Алексей Смирнов (фон Раух) (1937-2009) о русской литературе
Я дворянскую литературу, поэзию, философию и пластику (архитектуру, живопись, мебель, шитье, фарфор) довольно-таки хорошо знаю. К тому же я человек глубоко русский, на Запад на чужие хлеба сам не поехал, хотя и были подходящие случаи, и объездил все губернские города России, подолгу всюду жил и страну эту хорошо знаю. И мне моя дворянская генетика ничего хорошего не принесла.
Большинство моих предков были пьяницами, картежниками, обскурантами, самодурами, развратниками, дуэлянтами, а те, которые служили, были деспотами, беспощадными и крайне жестокими вояками, службистами, придворными блюдолизами, и все они страдали страшным эгоизмом, себялюбием и были крайне тяжелы в быту. Перед революцией, правда, многие из них кинулись в народничество и просветительство, отнюдь не меняя тяжести своих характеров. Да, все они и им подобные создали великую империю, но они же ее и погубили. Единственное, что я в них ценил и ценю, - это абсолютную независимость. Они не хотели ни от кого всерьез зависеть: ни от Бога, ни от своих Царей, которых они периодически давили офицерскими шарфами и грохали тяжелыми золотыми табакерками по голове.
Эта вот патрицианско-татарская независимость (хочу милую - хочу голову рублю) и создала так называемую великую, подрывную по своей сущности, античеловеческую русскую литературу. То, что эта литература античеловечна, подтвердила наша чудовищная революция и долгое, слишком долгое царство большевиков.
Подрывничество было больше в прозе, меньше в поэзии, а уж о дворянской философии и говорить нечего - это все такие зловредные фантазии, от которых мог треснуть шарик: тут и князь Кропоткин, и граф Лев Толстой, и Бакунин, и Герцен, и Хомяков, и политический теоретик Тютчев. Славянофильство - это ведь тоже гнусная разновидность русского анархизма: «Мы со своими крепостными лапотниками создадим новую Европу, с православным императором в Константинополе и православным папой в Риме». Какой идиотизм! Как же, создали! На вилах своих дворовых в семнадцатом. Без славянофилов не появились бы Чернышевские, Добролюбовы и Нечаевы - вдохновители волжской колыбели Володечки Ульянова, так и родившегося лысым и злобным на волжских откосах.
Меня всегда интересовала альтернатива программной дворянской культуре. Можно ли по-иному? Была ли возможна независимая недворянская русская культура? Я изучал черноземных недворянских писателей - и Помяловского, и братьев Успенских, и Левитова, и Подьячева, и других менее известных - все они очень хорошие писатели, но все они вышли из «Бежина луга» Тургенева, то есть они вторичны. Это ставшая писать дворня и дьячки. Да и сам дух их высокоталантливых творений в чем-то ущербен. Тот же сугубо дворянский черноземецТерпигорев-Атава, описывающий те же темы, талантливей и зорче их. Эти попытки создания альтернативной культуры, подрывающей дворянскую монополию на печатное слово, всегда имели в себе большую, очень большую, червоточину - мы не хуже их. Проклятие клейма хозяев и рабов - «страна рабов, страна господ» - лежит на всем, что делалось вне усадьбы. Если при этом вспомнить опыт Лескова, то это голый искусственный стилизм. Это высококачественный лубок под народ. Лесков - это реализованный Шкловский своего времени. Он дал блестящий пример, как можно подделать литературу.
В русской послепетровской дворянской культуре было два течения - галлическое и германистское. Галлический поэт и прозаик - Пушкин, немцеобразные - Жуковский, Карамзин, Тютчев. Весь пушкинский круг писал и думал по-французски. Можно говорить о русско-немецко-французском филиале Европы. Причем в этом филиале часто писали лучше, чем в литературной метрополии, и влияли на лучших авторов метрополии.
Возьмите связи братьев Гонкуров, Флобера, Тургенева, Гюго или явление Стендаль-Толстой и далее Толстой и весь современный ему европейский роман, который бы не возник без «Войны и мира». Достоевский тоже весь вышел из современного ему французского левора-дикализма. Все три темы Достоевского - убийство, деньги, революция - чисто французские темы, к русскому материку Достоевский даже не подходил близко. Достоевский - это Эжен Сю Петербурга. Но Эжен Сю, осложненный психопатологией эпилептика, заглянувшего из порочности во фрейдистское послезавтра.
