Отрывки из книги - Музы венценосной семьи
Оригинал взят у duchesselisa в Отрывки из книги "Музы венценосной семьи"
[читать далее в Руском Вопросе]
Пятый сын императора Александра II Павел Александрович родился в 1866 году. В разные годы, как и полагалось, великий князь служил в гвардии, был шефом Гродненского гусарского полка и занимал небольшие государственные должности. Он рано овдовел: в 1891 году жена, греческая принцесса Александра Георгиевна после родов скончалась, оставив своему супругу детей Марию и Дмитрия.
В бытность командиром лейб-гвардии Конного полка великий князь Павел познакомился с женой полковника Эрика Пистолькорса Ольгой Валерьяновной. Между ними завязался роман, настолько очевидный, что солдаты, наподобие древних цезарианцев, пели: «Нет судьбы на свете горше, чем у Павла с Пистолькоршей». Несмотря на то, что у Пистолькорсов было двое детей, получивший немалые отступные муж отпустил её и влюбленные стали проживать вместе, не скрывая своих отношений.
Желая скрепить глубокую связь брачным союзом, Павел Александрович обратился со смелой просьбой к молодому монарху. Отказ августейшего племянника вынудил Павла и Ольгу уехать за границу. Там, в предместье Парижа - Булони, в 1896 году, 28 декабря родился их первенец, «несостоявшийся» поэт Серебряного века, князь Владимир Палей.
«Как хорошо, что ты в опале!», - рассуждал великий князь Павел. Оставшись в стороне от многих обязанностей, налагаемых титулом, наконец, он почувствовал себя непринужденно (известно, что русские всегда с охотой отдыхают на чужбине). Несколько замкнутая после счастливого разрешения от бремени мальчиком жизнь переменилась и вошла в привычное светское русло. Пара была на виду, а популярности князю прибавляло то обстоятельство, что на Всемирной выставке в Париже его портрет кисти Серова был удостоен Grand Prix. Со временем Ольга Пистолькорc сделала их домашний салон одним из культурных центров французской столицы. Франсуа Коппе, Поль Бурже, Марсен Прево, Массино - писатели, композиторы, художники; законодатели мод и состязавшиеся в разумном посредничестве антиквары. Не зря у богатых изгнанников на видном месте висели: шарденовский натюрморт «Атрибуты искусства», монументальные античные руины Робера и семейные портреты Ольги и Павла кисти престарелого Буврэ.
По вечерам, в ожидании отполированного космосом полнолуния, светский ритм сменялся
созерцанием мальчика с большими глазами. От матери ему передалось все: музыкальный слух, рифма в мгновение ока; а библиотека родителей, гувернеры и беседы с интересными взрослыми утвердили l'amour de petit garson к прекрасному. По счастью, он отнюдь не чувствовал себя бастардом.
В 1903 году у них родилась дочь Ирина, а в 1905-м - Наталья. Холл и столовая едва уже вмещали семью, книги, коллекции европейских древностей, и надо было что-то решать; к тому же тянуло домой. В 1904 году царь формально признал неравный брак своего дяди. Для того, чтобы супруга великого князя в будущем заняла подобающее место при дворе, император попросил короля Баварии, в порядке личного одолжения, даровать графский титул русской подданной Ольге Валерьяновне Карнович.3 Так она в третий раз поменяла свою фамилию и стала графиней Гогенфельзен.
Понимая, что после благословленного царем недавнего семейного союза Николая Николаевича с разведенной женой герцога Лейхтенбергского возник удобный для него прецедент, Павел Александрович в который раз передал государю записку о необходимых привилегиях для графини Гогенфельзен. Толком не получив ответа, в конце 1908 года прощенная венценосным родствеником семья приехала в Россию.
Они поселились на Английской набережной, где из окон дворца великого князя открывался чарующий вид на Васильевский остров: куртуазные парусники, пышущие трубным дымом эскадренные броненосцы, выгоревшие, как мох на солнце перси куполов. Близкое знакомство двенадцатилетнего Владимира с блистательным Петербургом началось и вскоре закончилось. Он вместе с матерью возвратился в Булонь, где по воскресениям с пяти до семи Ольга Валерьяновна принимала разных знаменитостей. Вскоре, не имея особых дел в России вернулся и отец. Будучи домоседом он дико скучал без жены, разве что любил устраивать приемы 1 декабря.
Согласно фамильной традиции, в 1911 году Владимира все же решили отдать в привилегированный Пажеский Его Величества Корпус. Понимая, что мальчик почти не говорил по-русски и ранее находился считанные дни в России, было решено поручить его наставлениям военного педагога Александра Николаевича Фену. Вероятно, Володю, как и условно кончивших Пажеский корпус восточных принцев, - привозили лишь на экзамены или в особо торжественные дни.
Привыкший дотоле к самому почтительному отношению к себе, в том числе и со стороны мэтров, юный граф был сразу же потрясен писаными и неписаными законами мужского общежития, пусть даже и состоящего из представителей лучших фамилий. Выросший под крылышком maman вечно жеманный или восторженный Володя (в письмах к родителям - Бодя) гордился своими манерами и «первым» языком, которым был французский. В глазах сокурсников паж Гогенфельзен выглядел настоящим иностранцем, сам же он считал себя жертвой династических пережитков. В апреле на время корпусных экзаменов из Франции приехали родные. Кроме того, чтобы повидать Петербург, Ольга имела намерение лично преподнести царице заказанный художнице Монтавани Гутти пастельный портрет царевича Алексея, но, видя строгие взгляды Александры Федоровны, не решилась подойти и послала его во дворец на Пасху…
Как и следовало ожидать, в корпусе русская речь мальчика заметно улучшилась. Помогали и частные упражнения в поэзии: от постоянства чувств к элегии самоуслаждения. Володя с детства сочинял на французском, и немного по-английски; теперь все новые стихи писались по-русски.
В объятьях августа, предсмертно-знойных,
Уже проникнутых, как сладким ядом,
Волшебною печалью отцветанья,
Покоился одиннадцатый год...
