По Оренбургскому краю (2/2)
В. С. Россоловский. По Оренбургскому краю // Новое время. 1880. № 1623 (4/16 сентября), 1637 (18/30 сентября), 1663 (14/26 октября).
НАЧАЛО
Карл Фишер. Оренбург. Меновой двор
Осчастливили мы Оренбург железной дорогой - и что же? Благодаря ей, город был прошлой весной на краю голодной смерти. Эксплоатация дороги ведется так примерно, что на расстоянии около 200 верст в течение двух месяцев (с конца февраля по конец апреля) движения не было. Конечно, виноваты в этом стихии: снежные бураны так будто бы замели и занесли путь, что не было возможности его расчистить. Так и не расчищали до конца апреля и, вероятно, ожидали бы, пока солнце не растопит снега, если бы не ударил гром свыше и не было бы повелено открыть движение. И оно было открыто в 3 дня. Еще неделя - и в Оренбурге пришлось бы голодать не одной скотине, но и людям. Здесь общий голос утверждает, что если бы не были запущены и оставлены без расчистки первые заносы, то и не было бы такой продолжительной приостановки движения. Но когда на первые заносы легло несколько слоев последующих заносов, то дело приняло совсем затруднительный оборот, и затруднения еще более увеличились вследствие тугой расплаты с рабочими. Уверяют, что дело доходило до того, что рабочих приходилось показывать лишь на бумаге, чтобы удовлетворить требованиям министерства о расчистке пути, а так как рабочие в большинстве случаев неграмотные и в получении денег расписываются в рабочей ведомости просто крестиком, то иметь таких рабочих оказалось небезвыгодным. Непонятно только, почему те, которые имели будто бы сведения об этом - как гласит опять-таки общий говор - не воспользовались своей властью и не направили дело судебным порядком?
Рядом с голодом, которого Оренбург избегнул только по особому повелению, эти порядки на железной дороге нанесли немалый убыток и торговле. Грузы сала, кож, хлопка, шерсти, соли - не поспели к открытию навигации; сало, которое в Самаре перетапливается и выливается в бочки, в которых оно и застывает на морозе - пришлось везти с железнодорожных станций обратно в места склада, где оно и до сих пор хранится в погребах, в ожидании ноябрьских морозов. Перевозка соли встречает достаточно затруднений и в бураны и во время хорошей погоды, и летом и зимой: по уверению одного из крупных солеторговцев, Оренбургская железная дорога брала сначала за перевозку соли по 1/30 коп. с пуда и версты, и только по настоятельному предложению, вызванному усиленными ходатайствами в Петербурге, этот непомерный тариф был понижен до 1/50, но и это составляет более, чем во сколько обходится перевозка соли на других дорогах (1/60), и лучшая соль в России, комовая соль Илецкой Защиты, не в состоянии поэтому конкурировать на Волге с самосадочной озерной астраханской солью далеко менее высокого качества. О том, что перевозка соли постоянно спотыкается здесь о недостаточность подвижного состава и вследствие этого товар залеживается, пропускает покупателя и с каждым днем стоит все дороже и дороже своему хозяину - и говорить уже нечего. С проведением железной дороги, когда таких неурядиц, как существующие на Оренбургской дороге, не совсем ожидали, солевозный тракт на Самару закрылся, возчики обратились в большинстве случаев в ямщиков по железнодорожным станциям, и теперь уже нет возможности отправлять соль гужом в Самару, что хотя и обошлось бы много дороже, но соль могла бы быть доставлена много скорее, чем по железной дороге.
Un malheur ne vient jamais tout seul, говорят французы. Самое большое зло, причиненное железной дорогой Оренбургскому краю, - самое большое по трудности его искоренения - заключается в насаждении в крае еврейского элемента. Вместе с железной дорогой явились сначала по всей линии жиды, которые быстро расползлись по всем окрестным городам и принялись всяческими гешефтами эксплоатировать край и его население. Нажившие при постройке дороги сотни тысяч пустились покупать имения при дороге и опустошать в этих имениях леса; мелкие жидки, имевшие для начала несколько десятков и сотен рублей в обороте, принялись обделывать менее крупные дела и организовали перевозку по железной дороге краденых вещей: уворованное в Оренбурге спокойно катилось по своей же жидовской дороге с служащими-жидами в Самару, откуда можно было направлять краденые вещи вверх и вниз по Волге и за Волгу, во внутренние губернии. Количество пропаж и краж в Оренбурге увеличилось: воры находили легкий сбыт краденому у евреев, наводнивших край под видом ремесленников, преимущественно резаков (известно, что евреи употребляют в пищу только мясо скотины, резанной евреем же; потому-то у них почти каждый еврей - режок).
<…>
Я должен, однако, извиниться перед читателями за невольное уклонение в сторону от предмета моих писем. Но что же делать, если евреи всюду мозолят глаза и всюду слышатся на них жалобы. Я не исполнил бы своей обязанности корреспондента, если бы умолчал о них.
Возвращаясь к Оренбургу, я должен сказать, что самым характеристичным явлением его жизни представляется меновой двор. Но об этом в следующий раз.
III
Жизнь всех наших губернских городов до крайности однообразна и везде течет тихо, мирно, складываясь по одному и тому же известному шаблону, и только на окраинах вторгаются в нее черты новые, нарушающие знакомые линии этого шаблона. Это явление замечается в Оренбурге, выросшем и процветающем, как учит география, на границе с Азией, хотя на самом деле граница эта, по воле администрации, перенесена верст за 30 от Оренбурга, за р. Урал. Местному глазу эти особенные черты оренбургской жизни, конечно, пригляделись; между тем если и есть в Оренбурге что-либо интересного, характерного, так это именно его азиятская сторона. Чтобы полюбоваться ею, нужно отправиться к мосту, перекинутому чрез Урал - географическую границу между Европой и Азией; и, налюбовавшись здесь характерной картиной верблюжьих караванов, гуртов овец, оборванных киргиз и щеголеватых сартов, бухарцев, хивинцев и туркмен, едущих верхом на верблюдах и на конях, а также веселыми компаниями в общественных экипажах местного изделия, наглотавшись вдоволь пыли, - ехать далее на Меновой двор, находящийся за Уралом, в 4-х верстах. Трудно сказать, которая из этих двух картин представляет более интереса, но художник непременно отдаст предпочтение первой. К сожалению, до сих пор не нашлось кисти, и даже карандаша, которые изобразили бы типичные сцены у моста на Урале и на Меновом. Попытаюсь очертить их пером, в надежде заохотить этим наших художников заглянуть в Оренбург и воспроизвести его характерные стороны на полотне; прибавлю, что им нечего опасаться сойтись на одних сюжетах с Верещагиным. Как ни плодовит наш художник-этнограф, все же он далеко не так всесторонне обобрал Азию, чтобы другие художники не могли найдти в ней чего-либо типичного и нового.
Особенно живописна картина у моста на Урале: кверху от него, несутся на мост с севера зеленые воды извилистого Урала, шириной здесь около 50 сажень, отделяющие от степи левого берега крутой откос правого, на котором расположен Оренбург, выдвинувший на самый край берега несколько церквей, пятиэтажное здание военной прогимназии, дом генерал-губернатора, гауптвахту в берлинском стиле, и перед ними модное гулянье - бульвар - род длинного сквера, часть которого отведена под jardin privé генерал-губернатора, а остальная предоставлена публике, усердно являющейся каждый вечер на бульвар, но не наполняющей его ресторана и беседки с прохладительными напитками. Тут же на границе общественного бульвара и губернаторского сада единственный в городе памятник, - колонна-обелиск, напоминающий о посещении города императором Александром I-м. Отсюда, как и со всего бульвара, чудный вид на все Зауралье и вниз, на красиво разросшуюся на левом берегу реки рощу. Весной она заливается водой, как и весь левый берег, но в роще вода держится несколько дольше, течет быстрее и, размывая почву, не допускает разведения здесь парка - что, впрочем, возможно было бы, может быть, при больших затратах на береговые защиты, насыпи. Теперь оголенная почва между толстыми стволами старых ив, тополей, берез, осин и дуба, при богатой листве деревьев, придает этой роще вид театральной декорации пышного леса, растущего из подмостей гладко выметенной сцены. Роща эта - также любимое гулянье оренбуржцев: здесь, как и наверху напротив, на бульваре, гремит по вечерам крошечный оркестрик, а незатейливая иллюминация обоих берегов придает им по вечерам довольно поэтичный вид. Роща и бульвар соединены лесом, легким пешеходным мостиком, к которому ведет с крутого берега и бульвара каменная лестница, уступами и зигзагами, с немалой дозой архитектурной претензии, но оренбуржцы почему-то ею не пользуются и все шествуют сбоку ее по тропинке. Тут же по Уралу там и сям уселись крошечные купальни, далеко не удовлетворяющие местным потребностям в освежении грешных телес.
