Воспоминания К.И.Скрябина. 1. Юрьевский ветеринарный институт. Кавказ. Распределение в Среднюю Азию
К. И. Скрябин. Моя жизнь в науке. - М.: Политиздат, 1969.
2. Прибытие в Туркестанский край. Чимкент и Аулие-Ата
3. Аулие-Ата. Лаборатория МВД в Петрограде. Переезд в Кузьминки. Москва
4. Среднеазиатские гельминтологические экспедиции 1921 и 1926 годов
Юрьевский ветеринарный институт. (humus)
В 7-м классе нас оказалось всего лишь 8 человек, остальные ученики выбыли из училища по окончании 6-го класса: результат жестких требований, предъявляемых к учащимся дирекцией Томского реального училища. В этом училище была установка: переводить в 7-й класс только тех, на которых можно положиться, что они по окончании курса выдержат испытания в технические высшие школы и пройдут конкурс. На кого таких надежд дирекция не возлагала, тех выпускали с дипломом об окончании шести классов, что давало льготы по воинской повинности, но не позволяло поступать в высшие школы.
Учиться в седьмом классе было хотя и трудно, но очень интересно. Отношение преподавателей к нам резко изменилось: с нами здоровались за руку, нас считали почти студентами.
…Итак, я получил среднее образование. По этому случаю отец подарил мне часы с выгравированной на них датой - 9 июня 1898 года. С форменной фуражки был снят герб, сам же головной убор с желтыми кантами донашивался до поступления в высшую школу. «Реалисты» становились «конкурсниками».
Судьба моих товарищей по выпуску была в большей или меньшей степени предопределена. Яцевич, Сыромятников, Евсеев, Иванов, Хохряков, Степанов - все они мечтали стать инженерами и избрали себе Киевский политехнический институт, открытие которого намечалось на осень 1898 года.
У меня были иные планы: уже давно я решил стать биологом и теперь мечтал о поступлении в Петербургский университет на естественное отделение физико-математического факультета. <…>
Я наметил следующий план: в течение первого года непоступать в университет, а изучить латинский и греческий языки в объеме курса классической гимназии; весной 1899 года сдать экзамен по этим языкам на аттестат зрелости, а осенью 1899 года поступить в университет. <…>
Задачу я взял на себя тяжелую: за один учебный год освоить латинский и греческий языки в объеме полного курса гимназии! Однако я ни на секунду не сомневался, что с этим делом справлюсь: пригласил в качестве преподавателя студента филологического факультета и с огромной энергией принялся за изучение древних языков. <…>
Наступил 1899 год, предпоследний год XIX столетия. <…>
Приближалась весна, а вместе с ней и экзамен по древним языкам. Филолог, руководивший моей подготовкой, выражал полную уверенность в том, что я экзамен выдержу. Наступил апрель, и тут-то начались мои терзания. Много издевательств вынес я от чиновников министерства народного просвещения, которым руководил небезызвестный тогда Боголепов.
Прихожу в министерство и подаю заявление. Прошу допустить меня, окончившего полный курс реального училища с дополнительным классом, к экзаменам по латинскому и греческому языкам в объеме аттестата зрелости для поступления на естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета. Вопрос ставится четко и ясно. Принимает мое прошение какой-то чиновник; полагая, что вся эта процедура является лишь формой, я спокойно направляюсь домой. Опять идут дни, полные напряженных занятий.
Прошло две недели. Неожиданно получаю из министерства пакет, в котором черным по белому написано: «В просьбе просителю отказать». Я вскочил как ужаленный, не понимая в чем дело. Конечно, здесь таится какое-то недоразумение, другой мысли у меня не могло и возникнуть, и я побежал в министерство, чтобы выяснить это недоразумение. Принял меня один из крупных чиновников. Я с жаром рассказал ему о своем горе, о том, как напряженно работал весь год, изучая классические языки, чтобы поступить в университет. Я рассказал ему о своем заветном желании стать биологом и отдать всю свою жизнь этой науке. В ответ услышал равнодушное:
- Ваша ошибка, молодой человек, заключается в том, что в своем прошении вы пишете о желании поступить в Петербургский университет. Согласно же существующим законам, реалисты, сдавшие экзамен по древним языкам на аттестат зрелости, имеют право поступить только в Варшавский университет. Вот в чем ваша ошибка, вот причина, почему министерство отказало в вашей просьбе.
«Надо соглашаться на Варшаву, другого выхода нет», - моментально возникло решение.
- В какой угодно университет, лишь бы попасть на естественное отделение, - вырвалось у меня, и я заявил чиновнику, что часа через два принесу ему новое прошение.
На набережной Фонтанки, против здания министерства, жил один из моих товарищей. Я побежал к нему, схватил бумагу и стал писать заявление о своем желании поступить на естественное отделение Варшавского университета. Часа через полтора я снова стоял перед тем же чиновником и подал ему новое прошение.
- Теперь все в порядке, - заявил он, - ждите ответа о назначении срока экзаменов.
Опять зубрежка, опять лихорадочное перелистывание учебников, последняя попытка отшлифовать накопленные знания, которые были мне необходимы лишь для экзамена.
Наступил май, учащаяся молодежь переживает экзаменационную горячку, а ответа я почему-то не получаю. Снова иду в министерство справляться о судьбе своего второго прошения. Какой-то невзрачный чиновник приносит мне документ, на котором снова лаконическая резолюция: «Отказать». От нервного потрясения у меня брызнули слезы.
- В чем же дело теперь? - беспомощно выговорил я.
Канцелярским чиновник, видя мое тяжелое состояние сказал:
- Молодой человек, сейчас принимает директор департамента, пойдите к нему, и он даст вам надлежащее разъяснение.
Попал я снова к тому же министерскому генералу, который несколько недель назад посоветовал мне поступать в Варшавский университет. Напомнив ему о существе своего дела и предъявив ему прошение с резолюцией «отказать», я просил его срочно определить ту гимназию, при которой я должен держать экзамен по древним языкам. Вот что я услышал в ответ на свою просьбу:
- Для того, чтобы вам, как лицу, окончившему реальное училище, поступить в Варшавский университет, необходимо держать экзамен по древним языкам при одной из гимназий Варшавского учебного округа, а не в петербургской гимназии. Вот на каком основании министерство народного просвещения отказало вам в вашей просьбе.
- Хорошо, я завтра же поеду в Варшаву, - сказал я, задыхаясь от гнева. - Будьте любезны дать мне направление в Варшавский учебный округ.
- Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, молодой человек, но сейчас этого сделать нельзя: в Варшаве уже два дня тому назад начались экзамены, так что вы, к сожалению, опоздали…
- Что же мне теперь делать? - этот вопрос вырвался невольно из моих уст, хотя задавал я его исключительно только для себя лично.
- Вы не огорчайтесь, - стал утешать меня чиновник. - Вы человек еще молодой, вся жизнь впереди. Я вам советую летом отдохнуть, а с осени снова приняться за древние языки, с тем чтобы еще годик над ними поработать. Весной же будущего года поезжайте в Варшаву, подайте заявление в Варшавский учебный округ, там вас проэкзаменуют по латыни и греческому, после чего вы сможете быть зачисленным в число студентов естественного отделения физико-математического факультета Варшавского университета…
<…>
Во второй половине мая 1899 года я, усталый и морально подавленный, очутился в Красноярске, в родной семье, которая отнеслась ко мне исключительно чутко и бережно. <…>
Наступил 1900 год. Узнаю, что военный министр Куропаткин, остановившийся в Красноярске по пути на Дальний Восток, сообщил в разговоре городскому голове Шепетковскому, что добивается права поступления в Военно-медицинскую академию для лиц, окончивших полный курс реального училища. Это обстоятельство заставило меня задуматься. Я знал, что в Военно-медицинской академии преподает зоологию Н. А. Холодковский, что там хорошо поставлено преподавание ботаники, что физиологию читает И. П. Павлов, анатомию - Таренецкий. К медицине я в то время тяготения не имел; тем не менее у меня зародилась такая мысль: нельзя ли, получив медицинское образование, закрепиться на кафедре зоологии, с тем чтобы работать не по медицинским дисциплинам, а по биологии. Теоретически я представлял себе это дело вполне осуществимым, конкретного же ответа мне никто в Красноярске дать не мог. Брошенная Куропаткиным фраза лишила меня покоя. Красноярск потерял для меня свое обаяние, меня снова потянуло в Петербург.