Я жил тогда художником в Париже.
Среди детей Латинского квартала,
В чарующей богеме мастерских
Я проводил прелестные часы...
Судя по всему, мальчик понимал, что в казарме декламировать некому, и вообще с этой учебой у родителей были одни расстройства, усиливаемые следами недавней заплаканности,
жалоб сына на скуку, ночных насекомых и будничное хамство. Из дневника гр. В. Гогенфельзена.
«Суббота, 12 августа, 1911 года ...Если бы сейчас вошла мама и начала бы меня угнетать, что мол, ты всегда делаешь, все что хочешь, то я бы ей ответил: "вот мне, например, глубоко противен корпус и все военное. Не могу же я это А. Н.1 сказать. Так вероятно придется шесть лет тратить, потому что Вам хочется развить во мне военную жилку".
- Чего же ты хочешь? - наконец спросила бы мама, - мы, которые столько денег на тебя тратили, а ты...
- Чего я хочу? Это очень просто. Я хотел бы поехать в Италию, в Египет, в Грецию, а не томиться между четырьмя <...>. Ты думаешь мне приятно, что я четвертый…»
Со временем, чтобы не сеять пустое, паж Гогенфельзен привык умолкать, тем более ему часто приходилось выговариваться с репетиторами по русскому и математике. Курс 1912 года, на котором пятнадцатилетний Владимир присутствовал чуть дольше, был для него сложнее тем что он плохо знал предыдущий. Не менее упорных зубрежек утомляли и осенние патрулирования с ружьем по городу в семиградусный мороз.
Противоречия между условиями быта и натурой юноши постепенно сглаживались взаимным влечением контрастов, и со временем родители с радостью узнали об изменившемся отношении их сына к династически полезному образованию. «Мне здесь неплохо и я уже с корпусом почти свыкся», - писал он родным. Чтобы иметь хоть некоторые привилегии, ему дозволялось ночевать на квартире своего наставника А. Н. Фену, который в качестве «лейб-няньки» следил за тем как улетучиваются деньги, уведомляя преподавателей, что носитель столь поэтичной малороссийской фамилии - родной внук Александра II. Видя, как много из себя воображающего новичка тянут на экзаменах, товарищи по парте стали проявлять к нему заведомое отчуждение, что всех положительно смутило после получения им честно заработанных баллов.
По случаю продолжения юбилейных романовских торжеств, 1 марта 1913 года, в день проезда государя в Казанский собор, пажи стояли в оцеплении Дворцовой площади, затем пошла масляная, с двухдневной вакансией по домам. Едва поев блинов, пажи как антуражные кавалеры отряжались почти на все дальнейшие праздники: в Народный Дом Императора Николая II, в Царскосельскую ратушу - на открытие галереи бюстов русских царей; на бал Екатерининского института в качестве увеселения благородных девиц.
После всех впечатлений Владимир вернулся к «рифмоплетству и к акварели». Подолгу он музицировал, считая, однако, что играть в белой рубашке с погонами вальс на рояле - неумно и вынужден был письмом просить костюмы на вырост у старшего брата Дмитрия.
В июне 1914 года родители увезли Владимира в Крым, где он с интересом прочитал «Поединок» Куприна, «Трилогию» Мережковского; мастера нескучных романов царскосела вице-губернатора Сергея Фонвизина и неизменных французов.
Началась Великая Мировая война. Гвардейские ряды выпускников Пажеского корпуса считали убыль. Втаптываясь в грязь шуршащей под ногами вчерашней позолоты листьев, - таяли лучшие кадры императорской гвардии. 29 сентября в Вильно скончался от полученной раны сын К. Р., 22-летний корнет Гусарского полка, - князь Олег Константинович. Владимиру не исполнилось еще восемнадцати и он всю зиму 1914-1915 гг. продолжал учебу и мелкие развлечения в «муравьевских» казармах Новгородского уезда. После занятий и дежурства «Гоген» вел обстоятельный дневник и правил множество стихов. Там он сочинил: «Пейзаж», «Псалом», «Тайну», «Заповедь».
В холодные утренники запах березовых почек и морозное потрескивание подгнившего крыльца вызывали беспокойную мысль графа: «Теперь встречаешь смерть на каждом шагу и какое-то жуткое пустое чувство в душе». Как и следовало ожидать, вновь испеченный прапорщик остался при царскосельском Гусарском полку и перед выступлением на фронт, вместе с товарищами ожидал приказа в новгородских лесах.
Несколько раз великокняжеский отпрыск участвовал в опасных разведках, бывало что рядом падал снаряд, осколок которого он прислал матери, чтобы помучить ее переживаниями.
«Б другой раз Бодя и его взвод едва успели спрятаться за деревьями. Стволы были тотчас изрешечены пулями. Собственные солдаты души в нем не чаяли. Рассказывал он, как однажды в окопе унтер-офицер бросился на него и накрыл своим телом. Сын и охнуть не успел, как над ними пролетел снаряд и с адским грохотом разорвался в тридцати метрах от них. Солдат ни на минуту не колебался броситься на защиту командира».
Вернувшись в запасной полк, офицер запустил свои бронхи,заболел и в мае стал кашлять кровью. Его отправили в тыл, а доктор Варравка с почтением к знатным родителям юноши «прописал» Крым, где мать продолжала нанимать этаж виллы «Камея» в Новом Семеизе, состоящем из 50 дач за мысом у подножия гор. «После внезапного и чарующего впечатления Байдарских ворот шоссейная дорога вьется по крутому склону, высоко над морскою гладью. Природа, там где нет садов и где как говориться не ступала нога человека... унылая и скучная. Мелкие дубы-рахитики, обильный кустарник и больше ничего. Но как это все затемняется волшебной красотой моря, далеким шепотом волны, перламутровыми облаками и душистым воздухом».
23 мая в гости в «Камею» на три дня приехал друг - офицер лейб-гвардии Измайловского полка Миша Нарбут. «Он очень славный. Звонят к завтраку, докончу через час! Кончили, только что узнал о смерти Багратиона. Бедная моя Татьяна. Как я ее жалею. Настроение офицерства в Ялте странное», - писал матери о гибели еще одного родственника граф Владимир.
