В низовьях Аму: Путевые очерки. 1. От Орска до Иргиза
Н. Н. Каразин. В низовьях Аму. Путевые очерки // Вестник Европы. 1875. № 2, 3.
Глава I. Глава II. Глава III. Главы IV, V, VI. Главы VII, VIII, IX, X. Главы XI, XII. Главы XIII, XIV.
Н. Каразин. Слева: Одна из почтовых станций Орско-Казалинского тракта в первобытном своем виде. Справа: Та же почтовая станция в нынешнем ее виде. 1874
I
От Орска до Иргиза. - Слободка Новый Ташкент. - Обработанные земли. - Эксплуататоры. - Станция Токан. - Воспоминания. - Киргизские зимовки. - Насмешница. - Ночь. - Спящий аул. - Степное озеро. - Форт Кара-Бутак. - Киргизские пашни. - Река Иргиз. - Город Иргиз. - Непонятный выбор места. - Базар-пустыня. - Преддверие Кара-Кумов.
Вчера, поздно ночью, мы переправились через р. Урал и остановились на ночлег в одной из гостиниц Орска.
Значит, придерживаясь мнения учебников географии, мы в данную минуту находились в Азии. Европа и все европейское осталось за нами… Настоящее путешествие начинается именно с этой минуты. Рассчитывая с завтрашнего же дня видеть много интересного, я заранее вытащил на свет божий альбомы и записные тетради, карандаши и перья, и приготовился начать свои работы.
- Поедете Новым Ташкентом - назад поглядывайте: как бы чего не срезали…
- А что?
- Народ ухарский - тамошние-то. По шерсти и кличка.
Так предостерегал нас хозяин гостиницы в Орске, где мы провели ночь, осмотрев тщательно наши укладки, особенно тюки и чемоданы, привязанные сзади экипажей.
Мы знали, что хозяин человек опытный и местные нравы знающий; а потому, не пренебрегая добрым советом, пообещали ему «быть осторожнее и назад поглядывать», распростились с ним и тронулись.
Гремя гайками, покатился наш тарантас по безлюдным улицам унылого Орска. Звон колокольчика взбудоражил собак, встревожил верблюдов, лежавших сплошными рядами на базарной площади, вызвал в оконных рамах несколько заспанных физиономий и, нарушив утреннюю, раннюю тишину еще спавшего города, принялся в свою очередь будить заспавшихся обитателей Нового Ташкента.
Года три тому назад, несколько семейств переселенцев из Сибири прибыло в Орск, и им разрешено было поселиться в его окрестностях, - в сторону к степям. Через год, к этому поселку прибавилось еще десятка два домиков; в прошедшем году, из Самарской губернии еще прибыло до тридцати семейств и тоже пристроились в первым - и, таким образом, близ самого Орска, образовалось новое предместье, названное почему-то Новым Ташкентом.
Судя по предостережению хозяина гостиницы, переселенцы не пользовались хорошею репутацией. Да и самый вид этого предместья не внушал особенного к себе доверия.
Мрачные домики, кое-как срубленные из неотесанных бревен, большею частью без крыш, с одним потолком, покрытым на пол-аршина землею, поросшим высоким бурьяном и лапушником, смотрят на улицу крохотными, подслеповатыми окошками - кое-где блестит стеклышко, - кое-где белеет бумага, чаще просто зияет черное отверстие… Дворы не огорожены; кучи топлива и соломы, наваленные в беспорядке, тощие коровы и лошади - последние в очень умеренном количестве - тряпье и лохмотья одежды, повешенные на веревках для просушки, - все это веет отсутствием довольства, полным невниманием, даже пренебрежением в хозяйству, какою-то крайне подозрительною беспечностью, чем-то таким, что невольно заставило нас вспомнить напутствие и внимательно поглядывать назад - «как бы чего такого»…
А вот и дощечка под дверью одного из домиков более приличной наружности… Так и есть! «Ренсковый погреб - распивочно и на вынос»… Вот еще одна, напротив… Вон, за углом забора, на задворке, еще… Там, уже без затей, прямо на оконной ставне мелом написано что следует… Над каким-то шалашо́м без окон, с углубленною лазейкою, вместо двери, на шесте покачивается пустая бутылка - молчаливое приглашение… Наконец, совсем уже на выезде, на отлете, ярким белым пятном на зеленой лужайке, словно снежная глыба сверкая на утреннем солнце, виднеется холщовая палатка; над нею развевается красный платок и висит полуштоф на тонкой бичевке… Внизу, из-под полы торчат чьи-то ноги без сапог; с противуположной стороны торчат другие, - еще обутые… У самой дороги, навзничь, на всю степь храпит синяя, заплатанная чуйка, - пегая корова усердно облизывается своим шершавым языком, - гуси бродят поблизости и видимо сторонятся…
- Этот кабак «Во лузях» прозывается - таперича он, вплоть до самого Кара-Бутака последний, - пояснил ямщик и как-то машинально начал сдерживать тройку.
- Трогай, братец, трогай!..
Покосился на нас ямщик не то с недоумением, не то с выражением обидной снисходительности к нам, не понимающим всей прелести минутной остановки «во лузях»… Однако - делать нечего, вздохнул и выместил свою досаду взмахом кнута по всем трем гнедым спинам, покрытым наборною, ямскою сбруею…
Справа и слева тянулись полосами свежие, черноземные пашни; за ними, волнистою линиею, виднелись холмы, мало-помалу понижающиеся, становящиеся все отложе и отложе, словно расползающиеся по бесконечному степному горизонту. Зелени мало было видно; - кругом, куда только ни достигал глаз, всюду виднелась взрытая плугом земля. Верст двенадцать уже проехали мы, а все не прекращались пашни, все еще виднелись следы обработки - то прошлогодней, то нынешней, - свежей… Там и сям торчали шалаши и палатки; кое-где видны были срубленные бревенчатые сторо́жки, - оставленные на поле плуги и бороны, телеги и сбруя… По межам бродил рабочий скот, пасшийся под наблюдением черномазых киргизов-работников…
Года три тому назад я проезжал этою же дорогою; тогда пашни простирались не более как за три-четыре версты от Орска. Меня удивила эта перемена… Откуда же взялись руки для обработки такого пространства земли… откуда средства?!..
Закопошился народ рабочий… Вон, вдали, виден уже работающий плуг. Мы должны проехать мимо него… Вот поравнялись.
Полуголый киргиз идет за плугом; другой - еще мальчик, тащит за веревку переднюю пару волов. Невдалеке запрягают еще новый плуг… Опять киргизы-работники!..
Вот тебе и «неисправимые кочевники», вот тебе и «народ, готовый скорее предпочесть смерть, чем переход к оседлости» [Выдержка из официального отчета одного, должно быть, весьма дальновидного степного администратора.].
Отрадно смотреть на эту картину. Сердце радуется при одной мысли, что вот скоро вся степь превратится в одно сплошное, обработанное поле… Зацветет довольством, домовитости); исчезнет дикость и необузданность нравов, свойственных номадам… начнется… «Стоп машина!.. закрой клапан и удержись!..»
Несколько торговых тузов-маклаков из Орска и окрестных казачьих станиц нашли себе просто очень выгодный способ, не затрачивая больших капиталов, почти ничем не рискуя, нажить себе крупные барыши, эксплуатируя степную почву и ее наивных обитателей.
Ходить за допотопным плугом невелика важность… мудрости особой тут нет никакой; нетрудно приучить к этому делу киргиза, особенно если благодатная земля, даже кое-как, неумелыми руками изрытая, дает обильные урожаи. А тут беда стряслась над степью: зимняя бескормица, падеж скота (джют), хивинский поход, отвлекший безвозвратно десятки тысяч верблюдов и тысячи рук, неудачно приведенные к делу новые положения о волостях, написанные в далеких администраторских кабинетах и сообщенные к сведению и исполнению… Все эти обстоятельства, вместе взятые, повели к тому, что нашлось немало охотников, готовых из-за одного только куса хлеба наняться ходить не только за плугом, но, пожалуй, даже под ярмом, таская этот плуг своими собственными силами.