В это время произошел один незначительный на первый взгляд случай, который сыграл решающую роль в моей судьбе. Просматривая Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона, я наткнулся на слово «ветеринария», статья была подписана неведомым мне автором - Татарским.
Читаю внимательно, и чем глубже вдумываюсь в строчки, тем больше волнуюсь. Узнаю, что существуют ветеринарные высшие учебные заведения, в которых, во-первых, изучают в довольно широком объеме биологические дисциплины и в которые, во-вторых, имеют доступ лица, окончившие полный курс реального училища с дополнительным классом, при условии сдачи экзамена по латинскому языку в объеме четырех классов классической гимназии. Эта статья произвела на меня потрясающее впечатление; она зародила во мне надежду добиться биологического образования через ветеринарию.
К стыду своему, я до этой статьи ничего о ветеринарии не знал, никогда ни одного ветеринарного врача в глаза не видел и даже никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из моих знакомых когда-либо обращался за помощью к ветеринарному врачу, хотя многие из них имели и лошадей, и собак, и других животных.
Как бы то ни было, но перспектива получения высшего образования стала для меня более отчетлива. Я теперь знал, что для специализации в области биологических наук у меня имелось два пути: а) путь высшего ветеринарного образования, юридически для меня доступный в любой момент, и б) путь высшего медицинского образования, доступный для меня лишь в том случае, если министр Куропаткин реализует свою идею о допуске лиц, окончивших реальное училище, в число студентов Военно-медицинской академии.
В марте 1900 года я покинул Красноярск.
По пути в Петербург я заехал в Томск, где сдал в мужской гимназии экзамен по латинскому языку в объеме четырех классов, что мне было сделать нетрудно.
В Петербурге я поселился у Д. А. Куликова. Дмитрий Александрович жил в Петербурге, заканчивая сводный отчет о постройке Среднесибирской железной дороги. Устроившись, я прежде всего записался на прием к военному министру Куропаткину, чтобы узнать непосредственно от него, открыт ли теперь доступ реалистам в Военно-медицинскую академию.
На аудиенции Куропаткин заявил мне, что действительно, он об этом хлопочет, но пока что встречает противодействие.
Он надеялся на благоприятный исход этого дела и дал мне совет направить соответственное прошение на имя начальника Военно-медицинской академии, что я, конечно и сделал.
Параллельно с этим я направил свои документы в Юрьевский (Дерптский) ветеринарный институт с просьбой зачислить меня в число студентов с осени 1900 года.
В конце мая семья Куликовых переехала на дачу в Финляндию, в Усикирко, а я поступил вместе со своим товарищем по реальному училищу студентом Лесного института Александром Куликовым на службу в счетный отдел Управления по постройке Среднесибирской железной дороги, чтобы накопить для предстоящей студенческой жизни немного денег. Накануне воскресного дня мы с Александром выезжали на дачу к дяде, в Усикирко, а по понедельникам снова принимались за скучную 12-часовую счетную работу.
В конце лета я получил от дирекции Юрьевского ветеринарного института извещение о том, что принят в число студентов этого института.
Итак, потеряв после окончания реального училища целых два года, я наконец стал студентом. Помню, с каким огромным удовольствием я надел на себя новенькую студенческую фуражку с синим бархатным околышем и белыми кантами, хотя в точности еще и не представлял, что готовит мне в будущем работа по ветеринарной линии.
* * *
Поезд подошел к скромному вокзалу. Юрьев [Дерпт, Тарту.]. Здесь в уютном эстонском городке предстояло мне получить высшее образование. Выхожу на перрон, оглядываюсь по сторонам и обращаю внимание на коренастого юношу в штатском костюме и в такой же, как у меня, фуражке. Подошли друг к другу, познакомились. Мы оба очутились в этом городе впервые, оба оказались студентами первого курса ветеринарного института. Это был Сергей Николаевич Иванов, окончивший Петербургскую духовную семинарию. Должен признаться, что до этого знакомства я с семинаристами никогда ранее не встречался и, подобно всем реалистам и гимназистам, даже не считал семинарию средним учебным заведением.
Оставив вещи на вокзале, двинулись в город, чтобы найти себе меблированную комнату поближе к ветеринарному институту. Комнат сдавалось множество. В конечном итоге мы облюбовали большую чистую комнату, в которой решили поселиться вместе. Платили мы за нее 12 рублей в месяц, по 6 рублей каждый, пользуясь при этом два раза в день «темашиной» - так именовались кофейники, нагревающиеся древесными углями.
Мы подружились с Сергеем и прожили вместе 2 года. Расстались уже на 3-м курсе, и то потому лишь, что к этому времени в Юрьеве поселилась моя мама с младшими детьми.
В 1900 году Юрьев был академическим городком. На 40 тысяч жителей было 2 тысячи студентов высших учебных заведений, да к тому же множество учащихся средних учебных заведении. Весь облик города и царившие в нем нравы имели весьма своеобразный характер и были совершенно непохожи на русские университетские города.
Река Эмбах, впадавшая в Чудское озеро, как бы делила город на две части. Они соединялись старинным каменным и новым деревянным мостами. На правом высоком берегу Эмбаха был расположен Домберг - большой тенистый парк. В нем были разбросаны многочисленные университетские учреждения, высились руины древнего замка.
Ветеринарный институт располагался в левобережной части. От университета к институту тянулась чрезвычайно узенькая главная улица Юрьева - Рыцарская, носившая на себе следы средневековья.
В 80-х годах в России было всего 4 ветинститута, из которых Юрьевский и Харьковский были наиболее крупными и известными.
В нашем институте была богатая специальная библиотека, неплохие учебные кабинеты, ветеринарные клиники, аптеки, кузница и т. д. В институте были неплохо организована учебная и научно-исследовательская работа. Так, например, ряд исследований по эпизоотологии получил мировое признание. Исследования профессора Ф. Браделя по сибирской язве были началом изучения этой страшной не только для животных, но и для людей болезни. Э. Земмер, работая над проблемами туберкулеза животных, доказал, что молоко и мясо больных туберкулезом животных могут быть источником заражения человека и т. д.
Состав студентов был довольно демократичным. Плата за учебу в ветеринарных институтах была ниже, чем в других высших учебных заведениях. В Юрьевском ветеринарном институте платили по 15 рублей в год. Для сравнения скажу, что в Юрьевском университете за семестр надо было внести до 70 рублей, на 5-м курсе медицинского факультета - 125 рублей.
Юрьевскому университету и ветеринарному институту царское правительство разрешило принимать студентов, исключенных из других высших учебных заведений оссии за участие в революционном движении. Считалось, что Юрьеву, где крепки были реакционные традиции, революционное брожение не грозит. Также было разрешено принимать учащихся, окончивших православные духовные семинарии. В этих семинариях обучение велось за счет государства и большинство учащихся было из бедных слоев населения.
В ветеринарном институте я оказался в окружении семинаристов, которые на курсе составляли свыше 80 процентов. Реалистов почти не было, имелись окончившие классическую гимназию, причем если это русский, то обычно с дипломом шести классов, а если еврей, то с аттестатом зрелости, так как к евреям предъявлялись повышенные требования.
Первые лекции меня разочаровали: курс зоологии, читанный анатомом Кундзиным, и курс ботаники, который вел Давид, были для меня слишком элементарны. С интересом посещал лекции по химии профессора Спасского. Блестяще вел физику профессор Садовский.
Максимум времени пришлось уделять анатомии домашних животных. Заинтересовала меня работа в анатомической-препаровочной, когда пришлось детально знакомиться с морфологическими элементами животного организма.
Однако к некоторым вещам я долго не мог привыкнуть. Тяжело было смотреть на муки умирающих от кровотечения лошадей. С неприятным чувством входил я первое время в хирургический корпус, но на втором семестре чувства мои притупились.