Вниз от моста - воды Урала разделяются на два рукава и при входе в левый разбиваются с шумом о плотину, бурлят и с гневом переливаются чрез нее, направляясь все-таки значительной массой своей в правый рукав, ближайший к городу, спускающемуся здесь к воде по довольно пологому скату. Самый мост - временный, устанавливаемый только на лето, на сваях, так как Урал тут еще не очень глубок. Весной, река разливается на 4, на 5 и более верст, и сообщение между обоими берегами поддерживается на пароме.
Вот сюда-то к мосту, следует забраться каждому туристу: во-1-х, и вид на город, на рощу и на Урал здесь хорош, а во-2-х, он увидит здесь вереницы верблюдов, переправляющихся из Азии в Европу и обратно; одни из них тихо раскачиваются под тяжестью двух полосатых тюков бухарского хлопка, навьюченных к седлу, чрез которое выглядывают горбы корабля пустыни; другие, возвращающиеся из города, верно, сгибаются под грузом железа, чугунных котелков, обрезков дерева, шестов, готовых частей кибиток, мануфактурного товара, чая, сахара, сверх которых утверждена на седле корзина из дранки или плетеная, с верхом в одной части - это род большой люльки, в которую заваливаются азияты во время больших переходов. Наконец, тут же проходит масса развьюченных верблюдов, и эти не менее красивы навьюченных, с своими одутловатыми голыми боками и выставленными всем напоказ горбами - тощими, болтающимися как два пустых мешка, и жирными, наеденными, гордо и твердо стремящимися прямо к небесам. Тут у моста на луговой стороне все останавливаются для водопоя. Караваны верблюдов, растягивающиеся на ходу в длинную вереницу, здесь у воды выстраиваются вокруг головного верблюда веером: длинные тонкие шеи жадно склоняются к воде, некрасивые, пренебрежительно и злобно смотрящие морды их сходятся здесь почти в одну точку, а широко сдвинувшиеся корпуса верблюдов с тюками товара изображают как бы перья этого живого веера. Тут внимательный глаз сейчас же различит две породы верблюдов: одну местную, так сказать, киргизскую, с серовато-желтой шерстью, грубо отесанную, и другую с нежной розоватой шерстью, с красивыми тонкими линиями ног, более рослую и более грациозную, - это верблюды хивинские. Они лучше выносят зной степи, быстрее на ходу и ценятся дороже, особенно одногорбые, по-здешнему - нар. Караваны составляются из нескольких партий по 6-9 верблюдов в каждой, причем верблюды привязываются друг к дружке поводом, один конец которого прикрепляется к палочке, продетой в ноздри верблюда и служащей удилом для управления, а другой - к седлу верблюда, идущего впереди. Кроме одного вожатого киргизца (простой народ никогда не скажет здесь киргиз, а всегда киргизец), такую партию всегда сопровождает два-три всадника, на типичных, худых лошаденках. Весь этот народ в самых разнообразных костюмах: кто просто в одной рваной рубахе и широких холщовых штанах, с головой, обмотанной, поверх грязной сальной тюбэтейки, ситцевым засаленным платком; кто надел поверх рубахи ваточный, стеганный узкими продольными рядами халат из красной, лоснящейся, точно наведенной толстым слоем лака материи, с тоненькими и частыми черными полосками; кто под ваточным халатом носит еще легкий, а иногда подбитый также ватой бешмет - род поддевки, но без перехвата у пояса; кто сверх всего этого надел меховой тулуп, вовсе не считая его излишним даже при жаре свыше 32° в тени; вот на верблюде, который как бы удивленно поводит головой, поворачивая ее во все стороны на неподвижно выгнутой дугой шее, сидит, сгорбившись, киргизец в грязной чалме, в каком-то кожаном полукафтане с мехом, вывороченным наружу; кафтан подпоясан тесменным кушаком с железными лужеными бляхами и широко распахнут на голой загорелой груди. Вот едут большой компанией бухарские купцы в зеленых халатах и синих чалмах, на крошечных серых ишаках (ишак - осел), торопливо обмахивающих назойливых мух своим тонким хвостом с короткой кистью волос на конце и столь же торопливо шагающих мелкой рысцой под грузными и рослыми бухарцами, ноги которых свешиваются почти до земли; эти господа уже, вероятно, знакомы вам, читатель, по картинам Верещагина. Еще характернее группа хивинцев и туркмен, едущая на линейке. Линейка - местный омнибус, на котором можно доехать из города на Меновой двор за 5 коп.; это просто широкие дроги, с высокими, почти отвесными дощатыми крыльями и такими же продольными подножками. Пара лошадей везет на таких дрогах человек 10-12 азиятцев, значит, около 50-60 пудов. На таких линейках ездят в город и обратно преимущественно сарты, хивинцы и туркмены: впрочем, довольно трудно разобрать сразу, к какому племени и народцу принадлежит та или другая личность: так сбиты здесь все типы и все народности Востока и так капризно-разнохарактерны их костюмы. Хивинцами и туркменами здесь зовут всех тех, которые носят громадные черные папахи при тех же стеганых ватных халатах из глянцевитой красной бумажной материи, о которых говорено выше. Какие красивые лица встречаются между этими туркменами и какими молодцами они сложены! Выведите на сцену любого из них, помоложе, и все барыни в театре забудут ради такого туркмена всех своих Николини, Станьо и прочих итальянских сладкопевцев: рослые, сложенные как Аполлоны, с мягкими чертами слегка загоревшего лица, закрываемого папахой от палящих лучей солнца, с небольшим, тонким, слегка горбатым носом и тонкими губами, с густыми, хоти еще еле пробивающимися усами и бородой, которые запускаются только у пожилых, с сосредоточенным, спокойным взором, полным самоуважения и сознания своего собственного достоинства, ничему не удивляющиеся, вспыльчивые до бешенства, они сильно напоминают собой кавказских горцев, и невольно приходит на ум, как превратна судьба! Засадила же она за торговлю таких молодцев, которым, казалось бы, только носиться на лихом скакуне, только бы джигитовать, да дерзко спасаться с наглого набега, а не возиться день-деньской с какими-то тюками хлопка. Может быть, они и сами сознают эту несправедливость рока и, покоряясь ей с истинно восточной беспрекословностью, не потому ли всегда плетутся в город на общественных линейках, окутанные облаками пыли, поднимаемыми парой еще недавно диких коней?