Его распорядок в Семеизе выглядел примерно так. Подъем в 7.30. Затем кофе. В 8.15 теннис - до 10. В 10.30 ванна, раздевание, умывание, ходьба туда и обратно. В 11.30 - переписка стихов, которых в Крыму накопилось до ста.В 1 ч. - завтрак. После завтрака становилось так жарко, что можно было только спать или читать газеты, что он и делал. Когда духота послеполуденного зноя спадала, Владимир шел на прогулку, или катался верхом; пил чай в Алупке, в кофейне у моря где играла музыка.
«Можно было гулять в Мисхоре, в Ореанде, в Ливадии. Наконец, - сесть на катер и за четверть часа поплыть в Ялту. Берега - восхитительная панорама, высокие горы, белые сакли, масса зелени, вода цвета хризопраза и аметиста. В Ялте есть Флорен, где вкусное мороженое и пирожки-.. Вечером после обеда было дивно посидеть в саду. Тепло, много звезд. Можно пойти на часок в кинематограф где весело или пить турецкий кофе на Поплавке. Наконец, можно и должно рано ложиться спать» - писал он в дневнике. Не забывал и о злободневном.
В июне 1915 года граф съездил на экскурсию по Волге. 6-го прибыли в Рыбинск. Оставив чемоданы, Владимир со своим корпусным ментором посетил Преображенский собор, где, помолившись, осмотрели церковную старину, в частности, кресло Екатерины Великой, оставленное ей самой на память о посещении города и собора. Потом оба перешли в маленькую церковь
Николая Чудотворца с низенькими сводами и оконцами под старину. «Город сам по себе далеко не беден. Если вглядеться в дома, - всюду банки, банки. Эта торговля хлебом, которая обогащает весь город. А.Н. снял меня перед забавной вывеской некого Снежкова, который шьет мужское и женское платье. Может Рыбинск это город суфражисток, которые уже успели протискаться в войска? Не надо ли опасаться таких городов?»
Вдоль рыбинских берегов тянулся большей частью изумрудный сосновый бор с широкими полянами и редкими усадьбами. С борта пенящего реку парохода «Матрена» некурящий гусар щелкал «Кодаком» всяческие достопримечательности Поволжья, «вездесущие памятники Александру II - в городах. В Ярославле, наняв извозчика, с пристани поехали в Успенский монастырь, где в алтаре смотрели старинные шитые иконы святых. «Церковь очень трудно ясно описать. Скажу только она поразила меня своим религиозным настроением. Я сказал А. Н. «Вот здесь бы стоять в ночь на Пасху и слушать «Христос Воскресе»» Какая воистину святая и безгрешная красота».
5 августа юный граф вернулся из Крыма в полк, поздоровевший, со стихами о крымской природе с ее амфитеатрами обнаженных утесов по берегам бухт; чарующих пейзажах и о своих первых чувствах. До 1 сентября с разрешения командира Гусарского полка Шевича Владимир находился в резерве Ставки Главнокомандующего.
Тебя к обеду ждет наш дом!»
Я познакомился с Ириной,
С его женой, или верней
Возобновил знакомство с ней…
Здесь, похоже, завуалировано чувство юноши к княжне Ирине Александровне.1 На ее высокое происхождение указывают сразу несколько разных по годам стихотворений. Но, как известно, поэты не могут нарушать свою привычку к выдумкам. Владимир Палей более знавал другую Ирину. Он был очень красив и артистичен, нравился женщинам и начинал увлекаться сам. В его опубликованных элегиях встречаются посвящения собственной родственнице М. Е. Головиной, но сохранившаяся переписка князя позволяет только досужливо предполагать.
30 августа 1916 года, приказом по полку Владимир Палей назначается связным между Гвардейским корпусом, Ставкой и Царским Селом. Так, конные разведки сменились службой в качестве адъютанта при собственном отце.
В августе 1916 года в жизни князя случилось важное событие: «Приехала готовая книга и застала меня в штабе у папа, под аэропланными бомбами». Нарядный сборник стихов с типовыми клише в стиле рококо отражал пристрастия молодого человека. Многие сюжеты были посвящены музыке, театру, фамильным безделушкам и даже спорту. Равное количество представляло любовную, военную лирику лейб-гусара.
Несмотря на выверенные, изящные произведения отнестись к ним с вниманием читателям военного времени было выше их сил. Очевидно, в угоду происхождению Владимир Палей счел необходимым наполнить книгу подражаниями своему двоюродному дяде Константину Константиновичу и тем самым выдержать «фамильную» линию. По другим, тоже семейным причинам, в издании не могли быть помещены такие стихи, как «Марии», «Вас щадит еще злой рок», и многие офицерские сатиры в духе поэта-генерала Розенгейма. Кажется, он и сам не особенно привечал их, отбирая для своего дебюта более торжественные вещи.
После Киева Павел и Ольга Валерьяновна с детьми отправились в Ставку Верховного главнокомандования в Могилев. В те дни там оказалась императрица, и семье Павла передали, что «Их Величества и четверо княжон и наследник цесаревич приедут пить чай в четыре часа пополудни.
Господи, как всполошились мы! Наш. маэстро-повар ударился готовить бутерброды, пирожки, пирожные на которые он был мастак, а мы с Володей побежали в город купить конфет и каких-нибудь особенных фруктов. Гостьей насчитали много, накрыли огромный стол»} В назначенный час прибыл Николай Александрович, выглядевший одутловато-устало, царица. Княжны и служивший в Ставке Дмитрий Павлович расположились в конце стола юной компанией.
Туда же к принцессам подсел Володя и свитские чины. Счастливая княгиня Палей руководила чайной церемонией, ее супруг ухаживал за улыбающейся в тот день царицей. Кажется, это была единственная близкая встреча Владимира Палея с царем, но лейб-гусар по этикету забрал всю молодежь в гостиную, где, как всегда устроив игры, развеселил всех. 25 ноября «Павловичи» вернулись в свои дворцы: в еще не до конца оформленный царскосельский - в стиле Людовика XVI и петроградский на Английской набережной.