В Юрьевском ветеринарном институте было очень скромное оборудование, но весь учебный процесс был поставлен настолько удовлетворительно, что желающий получить знания мог, несомненно, добиться многого. Единственно, чего мне недоставало, - это солидного изучения биологических наук. Меня тянуло к зоологии, а изучать ее я мог только на естественном отделении физико-математического факультета университета. И я направил свои взоры к университету.
В это время в Юрьеве работали два зоолога: знаменитый Кеннель, читавший курс на немецком языке, и молодой тогда еще профессор А. Н. Северцов, восхищавший студенческую молодежь своими блестящими по форме и строгими по содержанию академическими и публичными лекциями.
Меня потянуло к Северцову. Но как получить легальный доступ в университет, слушать его лекции, прорабатывать практические занятия? Ведь у входа в здание анатомического корпуса, в котором помещалась кафедра Северцова, толпились так называемые «педеля», которые не пропускали в университетские апартаменты посторонних, тем более лиц в ветеринарной студенческой тужурке. Я переодевался в штатское платье, примыкал к группе студентов-фармацевтов, не носивших форменной студенческой одежды, и свободно проходил в те кабинеты и аудитории, которые меня интересовали. За короткий срок моя фигура достаточно примелькалась, так что мое пребывание в университетских зданиях никого в дальнейшем не волновало.
Желая по-настоящему изучить университетский курс зоологии, я подошел к профессору Северцову, рассказал о своем положении и просил разрешения посещать его лекции. «Пожалуйста, слушайте мои лекции, - ответил он, - но помните, что я о вашем присутствии в аудитории знать не буду, знать не должен». Ответ, характерный для уяснения той обстановки, которая царила в первые годы XX столетия в российских университетах.
Я стал усердным посетителем лекций и вместе со студентами-естественниками проходил практические занятия. Как сейчас помню свою первую встречу с молодым тогда еще ассистентом Северцова М. М. Воскобойниковым.
М. М. Воскобойников отнесся ко мне исключительно тепло, чутко и радушно, снабдил меня микроскопом. Я занимался в тех же условиях, что и студенты. «Если вас спросят, кто вы такой, отрекомендуйтесь студентом-фармацевтом, и тогда будет все в порядке», - вот совет, данный мне Воскобойниковым. Его участие произвело на меня огромное впечатление, и я сохранил о Воскобойникове самое светлое воспоминание.
Во время зимних каникул я поехал в Петербург к родным, которые к этому времени перебрались из Красноярска в столицу. Отец готовился к новой службе - ему предстояло ехать в Маньчжурию, в Харбин, на строительство Восточно-Китайской железной дороги. Командировка его намечалась на 3 года. <…>
…Наступил незаметно 1902 год, заканчивался 4-й семестр моей учебы. Перейдя на 3-й курс, я уехал на лето снова в Финляндию, в Мустамяки, на дачу к Куликовым. Там же, в Мустамяках, снимала маленькую дачу мама, которая провела это лето в окружении своих детей.
Папа находился в Харбине, причем от него в течение нескольких месяцев по неизвестным причинам мы не получали ни писем, ни денег.
В связи с материальными затруднениями мы на семейном совете решили, что мама с младшими детьми переедет в Юрьев, жизнь в котором была неизмеримо дешевле петербургской. Я покину своего «сожителя» С. Н. Иванова и переселюсь к маме; для того чтобы помочь ей, я стану стипендиатом (стипендиат - студент, которому Главное ветеринарное управление платило стипендию, за это он обязан был отработать два года там, куда его пошлют после окончания учебы) и буду получать ежемесячно 30 рублей, а Маруся останется на службе в Петербурге, чтобы тоже помогать семье. Так и сделали. <…>
Весной 1904 года я закончил высшее ветеринарное образование. Остались у меня государственные, именовавшиеся тогда градуальными, экзамены, которые в Юрьевском ветеринарном институте проводились осенью.
Летом я поехал на производственную практику в Закавказье на борьбу с чумой крупного рогатого скота.
* * *
Ветеринарное управление охотно командировало как ветеринарных врачей, так и студентов-градуалистов для борьбы со свирепствовавшей в Закавказье эпизоотией чумы крупного рогатого скота. С моего курса согласились на поездку человек десять. Это означало, что мы будем держать экзамен на полгода позже наших товарищей - весной 1905 года.
На Кавказе я никогда не бывал. Поэтому я решил проехать в Тифлис по Военно-грузинской дороге, предварительно побывав в Пятигорске у своего товарища А. И. Фролова, бывшего студента-технолога. Его выслали туда под надзор полиции как политически неблагонадежного.
Встреча с Фроловым была для меня большой радостью. Я прожил у него четыре дня. За это время я осмотрел все достопримечательности минераловодческой группы, посетил место дуэли Лермонтова, бальнеологические учреждения, съездил в Кисловодск, поднимался на Красные камни, разгуливал по парку, любовался игрой пузырьков нарзана, выбивающегося из недр доломитовых скал на поверхность. Вечера и ночи мы проводили с Фроловым в длительных беседах о петербургском студенчестве, о работе Сибирского землячества. Рассказывал он и о своей нелегальной работе здесь, в Пятигорске.
Это была моя последняя встреча с Фроловым. Он вскоре умер от туберкулеза.
Из Пятигорска я поехал во Владикавказ, а оттуда по Военно-грузинской дороге. Горные ущелья буквально очаровали меня своей дикостью и грандиозностью. Особенно я восхищался «глубокой тесниной Дарьяла, где роется Терек во мгле».
В Тифлисе я оказался в совершенно новой обстановке. Тифлисское ветеринарное начальство распределяло персонал, командированный на борьбу с эпизоотиями, по губерниям. Во главе ветеринарной части всего Закавказья стоял Джунковский, а всеми делами вершил его помощник, свирепый администратор, гроза врачей Золотарев, перед ясны очи которого и предстали мы, студенты Юрьевского института.
В Петербурге сведущие люди, ветврачи, работавшие в Закавказье, посоветовали добиваться командировки в Тифлисскую и Кутаисскую губернии, избегая направления в Елизаветпольскую, Бакинскую и Эриванскую губернии, поскольку последние считались чрезвычайно неблагополучными по малярии.
Я как раз получил назначение в Елизаветпольскую губернию, куда вместе со мной были направлены мои товарищи по курсу Беляев, Корженевский и Троицкий. Через несколько дней наша юрьевская четверка прибыла в губернский город Елизаветполь. Здесь нам предстояло расставание. Елизаветпольский ветеринарный инспектор трем из нас - мне, Беляеву и Корженевскому дал направление в Зангезур, в один из самых диких и наиболее живописных уездов Елизаветпольской губернии, прилегающей к Персии. Резиденцией нашей стал город Герюсы, центр Зангезурского уезда. Отсюда мы должны были периодически выезжать в селения, чтобы проводить там противочумные мероприятия.
Герюсы отстояли от Закавказской железной дороги на почтительном расстоянии. Из Елизавегполя необходимо было доехать до станции Евлах, а оттуда по грунтовой дороге проехать на лошадях около 170 верст. На пути лежала бурная в весеннее половодье река Тертер с каменистым дном, которая сметала все мосты. Поэтому реку приходилось переходить вброд. Во время переправы вода залила нашу повозку. К счастью, удалось спасти фотоаппарат, который я во время переправы держал в поднятых руках. Ощущение было не из приятных, когда тройка лошадей в изнеможении стала посередине реки, а бешеное течение перекатывалось через нашу повозку и грозило опрокинуть ее. Перебравшись наконец на другой берег, мы остановились, чтобы высушить у костра промокшую одежду.
Проехали село Агдам, уездный город Шушу и добрались до уездного городка Герюсы, расположенного в долине реки Герус-чай.
Первый раз в жизни я попал в такой город. Дома примыкали к целому лесу каменных вышек конической формы. Это результат выветривания горных пород. На вершине каждой из вышек красовалась тяжелая каменная глыба. «Сахарные головы» - так именовали местные жители этот геологический феномен. В остальном Герюсы представляли собой запущенный, малокультурный азиатский городок с набором правительственных учреждений уездного масштаба и с характерными для того времени чиновничьими нравами и административным произволом начальства над «вверенным его попечению» народом. Каждый я ездил по селениям. И поэтому вдоволь насмотрелся на произвол. Жители были неграмотны, забиты и бесправны. Этим и пользовались власти, разжигая национальную рознь. За малейшее непослушание, за промедление в выполнении того или иного приказа начальства, провинившихся били нагайками. Били за неуплату налогов, за недоставку продовольствия приехавшему по делам службы чиновнику, за сокрытие скота во время его регистрации. Били не только приставы, били не только стражники, но в ряде случаев чиновники с академическим значком: судейские, и даже… некоторые ветеринарные врачи.