Были слухи, что обнищалые киргизы нанимались за тридцать рублей в год, на своем собственном содержании. Считая, что подобный наемщик тратит на одежду, обувь и пищу только десять копеек в сутки, и то ему не хватит на год шести рублей пятидесяти копеек. А забирая вперед за полгода и более, несчастный номад отдается совершенно в кабалу предприимчивому торгашу и становится не работником его, а просто безответным рабочим скотом своего нанимателя…
Кончаются, наконец, обработанные поля; по степи волнуется сплошной ковыль, серебрится белая кашка, пестрят голубые колокольчики и ярко-красные головки мака; пахнет полынью и сеном… Одинокое дерево виднеется вдали, вправо от дороги - аулы - святое дерево, получившее святость за то, что, Бог весть зачем и почему, оно одно выросло здесь, посреди безграничной равнины.
Через несколько минут быстрой езды по превосходной, гладкой как скатерть степной дороге, мы подъехали к станции Токан и лихо подкатили к тесовому крыльцу нового станционного домика.
Просторная, чистая и светлая изба для приезжающих, снабженная весьма приличною кожаною мебелью и даже стенными часами, чисто вымытый дощатый пол, сверкающий на диво самовар и посуда, смотритель в форменном сюртуке, услужливый и суетливый, торопливая суетня ямщиков на дворе и вокруг экипажей… Русская речь и русские красные рубахи… все это нисколько не удивило бы новичка, не ездившего прежде по Орско-Казалинскому тракту, но я находился в иных условиях; я был еще прежде хорошо знаком с этою дорогою, и, признаюсь откровенно, с изумлением смотрел на все окружающее, не веря глазам, не веря, что все это я вижу наяву, а не какой-нибудь несбыточный сон расстроенного воображения.
Для того, чтобы объяснить причину моего изумления, я позволю себе отступить незадолго назад, года за три или несколько более, и нарисовать сжатую картину этого тракта в его первоначальном виде.
Первый раз я проезжал этою дорогою осенью 1867 года. Это был год реформ вновь завоеванного Туркестанского края.
Понадобились офицеры, чиновники, разный рабочий люд, и понадобились в громадном количестве. И вот все это скопилось в Оренбурге и в Орске, готовясь к степному путешествию.
Все гостиницы были переполнены народом; по почтовым дорогам тянулись почти непрерывные ряды экипажей. Большинство переезжающих были семейные, - и потому, - можно себе представить, - с какими запасами путешествовали они, переселяясь в край отдаленный, в котором, по крайней мере на первое время, трудно, почти невозможно, было найти что-нибудь, удовлетворяющее европейскому требованию комфорта.
Шутники говорили, что осень 1867 года была «великое переселение народов из виленских канцелярий в ташкентские».
Вот в это-то бойкое время пришлось и мне, в первый раз, проехать Орско-Казалинским почтовым трактом.
Едва только я выехал из Орска, как сразу почувствовал, что надолго распростился со всем, что хотя сколько-нибудь напоминает удобство.
Тройка загнанных, чахоточных кляч, приведенная мне после двухсуточного ожидания, дотащила меня до станции только глубокою ночью. Станция, та самая, на которой я находился в настоящую минуту, состояла из полуземлянки, наполненной полуразвалившейся печью и ворохами перегнившей соломы. Мириады паразитов кишели в этом навозе; трудно было дышать от заразительной вони, несмотря даже на отсутствие стекол в оконных отверстиях. Оставаться в этом приюте не было ни малейшей возможности - и я провел остаток ночи на дворе, устроившись кое-как в своем экипаже.
Дальнейшее мое путешествие было непрерывный, длинный ряд всевозможных лишений и пыток. Недостаток лошадей, - чаще же неимение их вовсе на станциях, задерживали меня по целым суткам и более. Например, - на станции Джалавли я просидел четверо суток, и только случайно нанял пару верблюдов у проходящего невдалеке каравана.
Все путешествие мое, какие-нибудь девятьсот верст, до Казалинска тянулось пять недель, а я еще находился в сравнительно лучших условиях, чем остальные путешественники. Я ехал один и налегке. Каково-то было несчастным семейным, с женами и детьми, часто грудными.
Все станции были не лучше первой, мною описанной. Встречались и войлочные кибитки - старые, покривившиеся, с бесчисленными дырами в прогоревших войлоках, не защищающих вовсе ни от дождя, ни от холода, ни от ветра.
Зима быстро приближалась, - наступили холода, выпал снег, начались страшные, степные бураны.
Положение многих запоздавших путешественников было отчаянное. На одной из станций, именно, как теперь помню - Бугадты-сай, - я нашел семейство в безвыходном положении: муж, какой-то интендантский чиновник, мертвецки пьяный, должно быть с горя, пластом лежал под тарантасом, и только мычал - на все мои расспросы… «Вот уже вторые сутки так-то», - говорила мне его жена, кормившая грудью ребенка. Еще двое маленьких детей пищали и ёжились от холода под какою-то попоною. Вся провизия вышла, не было даже чаю и сахару. Еще вчера вечером доели последнюю дорожную булку… А впереди оставалась еще бо́льшая половина дороги.
Другое семейство я нашел еще в худшем положении. На этой станции не было вовсе никакого жилья; кибитку унесло ветром, и только кучи навоза, следы костров, да обломок тележной оси намекали на место станция. Ближайший аул был верст за двадцать; ближе не было ни одного живого существа, кроме волков, завывавших по ночам, в нескольких десятых шагов от несчастного семейства. Здесь тоже истреблены были все дорожные запасы, и путешественники испытывали уже припадки голода.
Дотащившись кое-как до этой станции, я задержал киргиза-ямщика с его лошадьми, дал им отдохнуть и верхом отправился отыскивать ближайшие аулы. Ночь захватила меня на пути, а вдобавок я еще сбился с дороги, так что вернулся только уже на другой день утром. Надо было видеть восторг несчастных при виде нанятых мною верблюдов и двух баранов, купленных для удовлетворения голодающих желудков.
Если у кого-нибудь ломался экипаж, - его бросали, как вещь совершенно негодную - о починке нечего было и думать - и продолжали путь верхом на верблюдах, а то и попросту пешком.
Во всем этом, что я теперь рассказываю, нет ни малейшего преувеличения; не найдете никого, кто бы мог упрекнуть меня в этом, но зато найдется много таких, которым мое писание покажется бледным в сравнении с тем, что они испытали лично.
Туркестанский генерал-губернатор, узнавши от приезжих о том, что творится на Орско-Казалинском тракте, немедленно послал офицеров и чиновников, снабженных деньгами, одеждою, провизией и лекарствами навстречу переселенцам - и эти люди положительно заверяли о том, что им приходилось натыкаться на раздирающие душу катастрофы [Записки г. Терентьева и доктора Авдиева.].
Через четыре года после этого, именно в 1871 году, снова пришлось мне проезжать этою же дорогою. Время года было несравненно лучше: - лето; и наплыва проезжающих не было никакого. Но несмотря на эти, более выгодные условия, я нашел тракт нисколько ни в лучшем положении; те же станции: кибитки и землянки, то же отсутствие людей и лошадей, те же суточные ожидания… А если и посчастливится вам найти лошадей, пасущихся вблизи станции, то это оказывались кони совершенно дикие, никогда в своей жизни не видавшие экипажа, и вы рисковали на каждом шагу быть искалеченным, не говоря уже о бесконечных ломках и, наконец, окончательной порче вашего тарантаса.
И вот, мне привелось третий раз промерить знакомое расстояние - и я не узнал своего старого знакомого, Орско-Казлинского тракта.
А дело было как нельзя проще. Стоило только отдать этот тракт с торгов предприимчивому человеку, не поскупиться деньгами, а не сдавать его на попечение киргизов, бесконтрольное попечение, тем более что с кочевниками не церемонились и по годам не платили им ничтожной договорной платы. «Не за что платить - дурно содержите», - говорили те, кому надлежало расплачиваться. «Денег не даешь - за что же тебе содержать хорошо», - говорили те, кому следовало получать деньги. И таким-то образом шло дело с лишком двадцать-пять деть, пока настоятельная потребность в сообщении не заставила открыть серьёзные торги, по которым оренбургский купец Мякеньков, хорошо знакомый с делом, опытный и предприимчивый хозяин, взял на себя бо́льшую половину Орско-Казлинского тракта и привел его в прекрасный порядок, так поразивший меня с приезда на первую станцию.