Но о здешних конях будет речь ниже, когда мы доберемся с вами, читатель, до Менового. Впрочем, и тут у моста можно насмотреться на них вдоволь - но тут мелькают только одиночные конники, изредка едущие одвуконь, а главная масса коней, целые косяки их, здесь лишь редко появляются. Пока всмотримся в это облако пыли, которое подымается и стелется почти прямо по земле, вдали в полуверсте - это гонят гурт овец; их тут штук до 300, все буро-рыжие, с подпрыгивающим при каждом шаге курдюком. Вероятно, многие из читателей знают, что курдюк - это два меховых мешочка с лучшим овечьим салом. Любители баранины уверяют, что нет тоньше блюда, как вареный или поджаренный курдюк. Такие гурты курдючных овец постоянно прогоняются через мост, в город, и частью пожираются оренбуржцами и их салотопенными и кожевенными заводами, частью только прогоняются дальше и доходят даже до Казани, не говоря уже о Самаре и уездных городах Оренбургского края, в которых чередуются постоянные ярмарки. Подкармливаясь на пути, овечьи гурты уходят таким образом по 12-15 верст в день, сбывая по дороге хромых и подбившихся. Во главе гурта идет всегда красивый козел, желто-розовый, с черными подпалинами, с важной черной бородкой, с гордо закинутыми назад большими рогами. Но в Оренбурге, на мосту чрез Урал, эта поводыри не в состоянии вести гурт: тут овцы толкутся как угорелые, заграждая путь, бросаясь в сторону и от каравана верблюдов, и от тяжело нагруженной линейки, за овцами мечутся во все стороны гуртовщики, собирая свой разбегающийся живой товар; в воздухе стоят непрерывное блеянье, облака пыли, ругань и крик погонщиков, и все-таки вся эта картина крайне интересна.
Очень красивые также гурты крупного рогатого скота: темно-серые, стальные цвета, рыже-бурые, тигристые киргизские быки давно соблазнили бы кисть Поль Поттера, если бы он был жив, а Роза Бонер только потому до сих пор не заглядывала сюда, что ей наговорили, вероятно, разных ужасов про Россию - а ужасного здесь только и есть, что наши художники хлопают глазами и не видят, где кроется славная натура, где можно найдти чудный материал для этюдов. Сколько выразительности, огня и жизни в каждой бычьей морде, рассматривающей вас, как бы приостановившейся в своем движении, какое богатство и какая красота в цветах масти этой скотины, какие взмахи хвоста, какие прыжки!
Пора двинуться отсюда на Меновой. Тут всего версты три, но дорога непривлекательна: либо облака пыли, поднимаемой с твердой как камень почвы, либо скользкая липкая грязь, почти невылазная осенью, в 2-х овражках, которые приходится переезжать. Город, которому ныне принадлежит Меновой двор, собирается выстроить здесь постоянные мосты, устроить дамбы - но до этого, кажется, еще не скоро дойдет очередь.
Оренбург. Меновой двор
Но вот и пресловутый Меновой: это большой четырехугольник, замкнутый со всех сторон каменной стеной или, вернее, рядом каменных лавок, выходящих внутрь двора с чем-то вроде бастионов по четырем углам - по крайней мере, тут видны бойницы, амбразуры, не имевшие, может быть, иного назначения, кроме архитектурного украшения, а может быть, и предназначавшиеся для защиты Менового двора от нападений слишком смелых киргиз. В двух стенах двора, западной и восточной, имеются ворота Европейские и Азиятские с надстроенными над ними помещениями для конторы двора, служащих, сторожей и т. п., помещения, занимавшиеся прежде таможенными чиновниками, так как самый Меновой двор принадлежал прежде таможенному ведомству и служил складочным местом для товаров Средней Азии, не оплаченных пошлиной. С тех пор, как волею судеб и наших среднеазиятских генералов граница наша очутилась у самой Бухары, существование в Оренбурге таможенного двора потеряло смысл, да и значение его как средоточия собственно меновой торговли теперь почти окончательно утратилось. Теперь вся торговля с азиятами на Меновом дворе и вообще в Оренбурге ведется на деньги, и о мене почти нет и речи. Меновой двор преобразовался, таким образом, в место складки и распродажи товара, доставляемого Киргизской степью, Туркестаном, Коканом, Хивой, Бухарой, частью живого: кони, крупный и мелкий рогатый скот, частью и, пожалуй, главным образом состоящего из сырья всякого рода (кожи невыделанные, гривы, хвосты, хлопок), частью же из изделий местных, т. е. Киргизской степи и дальнего Востока; тут можно найдти: войлоки, волосяные веревки, выделанные кожи, бумажные и шелковые материи Хивы и Бухары, ковры простого сорта и высшего достоинства, ковровые переметные сумки (саквы, хунджыри), длинные стенные мешки и другие ковровые ткани, бархат, красиво затканные шестью полотняные, бязевые полотнища, в 5-6 верш. ширины, которыми богатые киргизы украшают войлочные стены своих кибиток; бешметы, халаты, тулупы, шитые шелками скатерти, женские покрывала (фаты), замшевые мужские шаровары, тюбэтейки, кушаки, наконец, попоны, чепраки, седла хивинские, бухарские, туркменские, и изредка уздечки и прочую конскую сбрую.
Все это продается преимущественно в лавках не того главного здания, что окружает Меновой двор с четырех сторон на протяжении около 200 саж. по каждой стороне, и которые служат кладовыми, а в лавках внутреннего, также 4-х-стороннего каменного корпуса, занимающего середину Менового двора. Это так называемый Азиятский городок. Лавки его, обращенные лицом к внешней стороне городка, обнесены, как и лавки главного корпуса, сводчатой галереей, на каменных столбах, промежутки между которыми завешиваются сверху наполовину, тени ради, коврами, старыми и новыми, мешками из-под хлопка, кошмами. Вот тут-то в тени и идет мелочной, пустяшный по размерам своим торг, но ведется он и продавцом, и покупателем с такой важностью, серьезностью, с такой тратой времени и с таким капризным запросом и еще более капризным предложением цен, что всему этому могут позавидовать наши петербургские модницы и ежедневные посетительницы Гостиного двора и Перинной линии…
На южной и западной стороне этого городка торгуют почти исключительно сарты, хивинцы, бухарцы, туркмены, а в восточном и северном рядах - россияне, поддерживающие здесь доживающую свои последние дни меновою торговлю. Тут преимущественно лавки с прилавком в двери, во всю ширину ее, служащие и столом для раскладывания товара, и седалищем покупателя и продавца, и загородкой, охраняющей внутренность лавки от назойливо любопытного покупателя: у прилавка толпятся киргизы, предлагая овечью выделанную шкурку в обмен на некоторое количество чая, сахара, с придачей небольшого ситцевого платка, копеек в 12-15. Разговорам, покачиваниям головы, прощаниям и возвращениям к тому же торговцу нет конца, и прежде, чем торг заключится, обе стороны, кажется, должны были бы отбить себе ладони, пробуя сойдтись в цене и заключить торг. Киргизы вообще крайне мнительны, опасаются передать за покупаемое и почти всегда, сторговавшись и сойдясь в цене после долгого разговора, вдруг отступают от торга и предлагают новую цену, например, половину, три четверти того, на чем столковались. Русские торговцы торопливее азиятцев и, зная этот прием «киргизца», ведут всегда дело так, чтобы можно было еще раз уважить покупателя, сбавить ему немного с договорной цены - и такой сбавке, хотя бы в самом пустяшном размере, киргиз всегда очень рад.