Весь февраль и март был ознаменован страшными беспорядками, не утихавшими и в стужу. Широкие натуры освободившиеся от всякой ответственности перед совестью, утратили ее, как первоначальный сургуч почтового штемпеля. Начались повальные забастовки и поджигание квартальных участков. «Нам бы уносить ноги пока не поздно, а мы сидели, как пришитые, не в силах расстаться с нашими любимыми вещами» - писала позже княгиня Ольга.
Князь Владимир не долго анализировал происходящее. Царскосельская жизнь и торжество их хамоватых экзекуторов стали невыносимы. Вскоре из-под его пера одно за другим стали появляться «контрреволюционные» сочинения. Некоторые его стихи начинают ходить в списках. В их числе оказалась и эпиграмма на А. Керенского «Зеркала». Кто-то услужливо положил ее на стол премьер-министру, что повлекло за собой приказ - выслать автора из Петрограда. «Неизвестно почему этот проект, который может быть спас бы ему жизнь, не был приведен в исполнение», - писала в своих воспоминаниях мать Владимира. По-прежнему, не выходя из своего круга гусарский поручик пишет буквально на ходу, перемещаясь, то на лыжах с сестрой Марией в Павловске, то на моторе1 в Петроград.
12 августа издатель г-н Романов писал его Сиятельству на Пашков переулок: «Сердечно уважаемый князь Владимир Павлович! Благодарю Вас за Ваши строки. Ваше творчество вызывает во мне искреннюю симпатию... Издание нашего сборника продвигается успешно. Вопрос о предисловии А. Ф. Кони надо будет обсудить особо. Я лично враг всяких предисловий. Книга должна говорить сама за себя и муза в рекомендациях не нуждается. Впрочем, в этом деле ты единственный судья…»
Наступило Рождество в канун 1918 года. Великий князь был лишен всех государственных сумм и громадные коллекции дворца сводили с ума своей прощальной роскошью. До войны во дворце было 64 человека прислуги, при Керенском - 48, с приходом большевиков из 22 осталось трое. И в этих безлюдных залах с итальянской, английской, французской живописью, с витринами севрского фарфора; шпалерами с изображением Амфитриты и Екатерины I, бюстами императоров, мебелью троих последних Людовиков, креслами домашней обстановки маршала Даву, полотнами Доу и Крюгера, - несметные богачи мучались, уповая на Бога.
Зимой 1918 года Павел Александрович с домашнего ареста был перевезен в тюрьму на Шпалерной, а затем в Петропавловскую крепость. Семья постоянно возила ему передачи. Черный хлеб с опилками по карточкам и конфискация всех частных вкладов добили тех кто еще не сломился политически. После встреч княгини Палей с Горьким, Шаляпиным и большевиками: Рошалем, Урицким и Луначарским; чтобы в последний раз дать оценить давние блага или посмеяться, - княгиню Палей опять оставили хранительницей при собственном дворце. Ей разрешались свидания и переписка.
Где-то в это время, в конце марта, вышел отданный в производство еще в прошлом году второй сборник стихов князя Палея. Оторванное от окружавшей его жизни содержание было
малодоступно даже для людей привыкших читать французские книги, тем более, оно уступало галльским символистам военного времени. Уходя в область чистого созерцания, князь весьма нелепо для происходящего высказывался о платонической любви, пирамидах в Гизе, истинной вере, могучей реке Волге, Фарнборо и Великой Войне, что своим излишним пафосом снижало ценность сборника.
Книга не могла быть замеченной глубоко занятой своими переживаниями публикой еще и потому, что не включала в себя политических сатир князя. В середине марта начальник петроградского ЧК издал распоряжение о регистрации всех мужчин, принадлежащих к Дому Романовых. Князь Палей носил другую фамилию и мистифицирующий лояльность кровавый деспот Урицкий, предложил ему коварный вариант спасения.
«Во время персональной встречи Володя не согласился отказаться раз и навсегда от отца и всех Романовых», - так писали в своих мемуарах его сводная сестра Мария Павловна и ее свекровь. По-видимому, в том случае речь шла совсем не об отречении от отца, что вошло в советскую этику позже.
Вместе с великим князем Сергеем Михайловичем и тремя братьями Константиновичами, Владимир Палей очутился в заключении в Вятке. Порознь, оттуда существовал путь к подкупу и бегству. У князей еще оставались какие-то личные драгоценности, часы и деньги, но в случае исчезновения каждый боялся своей ответственности за других. Наконец, их доставили в Екатеринбург и оттуда, 20 мая - в Алапаевск, в пустую местную школу с замызганными койками и вылощенными под скобель стенами. В пути к ссыльным была присоединена арестованая великая княгиня Елизавета Федоровна. Судьбою было уготовлено ей, в прошлом так не любившей Ольгу Валерьяновну, - провести свои самые
страшные дни и часы с ее сыном Владимиром. С пребыванием в Вятке связана и одна из последних элегий князя:
«Немая ночь жутка
Мгновения идут. .»
Подробности их заточения и страшной гибели ныне известны. 17 июля 1918 года сброшены живьем в шахту, они разделили судьбу царственных новомучеников. 19 октября в Алапаевске, находившемся в то время в руках Белой Армии, состоялись похороны невинно убиенных князей. Их извлеченные, изуродованные тела были временно погребены в склепе городского собора. По оставлении города белыми в июле 1919 года, эти гробы были вывезены в глубокий тыл армии Колчака в Читу. Позже останки Константиновичей, Сергея Михайловича и Владимира обрели покой в склепе храма Св. Серафима Саровского при русской миссии в Пекине. В 1981 году князь Владимир Палей вместе с некоторыми другими членами императорской фамилии был причислен Русской Зарубежной Церковью к лику святых. На известной джорданвильской иконе Новомучеников он стоит на левом краю августейшего ряда, в военной форме и со свитком в руке.