В несколько минут были запряжены новые лошади, сытя, не загнанные до изнеможения, как бывало прежде. Русский ямщик, в красной рубахе, с медною бляхою на шапке, осторожно разобрал возжи, и мы понеслись в карьер по гладкой черноземной дороге.
Узкою черною лентою тянулась дорога; а по сторонам ее во все концы, сливаясь с синею полосою отдаленного горизонта, раскинулось целое море зелени всех тонов и оттенков. Красные головки полевого мака, лиловые ирисы, белесоватые метелки ковыля, желтые колокольчики, ярко-белые звездочки ромашки красиво пестрили степь, наполняя воздух чудным ароматом, свойственным только степям, не тем унылым, выжженным солнцем, мертвым пустыням, которые предстоят еще впереди, а другим, полным жизни, полным движения, полным смешанных, разнообразных звуков.
Полевые куропатки с шумом взлетали целыми стаями, чуть не из-под самых экипажных колес; щелкая крыльями, поднимался из густой травы тяжелый стрепет и неуклюже опускай опять на то же самое место. Пестрые утки вереницею тянули с какого-то далекого озерка… Высоко, в самом поднебесье, то исчезая в воздухе, то появляясь снова, плавно носились орлы, распластав широко свои полуторааршинные крылья.
- Гей, гей! - покрикивал ямщик…
- Гей, гей! - откликался ему из степи киргиз, привставший на стременах, приглядывающийся из-под руки к проезжающему тарантасу.
Вон, справа от дороги, чернеет что-то приземистое, не то куча взрытой земли, не то какое-то строение; должно быть, последнее… Черный дымок вьется над ним; собаки с свирепым лаем несутся к нам навстречу… Стой! надо посмотреть… Это зимовки кочевников, интересные тем, что представляют собою переход от типичной кочевой кибитки к русской избе, срубленной из бревен… Этого рода постройки начали появляться в степи только недавнее время.
Строение, к которому подошли мы, возвышалось над поверхностью земли не более как на полтора аршина; зато углублялось оно довольно значительно. Бревна сруба были довольно аккуратно прилажены одно к другому, щели между венцами проконопачены сеном и смазаны, над всем этим настлана была плоская крыша с двумя дымовыми отверстиями; из одного из них торчала коленчатая труба железной печки, - она-то дымила.
Несколько совершенно голых ребятишек играли на крыше и, завидя нас, мгновенно попрятались, словно сурки по норкам, особенно насмешил нас один черномазый карапузик, сунувшийся в дымовую дыру; он завяз там и уморительно брыкал своими голыми ножками… Трусишку освободила уже его мать, дав ему при этом изрядного подшлепника… Тощие собаки, что-то вроде борзых, злобно косились на нас и рычали. Две женщины, в длинных белых рубахах и в грязных джавлуках - головной убор вроде чалмы - на головах, толкли просо в большой деревянной ступе. Неподалеку, на треногом железном тагане, стоял большой плоский котел и в нем на медленном огне варилась какая-то похлебка, распространяя вокруг довольно аппетитный запах.
Одна из женщин при виде нас поспешила спустить на лицо концы джавлука и продолжала свою работу, другая же, помоложе, вытаращила на нас свои косые глазки, утерла рукою нос и расхохоталась… чего?!. Это уже только самому Аллаху известно…
- Что нужно? - проговорила она, наконец, сквозь слезы, и снова расхохоталась, искоса посматривая на нас и видимо припоминая что-то уже очень смешное…
- Здравствуй! В гости к тебе пришли. Хотим дом твой посмотреть, - произнес мой товарищ.
- Дом не мой, а хозяйский. Хозяева все в степи… и большие и маленькие. Далеко в степи… Там!.. - она махнула рукою на запад. - Вы откуда?
- Ну, это долго рассказывать, - уклонились мы от прямого ответа, и направились к двери или, правильнее сказать, к четвероугольному отверстию, завешанному кошмою.
Мы вошли, согнувшись предварительно в три погибели. Сразу нам показалось очень темно, но скоро мы присмотрелись. Вдоль земляных, кое-как выштукатуренных стен, тянулись небольшие насыпные возвышения в виде лавок, поверх них настлан был камыш, прикрытый кошмами; та линия, где соединялся сруб с землею, была проконопачена очень дурно и местами просвечивала. Несколько окон, узких, горизонтальных щелей, проделанных под самою крышею, пропускали слабый свет; и свет этот, распространяясь больше по потолку, резко очерчивал паутину и разные лохмотья, висевшие сверху, скользил по железной трубе и оставлял в совершенном мраке всю нижнюю часть помещения.
Воздух в этой землянке был сперт и удушлив. Преобладал запах овечьего навоза и кислого молока.
Я почувствовал нестерпимый зуд в ногах и начал почесываться. Товарищ мой тоже энергично скреб себе ноги пониже колен… Надо было поскорее убираться отсюда.
- Блох много! - заметила молодая дикарка, и снова расхохоталась - да так, что мы уже и не дождались, когда она успокоится.
- Вот так-то… вчера… такие же… как чесались… как чесались… Пришли… полезли туда… Ха-ха-ха-ха!.. Вот чесались! Меня даже бить хотели… - прорывались сквозь смех отрывочные фразы и неслись, вместе с собачьим лаем, нам вдогонку.
Так вот она, причина смеха… вот эти воспоминания! Мы сами того не ведая, служили предметом развлечения и увеселения этой косоглазой красавице, давно уже, быть может, не хохотавшей так усердно…
В доме, только что посещенном нами, не было никаких предметов домашнего, хозяйственного быта. Все это было вывезено в кочевье, и на попечение этих двух женщин-работниц были оставлены только одни голые стены. Женщины эти, впрочем, сами лично не пользовались этою избою-землянкою. Должно быть, они находили ее не совсем удобною… Они жили поблизости, в юломейках, торчавших своими закопченными, пирамидальными верхами из-за ярко-зеленого ската лощины.
Скоро попался нам навстречу верблюжий обоз, - тоже степное нововведение. Приземистые телеги на деревянных осях и так называемых бычьих колесах, вроде тех, что употребляются в Малороссии, запряжены были каждая одним верблюдом. Обоз тянулся длинною вереницею, самым медленным шагом. На некоторых верблюдах сидели «улаучи» (погонщики). Телеги были нагружены громадными тюками бухарского хлопка - по три тюка на каждой, очевидное преимущество возовой тяги перед вьючною, потому что тот же верблюд на вьюке может нести только два таких тюка.
Обоз шел не самою дорогою, а несколько в стороне, прокладывая себе путь целиком. Это делалось во избежание встреч с почтовыми, всегда сопряженных с руганью, криком и крайне неудобным сворачиванием целого обоза ради одного какого-нибудь тарантасика.
Изредка виднелись мечети, очень красиво построенные, в виде домика с коническим минаретом и шпилем. У заборов этих зданий всегда виднелось десятка два оседланных лошадей и мелькали красные верхи киргизских малахаев.
Быстро катились мы по степи. Станции сменялись почти незаметно. Степь становилась безлюднее.
Мало-помалу дневной жар начал спадать и в воздухе потянуло свежестью. Кое-где, над степью поднимался беловатый туман и колыхался на одном и том же месте, словно дымчатый полог. Золотистым кружком, будто зеркало, оправленное в темно-зеленую раму, сверкало в стороне небольшое степное озерко, и какая шумная жизнь кипела над ним, в нем, а его сочных, густо заросших берегах!