Когда при первой моей поездке в татарское селение Аликули-Ушаги нанятый мной проводник Амбарцум поднял свою нагайку, чтобы ударить старшину селения за какое-то непослушание, я от неожиданности рассвирепел до крайности и с криком бросился на Амбарцума. Он с изумлением отнесся к моему протесту, и было видно, что мое поведение ему не понравилось. «Ну, знаете, если вы не будете мне разрешать бить их, то мы будем всегда голодными. Ваша доброта не принесет ни хлеба, ни молока», - раздраженно сказал он мне.
Такой точки зрения, как я потом узнал, держалось огромное большинство чиновников, которые считали нагайку хоть и злом, но в условиях Закавказья неизбежным. Однако, поработав со мной около 5 месяцев и объездив самые отдаленные селения Зангезура, Амбарцум должен был в конце концов убедиться, что человеческим отношением, гуманным подходом к населению можно добиться его доверия, а раз доверие его завоевано, тогда все будет в порядке. Ненависть к чиновникам у населения была выражена настолько ярко, что суметь подойти к народу мне, студенту российского вуза, было чрезвычайно трудно. Любой человек в форменной одежде вызывал v населения озлобление. И только тогда, когда жители узнавали, что к ним приехал «доктор, хаким», как именовали врачей и нас, студентов-ветеринаров, а не пристав, не судья, тревожно-возбужденное настроение обычно падало и все приходило в относительную норму. Я вспоминаю всего два случая из своей закавказской практики, когда население не пожелало привести свой скот для ветеринарного осмотра.
В итоге я уехал из селения, не выполнив своей служебной функции, под аккомпанемент воркотни злорадствующего Амбарцума: «Вот видите, что случилось. А если бы вы разрешили мне ударить старосту нагайкой, скот был бы тотчас же пригнан для осмотра».
Бесчеловечное отношение господствующего класса и чиновников к местному населению меня угнетало; особенно волновало чувство абсолютного бессилия что-либо изменить, поскольку наши протесты ни на кого не действовали, а вызывали лишь смешки и снисходительные улыбки.
Мне приходилось верхом на лошади в сопровождении Амбарцума пересекать в разных направлениях весь огромный Зангезурский уезд. Дорога доставляла мне огромное удовольствие. Лошадь шла то по узким горным тропкам, то по широким просторам плоскогорья, то, наконец, по альпийским горным эйлагам. Чаще всего, выезжая из Герюсов, я попадал на высокое плато - «уч тапа», по которому дорога вела к крупному армянскому селению Караклисы, находившемуся от нашей резиденции в 32-35 километрах.
Близ селения Кеши возле самой дороги стоял огромный камень, похожий на мельничный жернов с торчащим отростком в центре и с отполированной поверхностью вокруг него. Это остаток старинного так называемого фаллического культа: поверхность камня отполирована бесплодными женщинами, которые ерзали по камню в надежде преодолеть бесплодие.
Вот крутая базальтовая скала, на вершине которой красуются развалины древней крепости. Еще дальше - изумительная картина: бурная горная река внезапно исчезает, уходит в глубь земли, где она вырыла себе подземный туннель, а затем снова вырывается на поверхность и мчит как ни в чем не бывало дальше. Мрачным красавцем стоит старинный Татевский монастырь - историческая реликвия армянского народа. Древняя церковная архитектура гармонично сочетается с общим фоном спокойной в своем величии, строгой, суровой окружающей обстановки. А во дворе монастыря - высокий раскачивающийся каменный столб, который ритмичными покачиваниями вызывал особое психологическое состояние у паломников.
Разъезды по эйлагам, по высоким горным плато, от одной кочевки к другой, тесное общение с природой Закавказья, знакомство с бытом кочевого населения, жизнь в кибитке, работа по специальности, выражавшаяся в массовых осмотрах животных, оказание помощи не только больным животным но по мере возможности и людям, которые приходили за советом по поводу самых различных своих недугов, все это воспринималось мною чрезвычайно остро. Жизнь была полной, и я чувствовал себя счастливым при мысли, что приношу людям пользу.
Поскольку чума крупного рогатого скота в Зангезуре была ликвидирована, нашу студенческую группу в октябре 1904 года откомандировали в соседний Шушинский уезд. В городке Шуше к нашей зангезурской тройке присоединился четвертый юрьевец - М. П. Троицкий. Характер нашей работы в Шушинском уезде ничем не отличался от деятельности в Зангезуре: те же бесконечные разъезды верхом на лошади, тот же осмотр скота и т. д. и т. п.
Шуша была крупнее города Герюсы. Интеллигенции здесь было больше, и у нас, приезжих студентов, появился значительный круг знакомств. Вечера мы частенько проводили в клубе, где ставились концерты и устраивались танцевальные вечера. Здесь я познакомился с Елизаветой Михайловной Кутателадзе, дочерью крупного военного чиновника. Год назад она закончила тбилисскую женскую гимназию и теперь мечтала получить высшее образование. Меня привлекла ее любознательность, широта ее взглядов. Мы подружились. Наша дружба и взаимное уважение росли с каждым днем. А когда закончилась командировка и я очутился в Юрьеве, дружба эта не прервалась. Мы писали друг другу много и часто.
В Юрьев наша закавказская группа прибыла в последних числах декабря 1904 года. Никого из наших товарищей по курсу мы уже не застали: они разъехались в разные места на работу. Мы же принялись за подготовку к градуальным экзаменам. <…>
Жил я в то время с мамой и младшими членами семьи, а Маруся поселилась в Петербурге в семье Куликовых и работала вместе с дядей над составлением генерального отчета о постройке Сибирской железной дороги.
Занимались мы очень много, помогали друг другу. Я взял под свое шефство одного из «кавказцев», М. П. Троицкого, который не отличался в период учебы слишком большой усидчивостью и теперь нуждался в помощи.
Эти месяцы скрашивала переписка с Лизой Кутателадзе. Мы решили быть вместе всю жизнь.
12 мая 1905 года я закончил ветеринарный институт, получил диплом ветеринарного врача с отличием. Благополучно завершил градуальные экзамены и Троицкий.
Распрощавшись с дорогим для меня Юрьевом, самым в то время свободным (по сравнению с другими университетскими центрами) городом, я двинулся в Петербург, где должен был получить направление на работу.
Продумывая вопрос о том, куда лучше поехать, я остановился на Туркестанском крае. С этим решением я и вошел в кабинет начальника Ветеринарного управления Аркадия Александровича Раевского.
Раевский был профессором эпизоотологии и ранее возглавлял Харьковский ветеринарный институт. О нем шла молва как о чрезвычайном формалисте и черством администраторе. Меня встретил мужчина высокого роста, одетый с иголочки. Разговаривал суховато-вежливо. Узнав, что я стипендиат, сразу же предложил на выбор Кавказ или Туркестан. Во время разговора этот чопорный чиновник на моих глазах стал постепенно превращаться в профессора - начал давать мне полезные советы. Основная его мысль сводилась к тому, чтобы я не упускал случая внимательно наблюдать встречающиеся в ветеринарной практике любопытные явления и чтобы я освещал свои наблюдения в прессе.
23 июня 1905 года я получил от Ветеринарного управления министерства внутренних дел за подписью Раевского предписание за № 3269 «о командировании в Туркестанский край для мероприятий против эпизоотий, с обязательством пробыть в командировке не менее 2-х лет». Этот документ стал для меня путевкой в трудовую жизнь.
Оформив свои дела, я, прежде чем поехать в Ташкент, направился в Закавказье, в город Джебраил, где в это время жила Лиза Кутателадзе. 20 июля 1905 года мы обвенчались и сразу же после торжественного обеда отправились в путь. Нам предстояла длинная дорога.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Того же автора: Лечение ударами нагайки у киргизов.