"Музы венценосной семьи"
[читать далее в Руском Вопросе]
Пятый сын императора Александра II Павел Александрович родился в 1866 году. В разные годы, как и полагалось, великий князь служил в гвардии, был шефом Гродненского гусарского полка и занимал небольшие государственные должности. Он рано овдовел: в 1891 году жена, греческая принцесса Александра Георгиевна после родов скончалась, оставив своему супругу детей Марию и Дмитрия.
В бытность командиром лейб-гвардии Конного полка великий князь Павел познакомился с женой полковника Эрика Пистолькорса Ольгой Валерьяновной. Между ними завязался роман, настолько очевидный, что солдаты, наподобие древних цезарианцев, пели: «Нет судьбы на свете горше, чем у Павла с Пистолькоршей». Несмотря на то, что у Пистолькорсов было двое детей, получивший немалые отступные муж отпустил её и влюбленные стали проживать вместе, не скрывая своих отношений.
Желая скрепить глубокую связь брачным союзом, Павел Александрович обратился со смелой просьбой к молодому монарху. Отказ августейшего племянника вынудил Павла и Ольгу уехать за границу. Там, в предместье Парижа - Булони, в 1896 году, 28 декабря родился их первенец, «несостоявшийся» поэт Серебряного века, князь Владимир Палей.
«Как хорошо, что ты в опале!», - рассуждал великий князь Павел. Оставшись в стороне от многих обязанностей, налагаемых титулом, наконец, он почувствовал себя непринужденно (известно, что русские всегда с охотой отдыхают на чужбине). Несколько замкнутая после счастливого разрешения от бремени мальчиком жизнь переменилась и вошла в привычное светское русло. Пара была на виду, а популярности князю прибавляло то обстоятельство, что на Всемирной выставке в Париже его портрет кисти Серова был удостоен Grand Prix. Со временем Ольга Пистолькорc сделала их домашний салон одним из культурных центров французской столицы. Франсуа Коппе, Поль Бурже, Марсен Прево, Массино - писатели, композиторы, художники; законодатели мод и состязавшиеся в разумном посредничестве антиквары. Не зря у богатых изгнанников на видном месте висели: шарденовский натюрморт «Атрибуты искусства», монументальные античные руины Робера и семейные портреты Ольги и Павла кисти престарелого Буврэ.
По вечерам, в ожидании отполированного космосом полнолуния, светский ритм сменялся
созерцанием мальчика с большими глазами. От матери ему передалось все: музыкальный слух, рифма в мгновение ока; а библиотека родителей, гувернеры и беседы с интересными взрослыми утвердили l'amour de petit garson к прекрасному. По счастью, он отнюдь не чувствовал себя бастардом.
В 1903 году у них родилась дочь Ирина, а в 1905-м - Наталья. Холл и столовая едва уже вмещали семью, книги, коллекции европейских древностей, и надо было что-то решать; к тому же тянуло домой. В 1904 году царь формально признал неравный брак своего дяди. Для того, чтобы супруга великого князя в будущем заняла подобающее место при дворе, император попросил короля Баварии, в порядке личного одолжения, даровать графский титул русской подданной Ольге Валерьяновне Карнович.3 Так она в третий раз поменяла свою фамилию и стала графиней Гогенфельзен.
Понимая, что после благословленного царем недавнего семейного союза Николая Николаевича с разведенной женой герцога Лейхтенбергского возник удобный для него прецедент, Павел Александрович в который раз передал государю записку о необходимых привилегиях для графини Гогенфельзен. Толком не получив ответа, в конце 1908 года прощенная венценосным родствеником семья приехала в Россию.
Они поселились на Английской набережной, где из окон дворца великого князя открывался чарующий вид на Васильевский остров: куртуазные парусники, пышущие трубным дымом эскадренные броненосцы, выгоревшие, как мох на солнце перси куполов. Близкое знакомство двенадцатилетнего Владимира с блистательным Петербургом началось и вскоре закончилось. Он вместе с матерью возвратился в Булонь, где по воскресениям с пяти до семи Ольга Валерьяновна принимала разных знаменитостей. Вскоре, не имея особых дел в России вернулся и отец. Будучи домоседом он дико скучал без жены, разве что любил устраивать приемы 1 декабря.
Согласно фамильной традиции, в 1911 году Владимира все же решили отдать в привилегированный Пажеский Его Величества Корпус. Понимая, что мальчик почти не говорил по-русски и ранее находился считанные дни в России, было решено поручить его наставлениям военного педагога Александра Николаевича Фену. Вероятно, Володю, как и условно кончивших Пажеский корпус восточных принцев, - привозили лишь на экзамены или в особо торжественные дни.
Привыкший дотоле к самому почтительному отношению к себе, в том числе и со стороны мэтров, юный граф был сразу же потрясен писаными и неписаными законами мужского общежития, пусть даже и состоящего из представителей лучших фамилий. Выросший под крылышком maman вечно жеманный или восторженный Володя (в письмах к родителям - Бодя) гордился своими манерами и «первым» языком, которым был французский. В глазах сокурсников паж Гогенфельзен выглядел настоящим иностранцем, сам же он считал себя жертвой династических пережитков. В апреле на время корпусных экзаменов из Франции приехали родные. Кроме того, чтобы повидать Петербург, Ольга имела намерение лично преподнести царице заказанный художнице Монтавани Гутти пастельный портрет царевича Алексея, но, видя строгие взгляды Александры Федоровны, не решилась подойти и послала его во дворец на Пасху…
Как и следовало ожидать, в корпусе русская речь мальчика заметно улучшилась. Помогали и частные упражнения в поэзии: от постоянства чувств к элегии самоуслаждения. Володя с детства сочинял на французском, и немного по-английски; теперь все новые стихи писались по-русски.
В объятьях августа, предсмертно-знойных,
Уже проникнутых, как сладким ядом,
Волшебною печалью отцветанья,
Покоился одиннадцатый год...
Я жил тогда художником в Париже.