Бесчисленные расходящиеся круги бороздили гладкую поверхность воды, в которой отражались, летающие над нею, чайки, кулички и всякая мелкая водяная птаха. Рои комаров и мошек туманными пятнами стояли в воздухе и наполняли его мелодичным, тихим звоном. Пестрые утки всех цветов, форм и величин, с хохлами и без хохлов, плавали и поминутно ныряли, добывая себе обильный ужин… А вблизи ни одного человека, ничего даже такого, что бы напоминало его присутствие. Ни один выстрел не тревожил этих мирных берегов. На свободе, без опаски, много лет уже плодятся здесь бесчисленные птичьи выводки.
«А разве шарахнуть!» - подумал было я, и потянулся за своею двустволкою; но… зашевелилось что-то вроде угрызения совести, и я отложил свое намерение…
Быстро наступила темнота. Ночь стояла тихая, безлунная. Звездное небо сливалось с горизонтом полосою густого тумана, и в этом тумане, там и сям, красными пятнами вспыхивало костровое за́рево. То были огни далеких кочевок.
Вправо от дороги, прерывистою, серебристою полосою сверкала река Орь - эта степная, животворная жилка всего кочевого района. Странная река, то текущая на поверхности, то ныряющая вглубь земли, прокладывающая себе дорогу под слоем песка и снова вырывающаяся на свет божий, снова отражающая в своих водах голубое небо и быстро бегущие по нему облака.
Разливаясь весною на значительную ширину, - эта река оставляет после себя множество болотистых затонов, - приюты рыбы и всякой водной дичи.
Киргизы большие любители ловить первую; и, несмотря на живость характера истых кочевников, по целым дням, терпеливо, просиживают с удочками на берегах подобных озер-затонов.
На рассвете мы проехали близко от большого кочевья. Насколько десятков войлочных кибиток просторно разбросались по отлогому скату. Ночные костры догорели и чуть дымили. Все живое спало еще глубоким сном… Спали люди в кибитках и просто под открытым небом, на разостланных коврах и войлоках. Спали верблюды, лежа тесными группами и машинально пережевывая вонючую жвачку; спали лошади, сбившись в косяки; спали овечьи отары, покрыв собою весь скат степной балки, перевалившись через него и простираясь далее, до самого следующего ската, где еще все виднеюсь однообразное море белых и серых спин и темноватых бараньих голов. Черные как уголь козы редко выделялись в отарах… Лениво развесив уши, дремали пастушьи ишаки… и опять, как всегда, неслись к нам наперед - неугомонные, бессонные сторожа-собаки.
Солнце поднялось уже, когда мы проехали форт Кара-Бутак - это первое административное гнездо на пути в степь. Здесь живет офицер-комендант, с ним неизбежная канцелярия, состоящая из двух вечно пьяненьких писарей, десятка два солдат и казанский татарин маркитант, торгующий тремя коробками позеленелых сардинок, картами и несколькими дюжинами бутылок хересу и мадеры орского производства. И опять те же знакомые дощечки на дверях, опять молчаливо красующиеся в воздухе бутылки и полуштофы…
- Орда потреблять начала, потому привыкла, - пояснил мне смотритель станции, заметив, должно быть, мой недоумевающий взгляд на эти вывески.
- Опять, и начальство неусыпно торговому делу покровительствует, - добавил писарь - измятая физиономия в форменном сюртуке и киргизских шароварах.
Кара-Бутак окружен, конечно, степями, но какими степями, полными довольства и жизни; кругом богатые, многолюдные кочевья… Хозяйство этого форта, существующее второй десяток лет, могло бы достигнуть весьма цветущих размеров, - но… И вот тут опять это проклятое, русское «но»!
- За курицу с меня взяли рубль пятьдесят копеек, за кусок жареной баранины, фунтов пять, два рубля; а в полуверсте от форта, в киргизском ауле, за эти же два рубля мне предлагали целого барана.
Ни одного прутика, ни одного деревца не торчит во всем форте и его крохотной слободке, а в канаве, у почтовой конюшни, я видел, Бог весть откуда и кем завезенную и брошенную за негодностью, таловую жердь, и эта жердь густо обросла зелеными отпрысками - немым, но красноречивым укором беспечному варварству человека.
Грустно смотреть на это неуменье или нежелание обставить себя удобством и привольем жизни, - эту животную способность удовлетворяться окружающею скудостью и запустением.
Есть кусок мяса, есть штоф водки, есть колода карт, есть… впрочем, довольно… Больше ничего нет, - да и не нужно; - одних этих трех предметов за глаза довольно…
За Кара-Бутаком степь начинает уже несколько терять свой исключительно зеленый колорит. Между травами преобладает полынь и колючка; появляются большие пространства, покрытые песком. Вместо прозрачной Ори течет такой же прерывистый, но мутный и солоноватый Иргиз. Даже в некоторых колодцах, на станциях и в кочевьях, вода имеет солоноватый, прогорклый вкус, напоминающий морскую воду.
В тот же день, по выезде из Кара-Бутака, мы наткнулись еще на новое явление: в двух или трех местах, невдалеке от дороги, я заметил небольшие пространства земли, исковерканные плугом. Нельзя назвать пашнею эти прерывистые борозды с прохватами в промежутках. Видно было, что где плуг слишком уже глубоко врезался в землю и волы стали, гам и оканчивалась борозда; где его вырвали, и он проскользил на боку несколько шагов, там так и осталось не пропаханное пространство. Это уже была настоящая киргизская работа, произведенная по личной инициативе кочевника, - профана в земледельческом деле. На одном из этих полей было засеяно просо, и уже начали показываться всходы. Ну, для начала и это недурно. Будем ждать, - дождемся и лучшего.
Между Орском и Кара-Бутаком степь несравненно оживленнее, чем вторая ее половина, от Кара-Бутака до Иргиза - бывшее Уральское укрепление. Теперь оно стало уездным городом, и нельзя не удивляться странному выбору места для города, да еще уездного, центра степной, районной администрации!..
Река Иргиз - с водою почти негодною по своему вкусу, и вдобавок летом почти пересыхающая; то же небольшое количество воды, пощаженное, так сказать, солнечным жаром, кишит водяными вшами; полное отсутствие поблизости годных пастбищ; кругом глубокие пески, передвижные, сыпучие, буквально засыпающие город и уже приведшие в негодность несколько вновь разведенных огородов, - вот условия жизни города. Между тем, верстах в двадцати, даже менее, на восток, лежит прекрасная полоса, обильно орошенная родниками и колодцами, покрытая роскошным кормом для скота, недосягаемая для песков, даже во время ураганов! Но… и опять классическое «но»!
Прежде на этом бугре было укрепление… Прекрасно!.. из этого укрепления далеко видно кругом… Чего же лучше! со стен этого укрепления удобно чем-то, что-то и кого-то обстреливать… Вот и все, что нужно. А до всего остального - никому нет никакого дела… Проживут и так, а разбегутся - тоже не беда! Канцелярии и воинская команда останутся на месте, останется при них и Касимка-маркитант с заплесневелым сыром, с орским хересом и картами и проч. и проч. и проч. Мы проезжали Иргизом в базарный день, которых полагается два в неделю. Унылая пустота царила на базарной площади… Я не насчитал и десятка прибылых верблюдов.
- Не приезжают, подлецы!.. - ворчит недовольное начальство.
- А зачем приезжать им сюда? - невольно вырывается нескромный вопрос… но вырывается под сурдинкою, - а то, чего доброго, услышат, - еще пакость какую-нибудь сотворят дорожному человеку. Здесь подобных вопросов очень не любят.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие произведения Н. Н. Каразина:
• От Оренбурга до Ташкента
• Скорбный путь
• Кочевья по Иссык-Кулю
• На далеких окраинах
• Тьма непроглядная. Рассказ из гаремной жизни
• В камышах [отрывок]
• Старый Кашкара
• Юнуска-головорез
• Джигитская честь
• Докторша
• Богатый купец бай Мирза-Кудлай
• Наурус и Джюра, братья-кудукчи
• Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту
• Три дня в мазарке
• Байга
• Тюркмен Сяркей
• Наурусова яма
• Таук. (Из записной книжки разведчика)
• Ночь под снегом
• Писанка
• Атлар. Повесть-быль из среднеазиатской жизни
• Охота на тигра в русских пределах
• «Не в добрый час»
Глава I. Глава II. Глава III. Главы IV, V, VI. Главы VII, VIII, IX, X. Главы XI, XII. Главы XIII, XIV.