2. Прибытие в Туркестанский край. Чимкент и Аулие-Ата
3. Аулие-Ата. Лаборатория МВД в Петрограде. Переезд в Кузьминки. Москва
4. Среднеазиатские гельминтологические экспедиции 1921 и 1926 годов
Юрьевский ветеринарный институт. (humus)
В 7-м классе нас оказалось всего лишь 8 человек, остальные ученики выбыли из училища по окончании 6-го класса: результат жестких требований, предъявляемых к учащимся дирекцией Томского реального училища. В этом училище была установка: переводить в 7-й класс только тех, на которых можно положиться, что они по окончании курса выдержат испытания в технические высшие школы и пройдут конкурс. На кого таких надежд дирекция не возлагала, тех выпускали с дипломом об окончании шести классов, что давало льготы по воинской повинности, но не позволяло поступать в высшие школы.
Учиться в седьмом классе было хотя и трудно, но очень интересно. Отношение преподавателей к нам резко изменилось: с нами здоровались за руку, нас считали почти студентами.
…Итак, я получил среднее образование. По этому случаю отец подарил мне часы с выгравированной на них датой - 9 июня 1898 года. С форменной фуражки был снят герб, сам же головной убор с желтыми кантами донашивался до поступления в высшую школу. «Реалисты» становились «конкурсниками».
Судьба моих товарищей по выпуску была в большей или меньшей степени предопределена. Яцевич, Сыромятников, Евсеев, Иванов, Хохряков, Степанов - все они мечтали стать инженерами и избрали себе Киевский политехнический институт, открытие которого намечалось на осень 1898 года.
У меня были иные планы: уже давно я решил стать биологом и теперь мечтал о поступлении в Петербургский университет на естественное отделение физико-математического факультета. <…>
Я наметил следующий план: в течение первого года непоступать в университет, а изучить латинский и греческий языки в объеме курса классической гимназии; весной 1899 года сдать экзамен по этим языкам на аттестат зрелости, а осенью 1899 года поступить в университет. <…>
Задачу я взял на себя тяжелую: за один учебный год освоить латинский и греческий языки в объеме полного курса гимназии! Однако я ни на секунду не сомневался, что с этим делом справлюсь: пригласил в качестве преподавателя студента филологического факультета и с огромной энергией принялся за изучение древних языков. <…>
Наступил 1899 год, предпоследний год XIX столетия. <…>
Приближалась весна, а вместе с ней и экзамен по древним языкам. Филолог, руководивший моей подготовкой, выражал полную уверенность в том, что я экзамен выдержу. Наступил апрель, и тут-то начались мои терзания. Много издевательств вынес я от чиновников министерства народного просвещения, которым руководил небезызвестный тогда Боголепов.
Прихожу в министерство и подаю заявление. Прошу допустить меня, окончившего полный курс реального училища с дополнительным классом, к экзаменам по латинскому и греческому языкам в объеме аттестата зрелости для поступления на естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета. Вопрос ставится четко и ясно. Принимает мое прошение какой-то чиновник; полагая, что вся эта процедура является лишь формой, я спокойно направляюсь домой. Опять идут дни, полные напряженных занятий.
Прошло две недели. Неожиданно получаю из министерства пакет, в котором черным по белому написано: «В просьбе просителю отказать». Я вскочил как ужаленный, не понимая в чем дело. Конечно, здесь таится какое-то недоразумение, другой мысли у меня не могло и возникнуть, и я побежал в министерство, чтобы выяснить это недоразумение. Принял меня один из крупных чиновников. Я с жаром рассказал ему о своем горе, о том, как напряженно работал весь год, изучая классические языки, чтобы поступить в университет. Я рассказал ему о своем заветном желании стать биологом и отдать всю свою жизнь этой науке. В ответ услышал равнодушное:
- Ваша ошибка, молодой человек, заключается в том, что в своем прошении вы пишете о желании поступить в Петербургский университет. Согласно же существующим законам, реалисты, сдавшие экзамен по древним языкам на аттестат зрелости, имеют право поступить только в Варшавский университет. Вот в чем ваша ошибка, вот причина, почему министерство отказало в вашей просьбе.
«Надо соглашаться на Варшаву, другого выхода нет», - моментально возникло решение.
- В какой угодно университет, лишь бы попасть на естественное отделение, - вырвалось у меня, и я заявил чиновнику, что часа через два принесу ему новое прошение.
На набережной Фонтанки, против здания министерства, жил один из моих товарищей. Я побежал к нему, схватил бумагу и стал писать заявление о своем желании поступить на естественное отделение Варшавского университета. Часа через полтора я снова стоял перед тем же чиновником и подал ему новое прошение.
- Теперь все в порядке, - заявил он, - ждите ответа о назначении срока экзаменов.
Опять зубрежка, опять лихорадочное перелистывание учебников, последняя попытка отшлифовать накопленные знания, которые были мне необходимы лишь для экзамена.
Наступил май, учащаяся молодежь переживает экзаменационную горячку, а ответа я почему-то не получаю. Снова иду в министерство справляться о судьбе своего второго прошения. Какой-то невзрачный чиновник приносит мне документ, на котором снова лаконическая резолюция: «Отказать». От нервного потрясения у меня брызнули слезы.
- В чем же дело теперь? - беспомощно выговорил я.
Канцелярским чиновник, видя мое тяжелое состояние сказал:
- Молодой человек, сейчас принимает директор департамента, пойдите к нему, и он даст вам надлежащее разъяснение.
Попал я снова к тому же министерскому генералу, который несколько недель назад посоветовал мне поступать в Варшавский университет. Напомнив ему о существе своего дела и предъявив ему прошение с резолюцией «отказать», я просил его срочно определить ту гимназию, при которой я должен держать экзамен по древним языкам. Вот что я услышал в ответ на свою просьбу:
- Для того, чтобы вам, как лицу, окончившему реальное училище, поступить в Варшавский университет, необходимо держать экзамен по древним языкам при одной из гимназий Варшавского учебного округа, а не в петербургской гимназии. Вот на каком основании министерство народного просвещения отказало вам в вашей просьбе.
- Хорошо, я завтра же поеду в Варшаву, - сказал я, задыхаясь от гнева. - Будьте любезны дать мне направление в Варшавский учебный округ.
- Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, молодой человек, но сейчас этого сделать нельзя: в Варшаве уже два дня тому назад начались экзамены, так что вы, к сожалению, опоздали…
- Что же мне теперь делать? - этот вопрос вырвался невольно из моих уст, хотя задавал я его исключительно только для себя лично.
- Вы не огорчайтесь, - стал утешать меня чиновник. - Вы человек еще молодой, вся жизнь впереди. Я вам советую летом отдохнуть, а с осени снова приняться за древние языки, с тем чтобы еще годик над ними поработать. Весной же будущего года поезжайте в Варшаву, подайте заявление в Варшавский учебный округ, там вас проэкзаменуют по латыни и греческому, после чего вы сможете быть зачисленным в число студентов естественного отделения физико-математического факультета Варшавского университета…
<…>
Во второй половине мая 1899 года я, усталый и морально подавленный, очутился в Красноярске, в родной семье, которая отнеслась ко мне исключительно чутко и бережно. <…>
Наступил 1900 год. Узнаю, что военный министр Куропаткин, остановившийся в Красноярске по пути на Дальний Восток, сообщил в разговоре городскому голове Шепетковскому, что добивается права поступления в Военно-медицинскую академию для лиц, окончивших полный курс реального училища. Это обстоятельство заставило меня задуматься. Я знал, что в Военно-медицинской академии преподает зоологию Н. А. Холодковский, что там хорошо поставлено преподавание ботаники, что физиологию читает И. П. Павлов, анатомию - Таренецкий. К медицине я в то время тяготения не имел; тем не менее у меня зародилась такая мысль: нельзя ли, получив медицинское образование, закрепиться на кафедре зоологии, с тем чтобы работать не по медицинским дисциплинам, а по биологии. Теоретически я представлял себе это дело вполне осуществимым, конкретного же ответа мне никто в Красноярске дать не мог. Брошенная Куропаткиным фраза лишила меня покоя. Красноярск потерял для меня свое обаяние, меня снова потянуло в Петербург.
