Из воспоминаний натуралиста. 3. Верненское землетрясение
В. Н. Шнитников. Из воспоминаний натуралиста. - Алма-Ата: КазОГИЗ, 1943.
1. Семиречье. Верный. 2. Копал. 3. Верненское землетрясение. 4. По высокогорьям Тянь-Шаня. 5. Опасности настоящие и мнимые. 6. Сель 1921 года. Ленинград.
Улица в г. Верном после землетрясения 21 декабря 1910 года
Поселившись в Копале, я продолжал начатое в Верном собирание насекомых, но гораздо более случайно, чем там. Обыкновенно это бывало ранней весной, когда довольно голая вообще копальская степь покрывалась первыми, быстро отживающими свой век цветами, так называемыми эфемерами.
Таких эфемеров в копальской степи и в песках Семиречья есть довольно много видов, но все они, ярко расцветив разными красками степь весною, в самое короткое время успевают отцвести, высохнуть и совершенно исчезнуть с лица земли, так что от многих из них вы и следов не найдете. Правда, от них остаются луковицы или клубни, но их умеют находить только тушканчики и другие зверьки.
Первыми обыкновенно появляются скромные беленькие крокусы, которые в Семиречье все называют подснежниками. Затем идут прехорошенький, нежный крошечный ирис Колпаковского и более нарядные желтые и ярко-красные тюльпаны. А еще позже степь на громадных пространствах становится кроваво-красной от мака и совершенно похожей на мак ремерии.
Одновременно с первыми цветами появлялись в стели около Копала и первые насекомые: в изобилии быстро бегали многочисленные жужелицы, «медленно спешили» полосатые, белые с черным, пешие жуки-усачи, и двигались в разных направлениях кое-какие другие жуки… Это первое пробуждение весны всегда особенно сильно переживается тем, кто любит природу, и в это время я со своими детьми не пропускал ни одного хорошего дня, чтобы не пособирать насекомых.
Но на первое место теперь все-таки опять стали птицы, и для всего остального времени оставалось уже мало. В крошечном Копале было не то, что в Верном: здесь слишком легко доступна была природа, и я поспешил воспользоваться этим и вернулся к птицам, на время покинутым.
Город Копал. Конец XIX в. Фото Н. А. Крекова
В Копале стоило только пройти несколько сот шагов, как вы уже попадали в степь. Еще немного - и начинаются густые лесные заросли по берегам речки Копалки, я за речкой сейчас же и горы.
В Верном, где до настоящей природы добраться не так легко, поневоле много времени приходилось проводить в городе. Поэтому как-то само собою вышло, что я обратил внимание на ту часть природы, которая только и была доступна мне в городе, т. е. на насекомых.
А пришло время (правда, гораздо позже, только через много лет), когда насекомые опять выдвинулись вперед, а от собирания птиц мне пришлось и совсем отказаться… Никак не думал я, что это может случиться, а случилось… Как и почему, об этом я расскажу дальше…
При своих поездках, сидя где-нибудь тихо с целью понаблюдать за какой-нибудь птицей или же просто отдыхая, я нередко бывал свидетелем интересных сценок из жизни насекомых. То крупная оса с трудом волочит огромного тарантула; то другая оса тащит за длинные усы большого кузнечика; то отряд красных муравьев выступает в набег на муравейник черных; то жук «до седьмого пота» бьется, стараясь непременно зачем-то вкатить навозный шар на песчаный холмик, а шар все упорно скатывается вниз: то оса бембекс стремительно влетает в палатку, мгновенно схватывает какого-нибудь из укрывшихся там слепней и так же стремительно исчезает с ним, унося его в свою норку на корм личинкам; то хищная муха-ктырь, сорвавшись с былинки, где она сидела, подстерегая добычу, молниеносно устремляется на пролетающую мимо бабочку, схватывает ее, убивает уколом хоботка и усаживается высасывать свою жертву…
