Уютный мир
Вот сейчас, перечитывая Карамзина "Письма русского путешественника" (1789 - 1790), вдруг подумала: Какой же уютный был мир в конце в 18 веке.
Вот Карамзин, описывая свои путешествия по Европе, рассказывает, как проезжая Кеннигсберг, он решил, как бы между прочим, заодно и заехать в гости к Канту. (Много о нем наслышан). Вот так: ехал мимо и думает: А не завалить ли мне к Канту Иммануилу?
Сейчас это, конечно, воспринимается как что-то вообще... Представьте себе: этак я поеду в Париж, и так, между делом, думаю: а не завалить ли мне к Квентину Мейясу, там, - ликерчику попить, потрепаться? Ну, это ладно, это я в порядке бреда, а тогда, в 18 веке было все нормально. Людей было мало и мир был уютнее.
Вот фрагмент из его записок:
"Меня встретил маленький, худенький старичок, отменно белый и нежный. Первые слова мои были: "Я русский дворянин, люблю великих мужей и желаю изъявить мое почтение Канту". Он тотчас попросил меня сесть, говоря: "Я писал такое, что не может нравиться всем; не многие любят метафизические тонкости".
С полчаса говорили мы о разных вещах: о путешествиях, о Китае, об открытии новых земель. Надобно было удивляться его историческим и географическим знаниям, которые, казалось, могли бы одни загромоздить магазин человеческой памяти; но это у него, как немцы говорят, дело постороннее.
Потом я, не без скачка, обратил разговор на природу и нравственность человека; и вот что мог удержать в памяти из его рассуждений:
"Деятельность есть наше определение. Человек не может быть никогда совершенно доволен обладаемым и стремится всегда к приобретениям. Смерть застает нас на пути к чему-нибудь, что мы еще иметь хотим. Дай человеку все, чего желает, но он в ту же минуту почувствует, что это всё не есть всё. Не видя цели или конца стремления нашего в здешней жизни, полагаем мы будущую, где, узлу надобно развязаться. Сия мысль тем приятнее для человека, что здесь нет никакой соразмерности между радостями и горестями, между наслаждением и страданием
Я утешаюсь тем, что мне уже шестьдесят лет и что скоро придет конец жизни моей, ибо надеюсь вступить в другую, лучшую. Помышляя о тех услаждениях, которые имел я в жизни, не чувствую теперь удовольствия, но, представляя себе те случаи, где действовал сообразно с законом нравственным, начертанным у меня в сердце, радуюсь. Говорю о нравственном законе: назовем его совестию, чувством добра и зла - но они есть. Я солгал, никто не знает лжи моей, но мне стыдно.
- Вероятность не есть очевидность, когда мы говорим о будущей жизни; но, сообразив всё, рассудок велит нам верить ей. Да и что бы с нами было, когда бы мы, так сказать, глазами увидели ее? Если бы она нам очень полюбилась, мы бы не могли уже заниматься нынешнею жизнью и были в беспрестанном томлении; а в противном случае не имели бы утешения сказать себе в горестях здешней жизни: авось там будет лучше!
- Но, говоря о нашем определении, о жизни будущей и проч., предполагаем уже бытие Всевечного Творческого разума, всё для чего-нибудь, и всё благо творящего. Что? Как?.. Но здесь первый мудрец признается в своем невежестве. Здесь разум погашает светильник свой, и мы во тьме остаемся; одна фантазия может носиться во тьме сей и творить несобытное".
- Почтенный муж! Прости, если в сих строках обезобразил я мысли твои!
...
Вписав в свою карманную книжку мое имя, пожелал он, чтобы решились все мои сомнения; потом мы с ним расстались.
