Ёлка у Ивановых
http://www.medved-magazine.ru/articles/Premiery_Gogol_Tsentra_Yolka_u_Ivanovykh.2640.html
В интервью перед премьерой, режиссёр Денис Азаров говорил: «Смерть - это сакральное событие, таинство, а в пьесе происходит убийство, то есть нечто противоестественное, за что Бог, творец наказывает всех.
Мир, в котором возможно убийство, обречен. Мне кажется, разговор об этом может вскрыть многие болезненные точки современного мира». Мне кажется, из такого подхода к тексту гениального поэта Александра Введенского следуют некоторые неустранимые помехи, приводящие к изъянам. Просто в силу объективного парадокса - если Бог создал мир, он создал и убийство. Мало того, главное «сакральное» убийство - естественная смерть человека, по сравнению с абсолютной властью которой даже мировые войны ничто. Получается, что «болезненные точки мира», о которых писал Введенский, не могут совпасть с точками режиссёра. Масштаб Введенского - неподотчётность, неизмеримость, неизъяснимость реальности никаким логическим, причинно-следственным, привычным для нас дефинициям.
Но Денис Азаров сумел-таки сделать интересный спектакль, несмотря на чрезвычайную сложность постижения абсурдизма для любого человека, находящегося в защищённом мире классической логики. Этот спектакль - манифест Гоголь-центра. Совершенным, гармоничным образом вписались в эту первую премьеру недавние «враги», труппа театра Гоголя и молодые лицедеи «Платформы». Мало того, Майя Ивашкевич, старейшая актриса театра Гоголя, когда-то игравшая в легендарном Камерном театре и работавшая с Александром Таировым (!), сумела так сыграть годовалого мальчика Петю, как не смог бы сыграть никто из молодых, пластичных и тренированных игроков Серебренникова.
Гоголь-центр
Художник-постановщик Александр Барменков создал на малой сцене натуральную квартиру, забитую зрителями под завязку. Зрители, расположенные в профиль и анфас друг к другу, вынуждены крутить головами на 180 градусов или прислушиваться спинами к происходящему безумию. Впрочем, Азаров решил играть эти детско-смертельные вирши достоверно, в русле пресловутого психологического театра. Что, несомненно, удалось и даже пронзило зрителя. То, что удалось, находится в силовом поле противоположностей - между достоверностью интонаций актёров бывшего театра Гоголя и вымороженным, приятным формализмом молодых. Однажды, в эпизоде «психиатр-санитар» (Никита Кукушкин и Илья Коврижных), появляется ощущение полной близости Введенскому - психиатр долго, растерянно и потерянно наводит револьвер на зеркало, не понимая, кто он и где он, и почему надо стрелять в себя, а санитар превращается в плоский коврик. Было ощущение затяжного прыжка в бездну.
Можно так сказать - мгновенным переходам от бытовой тягомотины к невероятному, абсурдному - не хватало чего-то внутренне устрашающего, чем переполнены все тексты Введенского. Когда зрители входят через шкаф на спектакль, а в конце актёры, сыграв смертельное варьете под ёлкой, уходят через другой шкаф в загробный мир, это приятно. Ещё интереснее песни собаки Веры, аромат жареной курицы, девочка 32-х лет Соня без головы, отрубающая головы куклам - но всем этим прелестям отчётливо не хватало настоящего, искреннего безумия Введенского, которое не безумие, а реальный поэзис, про-из-ведение, бегство за всяческие рассудочные красные флажки.
Гоголь-центр
Кстати, о собаке. Собака Вера, которую романтично, по-человечески играет Юрий Лобиков, аккомпанируя себе и удерживая повествование в русле нашей, приятной, логоцентрической реальности - напомнила о страшном. Эй, духи огня! - хотелось заорать голосом ЛФ. Если бы вдруг режиссёр решил встроить фонограммой песни Леонида Фёдорова, который умудрился из «Ёлки у Ивановых» извлечь и спеть четыре песни - о, это было бы страшно. Вот именно, что не хватило чувства ужаса, то есть серьёзной такой, загробной иронии на фоне детского дуракаваляния. Введенский, он же не только детский поэт. Невозможно такие вещи декламировать как на детском утреннике или даже в стиле макабрического кабаре:
Я хожу вокруг гроба
Я гляжу вокруг в оба
Эта смерть - это проба.
Гоголь-центр
Не хватило «Элегии», которой Введенский собирался завершить пьесу, но напечатанной в книгах отдельно. Психиатры, судьи и санитары, девочки без головы, звери, люди, львы и куропатки превращаются в совсем иное, насквозь спасительное, ироничное и гибельное одновременно:
Летят божественные птицы, их развеваются косицы
Халаты их блестят как спицы, в полёте нет пощады
Они отсчитывают время, они испытывают бремя
Пускай бренчит пустое стремя, сходить с ума не надо.