Однажды я сидел на песчаном берегу Балхаша, высматривая в камышах балхашского ремеза и камышевок. Никто не показывался. Я отвел на мгновение глаза от камышей и вдруг заметил около себя небольшую осу-охотника, быстро шнырявшую то туда, то сюда по песку и все время ощупывавшую усиками его поверхность. Но вот, остановившись на совершенно голом месте, оса вдруг засуетилась, особенно тщательно исследуя усиками одну какую-то точку, на мой глаз решительно ничем не отличавшуюся от остальной поверхности песка. Затем на мгновение замерла неподвижно и неожиданно начала стремительно рыть песок лапками. Вскоре из песка показался какой-то кружочек, оказавшийся крышечкой, закрывавшей норку наука. Оса вцепилась в крышку челюстями, оторвала ее, отбросила в сторону и сунула головку в норку. Спустя мгновение она отступила, а из норки выскочил паук, который бросился за убегавшей осой. Но удирала она недолго: едва сделав несколько шагов, она мгновенно обернулась и перешла в наступление. С молниеносной быстротой она кинулась на паука, и в ту же секунду он оказался лежащим неподвижно на песке. Оса схватила его и потащила в его же норку, откуда вскоре вышла и улетела - настолько быстро, что я не успел ее поймать. Очевидно, ей надо было только выманить паука из его тесного убежища, где она с ним справиться не могла бы. А на просторе она мгновенно безошибочным движением жала уверенно парализовала его, чтобы затем положить на него свое яичко и превратитъ жертву в запас всегда свежей пищи для своей личинки.
В другой раз я наблюдал интереснейшее состязание в быстроте, ловкости и смелости между пауком и муравьем-фаэтончиком. За быстро мчавшимся по степи фаэтончиком вдруг бросился откуда-то появившийся небольшой паук прыгунчик. Делая огромные прыжки, он быстро догнал муравья, но едва приблизился к последнему, как тот мгновенно обернулся, принял оборонительную позу и даже двинулся по направлению к пауку. Паук отступил, но как только муравей побежал дальше, паук снова ринулся в погоню за ним. Фаэтончик снова заставил его ретироваться. Так продолжалось несколько раз, но в конце концов победителем оказался все же паук. Удачно рассчитанным прыжком он упал прямо на муравья и в тот же миг укусил его за поднятое кверху брюшко. Этого было достаточно для того, чтобы муравей тут же упал мертвый.
В песках постоянно обращали на себя мое внимание особенные, быстро бегающие пестроногие клещи. Едва вы сядете на песок, как к вам уже бежит откуда-то взявшийся клещ. Вы встаете и отходите в сторону, он немедленно поворачивается и опять спешит к вам. Если вы возьмете палочку и упрете ее в песок, он подбежит к этой палочке и будет менять направление по мере того, как вы, не сходя с места, будете переставлять ее то туда, то сюда. Терпение клеща неистощимо, и вам раньше надоест ваш опыт, чем клещу гоняться за вашей палкой. Чтобы отвязаться от него, надо быстро уйти сразу подальше, тогда только он перестанет вас чуять и оставит в покое.
Так, при моих постоянных поездках, я невольно продолжал постепенно знакомиться с жизнью таких живых существ, о которых раньше никогда не думал. Правда, сам я так и не начал заниматься насекомыми и другими беспозвоночными, так как «нельзя объять необъятное», как сказал Козьма Прутков. Но я все регулярнее и все в больших и больших размерах стал собирать их для тех наших специалистов, которые ими занимаются, причем вслед за насекомыми стал обращать внимание и на паукообразных - пауков, клещей, ложноскорпионов, фаланг, скорпионов, а также многоножек.
В это же время, т. е. когда я жил в Копале, директор Зоологического музея Академии Наук, зная, что я езжу в экспедиции и собираюсь ехать опять, предложил мне собирать для музея попутно также мелких зверьков. До этого я их совсем не собирал, и ко мне в банку со спиртом попадали только совсем случайные экземпляры: кто-нибудь принесет пойманную летучую мышь, дети найдут мертвую землеройку или мышь, кошка притащит что-нибудь… У меня не было даже подходящих ловушек. А тут музей снабдил меня целой кучей ловушек самых разнообразных и хитроумных систем и просил меня испытать их на практике. К счастью, кроме всяких мудреных машинок, при которых нужны были чуть ли не целые инструкции для их настораживания, в данной мне коллекции оказались и обыкновеннейшие деревянные мышеловки с проволочной дужкой. И на деле оказалось, что они не только несравненно лучше всех патентованных заграничных, но и вообще единственно годные в поле.