В это время произошел один незначительный на первый взгляд случай, который сыграл решающую роль в моей судьбе. Просматривая Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона, я наткнулся на слово «ветеринария», статья была подписана неведомым мне автором - Татарским.
Читаю внимательно, и чем глубже вдумываюсь в строчки, тем больше волнуюсь. Узнаю, что существуют ветеринарные высшие учебные заведения, в которых, во-первых, изучают в довольно широком объеме биологические дисциплины и в которые, во-вторых, имеют доступ лица, окончившие полный курс реального училища с дополнительным классом, при условии сдачи экзамена по латинскому языку в объеме четырех классов классической гимназии. Эта статья произвела на меня потрясающее впечатление; она зародила во мне надежду добиться биологического образования через ветеринарию.
К стыду своему, я до этой статьи ничего о ветеринарии не знал, никогда ни одного ветеринарного врача в глаза не видел и даже никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из моих знакомых когда-либо обращался за помощью к ветеринарному врачу, хотя многие из них имели и лошадей, и собак, и других животных.
Как бы то ни было, но перспектива получения высшего образования стала для меня более отчетлива. Я теперь знал, что для специализации в области биологических наук у меня имелось два пути: а) путь высшего ветеринарного образования, юридически для меня доступный в любой момент, и б) путь высшего медицинского образования, доступный для меня лишь в том случае, если министр Куропаткин реализует свою идею о допуске лиц, окончивших реальное училище, в число студентов Военно-медицинской академии.
В марте 1900 года я покинул Красноярск.
По пути в Петербург я заехал в Томск, где сдал в мужской гимназии экзамен по латинскому языку в объеме четырех классов, что мне было сделать нетрудно.
В Петербурге я поселился у Д. А. Куликова. Дмитрий Александрович жил в Петербурге, заканчивая сводный отчет о постройке Среднесибирской железной дороги. Устроившись, я прежде всего записался на прием к военному министру Куропаткину, чтобы узнать непосредственно от него, открыт ли теперь доступ реалистам в Военно-медицинскую академию.
На аудиенции Куропаткин заявил мне, что действительно, он об этом хлопочет, но пока что встречает противодействие.
Он надеялся на благоприятный исход этого дела и дал мне совет направить соответственное прошение на имя начальника Военно-медицинской академии, что я, конечно и сделал.
Параллельно с этим я направил свои документы в Юрьевский (Дерптский) ветеринарный институт с просьбой зачислить меня в число студентов с осени 1900 года.
В конце мая семья Куликовых переехала на дачу в Финляндию, в Усикирко, а я поступил вместе со своим товарищем по реальному училищу студентом Лесного института Александром Куликовым на службу в счетный отдел Управления по постройке Среднесибирской железной дороги, чтобы накопить для предстоящей студенческой жизни немного денег. Накануне воскресного дня мы с Александром выезжали на дачу к дяде, в Усикирко, а по понедельникам снова принимались за скучную 12-часовую счетную работу.
В конце лета я получил от дирекции Юрьевского ветеринарного института извещение о том, что принят в число студентов этого института.
Итак, потеряв после окончания реального училища целых два года, я наконец стал студентом. Помню, с каким огромным удовольствием я надел на себя новенькую студенческую фуражку с синим бархатным околышем и белыми кантами, хотя в точности еще и не представлял, что готовит мне в будущем работа по ветеринарной линии.
* * *
Поезд подошел к скромному вокзалу. Юрьев [Дерпт, Тарту.]. Здесь в уютном эстонском городке предстояло мне получить высшее образование. Выхожу на перрон, оглядываюсь по сторонам и обращаю внимание на коренастого юношу в штатском костюме и в такой же, как у меня, фуражке. Подошли друг к другу, познакомились. Мы оба очутились в этом городе впервые, оба оказались студентами первого курса ветеринарного института. Это был Сергей Николаевич Иванов, окончивший Петербургскую духовную семинарию. Должен признаться, что до этого знакомства я с семинаристами никогда ранее не встречался и, подобно всем реалистам и гимназистам, даже не считал семинарию средним учебным заведением.
Оставив вещи на вокзале, двинулись в город, чтобы найти себе меблированную комнату поближе к ветеринарному институту. Комнат сдавалось множество. В конечном итоге мы облюбовали большую чистую комнату, в которой решили поселиться вместе. Платили мы за нее 12 рублей в месяц, по 6 рублей каждый, пользуясь при этом два раза в день «темашиной» - так именовались кофейники, нагревающиеся древесными углями.
Мы подружились с Сергеем и прожили вместе 2 года. Расстались уже на 3-м курсе, и то потому лишь, что к этому времени в Юрьеве поселилась моя мама с младшими детьми.
В 1900 году Юрьев был академическим городком. На 40 тысяч жителей было 2 тысячи студентов высших учебных заведений, да к тому же множество учащихся средних учебных заведении. Весь облик города и царившие в нем нравы имели весьма своеобразный характер и были совершенно непохожи на русские университетские города.
Река Эмбах, впадавшая в Чудское озеро, как бы делила город на две части. Они соединялись старинным каменным и новым деревянным мостами. На правом высоком берегу Эмбаха был расположен Домберг - большой тенистый парк. В нем были разбросаны многочисленные университетские учреждения, высились руины древнего замка.
Ветеринарный институт располагался в левобережной части. От университета к институту тянулась чрезвычайно узенькая главная улица Юрьева - Рыцарская, носившая на себе следы средневековья.
В 80-х годах в России было всего 4 ветинститута, из которых Юрьевский и Харьковский были наиболее крупными и известными.
В нашем институте была богатая специальная библиотека, неплохие учебные кабинеты, ветеринарные клиники, аптеки, кузница и т. д. В институте были неплохо организована учебная и научно-исследовательская работа. Так, например, ряд исследований по эпизоотологии получил мировое признание. Исследования профессора Ф. Браделя по сибирской язве были началом изучения этой страшной не только для животных, но и для людей болезни. Э. Земмер, работая над проблемами туберкулеза животных, доказал, что молоко и мясо больных туберкулезом животных могут быть источником заражения человека и т. д.
Состав студентов был довольно демократичным. Плата за учебу в ветеринарных институтах была ниже, чем в других высших учебных заведениях. В Юрьевском ветеринарном институте платили по 15 рублей в год. Для сравнения скажу, что в Юрьевском университете за семестр надо было внести до 70 рублей, на 5-м курсе медицинского факультета - 125 рублей.
Юрьевскому университету и ветеринарному институту царское правительство разрешило принимать студентов, исключенных из других высших учебных заведений оссии за участие в революционном движении. Считалось, что Юрьеву, где крепки были реакционные традиции, революционное брожение не грозит. Также было разрешено принимать учащихся, окончивших православные духовные семинарии. В этих семинариях обучение велось за счет государства и большинство учащихся было из бедных слоев населения.
В ветеринарном институте я оказался в окружении семинаристов, которые на курсе составляли свыше 80 процентов. Реалистов почти не было, имелись окончившие классическую гимназию, причем если это русский, то обычно с дипломом шести классов, а если еврей, то с аттестатом зрелости, так как к евреям предъявлялись повышенные требования.
Первые лекции меня разочаровали: курс зоологии, читанный анатомом Кундзиным, и курс ботаники, который вел Давид, были для меня слишком элементарны. С интересом посещал лекции по химии профессора Спасского. Блестяще вел физику профессор Садовский.
Максимум времени пришлось уделять анатомии домашних животных. Заинтересовала меня работа в анатомической-препаровочной, когда пришлось детально знакомиться с морфологическими элементами животного организма.
Однако к некоторым вещам я долго не мог привыкнуть. Тяжело было смотреть на муки умирающих от кровотечения лошадей. С неприятным чувством входил я первое время в хирургический корпус, но на втором семестре чувства мои притупились.
В Юрьевском ветеринарном институте было очень скромное оборудование, но весь учебный процесс был поставлен настолько удовлетворительно, что желающий получить знания мог, несомненно, добиться многого. Единственно, чего мне недоставало, - это солидного изучения биологических наук. Меня тянуло к зоологии, а изучать ее я мог только на естественном отделении физико-математического факультета университета. И я направил свои взоры к университету.