Не так счастливо оканчивается для скептика-киргиза его назойливое выторговывание при покупке чего-либо у азиятцев. Тут лавка устроена проще: железные двери ее всегда отворены настежь, эти единственные двери в то же время служат и единственным окном, и товар разложен вдоль стен уходящей внутрь лавки, имеющей 4-5 сажень глубины. Так как лавка служит в то же время и жилищем купца, то задняя ее часть представляет род спальни и в ней раскладываются предметы, не идущие в продажу, утварь и домашний скарб. Хозяин лавки большею частью сидит в ней на полу, устланном кошмами и коврами, поджавши под себя ноги, в некотором расстоянии от двери. Покупателю предоставляется обыкновенно самому выбирать желаемый предмет - весь товар тут налицо, разложен и развешен вдоль стен, затем начинается торг, и если покупателем является киргиз, то дело зачастую оканчивается тем, что киргиз стремительно вылетает из лавки, гонимый хозяином, который усердно накладывает своему покупателю в шею и долго преследует его, стоя у порога своей лавки, самой отборной бранью. Упорство и настойчивость, с какими торгуются киргизы, вошла в пословицу, так же как и низкая цена, предлагаемая ими за товар в сравнении с баснословно высокой ценой, которую запрашивает продавец. Впрочем, последние сами в большинстве случаев не знают сколько запросить, стремятся только к одному - содрать как можно дороже, и, опасаясь продешевить, запрашивают втридорога. Из моего недельного опыта, я пришел к заключению, что следует почти всегда предлагать четвертую часть, много треть просимой цены, не смущаясь неизбежным восклицанием: «Что ты, у-у-знэком, как можно, киргиз больше дает»; затем твердо стоять на своей цене, усесться рядом с хозяином лавки и начать толковать с ним о чем придется, как бы случайно только возвращаясь по временам к предмету покупки и напоминать о предложенной цене. Мало-помалу ваш «у-у-знэком» перестает удивляться громадной разнице спрошенной и предложенной цены, и если вы решитесь прибавить какой-нибудь гривенник, 15, 20 коп., то торгуемая вещь охотно передается вам в руки. Если продавец несговорчив утром и в полдень, то стоит пройти мимо него около 3-4 часов, когда торг на Меновом идет к концу, - он наверно не пропустит вас и, зазвав к себе в лавку, вручит вам то, что вы торговали, приговаривая: «Ну бери, бери, у-у-знэком, бери», и в знак заключения торга предложит ударить по рукам - без этого не может состояться ни одна покупка.
Случилось так, что я попал в Оренбург в сообществе известного нашего талантливого скульптора К. А. Лансере (в этом не следует видеть противоречия моим словам о непосещении Оренбурга нашими художниками - г. Лансере скульптор, и его искусству недоступно многое из того, что составляет жизнь живописца, а я и подразумевал именно гг. живописцев, которые могли бы найдти здесь особенно обильную жатву сюжетов). Ему как художнику особенно интересно было приобрести вещи не новые как более типичные; кроме того, поношенный халат, бешмет всегда будут лучше сидеть на натурщике, чем новые, и складки платья старого всегда будут типичнее, натуральнее, чем платья, висевшего только на вешалке; старый, рваный ковер ляжет типичнее, чем совершенно новый, с его лавочными складками, да и краски, и рисунок его ткани всегда будут характернее, чем рисунков и краски новейших изделий вообще и Востока в особенности. Вот почему мы и старались добыть именно такого рода вещи, оставляя без внимания все новые выхваляемые товары, которые нам подносили торговцы Азиятского городка. И нужно же было видеть их недоумение при встрече с такими покупателями, особенно в первые дни наших посещений! Однако они терпеливо позволяли нам заглядывать в укромные уголки их лавок, рыться там и вытаскивать на свет разные старые переметные сумы, ковры, седла, уздечки, подпруги, конские налобники, поношенные и рваные халаты, на которые находился нечаянный покупатель, предпочитавший это старье таким же новым. К этому недоумению присоединилось еще затруднение насчет цены: «Что именно можно было бы содрать с этих чудаков?» - читалось на лицах наших продавцов, когда они с улыбкой на устах, и часто громко хохоча, выносили старую вещь напоказ соседям, чтобы разрешить трудный вопрос о цене. «На што тебе, на што?» - вопрошали они. Не менее удивлялись они, когда мы покупали какой-нибудь предмет исключительно местного, мусульманского обихода, напр., тюбэтейку (шапочка, надеваемая на бритую голову), чалму. «Куда тащишь? Зачем?» - и узнавая, что все это отправится в Петербург, многозначительно покачивали головами.
Но азияты - народ сметливый. Через несколько дней мы были уже друзьями, и они сами, при появлении нашем на Меновом, наперерыв, тащили разные вещи, которые, по их мнению, подходили под наши требования, снимали с себя халаты, вытаскивали из-под груд товара какое-нибудь старье: бляхи, пряжки, никуда не годные ремни, отпарывали от бешметов пуговицы, ленточные завязки, и, назойливо навязывая эти предметы по дорогой цене, выхваляли их, приговаривая: «Возми, возми, бояр, карош, дикий манер» - относя к дикому манеру все, что не было похоже на новую вещь. Когда мы им сказали, что приехали к ним в последний раз, то не было отбоя от всякого хлама, который желали нам сбыть под предлогом «дикого манера» или «стара форма», как выражались некоторые, и о дорогих ценах не было и помину, хлам этот совали прямо в руки, приговаривая: «Вазми, гоасподин, вазми пожалоста, дай што-небудь!», а стоявшие поодаль протягивали кто какой-нибудь восточный медный кувшинчик, кто тульский медный кофейник, впрочем, последний протягивался не без улыбки, сам владелец не надеялся обмануть диким манером кофейника; кто указывал на стеклянную пуговицу своего бешмета, и все вопросительно кричали: «Это не надо! это не надо!» Желание продать, сбыть нам что-нибудь еще доходило до того, что один бородатый бухарец, азартнее других, схватил седло, принадлежавшее хозяину соседней лавки, и продал мне его, уступив почти вполовину против цены, уплоченной мною ему накануне. Настоящий хозяин оказался очень недовольным, завязался спор, седло было возвращено хозяину; но незваный продавец не успокоился: он так пристал к своему соседу, убеждая его продать седло, так затормошил его, что седло опять оказалось в моих руках, опять ударяли по рукам, а настоящий хозяин был всячески обруган.
Чтобы дать некоторое понятие о том, по каким ценам можно покупать разные предметы на Меновом дворе, приведу следующие примеры: ковер грубый, 2 арш. ширины и 4½ длины, характерного рисунка (впрочем, это мало влияет на цену), за который просили 16 р., пошел за 7 р., за такой же ковер на другой день просили 11 р. и тоже отдали за 7 р. Маленький коврик 2 и 1½ арш., высшего качества, выдаваемый за иомудский, отдан за 8 р., просили 20 р. Такой же большой ковер вместо 70 р., которые просил за него хозяин, пошел за 20 р. Халаты обыкновенно уступались за половину запрошенной цены. Тверже и определеннее цены на шелковые коканские женские платки, очень оригинальные и типичные, - 3-5 руб., на шелковые пунцовые мужские пояса, любимый предмет местах щеголей из татар и киргизов. Тюбэтей не от 60 к. до 3, 4 р.; пояса шитые шелком 3, 4 р.; переметные сумы отдают за 2, 3 р., смотря по величине, и просят 5, 7, 12 р.; за тканые полотнища холста и бязи - очень красиво для мебели - уступают за 1½, 2 р., а просят 4, 5 и 6. Впрочем, трудно ручаться, чтобы нельзя было купить все эти предметы и дешевле. По крайней мере, в один из первых дней по нашем приезде нами было куплено за 24 р. бухарское седло с длинной, высокой передней лукой и круглым сидением, все обложенное ажурною резьбою из кости и обтянутое светло-зеленым шагренем. Ценилось оно в 50 р., а в день отъезда за такое же седло, но лучше сохранившееся, просили 33 р., я предложил шутя 10 р., так как вовсе не желал покупать, и седло было мне навязано за 14 р. А типичное седло еще труднее купить, чем что-либо иное: в лавках не найдти и приходится прямо останавливать того верхового, у которого приметишь хорошее седло, и начинать торговаться. Почти всегда на вопрос сатамсе? (продашь ли) следует охотный ответ: «Сатам, сатам?» (продаю) и начинается торг. Если всадник дальний, не знает русского языка, то дело не разрывается из-за бельмэ (не понимаю), всегда под рукой есть несколько человек маклеров из татар и русских, которые рады заработать что-нибудь и за двугривенный удачно уламывают не желающего продать или запрашивающего несообразную цену.
В. С. Р.