Н. Каразин. Слева: Одна из почтовых станций Орско-Казалинского тракта в первобытном своем виде. Справа: Та же почтовая станция в нынешнем ее виде. 1874
I
От Орска до Иргиза. - Слободка Новый Ташкент. - Обработанные земли. - Эксплуататоры. - Станция Токан. - Воспоминания. - Киргизские зимовки. - Насмешница. - Ночь. - Спящий аул. - Степное озеро. - Форт Кара-Бутак. - Киргизские пашни. - Река Иргиз. - Город Иргиз. - Непонятный выбор места. - Базар-пустыня. - Преддверие Кара-Кумов.
Вчера, поздно ночью, мы переправились через р. Урал и остановились на ночлег в одной из гостиниц Орска.
Значит, придерживаясь мнения учебников географии, мы в данную минуту находились в Азии. Европа и все европейское осталось за нами… Настоящее путешествие начинается именно с этой минуты. Рассчитывая с завтрашнего же дня видеть много интересного, я заранее вытащил на свет божий альбомы и записные тетради, карандаши и перья, и приготовился начать свои работы.
- Поедете Новым Ташкентом - назад поглядывайте: как бы чего не срезали…
- А что?
- Народ ухарский - тамошние-то. По шерсти и кличка.
Так предостерегал нас хозяин гостиницы в Орске, где мы провели ночь, осмотрев тщательно наши укладки, особенно тюки и чемоданы, привязанные сзади экипажей.
Мы знали, что хозяин человек опытный и местные нравы знающий; а потому, не пренебрегая добрым советом, пообещали ему «быть осторожнее и назад поглядывать», распростились с ним и тронулись.
Гремя гайками, покатился наш тарантас по безлюдным улицам унылого Орска. Звон колокольчика взбудоражил собак, встревожил верблюдов, лежавших сплошными рядами на базарной площади, вызвал в оконных рамах несколько заспанных физиономий и, нарушив утреннюю, раннюю тишину еще спавшего города, принялся в свою очередь будить заспавшихся обитателей Нового Ташкента.
Года три тому назад, несколько семейств переселенцев из Сибири прибыло в Орск, и им разрешено было поселиться в его окрестностях, - в сторону к степям. Через год, к этому поселку прибавилось еще десятка два домиков; в прошедшем году, из Самарской губернии еще прибыло до тридцати семейств и тоже пристроились в первым - и, таким образом, близ самого Орска, образовалось новое предместье, названное почему-то Новым Ташкентом.
Судя по предостережению хозяина гостиницы, переселенцы не пользовались хорошею репутацией. Да и самый вид этого предместья не внушал особенного к себе доверия.
Мрачные домики, кое-как срубленные из неотесанных бревен, большею частью без крыш, с одним потолком, покрытым на пол-аршина землею, поросшим высоким бурьяном и лапушником, смотрят на улицу крохотными, подслеповатыми окошками - кое-где блестит стеклышко, - кое-где белеет бумага, чаще просто зияет черное отверстие… Дворы не огорожены; кучи топлива и соломы, наваленные в беспорядке, тощие коровы и лошади - последние в очень умеренном количестве - тряпье и лохмотья одежды, повешенные на веревках для просушки, - все это веет отсутствием довольства, полным невниманием, даже пренебрежением в хозяйству, какою-то крайне подозрительною беспечностью, чем-то таким, что невольно заставило нас вспомнить напутствие и внимательно поглядывать назад - «как бы чего такого»…
А вот и дощечка под дверью одного из домиков более приличной наружности… Так и есть! «Ренсковый погреб - распивочно и на вынос»… Вот еще одна, напротив… Вон, за углом забора, на задворке, еще… Там, уже без затей, прямо на оконной ставне мелом написано что следует… Над каким-то шалашо́м без окон, с углубленною лазейкою, вместо двери, на шесте покачивается пустая бутылка - молчаливое приглашение… Наконец, совсем уже на выезде, на отлете, ярким белым пятном на зеленой лужайке, словно снежная глыба сверкая на утреннем солнце, виднеется холщовая палатка; над нею развевается красный платок и висит полуштоф на тонкой бичевке… Внизу, из-под полы торчат чьи-то ноги без сапог; с противуположной стороны торчат другие, - еще обутые… У самой дороги, навзничь, на всю степь храпит синяя, заплатанная чуйка, - пегая корова усердно облизывается своим шершавым языком, - гуси бродят поблизости и видимо сторонятся…
- Этот кабак «Во лузях» прозывается - таперича он, вплоть до самого Кара-Бутака последний, - пояснил ямщик и как-то машинально начал сдерживать тройку.
- Трогай, братец, трогай!..
Покосился на нас ямщик не то с недоумением, не то с выражением обидной снисходительности к нам, не понимающим всей прелести минутной остановки «во лузях»… Однако - делать нечего, вздохнул и выместил свою досаду взмахом кнута по всем трем гнедым спинам, покрытым наборною, ямскою сбруею…
Справа и слева тянулись полосами свежие, черноземные пашни; за ними, волнистою линиею, виднелись холмы, мало-помалу понижающиеся, становящиеся все отложе и отложе, словно расползающиеся по бесконечному степному горизонту. Зелени мало было видно; - кругом, куда только ни достигал глаз, всюду виднелась взрытая плугом земля. Верст двенадцать уже проехали мы, а все не прекращались пашни, все еще виднелись следы обработки - то прошлогодней, то нынешней, - свежей… Там и сям торчали шалаши и палатки; кое-где видны были срубленные бревенчатые сторо́жки, - оставленные на поле плуги и бороны, телеги и сбруя… По межам бродил рабочий скот, пасшийся под наблюдением черномазых киргизов-работников…
Года три тому назад я проезжал этою же дорогою; тогда пашни простирались не более как за три-четыре версты от Орска. Меня удивила эта перемена… Откуда же взялись руки для обработки такого пространства земли… откуда средства?!..
Закопошился народ рабочий… Вон, вдали, виден уже работающий плуг. Мы должны проехать мимо него… Вот поравнялись.
Полуголый киргиз идет за плугом; другой - еще мальчик, тащит за веревку переднюю пару волов. Невдалеке запрягают еще новый плуг… Опять киргизы-работники!..
Вот тебе и «неисправимые кочевники», вот тебе и «народ, готовый скорее предпочесть смерть, чем переход к оседлости» [Выдержка из официального отчета одного, должно быть, весьма дальновидного степного администратора.].
Отрадно смотреть на эту картину. Сердце радуется при одной мысли, что вот скоро вся степь превратится в одно сплошное, обработанное поле… Зацветет довольством, домовитости); исчезнет дикость и необузданность нравов, свойственных номадам… начнется… «Стоп машина!.. закрой клапан и удержись!..»
Несколько торговых тузов-маклаков из Орска и окрестных казачьих станиц нашли себе просто очень выгодный способ, не затрачивая больших капиталов, почти ничем не рискуя, нажить себе крупные барыши, эксплуатируя степную почву и ее наивных обитателей.
Ходить за допотопным плугом невелика важность… мудрости особой тут нет никакой; нетрудно приучить к этому делу киргиза, особенно если благодатная земля, даже кое-как, неумелыми руками изрытая, дает обильные урожаи. А тут беда стряслась над степью: зимняя бескормица, падеж скота (джют), хивинский поход, отвлекший безвозвратно десятки тысяч верблюдов и тысячи рук, неудачно приведенные к делу новые положения о волостях, написанные в далеких администраторских кабинетах и сообщенные к сведению и исполнению… Все эти обстоятельства, вместе взятые, повели к тому, что нашлось немало охотников, готовых из-за одного только куса хлеба наняться ходить не только за плугом, но, пожалуй, даже под ярмом, таская этот плуг своими собственными силами.