Делая опыты с ловушками, я в первую же поездку начал понемногу ловить зверьков, а затем постепенно стал собирать их уже регулярно. Начал применять ловушки и в Копале, и вскоре же оказалось, что занялся я этим не напрасно: даже в моих копальских сборах нашелся зверек, которого до тех пор в этих местах так далеко к югу никто не находил, - землеройка-малютка. Нашлась и другая землеройка, которая оказалась новой, еще неизвестной в науке формой бурозубки.
Это меня, конечно, заинтересовало и заставило обратить больше внимания на млекопитающих. Я стал собирать их систематически, параллельно с птицами, тем более, что одно другому не мешало: за птицами ходишь днем, а для зверьков поставишь капканчики на ночь, и утром остается только обойти их и бросить добычу в спирт.
Чем больше я знакомился с новой для меня группой животного мира, тем она мне казалась все интересней, и, наконец, я начал даже увлекаться всей этой звериной мелочью и стал собирать уже для себя. А когда разные зверушки стали проходить через мои руки сотнями за лето и общее число пойманных мною стало измеряться даже тысячами, я увидел, что и млекопитающие тоже не какое-нибудь заколдованное царство, для занятия которым надо знать «слово». ‟A force de forger on devient forgeron” [Благодаря тому, что куешь, становишься кузнецом.], говорят французы. Так и я: начав собирать зверьков для других, я, в конце концов, настолько освоился с ними, что перестал их «бояться» и решил, что могу и сам обработать их, т. е. написать о них книгу. Повторилась та же история, что и с пресмыкающимися: новая для меня группа животного мира потеряла свою таинственность и кажущуюся недоступность, и в pendant к «Пресмыкающимся Семиречья» появилась моя книга «Млекопитающие Семиречья».
___________
В копальский период жизни мне в самом Копале пришлось видеть довольно редкие явления природы: сильнейшую грозу зимою, при морозе градусов в пятнадцать, и великолепную яркую ночную радугу, резко выявлявшуюся на темном небе. Радуга была видна до тех пор, пока вызвавшая ее луна была скрыта горами, и ее свет не подавлял сияния радуги. А однажды в Копале наблюдалось даже северное сияние, как известно, явление крайне редкое в таких южных местах.
В этот же период, в одну из своих служебных поездок, я случайно стал свидетелем одного из гранднознейших проявлений сил природы, какие только мы знаем.
XII. ВЕРНЕНСКОЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
В декабре 1910 года в Верном происходил областной съезд служащих разных учреждений Семиреченской области. Должен был приехать в нашу «столицу» из своего захолустного Копала и я. Ничего интересного сам съезд не представлял, но мне с этой поездкой все-таки посчастливилось: я оказался очевидцем знаменитого верненского землетрясения 21 декабря 1910 года (3 января 1911 года по новому стилю).
Хотя и принято говорить: «врет как очевидец», но я постараюсь не оправдать этой поговорки и рассказать здесь все, что помню об этом грозном явлении природы, вполне точно.
21 декабря я лег спать очень поздно и едва успел как следует заснуть, как увидел сон, что где-то около нашего дома по булыжной мостовой едет целая вереница тяжело нагруженных ломовых извозчиков, от которых стоит такой грохот, что трясется весь дом. У меня даже во сне мелькнула мысль, что теперь уже зима, лежит глубокий снег, наш дом стоит в саду, в середине большого квартала, да и никаких ломовиков и мостовых в Верном не существует, так что никакого шума слышно быть не может… С этой мыслью я проснулся и, услышав наяву тот же грохот, сразу сообразил, что это землетрясение. Впрочем, тут и соображать было нечего, так как тахта, на которой я спал, качалась, как палуба парохода, весь дом трещал и дрожал. А встав, чтобы одеться, я убедился, что устоять на ногах невозможно, не опираясь о печку или стену, которые, впрочем, тоже не стояли так смирно, как обычно. Сотрясение почвы все еще продолжалось и кончилось только после того, как я успел совсем одеться. За сколько времени до того, как я проснулся, оно началось, я не знаю, но, во всяком случае, у нас в доме все уже успели вскочить и кое-как одеться, а мне в запертую дверь давно отчаянно стучали, опасаясь за мою жизнь: боялись, не придавило ли меня упавшей печкой. Впоследствии точно выяснилась продолжительность толчка: он продолжался без перерыва 5 минут.