Материалы об Оренбурге и других населенных пунктах Оренбургской губернии (включая описания меновых дворов в Оренбурге и Троицке): https://rus-turk.livejournal.com/597223.html
НАЧАЛО
Карл Фишер. Оренбург. Меновой двор
Осчастливили мы Оренбург железной дорогой - и что же? Благодаря ей, город был прошлой весной на краю голодной смерти. Эксплоатация дороги ведется так примерно, что на расстоянии около 200 верст в течение двух месяцев (с конца февраля по конец апреля) движения не было. Конечно, виноваты в этом стихии: снежные бураны так будто бы замели и занесли путь, что не было возможности его расчистить. Так и не расчищали до конца апреля и, вероятно, ожидали бы, пока солнце не растопит снега, если бы не ударил гром свыше и не было бы повелено открыть движение. И оно было открыто в 3 дня. Еще неделя - и в Оренбурге пришлось бы голодать не одной скотине, но и людям. Здесь общий голос утверждает, что если бы не были запущены и оставлены без расчистки первые заносы, то и не было бы такой продолжительной приостановки движения. Но когда на первые заносы легло несколько слоев последующих заносов, то дело приняло совсем затруднительный оборот, и затруднения еще более увеличились вследствие тугой расплаты с рабочими. Уверяют, что дело доходило до того, что рабочих приходилось показывать лишь на бумаге, чтобы удовлетворить требованиям министерства о расчистке пути, а так как рабочие в большинстве случаев неграмотные и в получении денег расписываются в рабочей ведомости просто крестиком, то иметь таких рабочих оказалось небезвыгодным. Непонятно только, почему те, которые имели будто бы сведения об этом - как гласит опять-таки общий говор - не воспользовались своей властью и не направили дело судебным порядком?
Рядом с голодом, которого Оренбург избегнул только по особому повелению, эти порядки на железной дороге нанесли немалый убыток и торговле. Грузы сала, кож, хлопка, шерсти, соли - не поспели к открытию навигации; сало, которое в Самаре перетапливается и выливается в бочки, в которых оно и застывает на морозе - пришлось везти с железнодорожных станций обратно в места склада, где оно и до сих пор хранится в погребах, в ожидании ноябрьских морозов. Перевозка соли встречает достаточно затруднений и в бураны и во время хорошей погоды, и летом и зимой: по уверению одного из крупных солеторговцев, Оренбургская железная дорога брала сначала за перевозку соли по 1/30 коп. с пуда и версты, и только по настоятельному предложению, вызванному усиленными ходатайствами в Петербурге, этот непомерный тариф был понижен до 1/50, но и это составляет более, чем во сколько обходится перевозка соли на других дорогах (1/60), и лучшая соль в России, комовая соль Илецкой Защиты, не в состоянии поэтому конкурировать на Волге с самосадочной озерной астраханской солью далеко менее высокого качества. О том, что перевозка соли постоянно спотыкается здесь о недостаточность подвижного состава и вследствие этого товар залеживается, пропускает покупателя и с каждым днем стоит все дороже и дороже своему хозяину - и говорить уже нечего. С проведением железной дороги, когда таких неурядиц, как существующие на Оренбургской дороге, не совсем ожидали, солевозный тракт на Самару закрылся, возчики обратились в большинстве случаев в ямщиков по железнодорожным станциям, и теперь уже нет возможности отправлять соль гужом в Самару, что хотя и обошлось бы много дороже, но соль могла бы быть доставлена много скорее, чем по железной дороге.
Un malheur ne vient jamais tout seul, говорят французы. Самое большое зло, причиненное железной дорогой Оренбургскому краю, - самое большое по трудности его искоренения - заключается в насаждении в крае еврейского элемента. Вместе с железной дорогой явились сначала по всей линии жиды, которые быстро расползлись по всем окрестным городам и принялись всяческими гешефтами эксплоатировать край и его население. Нажившие при постройке дороги сотни тысяч пустились покупать имения при дороге и опустошать в этих имениях леса; мелкие жидки, имевшие для начала несколько десятков и сотен рублей в обороте, принялись обделывать менее крупные дела и организовали перевозку по железной дороге краденых вещей: уворованное в Оренбурге спокойно катилось по своей же жидовской дороге с служащими-жидами в Самару, откуда можно было направлять краденые вещи вверх и вниз по Волге и за Волгу, во внутренние губернии. Количество пропаж и краж в Оренбурге увеличилось: воры находили легкий сбыт краденому у евреев, наводнивших край под видом ремесленников, преимущественно резаков (известно, что евреи употребляют в пищу только мясо скотины, резанной евреем же; потому-то у них почти каждый еврей - режок).
<…>
Я должен, однако, извиниться перед читателями за невольное уклонение в сторону от предмета моих писем. Но что же делать, если евреи всюду мозолят глаза и всюду слышатся на них жалобы. Я не исполнил бы своей обязанности корреспондента, если бы умолчал о них.
Возвращаясь к Оренбургу, я должен сказать, что самым характеристичным явлением его жизни представляется меновой двор. Но об этом в следующий раз.
III
Жизнь всех наших губернских городов до крайности однообразна и везде течет тихо, мирно, складываясь по одному и тому же известному шаблону, и только на окраинах вторгаются в нее черты новые, нарушающие знакомые линии этого шаблона. Это явление замечается в Оренбурге, выросшем и процветающем, как учит география, на границе с Азией, хотя на самом деле граница эта, по воле администрации, перенесена верст за 30 от Оренбурга, за р. Урал. Местному глазу эти особенные черты оренбургской жизни, конечно, пригляделись; между тем если и есть в Оренбурге что-либо интересного, характерного, так это именно его азиятская сторона. Чтобы полюбоваться ею, нужно отправиться к мосту, перекинутому чрез Урал - географическую границу между Европой и Азией; и, налюбовавшись здесь характерной картиной верблюжьих караванов, гуртов овец, оборванных киргиз и щеголеватых сартов, бухарцев, хивинцев и туркмен, едущих верхом на верблюдах и на конях, а также веселыми компаниями в общественных экипажах местного изделия, наглотавшись вдоволь пыли, - ехать далее на Меновой двор, находящийся за Уралом, в 4-х верстах. Трудно сказать, которая из этих двух картин представляет более интереса, но художник непременно отдаст предпочтение первой. К сожалению, до сих пор не нашлось кисти, и даже карандаша, которые изобразили бы типичные сцены у моста на Урале и на Меновом. Попытаюсь очертить их пером, в надежде заохотить этим наших художников заглянуть в Оренбург и воспроизвести его характерные стороны на полотне; прибавлю, что им нечего опасаться сойтись на одних сюжетах с Верещагиным. Как ни плодовит наш художник-этнограф, все же он далеко не так всесторонне обобрал Азию, чтобы другие художники не могли найдти в ней чего-либо типичного и нового.
Особенно живописна картина у моста на Урале: кверху от него, несутся на мост с севера зеленые воды извилистого Урала, шириной здесь около 50 сажень, отделяющие от степи левого берега крутой откос правого, на котором расположен Оренбург, выдвинувший на самый край берега несколько церквей, пятиэтажное здание военной прогимназии, дом генерал-губернатора, гауптвахту в берлинском стиле, и перед ними модное гулянье - бульвар - род длинного сквера, часть которого отведена под jardin privé генерал-губернатора, а остальная предоставлена публике, усердно являющейся каждый вечер на бульвар, но не наполняющей его ресторана и беседки с прохладительными напитками. Тут же на границе общественного бульвара и губернаторского сада единственный в городе памятник, - колонна-обелиск, напоминающий о посещении города императором Александром I-м. Отсюда, как и со всего бульвара, чудный вид на все Зауралье и вниз, на красиво разросшуюся на левом берегу реки рощу. Весной она заливается водой, как и весь левый берег, но в роще вода держится несколько дольше, течет быстрее и, размывая почву, не допускает разведения здесь парка - что, впрочем, возможно было бы, может быть, при больших затратах на береговые защиты, насыпи. Теперь оголенная почва между толстыми стволами старых ив, тополей, берез, осин и дуба, при богатой листве деревьев, придает этой роще вид театральной декорации пышного леса, растущего из подмостей гладко выметенной сцены. Роща эта - также любимое гулянье оренбуржцев: здесь, как и наверху напротив, на бульваре, гремит по вечерам крошечный оркестрик, а незатейливая иллюминация обоих берегов придает им по вечерам довольно поэтичный вид. Роща и бульвар соединены лесом, легким пешеходным мостиком, к которому ведет с крутого берега и бульвара каменная лестница, уступами и зигзагами, с немалой дозой архитектурной претензии, но оренбуржцы почему-то ею не пользуются и все шествуют сбоку ее по тропинке. Тут же по Уралу там и сям уселись крошечные купальни, далеко не удовлетворяющие местным потребностям в освежении грешных телес.