Были слухи, что обнищалые киргизы нанимались за тридцать рублей в год, на своем собственном содержании. Считая, что подобный наемщик тратит на одежду, обувь и пищу только десять копеек в сутки, и то ему не хватит на год шести рублей пятидесяти копеек. А забирая вперед за полгода и более, несчастный номад отдается совершенно в кабалу предприимчивому торгашу и становится не работником его, а просто безответным рабочим скотом своего нанимателя…
Кончаются, наконец, обработанные поля; по степи волнуется сплошной ковыль, серебрится белая кашка, пестрят голубые колокольчики и ярко-красные головки мака; пахнет полынью и сеном… Одинокое дерево виднеется вдали, вправо от дороги - аулы - святое дерево, получившее святость за то, что, Бог весть зачем и почему, оно одно выросло здесь, посреди безграничной равнины.
Через несколько минут быстрой езды по превосходной, гладкой как скатерть степной дороге, мы подъехали к станции Токан и лихо подкатили к тесовому крыльцу нового станционного домика.
Просторная, чистая и светлая изба для приезжающих, снабженная весьма приличною кожаною мебелью и даже стенными часами, чисто вымытый дощатый пол, сверкающий на диво самовар и посуда, смотритель в форменном сюртуке, услужливый и суетливый, торопливая суетня ямщиков на дворе и вокруг экипажей… Русская речь и русские красные рубахи… все это нисколько не удивило бы новичка, не ездившего прежде по Орско-Казалинскому тракту, но я находился в иных условиях; я был еще прежде хорошо знаком с этою дорогою, и, признаюсь откровенно, с изумлением смотрел на все окружающее, не веря глазам, не веря, что все это я вижу наяву, а не какой-нибудь несбыточный сон расстроенного воображения.
Для того, чтобы объяснить причину моего изумления, я позволю себе отступить незадолго назад, года за три или несколько более, и нарисовать сжатую картину этого тракта в его первоначальном виде.
Первый раз я проезжал этою дорогою осенью 1867 года. Это был год реформ вновь завоеванного Туркестанского края.
Понадобились офицеры, чиновники, разный рабочий люд, и понадобились в громадном количестве. И вот все это скопилось в Оренбурге и в Орске, готовясь к степному путешествию.
Все гостиницы были переполнены народом; по почтовым дорогам тянулись почти непрерывные ряды экипажей. Большинство переезжающих были семейные, - и потому, - можно себе представить, - с какими запасами путешествовали они, переселяясь в край отдаленный, в котором, по крайней мере на первое время, трудно, почти невозможно, было найти что-нибудь, удовлетворяющее европейскому требованию комфорта.
Шутники говорили, что осень 1867 года была «великое переселение народов из виленских канцелярий в ташкентские».
Вот в это-то бойкое время пришлось и мне, в первый раз, проехать Орско-Казалинским почтовым трактом.
Едва только я выехал из Орска, как сразу почувствовал, что надолго распростился со всем, что хотя сколько-нибудь напоминает удобство.
Тройка загнанных, чахоточных кляч, приведенная мне после двухсуточного ожидания, дотащила меня до станции только глубокою ночью. Станция, та самая, на которой я находился в настоящую минуту, состояла из полуземлянки, наполненной полуразвалившейся печью и ворохами перегнившей соломы. Мириады паразитов кишели в этом навозе; трудно было дышать от заразительной вони, несмотря даже на отсутствие стекол в оконных отверстиях. Оставаться в этом приюте не было ни малейшей возможности - и я провел остаток ночи на дворе, устроившись кое-как в своем экипаже.
Дальнейшее мое путешествие было непрерывный, длинный ряд всевозможных лишений и пыток. Недостаток лошадей, - чаще же неимение их вовсе на станциях, задерживали меня по целым суткам и более. Например, - на станции Джалавли я просидел четверо суток, и только случайно нанял пару верблюдов у проходящего невдалеке каравана.
Все путешествие мое, какие-нибудь девятьсот верст, до Казалинска тянулось пять недель, а я еще находился в сравнительно лучших условиях, чем остальные путешественники. Я ехал один и налегке. Каково-то было несчастным семейным, с женами и детьми, часто грудными.
Все станции были не лучше первой, мною описанной. Встречались и войлочные кибитки - старые, покривившиеся, с бесчисленными дырами в прогоревших войлоках, не защищающих вовсе ни от дождя, ни от холода, ни от ветра.
Зима быстро приближалась, - наступили холода, выпал снег, начались страшные, степные бураны.
Положение многих запоздавших путешественников было отчаянное. На одной из станций, именно, как теперь помню - Бугадты-сай, - я нашел семейство в безвыходном положении: муж, какой-то интендантский чиновник, мертвецки пьяный, должно быть с горя, пластом лежал под тарантасом, и только мычал - на все мои расспросы… «Вот уже вторые сутки так-то», - говорила мне его жена, кормившая грудью ребенка. Еще двое маленьких детей пищали и ёжились от холода под какою-то попоною. Вся провизия вышла, не было даже чаю и сахару. Еще вчера вечером доели последнюю дорожную булку… А впереди оставалась еще бо́льшая половина дороги.
Другое семейство я нашел еще в худшем положении. На этой станции не было вовсе никакого жилья; кибитку унесло ветром, и только кучи навоза, следы костров, да обломок тележной оси намекали на место станция. Ближайший аул был верст за двадцать; ближе не было ни одного живого существа, кроме волков, завывавших по ночам, в нескольких десятых шагов от несчастного семейства. Здесь тоже истреблены были все дорожные запасы, и путешественники испытывали уже припадки голода.
Дотащившись кое-как до этой станции, я задержал киргиза-ямщика с его лошадьми, дал им отдохнуть и верхом отправился отыскивать ближайшие аулы. Ночь захватила меня на пути, а вдобавок я еще сбился с дороги, так что вернулся только уже на другой день утром. Надо было видеть восторг несчастных при виде нанятых мною верблюдов и двух баранов, купленных для удовлетворения голодающих желудков.
Если у кого-нибудь ломался экипаж, - его бросали, как вещь совершенно негодную - о починке нечего было и думать - и продолжали путь верхом на верблюдах, а то и попросту пешком.
Во всем этом, что я теперь рассказываю, нет ни малейшего преувеличения; не найдете никого, кто бы мог упрекнуть меня в этом, но зато найдется много таких, которым мое писание покажется бледным в сравнении с тем, что они испытали лично.
Туркестанский генерал-губернатор, узнавши от приезжих о том, что творится на Орско-Казалинском тракте, немедленно послал офицеров и чиновников, снабженных деньгами, одеждою, провизией и лекарствами навстречу переселенцам - и эти люди положительно заверяли о том, что им приходилось натыкаться на раздирающие душу катастрофы [Записки г. Терентьева и доктора Авдиева.].
Через четыре года после этого, именно в 1871 году, снова пришлось мне проезжать этою же дорогою. Время года было несравненно лучше: - лето; и наплыва проезжающих не было никакого. Но несмотря на эти, более выгодные условия, я нашел тракт нисколько ни в лучшем положении; те же станции: кибитки и землянки, то же отсутствие людей и лошадей, те же суточные ожидания… А если и посчастливится вам найти лошадей, пасущихся вблизи станции, то это оказывались кони совершенно дикие, никогда в своей жизни не видавшие экипажа, и вы рисковали на каждом шагу быть искалеченным, не говоря уже о бесконечных ломках и, наконец, окончательной порче вашего тарантаса.
И вот, мне привелось третий раз промерить знакомое расстояние - и я не узнал своего старого знакомого, Орско-Казлинского тракта.
А дело было как нельзя проще. Стоило только отдать этот тракт с торгов предприимчивому человеку, не поскупиться деньгами, а не сдавать его на попечение киргизов, бесконтрольное попечение, тем более что с кочевниками не церемонились и по годам не платили им ничтожной договорной платы. «Не за что платить - дурно содержите», - говорили те, кому надлежало расплачиваться. «Денег не даешь - за что же тебе содержать хорошо», - говорили те, кому следовало получать деньги. И таким-то образом шло дело с лишком двадцать-пять деть, пока настоятельная потребность в сообщении не заставила открыть серьёзные торги, по которым оренбургский купец Мякеньков, хорошо знакомый с делом, опытный и предприимчивый хозяин, взял на себя бо́льшую половину Орско-Казлинского тракта и привел его в прекрасный порядок, так поразивший меня с приезда на первую станцию.