Среди детей Латинского квартала,
В чарующей богеме мастерских
Я проводил прелестные часы...
Судя по всему, мальчик понимал, что в казарме декламировать некому, и вообще с этой учебой у родителей были одни расстройства, усиливаемые следами недавней заплаканности,
жалоб сына на скуку, ночных насекомых и будничное хамство. Из дневника гр. В. Гогенфельзена.
«Суббота, 12 августа, 1911 года ...Если бы сейчас вошла мама и начала бы меня угнетать, что мол, ты всегда делаешь, все что хочешь, то я бы ей ответил: "вот мне, например, глубоко противен корпус и все военное. Не могу же я это А. Н.1 сказать. Так вероятно придется шесть лет тратить, потому что Вам хочется развить во мне военную жилку".
- Чего же ты хочешь? - наконец спросила бы мама, - мы, которые столько денег на тебя тратили, а ты...
- Чего я хочу? Это очень просто. Я хотел бы поехать в Италию, в Египет, в Грецию, а не томиться между четырьмя <...>. Ты думаешь мне приятно, что я четвертый…»
Со временем, чтобы не сеять пустое, паж Гогенфельзен привык умолкать, тем более ему часто приходилось выговариваться с репетиторами по русскому и математике. Курс 1912 года, на котором пятнадцатилетний Владимир присутствовал чуть дольше, был для него сложнее тем что он плохо знал предыдущий. Не менее упорных зубрежек утомляли и осенние патрулирования с ружьем по городу в семиградусный мороз.
Противоречия между условиями быта и натурой юноши постепенно сглаживались взаимным влечением контрастов, и со временем родители с радостью узнали об изменившемся отношении их сына к династически полезному образованию. «Мне здесь неплохо и я уже с корпусом почти свыкся», - писал он родным. Чтобы иметь хоть некоторые привилегии, ему дозволялось ночевать на квартире своего наставника А. Н. Фену, который в качестве «лейб-няньки» следил за тем как улетучиваются деньги, уведомляя преподавателей, что носитель столь поэтичной малороссийской фамилии - родной внук Александра II. Видя, как много из себя воображающего новичка тянут на экзаменах, товарищи по парте стали проявлять к нему заведомое отчуждение, что всех положительно смутило после получения им честно заработанных баллов.
По случаю продолжения юбилейных романовских торжеств, 1 марта 1913 года, в день проезда государя в Казанский собор, пажи стояли в оцеплении Дворцовой площади, затем пошла масляная, с двухдневной вакансией по домам. Едва поев блинов, пажи как антуражные кавалеры отряжались почти на все дальнейшие праздники: в Народный Дом Императора Николая II, в Царскосельскую ратушу - на открытие галереи бюстов русских царей; на бал Екатерининского института в качестве увеселения благородных девиц.
После всех впечатлений Владимир вернулся к «рифмоплетству и к акварели». Подолгу он музицировал, считая, однако, что играть в белой рубашке с погонами вальс на рояле - неумно и вынужден был письмом просить костюмы на вырост у старшего брата Дмитрия.
В июне 1914 года родители увезли Владимира в Крым, где он с интересом прочитал «Поединок» Куприна, «Трилогию» Мережковского; мастера нескучных романов царскосела вице-губернатора Сергея Фонвизина и неизменных французов.
Началась Великая Мировая война. Гвардейские ряды выпускников Пажеского корпуса считали убыль. Втаптываясь в грязь шуршащей под ногами вчерашней позолоты листьев, - таяли лучшие кадры императорской гвардии. 29 сентября в Вильно скончался от полученной раны сын К. Р., 22-летний корнет Гусарского полка, - князь Олег Константинович. Владимиру не исполнилось еще восемнадцати и он всю зиму 1914-1915 гг. продолжал учебу и мелкие развлечения в «муравьевских» казармах Новгородского уезда. После занятий и дежурства «Гоген» вел обстоятельный дневник и правил множество стихов. Там он сочинил: «Пейзаж», «Псалом», «Тайну», «Заповедь».
В холодные утренники запах березовых почек и морозное потрескивание подгнившего крыльца вызывали беспокойную мысль графа: «Теперь встречаешь смерть на каждом шагу и какое-то жуткое пустое чувство в душе». Как и следовало ожидать, вновь испеченный прапорщик остался при царскосельском Гусарском полку и перед выступлением на фронт, вместе с товарищами ожидал приказа в новгородских лесах.
Несколько раз великокняжеский отпрыск участвовал в опасных разведках, бывало что рядом падал снаряд, осколок которого он прислал матери, чтобы помучить ее переживаниями.
«Б другой раз Бодя и его взвод едва успели спрятаться за деревьями. Стволы были тотчас изрешечены пулями. Собственные солдаты души в нем не чаяли. Рассказывал он, как однажды в окопе унтер-офицер бросился на него и накрыл своим телом. Сын и охнуть не успел, как над ними пролетел снаряд и с адским грохотом разорвался в тридцати метрах от них. Солдат ни на минуту не колебался броситься на защиту командира».
Вернувшись в запасной полк, офицер запустил свои бронхи,заболел и в мае стал кашлять кровью. Его отправили в тыл, а доктор Варравка с почтением к знатным родителям юноши «прописал» Крым, где мать продолжала нанимать этаж виллы «Камея» в Новом Семеизе, состоящем из 50 дач за мысом у подножия гор. «После внезапного и чарующего впечатления Байдарских ворот шоссейная дорога вьется по крутому склону, высоко над морскою гладью. Природа, там где нет садов и где как говориться не ступала нога человека... унылая и скучная. Мелкие дубы-рахитики, обильный кустарник и больше ничего. Но как это все затемняется волшебной красотой моря, далеким шепотом волны, перламутровыми облаками и душистым воздухом».
23 мая в гости в «Камею» на три дня приехал друг - офицер лейб-гвардии Измайловского полка Миша Нарбут. «Он очень славный. Звонят к завтраку, докончу через час! Кончили, только что узнал о смерти Багратиона. Бедная моя Татьяна. Как я ее жалею. Настроение офицерства в Ялте странное», - писал матери о гибели еще одного родственника граф Владимир.