Впрочем, это был вовсе не толчок и даже не несколько следующих один за другим толчков, как это обычно бывает при землетрясениях. Здесь было именно в самом буквальном смысле слова землетрясение: непрерывное пятиминутное сотрясение земной коры, совершенно такое, каким бывает сотрясение сита, когда хозяйки сеют муку: вверх, вниз, в стороны.
Вид улицы в г. Верном после землетрясения
Сила сотрясения при этом была настолько велика, что на поверхности земли образовались не только большие трещины… Огромные глыбы земли в десятки кубических метров поднимались, опускались, перевертывались на бок, образуя что-то вроде вспаханного грандиозным плугом поля. Неудивительно, что устоять на ногах при этом было невозможно.
Правда, в самом городе таких сильных разрушений поверхности земной коры не было, они захватили только окраину, так называемые «клеверные участки». Но трещины в земле и множество разрушенных зданий были и в городе. Одна из трещин пришлась как раз посредине дерева и расщепила его пополам, как это видно на снимке.
Дерево, разделенное надвое трещиной, образовавшейся в грунте во время землетрясения
Разрушенными зданиями и упавшими печами было убито в городе свыше 50 человек. Цифра очень небольшая и даже ничтожная, по сравнению с числом людей, погибших при разных других известных землетрясениях. Но в действительности и она велика, так как, если бы в Верном были такие условия, как, например, в Мессине или Лиссабоне, то цифру эту пришлось бы увеличить в сотни раз.
Верный уже однажды (в 1887 году) был разрушен сильным землетрясением, и с тех пор принимались особые меры, чтобы оградить город на будущее время. Каменные дома совершенно не строились, и их во всем городе было наперечет несколько штук, низеньких, одноэтажных. Деревянные дома строились тоже небольшие, и более чем в два этажа строить не разрешалось. Да и двухэтажных было очень немного, и притом этажи были такие низкие, что дома мало отличались от одноэтажных в каком-нибудь большом городе. Кроме того, очень многие дома по углам, где соединяются бревна, были еще прошиты толстыми железными прутьями сверху донизу, а печи прикованы к стенам железными полосами.
Все эти меры спасли город и жителей. Если бы Верный в 1910 году был двух-трехэтажным, каменным, как в 1887 году, в нем, вероятно, осталось бы в живых очень немного людей, настолько мощно было в этот раз сотрясение почвы. Ни одни большой каменный дом его выдержать, конечно, не мог бы и в первые же моменты рассыпался бы по кирпичам. А так как землетрясение произошло в 4 часа 35 минут утра, когда зимою все еще спят, никто выскочить не успел бы.
Замечательно, что оба верненских землетрясения произошли буквально в одну и ту же минуту: в 4 часа 35 минут утра. Но первое было в мае, и для многих в очень рано встававшем Верном это было уже действительно утро; а в декабре это даже и здесь для всех - ночь.
Жилой дом в г. Верном, разрушенный во время землетрясения
Кроме погибших непосредственно под развалинами домов, главным образом глинобитных, многие умерли потом от простуды. В эту ночь было 20 градусов мороза, и более нервные люди в панике выскакивали на улицу в одних рубашках и ждали там, пока земля успокоится. Воспаление легких унесло на тот свет многих из них. У других тяжело пострадала нервная система: в состоянии почти полного сумасшествия они бросали все и бежали из Верного.
А одни мой знакомый инженер впал даже в буйное помешательство, был заключен в сумасшедший дом и там вскоре умер. Но и из поселившихся где-нибудь в надежном городе беглецов некоторые в течение многих месяцев целыми часами молча просиживали над самодельными сейсмографами - налитыми до самых краев блюдечками и смотрели, не прольется ли вода… Впрочем, большинство из них, кто через год, кто через два, все-таки вернулось в Верный на родное пепелище. Но после этого уже каждый малейший толчок, - а они в Верном тогда были довольно обычны, - приводил их в панику.