Вниз от моста - воды Урала разделяются на два рукава и при входе в левый разбиваются с шумом о плотину, бурлят и с гневом переливаются чрез нее, направляясь все-таки значительной массой своей в правый рукав, ближайший к городу, спускающемуся здесь к воде по довольно пологому скату. Самый мост - временный, устанавливаемый только на лето, на сваях, так как Урал тут еще не очень глубок. Весной, река разливается на 4, на 5 и более верст, и сообщение между обоими берегами поддерживается на пароме.
Вот сюда-то к мосту, следует забраться каждому туристу: во-1-х, и вид на город, на рощу и на Урал здесь хорош, а во-2-х, он увидит здесь вереницы верблюдов, переправляющихся из Азии в Европу и обратно; одни из них тихо раскачиваются под тяжестью двух полосатых тюков бухарского хлопка, навьюченных к седлу, чрез которое выглядывают горбы корабля пустыни; другие, возвращающиеся из города, верно, сгибаются под грузом железа, чугунных котелков, обрезков дерева, шестов, готовых частей кибиток, мануфактурного товара, чая, сахара, сверх которых утверждена на седле корзина из дранки или плетеная, с верхом в одной части - это род большой люльки, в которую заваливаются азияты во время больших переходов. Наконец, тут же проходит масса развьюченных верблюдов, и эти не менее красивы навьюченных, с своими одутловатыми голыми боками и выставленными всем напоказ горбами - тощими, болтающимися как два пустых мешка, и жирными, наеденными, гордо и твердо стремящимися прямо к небесам. Тут у моста на луговой стороне все останавливаются для водопоя. Караваны верблюдов, растягивающиеся на ходу в длинную вереницу, здесь у воды выстраиваются вокруг головного верблюда веером: длинные тонкие шеи жадно склоняются к воде, некрасивые, пренебрежительно и злобно смотрящие морды их сходятся здесь почти в одну точку, а широко сдвинувшиеся корпуса верблюдов с тюками товара изображают как бы перья этого живого веера. Тут внимательный глаз сейчас же различит две породы верблюдов: одну местную, так сказать, киргизскую, с серовато-желтой шерстью, грубо отесанную, и другую с нежной розоватой шерстью, с красивыми тонкими линиями ног, более рослую и более грациозную, - это верблюды хивинские. Они лучше выносят зной степи, быстрее на ходу и ценятся дороже, особенно одногорбые, по-здешнему - нар. Караваны составляются из нескольких партий по 6-9 верблюдов в каждой, причем верблюды привязываются друг к дружке поводом, один конец которого прикрепляется к палочке, продетой в ноздри верблюда и служащей удилом для управления, а другой - к седлу верблюда, идущего впереди. Кроме одного вожатого киргизца (простой народ никогда не скажет здесь киргиз, а всегда киргизец), такую партию всегда сопровождает два-три всадника, на типичных, худых лошаденках. Весь этот народ в самых разнообразных костюмах: кто просто в одной рваной рубахе и широких холщовых штанах, с головой, обмотанной, поверх грязной сальной тюбэтейки, ситцевым засаленным платком; кто надел поверх рубахи ваточный, стеганный узкими продольными рядами халат из красной, лоснящейся, точно наведенной толстым слоем лака материи, с тоненькими и частыми черными полосками; кто под ваточным халатом носит еще легкий, а иногда подбитый также ватой бешмет - род поддевки, но без перехвата у пояса; кто сверх всего этого надел меховой тулуп, вовсе не считая его излишним даже при жаре свыше 32° в тени; вот на верблюде, который как бы удивленно поводит головой, поворачивая ее во все стороны на неподвижно выгнутой дугой шее, сидит, сгорбившись, киргизец в грязной чалме, в каком-то кожаном полукафтане с мехом, вывороченным наружу; кафтан подпоясан тесменным кушаком с железными лужеными бляхами и широко распахнут на голой загорелой груди. Вот едут большой компанией бухарские купцы в зеленых халатах и синих чалмах, на крошечных серых ишаках (ишак - осел), торопливо обмахивающих назойливых мух своим тонким хвостом с короткой кистью волос на конце и столь же торопливо шагающих мелкой рысцой под грузными и рослыми бухарцами, ноги которых свешиваются почти до земли; эти господа уже, вероятно, знакомы вам, читатель, по картинам Верещагина. Еще характернее группа хивинцев и туркмен, едущая на линейке. Линейка - местный омнибус, на котором можно доехать из города на Меновой двор за 5 коп.; это просто широкие дроги, с высокими, почти отвесными дощатыми крыльями и такими же продольными подножками. Пара лошадей везет на таких дрогах человек 10-12 азиятцев, значит, около 50-60 пудов. На таких линейках ездят в город и обратно преимущественно сарты, хивинцы и туркмены: впрочем, довольно трудно разобрать сразу, к какому племени и народцу принадлежит та или другая личность: так сбиты здесь все типы и все народности Востока и так капризно-разнохарактерны их костюмы. Хивинцами и туркменами здесь зовут всех тех, которые носят громадные черные папахи при тех же стеганых ватных халатах из глянцевитой красной бумажной материи, о которых говорено выше. Какие красивые лица встречаются между этими туркменами и какими молодцами они сложены! Выведите на сцену любого из них, помоложе, и все барыни в театре забудут ради такого туркмена всех своих Николини, Станьо и прочих итальянских сладкопевцев: рослые, сложенные как Аполлоны, с мягкими чертами слегка загоревшего лица, закрываемого папахой от палящих лучей солнца, с небольшим, тонким, слегка горбатым носом и тонкими губами, с густыми, хоти еще еле пробивающимися усами и бородой, которые запускаются только у пожилых, с сосредоточенным, спокойным взором, полным самоуважения и сознания своего собственного достоинства, ничему не удивляющиеся, вспыльчивые до бешенства, они сильно напоминают собой кавказских горцев, и невольно приходит на ум, как превратна судьба! Засадила же она за торговлю таких молодцев, которым, казалось бы, только носиться на лихом скакуне, только бы джигитовать, да дерзко спасаться с наглого набега, а не возиться день-деньской с какими-то тюками хлопка. Может быть, они и сами сознают эту несправедливость рока и, покоряясь ей с истинно восточной беспрекословностью, не потому ли всегда плетутся в город на общественных линейках, окутанные облаками пыли, поднимаемыми парой еще недавно диких коней?