Его распорядок в Семеизе выглядел примерно так. Подъем в 7.30. Затем кофе. В 8.15 теннис - до 10. В 10.30 ванна, раздевание, умывание, ходьба туда и обратно. В 11.30 - переписка стихов, которых в Крыму накопилось до ста.В 1 ч. - завтрак. После завтрака становилось так жарко, что можно было только спать или читать газеты, что он и делал. Когда духота послеполуденного зноя спадала, Владимир шел на прогулку, или катался верхом; пил чай в Алупке, в кофейне у моря где играла музыка.
«Можно было гулять в Мисхоре, в Ореанде, в Ливадии. Наконец, - сесть на катер и за четверть часа поплыть в Ялту. Берега - восхитительная панорама, высокие горы, белые сакли, масса зелени, вода цвета хризопраза и аметиста. В Ялте есть Флорен, где вкусное мороженое и пирожки-.. Вечером после обеда было дивно посидеть в саду. Тепло, много звезд. Можно пойти на часок в кинематограф где весело или пить турецкий кофе на Поплавке. Наконец, можно и должно рано ложиться спать» - писал он в дневнике. Не забывал и о злободневном.
В июне 1915 года граф съездил на экскурсию по Волге. 6-го прибыли в Рыбинск. Оставив чемоданы, Владимир со своим корпусным ментором посетил Преображенский собор, где, помолившись, осмотрели церковную старину, в частности, кресло Екатерины Великой, оставленное ей самой на память о посещении города и собора. Потом оба перешли в маленькую церковь
Николая Чудотворца с низенькими сводами и оконцами под старину. «Город сам по себе далеко не беден. Если вглядеться в дома, - всюду банки, банки. Эта торговля хлебом, которая обогащает весь город. А.Н. снял меня перед забавной вывеской некого Снежкова, который шьет мужское и женское платье. Может Рыбинск это город суфражисток, которые уже успели протискаться в войска? Не надо ли опасаться таких городов?»
Вдоль рыбинских берегов тянулся большей частью изумрудный сосновый бор с широкими полянами и редкими усадьбами. С борта пенящего реку парохода «Матрена» некурящий гусар щелкал «Кодаком» всяческие достопримечательности Поволжья, «вездесущие памятники Александру II - в городах. В Ярославле, наняв извозчика, с пристани поехали в Успенский монастырь, где в алтаре смотрели старинные шитые иконы святых. «Церковь очень трудно ясно описать. Скажу только она поразила меня своим религиозным настроением. Я сказал А. Н. «Вот здесь бы стоять в ночь на Пасху и слушать «Христос Воскресе»» Какая воистину святая и безгрешная красота».
5 августа юный граф вернулся из Крыма в полк, поздоровевший, со стихами о крымской природе с ее амфитеатрами обнаженных утесов по берегам бухт; чарующих пейзажах и о своих первых чувствах. До 1 сентября с разрешения командира Гусарского полка Шевича Владимир находился в резерве Ставки Главнокомандующего.
Тебя к обеду ждет наш дом!»
Я познакомился с Ириной,
С его женой, или верней
Возобновил знакомство с ней…
Здесь, похоже, завуалировано чувство юноши к княжне Ирине Александровне.1 На ее высокое происхождение указывают сразу несколько разных по годам стихотворений. Но, как известно, поэты не могут нарушать свою привычку к выдумкам. Владимир Палей более знавал другую Ирину. Он был очень красив и артистичен, нравился женщинам и начинал увлекаться сам. В его опубликованных элегиях встречаются посвящения собственной родственнице М. Е. Головиной, но сохранившаяся переписка князя позволяет только досужливо предполагать.
30 августа 1916 года, приказом по полку Владимир Палей назначается связным между Гвардейским корпусом, Ставкой и Царским Селом. Так, конные разведки сменились службой в качестве адъютанта при собственном отце.
В августе 1916 года в жизни князя случилось важное событие: «Приехала готовая книга и застала меня в штабе у папа, под аэропланными бомбами». Нарядный сборник стихов с типовыми клише в стиле рококо отражал пристрастия молодого человека. Многие сюжеты были посвящены музыке, театру, фамильным безделушкам и даже спорту. Равное количество представляло любовную, военную лирику лейб-гусара.
Несмотря на выверенные, изящные произведения отнестись к ним с вниманием читателям военного времени было выше их сил. Очевидно, в угоду происхождению Владимир Палей счел необходимым наполнить книгу подражаниями своему двоюродному дяде Константину Константиновичу и тем самым выдержать «фамильную» линию. По другим, тоже семейным причинам, в издании не могли быть помещены такие стихи, как «Марии», «Вас щадит еще злой рок», и многие офицерские сатиры в духе поэта-генерала Розенгейма. Кажется, он и сам не особенно привечал их, отбирая для своего дебюта более торжественные вещи.
После Киева Павел и Ольга Валерьяновна с детьми отправились в Ставку Верховного главнокомандования в Могилев. В те дни там оказалась императрица, и семье Павла передали, что «Их Величества и четверо княжон и наследник цесаревич приедут пить чай в четыре часа пополудни.
Господи, как всполошились мы! Наш. маэстро-повар ударился готовить бутерброды, пирожки, пирожные на которые он был мастак, а мы с Володей побежали в город купить конфет и каких-нибудь особенных фруктов. Гостьей насчитали много, накрыли огромный стол»} В назначенный час прибыл Николай Александрович, выглядевший одутловато-устало, царица. Княжны и служивший в Ставке Дмитрий Павлович расположились в конце стола юной компанией.
Туда же к принцессам подсел Володя и свитские чины. Счастливая княгиня Палей руководила чайной церемонией, ее супруг ухаживал за улыбающейся в тот день царицей. Кажется, это была единственная близкая встреча Владимира Палея с царем, но лейб-гусар по этикету забрал всю молодежь в гостиную, где, как всегда устроив игры, развеселил всех. 25 ноября «Павловичи» вернулись в свои дворцы: в еще не до конца оформленный царскосельский - в стиле Людовика XVI и петроградский на Английской набережной.