В интервью перед премьерой, режиссёр Денис Азаров говорил: «Смерть - это сакральное событие, таинство, а в пьесе происходит убийство, то есть нечто противоестественное, за что Бог, творец наказывает всех.
Мир, в котором возможно убийство, обречен. Мне кажется, разговор об этом может вскрыть многие болезненные точки современного мира». Мне кажется, из такого подхода к тексту гениального поэта Александра Введенского следуют некоторые неустранимые помехи, приводящие к изъянам. Просто в силу объективного парадокса - если Бог создал мир, он создал и убийство. Мало того, главное «сакральное» убийство - естественная смерть человека, по сравнению с абсолютной властью которой даже мировые войны ничто. Получается, что «болезненные точки мира», о которых писал Введенский, не могут совпасть с точками режиссёра. Масштаб Введенского - неподотчётность, неизмеримость, неизъяснимость реальности никаким логическим, причинно-следственным, привычным для нас дефинициям.
Но Денис Азаров сумел-таки сделать интересный спектакль, несмотря на чрезвычайную сложность постижения абсурдизма для любого человека, находящегося в защищённом мире классической логики. Этот спектакль - манифест Гоголь-центра. Совершенным, гармоничным образом вписались в эту первую премьеру недавние «враги», труппа театра Гоголя и молодые лицедеи «Платформы». Мало того, Майя Ивашкевич, старейшая актриса театра Гоголя, когда-то игравшая в легендарном Камерном театре и работавшая с Александром Таировым (!), сумела так сыграть годовалого мальчика Петю, как не смог бы сыграть никто из молодых, пластичных и тренированных игроков Серебренникова.
Гоголь-центр
Художник-постановщик Александр Барменков создал на малой сцене натуральную квартиру, забитую зрителями под завязку. Зрители, расположенные в профиль и анфас друг к другу, вынуждены крутить головами на 180 градусов или прислушиваться спинами к происходящему безумию. Впрочем, Азаров решил играть эти детско-смертельные вирши достоверно, в русле пресловутого психологического театра. Что, несомненно, удалось и даже пронзило зрителя. То, что удалось, находится в силовом поле противоположностей - между достоверностью интонаций актёров бывшего театра Гоголя и вымороженным, приятным формализмом молодых. Однажды, в эпизоде «психиатр-санитар» (Никита Кукушкин и Илья Коврижных), появляется ощущение полной близости Введенскому - психиатр долго, растерянно и потерянно наводит револьвер на зеркало, не понимая, кто он и где он, и почему надо стрелять в себя, а санитар превращается в плоский коврик. Было ощущение затяжного прыжка в бездну.
Можно так сказать - мгновенным переходам от бытовой тягомотины к невероятному, абсурдному - не хватало чего-то внутренне устрашающего, чем переполнены все тексты Введенского. Когда зрители входят через шкаф на спектакль, а в конце актёры, сыграв смертельное варьете под ёлкой, уходят через другой шкаф в загробный мир, это приятно. Ещё интереснее песни собаки Веры, аромат жареной курицы, девочка 32-х лет Соня без головы, отрубающая головы куклам - но всем этим прелестям отчётливо не хватало настоящего, искреннего безумия Введенского, которое не безумие, а реальный поэзис, про-из-ведение, бегство за всяческие рассудочные красные флажки.
Гоголь-центр
Кстати, о собаке. Собака Вера, которую романтично, по-человечески играет Юрий Лобиков, аккомпанируя себе и удерживая повествование в русле нашей, приятной, логоцентрической реальности - напомнила о страшном. Эй, духи огня! - хотелось заорать голосом ЛФ. Если бы вдруг режиссёр решил встроить фонограммой песни Леонида Фёдорова, который умудрился из «Ёлки у Ивановых» извлечь и спеть четыре песни - о, это было бы страшно. Вот именно, что не хватило чувства ужаса, то есть серьёзной такой, загробной иронии на фоне детского дуракаваляния. Введенский, он же не только детский поэт. Невозможно такие вещи декламировать как на детском утреннике или даже в стиле макабрического кабаре:
Я хожу вокруг гроба
Я гляжу вокруг в оба
Эта смерть - это проба.
Гоголь-центр
Не хватило «Элегии», которой Введенский собирался завершить пьесу, но напечатанной в книгах отдельно. Психиатры, судьи и санитары, девочки без головы, звери, люди, львы и куропатки превращаются в совсем иное, насквозь спасительное, ироничное и гибельное одновременно:
Летят божественные птицы, их развеваются косицы
Халаты их блестят как спицы, в полёте нет пощады
Они отсчитывают время, они испытывают бремя
Пускай бренчит пустое стремя, сходить с ума не надо.