Вот вам, друзья мои, краткое описание весьма любопытной для меня беседы, которая продолжалась около трех часов. - Кант говорит скоро, весьма тихо и невразумительно; и потому надлежало мне слушать его с напряжением всех нерв слуха. Домик у него маленький, и внутри приборов немного. Все просто, кроме... его метафизики"
Я так поняла, "приборами" они мебель тогда называли. Мебели у Канта немного было.
https://grafoman62.livejournal.com/27675.html
Вот Карамзин, описывая свои путешествия по Европе, рассказывает, как проезжая Кеннигсберг, он решил, как бы между прочим, заодно и заехать в гости к Канту. (Много о нем наслышан). Вот так: ехал мимо и думает: А не завалить ли мне к Канту Иммануилу?
Сейчас это, конечно, воспринимается как что-то вообще... Представьте себе: этак я поеду в Париж, и так, между делом, думаю: а не завалить ли мне к Квентину Мейясу, там, - ликерчику попить, потрепаться? Ну, это ладно, это я в порядке бреда, а тогда, в 18 веке было все нормально. Людей было мало и мир был уютнее.
Вот фрагмент из его записок:
"Меня встретил маленький, худенький старичок, отменно белый и нежный. Первые слова мои были: "Я русский дворянин, люблю великих мужей и желаю изъявить мое почтение Канту". Он тотчас попросил меня сесть, говоря: "Я писал такое, что не может нравиться всем; не многие любят метафизические тонкости".
С полчаса говорили мы о разных вещах: о путешествиях, о Китае, об открытии новых земель. Надобно было удивляться его историческим и географическим знаниям, которые, казалось, могли бы одни загромоздить магазин человеческой памяти; но это у него, как немцы говорят, дело постороннее.
Потом я, не без скачка, обратил разговор на природу и нравственность человека; и вот что мог удержать в памяти из его рассуждений:
"Деятельность есть наше определение. Человек не может быть никогда совершенно доволен обладаемым и стремится всегда к приобретениям. Смерть застает нас на пути к чему-нибудь, что мы еще иметь хотим. Дай человеку все, чего желает, но он в ту же минуту почувствует, что это всё не есть всё. Не видя цели или конца стремления нашего в здешней жизни, полагаем мы будущую, где, узлу надобно развязаться. Сия мысль тем приятнее для человека, что здесь нет никакой соразмерности между радостями и горестями, между наслаждением и страданием
Я утешаюсь тем, что мне уже шестьдесят лет и что скоро придет конец жизни моей, ибо надеюсь вступить в другую, лучшую. Помышляя о тех услаждениях, которые имел я в жизни, не чувствую теперь удовольствия, но, представляя себе те случаи, где действовал сообразно с законом нравственным, начертанным у меня в сердце, радуюсь. Говорю о нравственном законе: назовем его совестию, чувством добра и зла - но они есть. Я солгал, никто не знает лжи моей, но мне стыдно.
- Вероятность не есть очевидность, когда мы говорим о будущей жизни; но, сообразив всё, рассудок велит нам верить ей. Да и что бы с нами было, когда бы мы, так сказать, глазами увидели ее? Если бы она нам очень полюбилась, мы бы не могли уже заниматься нынешнею жизнью и были в беспрестанном томлении; а в противном случае не имели бы утешения сказать себе в горестях здешней жизни: авось там будет лучше!
- Но, говоря о нашем определении, о жизни будущей и проч., предполагаем уже бытие Всевечного Творческого разума, всё для чего-нибудь, и всё благо творящего. Что? Как?.. Но здесь первый мудрец признается в своем невежестве. Здесь разум погашает светильник свой, и мы во тьме остаемся; одна фантазия может носиться во тьме сей и творить несобытное".
- Почтенный муж! Прости, если в сих строках обезобразил я мысли твои!
...
Вписав в свою карманную книжку мое имя, пожелал он, чтобы решились все мои сомнения; потом мы с ним расстались.
Вот вам, друзья мои, краткое описание весьма любопытной для меня беседы, которая продолжалась около трех часов. - Кант говорит скоро, весьма тихо и невразумительно; и потому надлежало мне слушать его с напряжением всех нерв слуха. Домик у него маленький, и внутри приборов немного. Все просто, кроме... его метафизики"
Я так поняла, "приборами" они мебель тогда называли. Мебели у Канта немного было.
https://grafoman62.livejournal.com/27675.html