После первого главного сотрясения все утихло, и все решили, что это уже конец, как это чаще всего бывает при землетрясении.
Наш дом был построен после землетрясения 1887 года очень тщательно и со всеми предосторожностями, так что в нем не были даже оштукатурены потолки. В нем не произошло никаких разрушений, и я вполне спокойно улегся продолжать некстати прерванный сон. Но оказалось, что все ошиблись, и что это был еще далеко не конец, а только начало, хотя и самое страшное.
Через некоторое время раздался второй толчок, а потом, с довольно значительными промежутками, - еще два. Толчки эти были хотя и значительно слабее первого и короткие, но все же достаточно сильные для того, чтобы продолжать начатые главный толчком разрушения. От этих трех толчков развалилось еще много домов, первоначально только поврежденных, но новых человеческих жертв не было, так как заходить в поврежденные постройки люди все-таки опасались.
Город Верный. Деревянный дом казака Власова с кирпичным фундаментом, разрушенным землетрясением
Эти новые толчки показали, что землетрясение вовсе не кончилось и неизвестно, когда кончится, так что ни о каком успокоении, очевидно, и думать нечего. И, действительно, весь этот день и все последующие раздавались все новые и новые толчки, которых, по моим записям, бывало до 5-6 только в течение дня. Притом я записывал только более сильные, а на маленькие уже внимания не обращал: их было слишком много, иногда десятки ежедневно.
Однако всему должен прийти конец, и мало-помалу толчки становились реже и делались все более и более слабыми. Люди начали понемногу успокаиваться, и нервная система у них начала налаживаться, так как теперь уже было ясно, что нарушенное равновесие в земной коре, наконец, восстановилось.
Встречали новый 1911 год в самой необычайной обстановке: в поврежденных домах с упавшими или рассылавшимися печами, которые некому было чинить, так как печники не могли справиться в несколько дней с ремонтом целого города; с обвалившейся штукатуркой, разбитыми стеклами в окнах, заклеенных бумагой или заделанных фанерой… Жильцы особенно пострадавших домов или люди наиболее трусливые жили даже в юртах, наспех привезенных и расставленных во дворах. Даже главное начальство края - губернатор переселился в юрты, так как губернаторский дом, как самый большой в городе, пострадал очень сильно, и жить в нем было невозможно.
Верный. Дом губернатора
Но все-таки новый год встречали довольно спокойно, так как особенно сильных толчков не было уже несколько дней, а к маленьким многие успели привыкнуть и перестали обращать на них внимание.
Каждый, поздравляя другого с новый годом, желал ему никогда больше не испытывать того, что всем пришлось только что пережить, желал скорее привести в порядок пострадавшую квартиру, перебраться из холодных юрт в более культурное помещение и зажить опять нормальной жизнью.
Никто из поздравлявших и не подозревал, как далеки от предстоящей действительности все эти пожелания и как близок момент, когда о них придется забыть еще надолго…
Верный. Здание Военного собрания
Днем первого января, по тогдашнему обычаю, служащие всех учреждений Верного начали собираться в Военное собрание, чтобы в 12 часов дня официально, с бокалом шампанского, поздравить друг друга и начальника области - губернатора - с новым годом. Все было проделано чин чином, как полагается, и начались обычные разговоры, которые, впрочем, на этот раз, соответственно моменту, вращались исключительно на землетрясении и на том, что так как оно, слава богу, наконец, кончилось, то пора подумать о восстановлении нормальной жизни в городе. Рассказывали друг другу, как каждый перенес бедствие, что ему удалось наблюдать при этом интересного и т. д…
И вдруг большое здание Военного собрания (теперь Дом Красной Армии) дрогнуло и с зловещим скрипом и треском закачалось, как на волнах… Надо было видеть, как мгновенно водворилась мертвая тишина, и как вся масса людей, перепуганная, с бледными лицами, бросилась наперегонки к выходным дверям!.. Качание здания скоро прекратилось, и в вестибюле все опомнились, устыдились и стали делать вид, что нисколько не торопятся одеваться и что только общая паника заставила их так быстро исчезнуть из зала. Но я уверен, что в душе каждый думал: «…А вдруг, черт возьми, опять, да еще почище?!»