Весь февраль и март был ознаменован страшными беспорядками, не утихавшими и в стужу. Широкие натуры освободившиеся от всякой ответственности перед совестью, утратили ее, как первоначальный сургуч почтового штемпеля. Начались повальные забастовки и поджигание квартальных участков. «Нам бы уносить ноги пока не поздно, а мы сидели, как пришитые, не в силах расстаться с нашими любимыми вещами» - писала позже княгиня Ольга.
Князь Владимир не долго анализировал происходящее. Царскосельская жизнь и торжество их хамоватых экзекуторов стали невыносимы. Вскоре из-под его пера одно за другим стали появляться «контрреволюционные» сочинения. Некоторые его стихи начинают ходить в списках. В их числе оказалась и эпиграмма на А. Керенского «Зеркала». Кто-то услужливо положил ее на стол премьер-министру, что повлекло за собой приказ - выслать автора из Петрограда. «Неизвестно почему этот проект, который может быть спас бы ему жизнь, не был приведен в исполнение», - писала в своих воспоминаниях мать Владимира. По-прежнему, не выходя из своего круга гусарский поручик пишет буквально на ходу, перемещаясь, то на лыжах с сестрой Марией в Павловске, то на моторе1 в Петроград.
12 августа издатель г-н Романов писал его Сиятельству на Пашков переулок: «Сердечно уважаемый князь Владимир Павлович! Благодарю Вас за Ваши строки. Ваше творчество вызывает во мне искреннюю симпатию... Издание нашего сборника продвигается успешно. Вопрос о предисловии А. Ф. Кони надо будет обсудить особо. Я лично враг всяких предисловий. Книга должна говорить сама за себя и муза в рекомендациях не нуждается. Впрочем, в этом деле ты единственный судья…»
Наступило Рождество в канун 1918 года. Великий князь был лишен всех государственных сумм и громадные коллекции дворца сводили с ума своей прощальной роскошью. До войны во дворце было 64 человека прислуги, при Керенском - 48, с приходом большевиков из 22 осталось трое. И в этих безлюдных залах с итальянской, английской, французской живописью, с витринами севрского фарфора; шпалерами с изображением Амфитриты и Екатерины I, бюстами императоров, мебелью троих последних Людовиков, креслами домашней обстановки маршала Даву, полотнами Доу и Крюгера, - несметные богачи мучались, уповая на Бога.
Зимой 1918 года Павел Александрович с домашнего ареста был перевезен в тюрьму на Шпалерной, а затем в Петропавловскую крепость. Семья постоянно возила ему передачи. Черный хлеб с опилками по карточкам и конфискация всех частных вкладов добили тех кто еще не сломился политически. После встреч княгини Палей с Горьким, Шаляпиным и большевиками: Рошалем, Урицким и Луначарским; чтобы в последний раз дать оценить давние блага или посмеяться, - княгиню Палей опять оставили хранительницей при собственном дворце. Ей разрешались свидания и переписка.
Где-то в это время, в конце марта, вышел отданный в производство еще в прошлом году второй сборник стихов князя Палея. Оторванное от окружавшей его жизни содержание было
малодоступно даже для людей привыкших читать французские книги, тем более, оно уступало галльским символистам военного времени. Уходя в область чистого созерцания, князь весьма нелепо для происходящего высказывался о платонической любви, пирамидах в Гизе, истинной вере, могучей реке Волге, Фарнборо и Великой Войне, что своим излишним пафосом снижало ценность сборника.
Книга не могла быть замеченной глубоко занятой своими переживаниями публикой еще и потому, что не включала в себя политических сатир князя. В середине марта начальник петроградского ЧК издал распоряжение о регистрации всех мужчин, принадлежащих к Дому Романовых. Князь Палей носил другую фамилию и мистифицирующий лояльность кровавый деспот Урицкий, предложил ему коварный вариант спасения.
«Во время персональной встречи Володя не согласился отказаться раз и навсегда от отца и всех Романовых», - так писали в своих мемуарах его сводная сестра Мария Павловна и ее свекровь. По-видимому, в том случае речь шла совсем не об отречении от отца, что вошло в советскую этику позже.
Вместе с великим князем Сергеем Михайловичем и тремя братьями Константиновичами, Владимир Палей очутился в заключении в Вятке. Порознь, оттуда существовал путь к подкупу и бегству. У князей еще оставались какие-то личные драгоценности, часы и деньги, но в случае исчезновения каждый боялся своей ответственности за других. Наконец, их доставили в Екатеринбург и оттуда, 20 мая - в Алапаевск, в пустую местную школу с замызганными койками и вылощенными под скобель стенами. В пути к ссыльным была присоединена арестованая великая княгиня Елизавета Федоровна. Судьбою было уготовлено ей, в прошлом так не любившей Ольгу Валерьяновну, - провести свои самые
страшные дни и часы с ее сыном Владимиром. С пребыванием в Вятке связана и одна из последних элегий князя:
«Немая ночь жутка
Мгновения идут. .»
Подробности их заточения и страшной гибели ныне известны. 17 июля 1918 года сброшены живьем в шахту, они разделили судьбу царственных новомучеников. 19 октября в Алапаевске, находившемся в то время в руках Белой Армии, состоялись похороны невинно убиенных князей. Их извлеченные, изуродованные тела были временно погребены в склепе городского собора. По оставлении города белыми в июле 1919 года, эти гробы были вывезены в глубокий тыл армии Колчака в Читу. Позже останки Константиновичей, Сергея Михайловича и Владимира обрели покой в склепе храма Св. Серафима Саровского при русской миссии в Пекине. В 1981 году князь Владимир Палей вместе с некоторыми другими членами императорской фамилии был причислен Русской Зарубежной Церковью к лику святых. На известной джорданвильской иконе Новомучеников он стоит на левом краю августейшего ряда, в военной форме и со свитком в руке.
"Музы венценосной семьи"