Но о здешних конях будет речь ниже, когда мы доберемся с вами, читатель, до Менового. Впрочем, и тут у моста можно насмотреться на них вдоволь - но тут мелькают только одиночные конники, изредка едущие одвуконь, а главная масса коней, целые косяки их, здесь лишь редко появляются. Пока всмотримся в это облако пыли, которое подымается и стелется почти прямо по земле, вдали в полуверсте - это гонят гурт овец; их тут штук до 300, все буро-рыжие, с подпрыгивающим при каждом шаге курдюком. Вероятно, многие из читателей знают, что курдюк - это два меховых мешочка с лучшим овечьим салом. Любители баранины уверяют, что нет тоньше блюда, как вареный или поджаренный курдюк. Такие гурты курдючных овец постоянно прогоняются через мост, в город, и частью пожираются оренбуржцами и их салотопенными и кожевенными заводами, частью только прогоняются дальше и доходят даже до Казани, не говоря уже о Самаре и уездных городах Оренбургского края, в которых чередуются постоянные ярмарки. Подкармливаясь на пути, овечьи гурты уходят таким образом по 12-15 верст в день, сбывая по дороге хромых и подбившихся. Во главе гурта идет всегда красивый козел, желто-розовый, с черными подпалинами, с важной черной бородкой, с гордо закинутыми назад большими рогами. Но в Оренбурге, на мосту чрез Урал, эта поводыри не в состоянии вести гурт: тут овцы толкутся как угорелые, заграждая путь, бросаясь в сторону и от каравана верблюдов, и от тяжело нагруженной линейки, за овцами мечутся во все стороны гуртовщики, собирая свой разбегающийся живой товар; в воздухе стоят непрерывное блеянье, облака пыли, ругань и крик погонщиков, и все-таки вся эта картина крайне интересна.
Очень красивые также гурты крупного рогатого скота: темно-серые, стальные цвета, рыже-бурые, тигристые киргизские быки давно соблазнили бы кисть Поль Поттера, если бы он был жив, а Роза Бонер только потому до сих пор не заглядывала сюда, что ей наговорили, вероятно, разных ужасов про Россию - а ужасного здесь только и есть, что наши художники хлопают глазами и не видят, где кроется славная натура, где можно найдти чудный материал для этюдов. Сколько выразительности, огня и жизни в каждой бычьей морде, рассматривающей вас, как бы приостановившейся в своем движении, какое богатство и какая красота в цветах масти этой скотины, какие взмахи хвоста, какие прыжки!
Пора двинуться отсюда на Меновой. Тут всего версты три, но дорога непривлекательна: либо облака пыли, поднимаемой с твердой как камень почвы, либо скользкая липкая грязь, почти невылазная осенью, в 2-х овражках, которые приходится переезжать. Город, которому ныне принадлежит Меновой двор, собирается выстроить здесь постоянные мосты, устроить дамбы - но до этого, кажется, еще не скоро дойдет очередь.
Оренбург. Меновой двор
Но вот и пресловутый Меновой: это большой четырехугольник, замкнутый со всех сторон каменной стеной или, вернее, рядом каменных лавок, выходящих внутрь двора с чем-то вроде бастионов по четырем углам - по крайней мере, тут видны бойницы, амбразуры, не имевшие, может быть, иного назначения, кроме архитектурного украшения, а может быть, и предназначавшиеся для защиты Менового двора от нападений слишком смелых киргиз. В двух стенах двора, западной и восточной, имеются ворота Европейские и Азиятские с надстроенными над ними помещениями для конторы двора, служащих, сторожей и т. п., помещения, занимавшиеся прежде таможенными чиновниками, так как самый Меновой двор принадлежал прежде таможенному ведомству и служил складочным местом для товаров Средней Азии, не оплаченных пошлиной. С тех пор, как волею судеб и наших среднеазиятских генералов граница наша очутилась у самой Бухары, существование в Оренбурге таможенного двора потеряло смысл, да и значение его как средоточия собственно меновой торговли теперь почти окончательно утратилось. Теперь вся торговля с азиятами на Меновом дворе и вообще в Оренбурге ведется на деньги, и о мене почти нет и речи. Меновой двор преобразовался, таким образом, в место складки и распродажи товара, доставляемого Киргизской степью, Туркестаном, Коканом, Хивой, Бухарой, частью живого: кони, крупный и мелкий рогатый скот, частью и, пожалуй, главным образом состоящего из сырья всякого рода (кожи невыделанные, гривы, хвосты, хлопок), частью же из изделий местных, т. е. Киргизской степи и дальнего Востока; тут можно найдти: войлоки, волосяные веревки, выделанные кожи, бумажные и шелковые материи Хивы и Бухары, ковры простого сорта и высшего достоинства, ковровые переметные сумки (саквы, хунджыри), длинные стенные мешки и другие ковровые ткани, бархат, красиво затканные шестью полотняные, бязевые полотнища, в 5-6 верш. ширины, которыми богатые киргизы украшают войлочные стены своих кибиток; бешметы, халаты, тулупы, шитые шелками скатерти, женские покрывала (фаты), замшевые мужские шаровары, тюбэтейки, кушаки, наконец, попоны, чепраки, седла хивинские, бухарские, туркменские, и изредка уздечки и прочую конскую сбрую.
Все это продается преимущественно в лавках не того главного здания, что окружает Меновой двор с четырех сторон на протяжении около 200 саж. по каждой стороне, и которые служат кладовыми, а в лавках внутреннего, также 4-х-стороннего каменного корпуса, занимающего середину Менового двора. Это так называемый Азиятский городок. Лавки его, обращенные лицом к внешней стороне городка, обнесены, как и лавки главного корпуса, сводчатой галереей, на каменных столбах, промежутки между которыми завешиваются сверху наполовину, тени ради, коврами, старыми и новыми, мешками из-под хлопка, кошмами. Вот тут-то в тени и идет мелочной, пустяшный по размерам своим торг, но ведется он и продавцом, и покупателем с такой важностью, серьезностью, с такой тратой времени и с таким капризным запросом и еще более капризным предложением цен, что всему этому могут позавидовать наши петербургские модницы и ежедневные посетительницы Гостиного двора и Перинной линии…
На южной и западной стороне этого городка торгуют почти исключительно сарты, хивинцы, бухарцы, туркмены, а в восточном и северном рядах - россияне, поддерживающие здесь доживающую свои последние дни меновою торговлю. Тут преимущественно лавки с прилавком в двери, во всю ширину ее, служащие и столом для раскладывания товара, и седалищем покупателя и продавца, и загородкой, охраняющей внутренность лавки от назойливо любопытного покупателя: у прилавка толпятся киргизы, предлагая овечью выделанную шкурку в обмен на некоторое количество чая, сахара, с придачей небольшого ситцевого платка, копеек в 12-15. Разговорам, покачиваниям головы, прощаниям и возвращениям к тому же торговцу нет конца, и прежде, чем торг заключится, обе стороны, кажется, должны были бы отбить себе ладони, пробуя сойдтись в цене и заключить торг. Киргизы вообще крайне мнительны, опасаются передать за покупаемое и почти всегда, сторговавшись и сойдясь в цене после долгого разговора, вдруг отступают от торга и предлагают новую цену, например, половину, три четверти того, на чем столковались. Русские торговцы торопливее азиятцев и, зная этот прием «киргизца», ведут всегда дело так, чтобы можно было еще раз уважить покупателя, сбавить ему немного с договорной цены - и такой сбавке, хотя бы в самом пустяшном размере, киргиз всегда очень рад.