В несколько минут были запряжены новые лошади, сытя, не загнанные до изнеможения, как бывало прежде. Русский ямщик, в красной рубахе, с медною бляхою на шапке, осторожно разобрал возжи, и мы понеслись в карьер по гладкой черноземной дороге.
Узкою черною лентою тянулась дорога; а по сторонам ее во все концы, сливаясь с синею полосою отдаленного горизонта, раскинулось целое море зелени всех тонов и оттенков. Красные головки полевого мака, лиловые ирисы, белесоватые метелки ковыля, желтые колокольчики, ярко-белые звездочки ромашки красиво пестрили степь, наполняя воздух чудным ароматом, свойственным только степям, не тем унылым, выжженным солнцем, мертвым пустыням, которые предстоят еще впереди, а другим, полным жизни, полным движения, полным смешанных, разнообразных звуков.
Полевые куропатки с шумом взлетали целыми стаями, чуть не из-под самых экипажных колес; щелкая крыльями, поднимался из густой травы тяжелый стрепет и неуклюже опускай опять на то же самое место. Пестрые утки вереницею тянули с какого-то далекого озерка… Высоко, в самом поднебесье, то исчезая в воздухе, то появляясь снова, плавно носились орлы, распластав широко свои полуторааршинные крылья.
- Гей, гей! - покрикивал ямщик…
- Гей, гей! - откликался ему из степи киргиз, привставший на стременах, приглядывающийся из-под руки к проезжающему тарантасу.
Вон, справа от дороги, чернеет что-то приземистое, не то куча взрытой земли, не то какое-то строение; должно быть, последнее… Черный дымок вьется над ним; собаки с свирепым лаем несутся к нам навстречу… Стой! надо посмотреть… Это зимовки кочевников, интересные тем, что представляют собою переход от типичной кочевой кибитки к русской избе, срубленной из бревен… Этого рода постройки начали появляться в степи только недавнее время.
Строение, к которому подошли мы, возвышалось над поверхностью земли не более как на полтора аршина; зато углублялось оно довольно значительно. Бревна сруба были довольно аккуратно прилажены одно к другому, щели между венцами проконопачены сеном и смазаны, над всем этим настлана была плоская крыша с двумя дымовыми отверстиями; из одного из них торчала коленчатая труба железной печки, - она-то дымила.
Несколько совершенно голых ребятишек играли на крыше и, завидя нас, мгновенно попрятались, словно сурки по норкам, особенно насмешил нас один черномазый карапузик, сунувшийся в дымовую дыру; он завяз там и уморительно брыкал своими голыми ножками… Трусишку освободила уже его мать, дав ему при этом изрядного подшлепника… Тощие собаки, что-то вроде борзых, злобно косились на нас и рычали. Две женщины, в длинных белых рубахах и в грязных джавлуках - головной убор вроде чалмы - на головах, толкли просо в большой деревянной ступе. Неподалеку, на треногом железном тагане, стоял большой плоский котел и в нем на медленном огне варилась какая-то похлебка, распространяя вокруг довольно аппетитный запах.
Одна из женщин при виде нас поспешила спустить на лицо концы джавлука и продолжала свою работу, другая же, помоложе, вытаращила на нас свои косые глазки, утерла рукою нос и расхохоталась… чего?!. Это уже только самому Аллаху известно…
- Что нужно? - проговорила она, наконец, сквозь слезы, и снова расхохоталась, искоса посматривая на нас и видимо припоминая что-то уже очень смешное…
- Здравствуй! В гости к тебе пришли. Хотим дом твой посмотреть, - произнес мой товарищ.
- Дом не мой, а хозяйский. Хозяева все в степи… и большие и маленькие. Далеко в степи… Там!.. - она махнула рукою на запад. - Вы откуда?
- Ну, это долго рассказывать, - уклонились мы от прямого ответа, и направились к двери или, правильнее сказать, к четвероугольному отверстию, завешанному кошмою.
Мы вошли, согнувшись предварительно в три погибели. Сразу нам показалось очень темно, но скоро мы присмотрелись. Вдоль земляных, кое-как выштукатуренных стен, тянулись небольшие насыпные возвышения в виде лавок, поверх них настлан был камыш, прикрытый кошмами; та линия, где соединялся сруб с землею, была проконопачена очень дурно и местами просвечивала. Несколько окон, узких, горизонтальных щелей, проделанных под самою крышею, пропускали слабый свет; и свет этот, распространяясь больше по потолку, резко очерчивал паутину и разные лохмотья, висевшие сверху, скользил по железной трубе и оставлял в совершенном мраке всю нижнюю часть помещения.
Воздух в этой землянке был сперт и удушлив. Преобладал запах овечьего навоза и кислого молока.
Я почувствовал нестерпимый зуд в ногах и начал почесываться. Товарищ мой тоже энергично скреб себе ноги пониже колен… Надо было поскорее убираться отсюда.
- Блох много! - заметила молодая дикарка, и снова расхохоталась - да так, что мы уже и не дождались, когда она успокоится.
- Вот так-то… вчера… такие же… как чесались… как чесались… Пришли… полезли туда… Ха-ха-ха-ха!.. Вот чесались! Меня даже бить хотели… - прорывались сквозь смех отрывочные фразы и неслись, вместе с собачьим лаем, нам вдогонку.
Так вот она, причина смеха… вот эти воспоминания! Мы сами того не ведая, служили предметом развлечения и увеселения этой косоглазой красавице, давно уже, быть может, не хохотавшей так усердно…
В доме, только что посещенном нами, не было никаких предметов домашнего, хозяйственного быта. Все это было вывезено в кочевье, и на попечение этих двух женщин-работниц были оставлены только одни голые стены. Женщины эти, впрочем, сами лично не пользовались этою избою-землянкою. Должно быть, они находили ее не совсем удобною… Они жили поблизости, в юломейках, торчавших своими закопченными, пирамидальными верхами из-за ярко-зеленого ската лощины.
Скоро попался нам навстречу верблюжий обоз, - тоже степное нововведение. Приземистые телеги на деревянных осях и так называемых бычьих колесах, вроде тех, что употребляются в Малороссии, запряжены были каждая одним верблюдом. Обоз тянулся длинною вереницею, самым медленным шагом. На некоторых верблюдах сидели «улаучи» (погонщики). Телеги были нагружены громадными тюками бухарского хлопка - по три тюка на каждой, очевидное преимущество возовой тяги перед вьючною, потому что тот же верблюд на вьюке может нести только два таких тюка.
Обоз шел не самою дорогою, а несколько в стороне, прокладывая себе путь целиком. Это делалось во избежание встреч с почтовыми, всегда сопряженных с руганью, криком и крайне неудобным сворачиванием целого обоза ради одного какого-нибудь тарантасика.
Изредка виднелись мечети, очень красиво построенные, в виде домика с коническим минаретом и шпилем. У заборов этих зданий всегда виднелось десятка два оседланных лошадей и мелькали красные верхи киргизских малахаев.
Быстро катились мы по степи. Станции сменялись почти незаметно. Степь становилась безлюднее.
Мало-помалу дневной жар начал спадать и в воздухе потянуло свежестью. Кое-где, над степью поднимался беловатый туман и колыхался на одном и том же месте, словно дымчатый полог. Золотистым кружком, будто зеркало, оправленное в темно-зеленую раму, сверкало в стороне небольшое степное озерко, и какая шумная жизнь кипела над ним, в нем, а его сочных, густо заросших берегах!