В это время в Юрьеве работали два зоолога: знаменитый Кеннель, читавший курс на немецком языке, и молодой тогда еще профессор А. Н. Северцов, восхищавший студенческую молодежь своими блестящими по форме и строгими по содержанию академическими и публичными лекциями.
Меня потянуло к Северцову. Но как получить легальный доступ в университет, слушать его лекции, прорабатывать практические занятия? Ведь у входа в здание анатомического корпуса, в котором помещалась кафедра Северцова, толпились так называемые «педеля», которые не пропускали в университетские апартаменты посторонних, тем более лиц в ветеринарной студенческой тужурке. Я переодевался в штатское платье, примыкал к группе студентов-фармацевтов, не носивших форменной студенческой одежды, и свободно проходил в те кабинеты и аудитории, которые меня интересовали. За короткий срок моя фигура достаточно примелькалась, так что мое пребывание в университетских зданиях никого в дальнейшем не волновало.
Желая по-настоящему изучить университетский курс зоологии, я подошел к профессору Северцову, рассказал о своем положении и просил разрешения посещать его лекции. «Пожалуйста, слушайте мои лекции, - ответил он, - но помните, что я о вашем присутствии в аудитории знать не буду, знать не должен». Ответ, характерный для уяснения той обстановки, которая царила в первые годы XX столетия в российских университетах.
Я стал усердным посетителем лекций и вместе со студентами-естественниками проходил практические занятия. Как сейчас помню свою первую встречу с молодым тогда еще ассистентом Северцова М. М. Воскобойниковым.
М. М. Воскобойников отнесся ко мне исключительно тепло, чутко и радушно, снабдил меня микроскопом. Я занимался в тех же условиях, что и студенты. «Если вас спросят, кто вы такой, отрекомендуйтесь студентом-фармацевтом, и тогда будет все в порядке», - вот совет, данный мне Воскобойниковым. Его участие произвело на меня огромное впечатление, и я сохранил о Воскобойникове самое светлое воспоминание.
Во время зимних каникул я поехал в Петербург к родным, которые к этому времени перебрались из Красноярска в столицу. Отец готовился к новой службе - ему предстояло ехать в Маньчжурию, в Харбин, на строительство Восточно-Китайской железной дороги. Командировка его намечалась на 3 года. <…>
…Наступил незаметно 1902 год, заканчивался 4-й семестр моей учебы. Перейдя на 3-й курс, я уехал на лето снова в Финляндию, в Мустамяки, на дачу к Куликовым. Там же, в Мустамяках, снимала маленькую дачу мама, которая провела это лето в окружении своих детей.
Папа находился в Харбине, причем от него в течение нескольких месяцев по неизвестным причинам мы не получали ни писем, ни денег.
В связи с материальными затруднениями мы на семейном совете решили, что мама с младшими детьми переедет в Юрьев, жизнь в котором была неизмеримо дешевле петербургской. Я покину своего «сожителя» С. Н. Иванова и переселюсь к маме; для того чтобы помочь ей, я стану стипендиатом (стипендиат - студент, которому Главное ветеринарное управление платило стипендию, за это он обязан был отработать два года там, куда его пошлют после окончания учебы) и буду получать ежемесячно 30 рублей, а Маруся останется на службе в Петербурге, чтобы тоже помогать семье. Так и сделали. <…>
Весной 1904 года я закончил высшее ветеринарное образование. Остались у меня государственные, именовавшиеся тогда градуальными, экзамены, которые в Юрьевском ветеринарном институте проводились осенью.
Летом я поехал на производственную практику в Закавказье на борьбу с чумой крупного рогатого скота.
* * *
Ветеринарное управление охотно командировало как ветеринарных врачей, так и студентов-градуалистов для борьбы со свирепствовавшей в Закавказье эпизоотией чумы крупного рогатого скота. С моего курса согласились на поездку человек десять. Это означало, что мы будем держать экзамен на полгода позже наших товарищей - весной 1905 года.
На Кавказе я никогда не бывал. Поэтому я решил проехать в Тифлис по Военно-грузинской дороге, предварительно побывав в Пятигорске у своего товарища А. И. Фролова, бывшего студента-технолога. Его выслали туда под надзор полиции как политически неблагонадежного.
Встреча с Фроловым была для меня большой радостью. Я прожил у него четыре дня. За это время я осмотрел все достопримечательности минераловодческой группы, посетил место дуэли Лермонтова, бальнеологические учреждения, съездил в Кисловодск, поднимался на Красные камни, разгуливал по парку, любовался игрой пузырьков нарзана, выбивающегося из недр доломитовых скал на поверхность. Вечера и ночи мы проводили с Фроловым в длительных беседах о петербургском студенчестве, о работе Сибирского землячества. Рассказывал он и о своей нелегальной работе здесь, в Пятигорске.
Это была моя последняя встреча с Фроловым. Он вскоре умер от туберкулеза.
Из Пятигорска я поехал во Владикавказ, а оттуда по Военно-грузинской дороге. Горные ущелья буквально очаровали меня своей дикостью и грандиозностью. Особенно я восхищался «глубокой тесниной Дарьяла, где роется Терек во мгле».
В Тифлисе я оказался в совершенно новой обстановке. Тифлисское ветеринарное начальство распределяло персонал, командированный на борьбу с эпизоотиями, по губерниям. Во главе ветеринарной части всего Закавказья стоял Джунковский, а всеми делами вершил его помощник, свирепый администратор, гроза врачей Золотарев, перед ясны очи которого и предстали мы, студенты Юрьевского института.
В Петербурге сведущие люди, ветврачи, работавшие в Закавказье, посоветовали добиваться командировки в Тифлисскую и Кутаисскую губернии, избегая направления в Елизаветпольскую, Бакинскую и Эриванскую губернии, поскольку последние считались чрезвычайно неблагополучными по малярии.
Я как раз получил назначение в Елизаветпольскую губернию, куда вместе со мной были направлены мои товарищи по курсу Беляев, Корженевский и Троицкий. Через несколько дней наша юрьевская четверка прибыла в губернский город Елизаветполь. Здесь нам предстояло расставание. Елизаветпольский ветеринарный инспектор трем из нас - мне, Беляеву и Корженевскому дал направление в Зангезур, в один из самых диких и наиболее живописных уездов Елизаветпольской губернии, прилегающей к Персии. Резиденцией нашей стал город Герюсы, центр Зангезурского уезда. Отсюда мы должны были периодически выезжать в селения, чтобы проводить там противочумные мероприятия.
Герюсы отстояли от Закавказской железной дороги на почтительном расстоянии. Из Елизавегполя необходимо было доехать до станции Евлах, а оттуда по грунтовой дороге проехать на лошадях около 170 верст. На пути лежала бурная в весеннее половодье река Тертер с каменистым дном, которая сметала все мосты. Поэтому реку приходилось переходить вброд. Во время переправы вода залила нашу повозку. К счастью, удалось спасти фотоаппарат, который я во время переправы держал в поднятых руках. Ощущение было не из приятных, когда тройка лошадей в изнеможении стала посередине реки, а бешеное течение перекатывалось через нашу повозку и грозило опрокинуть ее. Перебравшись наконец на другой берег, мы остановились, чтобы высушить у костра промокшую одежду.
Проехали село Агдам, уездный город Шушу и добрались до уездного городка Герюсы, расположенного в долине реки Герус-чай.
Первый раз в жизни я попал в такой город. Дома примыкали к целому лесу каменных вышек конической формы. Это результат выветривания горных пород. На вершине каждой из вышек красовалась тяжелая каменная глыба. «Сахарные головы» - так именовали местные жители этот геологический феномен. В остальном Герюсы представляли собой запущенный, малокультурный азиатский городок с набором правительственных учреждений уездного масштаба и с характерными для того времени чиновничьими нравами и административным произволом начальства над «вверенным его попечению» народом. Каждый я ездил по селениям. И поэтому вдоволь насмотрелся на произвол. Жители были неграмотны, забиты и бесправны. Этим и пользовались власти, разжигая национальную рознь. За малейшее непослушание, за промедление в выполнении того или иного приказа начальства, провинившихся били нагайками. Били за неуплату налогов, за недоставку продовольствия приехавшему по делам службы чиновнику, за сокрытие скота во время его регистрации. Били не только приставы, били не только стражники, но в ряде случаев чиновники с академическим значком: судейские, и даже… некоторые ветеринарные врачи.