Не так счастливо оканчивается для скептика-киргиза его назойливое выторговывание при покупке чего-либо у азиятцев. Тут лавка устроена проще: железные двери ее всегда отворены настежь, эти единственные двери в то же время служат и единственным окном, и товар разложен вдоль стен уходящей внутрь лавки, имеющей 4-5 сажень глубины. Так как лавка служит в то же время и жилищем купца, то задняя ее часть представляет род спальни и в ней раскладываются предметы, не идущие в продажу, утварь и домашний скарб. Хозяин лавки большею частью сидит в ней на полу, устланном кошмами и коврами, поджавши под себя ноги, в некотором расстоянии от двери. Покупателю предоставляется обыкновенно самому выбирать желаемый предмет - весь товар тут налицо, разложен и развешен вдоль стен, затем начинается торг, и если покупателем является киргиз, то дело зачастую оканчивается тем, что киргиз стремительно вылетает из лавки, гонимый хозяином, который усердно накладывает своему покупателю в шею и долго преследует его, стоя у порога своей лавки, самой отборной бранью. Упорство и настойчивость, с какими торгуются киргизы, вошла в пословицу, так же как и низкая цена, предлагаемая ими за товар в сравнении с баснословно высокой ценой, которую запрашивает продавец. Впрочем, последние сами в большинстве случаев не знают сколько запросить, стремятся только к одному - содрать как можно дороже, и, опасаясь продешевить, запрашивают втридорога. Из моего недельного опыта, я пришел к заключению, что следует почти всегда предлагать четвертую часть, много треть просимой цены, не смущаясь неизбежным восклицанием: «Что ты, у-у-знэком, как можно, киргиз больше дает»; затем твердо стоять на своей цене, усесться рядом с хозяином лавки и начать толковать с ним о чем придется, как бы случайно только возвращаясь по временам к предмету покупки и напоминать о предложенной цене. Мало-помалу ваш «у-у-знэком» перестает удивляться громадной разнице спрошенной и предложенной цены, и если вы решитесь прибавить какой-нибудь гривенник, 15, 20 коп., то торгуемая вещь охотно передается вам в руки. Если продавец несговорчив утром и в полдень, то стоит пройти мимо него около 3-4 часов, когда торг на Меновом идет к концу, - он наверно не пропустит вас и, зазвав к себе в лавку, вручит вам то, что вы торговали, приговаривая: «Ну бери, бери, у-у-знэком, бери», и в знак заключения торга предложит ударить по рукам - без этого не может состояться ни одна покупка.
Случилось так, что я попал в Оренбург в сообществе известного нашего талантливого скульптора К. А. Лансере (в этом не следует видеть противоречия моим словам о непосещении Оренбурга нашими художниками - г. Лансере скульптор, и его искусству недоступно многое из того, что составляет жизнь живописца, а я и подразумевал именно гг. живописцев, которые могли бы найдти здесь особенно обильную жатву сюжетов). Ему как художнику особенно интересно было приобрести вещи не новые как более типичные; кроме того, поношенный халат, бешмет всегда будут лучше сидеть на натурщике, чем новые, и складки платья старого всегда будут типичнее, натуральнее, чем платья, висевшего только на вешалке; старый, рваный ковер ляжет типичнее, чем совершенно новый, с его лавочными складками, да и краски, и рисунок его ткани всегда будут характернее, чем рисунков и краски новейших изделий вообще и Востока в особенности. Вот почему мы и старались добыть именно такого рода вещи, оставляя без внимания все новые выхваляемые товары, которые нам подносили торговцы Азиятского городка. И нужно же было видеть их недоумение при встрече с такими покупателями, особенно в первые дни наших посещений! Однако они терпеливо позволяли нам заглядывать в укромные уголки их лавок, рыться там и вытаскивать на свет разные старые переметные сумы, ковры, седла, уздечки, подпруги, конские налобники, поношенные и рваные халаты, на которые находился нечаянный покупатель, предпочитавший это старье таким же новым. К этому недоумению присоединилось еще затруднение насчет цены: «Что именно можно было бы содрать с этих чудаков?» - читалось на лицах наших продавцов, когда они с улыбкой на устах, и часто громко хохоча, выносили старую вещь напоказ соседям, чтобы разрешить трудный вопрос о цене. «На што тебе, на што?» - вопрошали они. Не менее удивлялись они, когда мы покупали какой-нибудь предмет исключительно местного, мусульманского обихода, напр., тюбэтейку (шапочка, надеваемая на бритую голову), чалму. «Куда тащишь? Зачем?» - и узнавая, что все это отправится в Петербург, многозначительно покачивали головами.
Но азияты - народ сметливый. Через несколько дней мы были уже друзьями, и они сами, при появлении нашем на Меновом, наперерыв, тащили разные вещи, которые, по их мнению, подходили под наши требования, снимали с себя халаты, вытаскивали из-под груд товара какое-нибудь старье: бляхи, пряжки, никуда не годные ремни, отпарывали от бешметов пуговицы, ленточные завязки, и, назойливо навязывая эти предметы по дорогой цене, выхваляли их, приговаривая: «Возми, возми, бояр, карош, дикий манер» - относя к дикому манеру все, что не было похоже на новую вещь. Когда мы им сказали, что приехали к ним в последний раз, то не было отбоя от всякого хлама, который желали нам сбыть под предлогом «дикого манера» или «стара форма», как выражались некоторые, и о дорогих ценах не было и помину, хлам этот совали прямо в руки, приговаривая: «Вазми, гоасподин, вазми пожалоста, дай што-небудь!», а стоявшие поодаль протягивали кто какой-нибудь восточный медный кувшинчик, кто тульский медный кофейник, впрочем, последний протягивался не без улыбки, сам владелец не надеялся обмануть диким манером кофейника; кто указывал на стеклянную пуговицу своего бешмета, и все вопросительно кричали: «Это не надо! это не надо!» Желание продать, сбыть нам что-нибудь еще доходило до того, что один бородатый бухарец, азартнее других, схватил седло, принадлежавшее хозяину соседней лавки, и продал мне его, уступив почти вполовину против цены, уплоченной мною ему накануне. Настоящий хозяин оказался очень недовольным, завязался спор, седло было возвращено хозяину; но незваный продавец не успокоился: он так пристал к своему соседу, убеждая его продать седло, так затормошил его, что седло опять оказалось в моих руках, опять ударяли по рукам, а настоящий хозяин был всячески обруган.
Чтобы дать некоторое понятие о том, по каким ценам можно покупать разные предметы на Меновом дворе, приведу следующие примеры: ковер грубый, 2 арш. ширины и 4½ длины, характерного рисунка (впрочем, это мало влияет на цену), за который просили 16 р., пошел за 7 р., за такой же ковер на другой день просили 11 р. и тоже отдали за 7 р. Маленький коврик 2 и 1½ арш., высшего качества, выдаваемый за иомудский, отдан за 8 р., просили 20 р. Такой же большой ковер вместо 70 р., которые просил за него хозяин, пошел за 20 р. Халаты обыкновенно уступались за половину запрошенной цены. Тверже и определеннее цены на шелковые коканские женские платки, очень оригинальные и типичные, - 3-5 руб., на шелковые пунцовые мужские пояса, любимый предмет местах щеголей из татар и киргизов. Тюбэтей не от 60 к. до 3, 4 р.; пояса шитые шелком 3, 4 р.; переметные сумы отдают за 2, 3 р., смотря по величине, и просят 5, 7, 12 р.; за тканые полотнища холста и бязи - очень красиво для мебели - уступают за 1½, 2 р., а просят 4, 5 и 6. Впрочем, трудно ручаться, чтобы нельзя было купить все эти предметы и дешевле. По крайней мере, в один из первых дней по нашем приезде нами было куплено за 24 р. бухарское седло с длинной, высокой передней лукой и круглым сидением, все обложенное ажурною резьбою из кости и обтянутое светло-зеленым шагренем. Ценилось оно в 50 р., а в день отъезда за такое же седло, но лучше сохранившееся, просили 33 р., я предложил шутя 10 р., так как вовсе не желал покупать, и седло было мне навязано за 14 р. А типичное седло еще труднее купить, чем что-либо иное: в лавках не найдти и приходится прямо останавливать того верхового, у которого приметишь хорошее седло, и начинать торговаться. Почти всегда на вопрос сатамсе? (продашь ли) следует охотный ответ: «Сатам, сатам?» (продаю) и начинается торг. Если всадник дальний, не знает русского языка, то дело не разрывается из-за бельмэ (не понимаю), всегда под рукой есть несколько человек маклеров из татар и русских, которые рады заработать что-нибудь и за двугривенный удачно уламывают не желающего продать или запрашивающего несообразную цену.
В. С. Р.
Материалы об Оренбурге и других населенных пунктах Оренбургской губернии (включая описания меновых дворов в Оренбурге и Троицке): https://rus-turk.livejournal.com/597223.html