Бесчисленные расходящиеся круги бороздили гладкую поверхность воды, в которой отражались, летающие над нею, чайки, кулички и всякая мелкая водяная птаха. Рои комаров и мошек туманными пятнами стояли в воздухе и наполняли его мелодичным, тихим звоном. Пестрые утки всех цветов, форм и величин, с хохлами и без хохлов, плавали и поминутно ныряли, добывая себе обильный ужин… А вблизи ни одного человека, ничего даже такого, что бы напоминало его присутствие. Ни один выстрел не тревожил этих мирных берегов. На свободе, без опаски, много лет уже плодятся здесь бесчисленные птичьи выводки.
«А разве шарахнуть!» - подумал было я, и потянулся за своею двустволкою; но… зашевелилось что-то вроде угрызения совести, и я отложил свое намерение…
Быстро наступила темнота. Ночь стояла тихая, безлунная. Звездное небо сливалось с горизонтом полосою густого тумана, и в этом тумане, там и сям, красными пятнами вспыхивало костровое за́рево. То были огни далеких кочевок.
Вправо от дороги, прерывистою, серебристою полосою сверкала река Орь - эта степная, животворная жилка всего кочевого района. Странная река, то текущая на поверхности, то ныряющая вглубь земли, прокладывающая себе дорогу под слоем песка и снова вырывающаяся на свет божий, снова отражающая в своих водах голубое небо и быстро бегущие по нему облака.
Разливаясь весною на значительную ширину, - эта река оставляет после себя множество болотистых затонов, - приюты рыбы и всякой водной дичи.
Киргизы большие любители ловить первую; и, несмотря на живость характера истых кочевников, по целым дням, терпеливо, просиживают с удочками на берегах подобных озер-затонов.
На рассвете мы проехали близко от большого кочевья. Насколько десятков войлочных кибиток просторно разбросались по отлогому скату. Ночные костры догорели и чуть дымили. Все живое спало еще глубоким сном… Спали люди в кибитках и просто под открытым небом, на разостланных коврах и войлоках. Спали верблюды, лежа тесными группами и машинально пережевывая вонючую жвачку; спали лошади, сбившись в косяки; спали овечьи отары, покрыв собою весь скат степной балки, перевалившись через него и простираясь далее, до самого следующего ската, где еще все виднеюсь однообразное море белых и серых спин и темноватых бараньих голов. Черные как уголь козы редко выделялись в отарах… Лениво развесив уши, дремали пастушьи ишаки… и опять, как всегда, неслись к нам наперед - неугомонные, бессонные сторожа-собаки.
Солнце поднялось уже, когда мы проехали форт Кара-Бутак - это первое административное гнездо на пути в степь. Здесь живет офицер-комендант, с ним неизбежная канцелярия, состоящая из двух вечно пьяненьких писарей, десятка два солдат и казанский татарин маркитант, торгующий тремя коробками позеленелых сардинок, картами и несколькими дюжинами бутылок хересу и мадеры орского производства. И опять те же знакомые дощечки на дверях, опять молчаливо красующиеся в воздухе бутылки и полуштофы…
- Орда потреблять начала, потому привыкла, - пояснил мне смотритель станции, заметив, должно быть, мой недоумевающий взгляд на эти вывески.
- Опять, и начальство неусыпно торговому делу покровительствует, - добавил писарь - измятая физиономия в форменном сюртуке и киргизских шароварах.
Кара-Бутак окружен, конечно, степями, но какими степями, полными довольства и жизни; кругом богатые, многолюдные кочевья… Хозяйство этого форта, существующее второй десяток лет, могло бы достигнуть весьма цветущих размеров, - но… И вот тут опять это проклятое, русское «но»!
- За курицу с меня взяли рубль пятьдесят копеек, за кусок жареной баранины, фунтов пять, два рубля; а в полуверсте от форта, в киргизском ауле, за эти же два рубля мне предлагали целого барана.
Ни одного прутика, ни одного деревца не торчит во всем форте и его крохотной слободке, а в канаве, у почтовой конюшни, я видел, Бог весть откуда и кем завезенную и брошенную за негодностью, таловую жердь, и эта жердь густо обросла зелеными отпрысками - немым, но красноречивым укором беспечному варварству человека.
Грустно смотреть на это неуменье или нежелание обставить себя удобством и привольем жизни, - эту животную способность удовлетворяться окружающею скудостью и запустением.
Есть кусок мяса, есть штоф водки, есть колода карт, есть… впрочем, довольно… Больше ничего нет, - да и не нужно; - одних этих трех предметов за глаза довольно…
За Кара-Бутаком степь начинает уже несколько терять свой исключительно зеленый колорит. Между травами преобладает полынь и колючка; появляются большие пространства, покрытые песком. Вместо прозрачной Ори течет такой же прерывистый, но мутный и солоноватый Иргиз. Даже в некоторых колодцах, на станциях и в кочевьях, вода имеет солоноватый, прогорклый вкус, напоминающий морскую воду.
В тот же день, по выезде из Кара-Бутака, мы наткнулись еще на новое явление: в двух или трех местах, невдалеке от дороги, я заметил небольшие пространства земли, исковерканные плугом. Нельзя назвать пашнею эти прерывистые борозды с прохватами в промежутках. Видно было, что где плуг слишком уже глубоко врезался в землю и волы стали, гам и оканчивалась борозда; где его вырвали, и он проскользил на боку несколько шагов, там так и осталось не пропаханное пространство. Это уже была настоящая киргизская работа, произведенная по личной инициативе кочевника, - профана в земледельческом деле. На одном из этих полей было засеяно просо, и уже начали показываться всходы. Ну, для начала и это недурно. Будем ждать, - дождемся и лучшего.
Между Орском и Кара-Бутаком степь несравненно оживленнее, чем вторая ее половина, от Кара-Бутака до Иргиза - бывшее Уральское укрепление. Теперь оно стало уездным городом, и нельзя не удивляться странному выбору места для города, да еще уездного, центра степной, районной администрации!..
Река Иргиз - с водою почти негодною по своему вкусу, и вдобавок летом почти пересыхающая; то же небольшое количество воды, пощаженное, так сказать, солнечным жаром, кишит водяными вшами; полное отсутствие поблизости годных пастбищ; кругом глубокие пески, передвижные, сыпучие, буквально засыпающие город и уже приведшие в негодность несколько вновь разведенных огородов, - вот условия жизни города. Между тем, верстах в двадцати, даже менее, на восток, лежит прекрасная полоса, обильно орошенная родниками и колодцами, покрытая роскошным кормом для скота, недосягаемая для песков, даже во время ураганов! Но… и опять классическое «но»!
Прежде на этом бугре было укрепление… Прекрасно!.. из этого укрепления далеко видно кругом… Чего же лучше! со стен этого укрепления удобно чем-то, что-то и кого-то обстреливать… Вот и все, что нужно. А до всего остального - никому нет никакого дела… Проживут и так, а разбегутся - тоже не беда! Канцелярии и воинская команда останутся на месте, останется при них и Касимка-маркитант с заплесневелым сыром, с орским хересом и картами и проч. и проч. и проч. Мы проезжали Иргизом в базарный день, которых полагается два в неделю. Унылая пустота царила на базарной площади… Я не насчитал и десятка прибылых верблюдов.
- Не приезжают, подлецы!.. - ворчит недовольное начальство.
- А зачем приезжать им сюда? - невольно вырывается нескромный вопрос… но вырывается под сурдинкою, - а то, чего доброго, услышат, - еще пакость какую-нибудь сотворят дорожному человеку. Здесь подобных вопросов очень не любят.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие произведения Н. Н. Каразина:
• От Оренбурга до Ташкента
• Скорбный путь
• Кочевья по Иссык-Кулю
• На далеких окраинах
• Тьма непроглядная. Рассказ из гаремной жизни
• В камышах [отрывок]
• Старый Кашкара
• Юнуска-головорез
• Джигитская честь
• Докторша
• Богатый купец бай Мирза-Кудлай
• Наурус и Джюра, братья-кудукчи
• Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту
• Три дня в мазарке
• Байга
• Тюркмен Сяркей
• Наурусова яма
• Таук. (Из записной книжки разведчика)
• Ночь под снегом
• Писанка
• Атлар. Повесть-быль из среднеазиатской жизни
• Охота на тигра в русских пределах
• «Не в добрый час»