Нынешний Ленинград-Петербург уже почти сто лет пуст, стоит напомаженный, лишенный содержания пустой ампирный шкаф, заселенный колхозной деревней и всеми ветвями разноязычных инородцев. Но ведь были, были попытки создать собственную внеевропейскую культуру.
Это одинокий, как перст, граф Алексей Константинович Толстой с его литературным русизмом, это и ранние опыты отчасти Блока, Клюева и некоторых имажинистов. О Гоголе же надо вообще умолчать. Этот русскоязычный мистик был абсолютно одинок, ни на кого не повлиял, ни с кем не пересекся. Он создал говорящий паноптикум России, паноптикум, озаренный безмятежным светом безумия. Такие странные писатели, вне традиции и национальных корней, есть во всех литературах.
Все эти попытки так или иначе связаны с пересмотром всей Петербургской культуры, всего опыта официального синодального православия. Они искали выхода в степь, к скифству, к язычеству, к свободе, к иным формам цивилизации, искали и не нашли. Вспомните тоску Феди Протасова из «Живого трупа» о степи, о древности. Его монолог - самые живые толстовские слова, обращенные в будущее. Все оборвалось с наступлением большевизма с его нетерпимостью и жестокостью. Чехов предвидел, кто такие будут социал-демократы, приди они, не дай Бог, к власти. В письме к Суворину, никогда не переиздававшемся в СССР, он пророчествовал, что при режиме социал-демократов на литературном Олимпе будут властвовать такие земноводные, что нынешние (чеховские) времена покажутся золотым веком. Чехов все предвидел правильно.
Начиная с семнадцатого года русской литературы вообще не стало. Мы все погрузились в сумерки рабских русскоязычных словоизвержений. С тех пор литература переплелась с Лубянкой и стала ее филиалом.
Максим Горький - очень опасная, литературно ничтожная фигура. Третьеразрядный ницшеанец, автор маразматических рассказиков («Челкашей» и «По Руси») потом всю жизнь писал гнусности в виде огромных пасквилей типа «Матери», «Клима Самгина» и многочисленных идиотских пьес, якобы о русских купцах, на которых они даже отдаленно не были похожи. Бум вокруг его имени был создан цветными, социал-демократами и левыми радикалами в целях разорения старой Европы. Под крылом Горького вызрело целое племя литературных маклаков, ставших корифеями соцреализма. История соцреализма - это история позора русскоязычной литературы. В недрах соцреализма не возникло ни одного подлинно художественного произведения.
От всех потуг Айтматова, Можаева, Белова, Абрамова, Распутина, Астафьева мутит. Это все тяжелый бред, оформленный в многотомные эпопеи. Я говорю о «младших», самых последних соцреалистах. А что говорить об их старших собратьях. Всех этих Фадеевых, Эренбургах, Симоновых и прочих звероподобных сочинителях, руки которых часто обагрены кровью своих собратьев.
Правда, в среде Союза Писателей были люди, сформировавшиеся до Октября, внутренние эмигранты типа Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой. Они писали в стол и знали, в каких нечистотах они живут. Среди них был и один «красный граф» - Алексей Толстой, литературная проститутка очень высокого пошиба, который мог облить помоями кого угодно, платили бы только как следует. Алексей Толстой лгал на своих собратьев, самарских и саратовских помещиков, и осуществлял мостик от дворянской литературы к соцреализму. Для этих целей он и приехал в СССР из эмиграции, большевикам нужна была псевдопреемственность. При дворе Сталина должен был быть свой Толстой, хотя настоящая фамилия ренегата - Бостром, графский титул он себе выхлопотал, подав на Высочайшее имя прошение, так как когда он был прижит от соседа, его мать еще не развелась с подлинным графом Толстым.
Единственно, что успешно развивалось при большевиках, это полуподпольный жанр социальной утопии: Замятин, Платонов, Зощенко, Пантелеймон Романов. Комизм двух последних сродни едкости Салтыкова-Щедрина, тоже сатирика-утописта. Но и этих литераторов заставили замолчать, вставив им кляп в рот.
С Врангелем в Париже оказались Бунин, Зайцев, Шмелев, Бальмонт, Мережковский, Гиппиус - последние дворянские писатели.