Когда при первой моей поездке в татарское селение Аликули-Ушаги нанятый мной проводник Амбарцум поднял свою нагайку, чтобы ударить старшину селения за какое-то непослушание, я от неожиданности рассвирепел до крайности и с криком бросился на Амбарцума. Он с изумлением отнесся к моему протесту, и было видно, что мое поведение ему не понравилось. «Ну, знаете, если вы не будете мне разрешать бить их, то мы будем всегда голодными. Ваша доброта не принесет ни хлеба, ни молока», - раздраженно сказал он мне.
Такой точки зрения, как я потом узнал, держалось огромное большинство чиновников, которые считали нагайку хоть и злом, но в условиях Закавказья неизбежным. Однако, поработав со мной около 5 месяцев и объездив самые отдаленные селения Зангезура, Амбарцум должен был в конце концов убедиться, что человеческим отношением, гуманным подходом к населению можно добиться его доверия, а раз доверие его завоевано, тогда все будет в порядке. Ненависть к чиновникам у населения была выражена настолько ярко, что суметь подойти к народу мне, студенту российского вуза, было чрезвычайно трудно. Любой человек в форменной одежде вызывал v населения озлобление. И только тогда, когда жители узнавали, что к ним приехал «доктор, хаким», как именовали врачей и нас, студентов-ветеринаров, а не пристав, не судья, тревожно-возбужденное настроение обычно падало и все приходило в относительную норму. Я вспоминаю всего два случая из своей закавказской практики, когда население не пожелало привести свой скот для ветеринарного осмотра.
В итоге я уехал из селения, не выполнив своей служебной функции, под аккомпанемент воркотни злорадствующего Амбарцума: «Вот видите, что случилось. А если бы вы разрешили мне ударить старосту нагайкой, скот был бы тотчас же пригнан для осмотра».
Бесчеловечное отношение господствующего класса и чиновников к местному населению меня угнетало; особенно волновало чувство абсолютного бессилия что-либо изменить, поскольку наши протесты ни на кого не действовали, а вызывали лишь смешки и снисходительные улыбки.
Мне приходилось верхом на лошади в сопровождении Амбарцума пересекать в разных направлениях весь огромный Зангезурский уезд. Дорога доставляла мне огромное удовольствие. Лошадь шла то по узким горным тропкам, то по широким просторам плоскогорья, то, наконец, по альпийским горным эйлагам. Чаще всего, выезжая из Герюсов, я попадал на высокое плато - «уч тапа», по которому дорога вела к крупному армянскому селению Караклисы, находившемуся от нашей резиденции в 32-35 километрах.
Близ селения Кеши возле самой дороги стоял огромный камень, похожий на мельничный жернов с торчащим отростком в центре и с отполированной поверхностью вокруг него. Это остаток старинного так называемого фаллического культа: поверхность камня отполирована бесплодными женщинами, которые ерзали по камню в надежде преодолеть бесплодие.
Вот крутая базальтовая скала, на вершине которой красуются развалины древней крепости. Еще дальше - изумительная картина: бурная горная река внезапно исчезает, уходит в глубь земли, где она вырыла себе подземный туннель, а затем снова вырывается на поверхность и мчит как ни в чем не бывало дальше. Мрачным красавцем стоит старинный Татевский монастырь - историческая реликвия армянского народа. Древняя церковная архитектура гармонично сочетается с общим фоном спокойной в своем величии, строгой, суровой окружающей обстановки. А во дворе монастыря - высокий раскачивающийся каменный столб, который ритмичными покачиваниями вызывал особое психологическое состояние у паломников.
Разъезды по эйлагам, по высоким горным плато, от одной кочевки к другой, тесное общение с природой Закавказья, знакомство с бытом кочевого населения, жизнь в кибитке, работа по специальности, выражавшаяся в массовых осмотрах животных, оказание помощи не только больным животным но по мере возможности и людям, которые приходили за советом по поводу самых различных своих недугов, все это воспринималось мною чрезвычайно остро. Жизнь была полной, и я чувствовал себя счастливым при мысли, что приношу людям пользу.
Поскольку чума крупного рогатого скота в Зангезуре была ликвидирована, нашу студенческую группу в октябре 1904 года откомандировали в соседний Шушинский уезд. В городке Шуше к нашей зангезурской тройке присоединился четвертый юрьевец - М. П. Троицкий. Характер нашей работы в Шушинском уезде ничем не отличался от деятельности в Зангезуре: те же бесконечные разъезды верхом на лошади, тот же осмотр скота и т. д. и т. п.
Шуша была крупнее города Герюсы. Интеллигенции здесь было больше, и у нас, приезжих студентов, появился значительный круг знакомств. Вечера мы частенько проводили в клубе, где ставились концерты и устраивались танцевальные вечера. Здесь я познакомился с Елизаветой Михайловной Кутателадзе, дочерью крупного военного чиновника. Год назад она закончила тбилисскую женскую гимназию и теперь мечтала получить высшее образование. Меня привлекла ее любознательность, широта ее взглядов. Мы подружились. Наша дружба и взаимное уважение росли с каждым днем. А когда закончилась командировка и я очутился в Юрьеве, дружба эта не прервалась. Мы писали друг другу много и часто.
В Юрьев наша закавказская группа прибыла в последних числах декабря 1904 года. Никого из наших товарищей по курсу мы уже не застали: они разъехались в разные места на работу. Мы же принялись за подготовку к градуальным экзаменам. <…>
Жил я в то время с мамой и младшими членами семьи, а Маруся поселилась в Петербурге в семье Куликовых и работала вместе с дядей над составлением генерального отчета о постройке Сибирской железной дороги.
Занимались мы очень много, помогали друг другу. Я взял под свое шефство одного из «кавказцев», М. П. Троицкого, который не отличался в период учебы слишком большой усидчивостью и теперь нуждался в помощи.
Эти месяцы скрашивала переписка с Лизой Кутателадзе. Мы решили быть вместе всю жизнь.
12 мая 1905 года я закончил ветеринарный институт, получил диплом ветеринарного врача с отличием. Благополучно завершил градуальные экзамены и Троицкий.
Распрощавшись с дорогим для меня Юрьевом, самым в то время свободным (по сравнению с другими университетскими центрами) городом, я двинулся в Петербург, где должен был получить направление на работу.
Продумывая вопрос о том, куда лучше поехать, я остановился на Туркестанском крае. С этим решением я и вошел в кабинет начальника Ветеринарного управления Аркадия Александровича Раевского.
Раевский был профессором эпизоотологии и ранее возглавлял Харьковский ветеринарный институт. О нем шла молва как о чрезвычайном формалисте и черством администраторе. Меня встретил мужчина высокого роста, одетый с иголочки. Разговаривал суховато-вежливо. Узнав, что я стипендиат, сразу же предложил на выбор Кавказ или Туркестан. Во время разговора этот чопорный чиновник на моих глазах стал постепенно превращаться в профессора - начал давать мне полезные советы. Основная его мысль сводилась к тому, чтобы я не упускал случая внимательно наблюдать встречающиеся в ветеринарной практике любопытные явления и чтобы я освещал свои наблюдения в прессе.
23 июня 1905 года я получил от Ветеринарного управления министерства внутренних дел за подписью Раевского предписание за № 3269 «о командировании в Туркестанский край для мероприятий против эпизоотий, с обязательством пробыть в командировке не менее 2-х лет». Этот документ стал для меня путевкой в трудовую жизнь.
Оформив свои дела, я, прежде чем поехать в Ташкент, направился в Закавказье, в город Джебраил, где в это время жила Лиза Кутателадзе. 20 июля 1905 года мы обвенчались и сразу же после торжественного обеда отправились в путь. Нам предстояла длинная дорога.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Того же автора: Лечение ударами нагайки у киргизов.