Было очень много и в эмиграции, и в советской России литературных эрудитов, переводчиков, поэтов-версификаторов, обломков различных литературных школ. В СССР это были отдельные имажинисты, конструктивисты, третье поколение символистов, ученики учеников Гумилева. В тени этих выброшенных большевиками на помойку стариков прошла моя молодость. От них я многое слышал, многому научился и бесконечно им всем благодарен «за науку». Но они даже и не делали попыток написать серьезные эпохальные вещи. Так, небольшие стихи, обрывки эссе, в лучшем случае воспоминания. Страх, внутренний самоцензор, вошел и в их подсознание, и в писательские привычки - многие из них постоянно испуганно оглядывались, как будто кто-то к ним сзади подкрадывается.
Единственным писателем, которого я знал лично, замахнувшимся на эпоху, был Даниил Андреев, сын Леонида Андреева, крупного «северного» символиста из плеяды Стринберга, Ибсена, Метерлинка и др. И сын, и отец были нетипичными русскими литераторами. Это сверхчеловеческая, скандинавско-немецко-арийская ветвь на русской почве. Используя их опыт, можно выйти в иное надмирное измерение. Но и роман Даниила Андреева «Странники ночи» сожгли в лубянской печке.
А в эмиграции был Набоков, блестящий, иронично-эротичный, он очень удобен для подражателей, но он не сумасшедший, как все его дворянские предшественники. Ведь и Толстой, и Бунин, и заболевший вишневой усадьбой мещанин Чехов - все подряд сумасшедшие, то есть люди, не удовлетворенные миром, литературные поджигатели и анархисты. Большевики были страшны для развития независимой литературы прежде всего тем, что издавали огромными тиражами классиков, рядились в гуманистические шкуры и создавали видимость существования литературного процесса. Они вовлекали в него писателей, чтобы контролировать их и истреблять. Любимый большевистский капкан для западной интеллигенции - это создание видимости традиций в советской писанине типа прозы Нагибина и Казакова - голых имитаторов Бунина.
Единственный живой подлинно русский писатель - Оруэлл. Этот писал о нашей жизни правду, как он влез в наши шкуры, живя в Англии, понять трудно. Правда, он повидал большевизм вблизи, в Испании. Так же, как литературу, большевики извратили и приручили православие. И живопись, и музыку они тоже по мере сил калечили. Но музыка - вещь беспредметная, и композиторам удавалось кое-что сочинять и при большевиках. Такое положение террора в области культуры продолжалось очень долго. Менялись правители, менялись формы давления, но не менялась структура карательных органов ВЧК, ОГПУ, НКВД, КГБ. Менялись поколения приспособленцев, у дедов-приспособленцев родились сыновья, у сыновей - внуки, и все они творили непотребный и гладкий миф о якобы независимой советской культуре.
Конечно, размывание большевистского материка постепенно происходило. Но, в основном, в области экономики и в духовном климате отдельных закрытых групп, постепенно начинавших влиять на общество - феномен «параллельного общества». В области идеологии в России всегда было два хозяина: Старая площадь и те люди, которые бросали ей вызов. Извечное «поэт и царь». К сожалению, люди, бросавшие вызов Кремлю, тратили все свои силы на психологическое противоборство системе, и у них почти не оставалось сил для оригинального творчества. Только люди с большими странностями, вроде Анатолия Зверева, Владимира Яковлева, находили в себе силы постоянно творить.
В СССР даже существовал особый закон творчества: пока художник или поэт живет в собственном вакууме, он может писать. Как только он вступает в противоборство с окружающим - его силы иссякают, и его не надо судить за бесплодие и за последующее за бесплодием пьянство, разврат, наркотики и различные виды самоубийства. Такова внутренняя духовная конъюнктура Совдепии. А тут заодно «холодная война», постепенный поэтапный проигрыш в ней СССР и социальный заказ Запада на антисоветскую литературу. Много, очень много советских писателей, загодя почуяв смену хозяев, стали работать на «тамиздат», переправляя посредственные рукописи на Запад. Конечно, опять еврейская проблема, масса советских писателей-евреев на Западе, в США, в Израиле. Самые умные из них - бесстрастные свидетели чудовищного времени и чудовищной катастрофы.
А большинство плыло по течению в СССР, плывет по течению и на Западе. Исключением среди русскоязычных еврейских писателей являются «проклятые» писатели - люди, пишущие о том, о чем не принято писать ни в России, ни на Западе. Но их имена не на слуху, их не пропагандируют, мало издают, и они фактически не прорываются в постсоветскую Россию.
http://zerkalo-litart.com/?p=3745https://gallago.livejournal.com/791303.html