Уже этот толчок сильно подействовал на всех и вызвал опять подавленное настроение, так как уничтожил уверенность в окончании землетрясения. Начавший было исчезать инстинктивный страх перед таинственной стихией возвратился с новой силой, тем более, что теперь и уцелевшие дома получили новые повреждения и становились все менее и менее надежной защитой. Да и сама земля, изрезанная трещинами, окончательно перестала быть в глазах верненцев той верной опорой, на которую мы привыкли так надеяться.
Вид улицы в г. Верном с трещинами, образовавшимися во время землетрясения
Но оказалось, что и это еще не все… Вечером я был в гостях у своего сослуживца, горного инженера Корнеева. У него на столе стоял маленький, упрощенного устройства, сейсмограф. Мы мирно беседовали, даже забыв об утреннем толчке, как вдруг ровно в 11 часов вечера громко зазвонил висячий дверной колокольчик у парадной двери и одновременно зазвонил звонок сейсмографа… Весь дом качался и трещал, стулья, на которых мы сидели, сдвинулись с места. Словом, толчок был хотя и короткий, но очень сильный. Тревожась за семью, я поспешил домой и в пути был свидетелем следующего толчка в 11 часов 15 минут. Этот тоже очень сильный толчок я мог даже, так сказать, наблюдать. Ночь была ясная, без облачка, ярко светила луна, и благодаря снегу было особенно светло. По пути домой я вдруг услышал сильный гул, быстро приближавшийся с юго-юго-запада. Я остановился, чтобы лучше проследить толчок. Когда волна колебания почвы, сопровождавшаяся все усиливавшимся гулом, приблизилась, но еще не дошла до меня, я вдруг увидел, как все деревья, росшие вдоль улицы, при полном штиле наклонились и сильно закачались, как при внезапном порыве сильного ветра. Ночевавшие на деревьях вороны и галки с криками сорвались с места и в испуге начали носиться взад и вперед. В следующее мгновенно волна дошла до меня, но я заранее нарочно стал покрепче и устоял на ногах без труда. Затем волна с тем же сильным гулом прошла через открытую площадь (где теперь сосновый парк) и унеслась вниз в станицу.
Придя домой, я застал там полный переполох: выносились тюфяки, подушки, одеяла, шубы, пальто, и все это размещалось в санях я экипажах, в которых все должны были провести ночь, так как оставаться в доме теперь боялись. До сих пор мы спокойно спали в комнатах, но эти неожиданные новые толчки настолько всех напугали, что решено было последовать общему примеру и ночевать под открытым небом.
Не очень это была приятная ночевка, так как морозы все еще продолжали держаться на 15-20 градусах. Впрочем, эта первая ночь, проведенная нами на воздухе, была и единственной, и уже на следующую мы вернулись в комнаты.
Но на большинство жителей эти новогодние толчки подействовали чуть ли не сильнее, чем первый, - тот ударил по здоровым нервам, а эти были встречены уже людьми с больной нервной системой. Кроме того, благодаря временному затишью, люди успели уверить себя, что больше бояться нечего, а теперь оказалось, что эта уверенность ничего не стоит. Вместо нее появилось чувство полной безнадежности. Тем более, что двумя вечерними толчками был опять разрушен ряд домов, и погиб кое-кто из людей, уже вполне успокоившихся и вернувшихся в свои поврежденные жилища. И именно после первого января началось особенно усиленное бегство из города.
Широкие трещины на окраине г. Верного
Решила вернуться в Копал и моя жена, которая только в эту зиму переселилась в Верный. Ее нервная система настолько расшаталась. что она не могла больше переносить постоянных ежедневных толчков, которые все продолжались и продолжались. Я упоминаю здесь об этом только потому, что тут мне пришлось наблюдать замечательное свойство нашей нервной системы. Едва мы переехали в Копал, где толчков в это время уже совсем не было, как я начал испытывать какое-то безотчетное неприятно-тоскливое чувство неудовлетворенности, как будто мне чего-то не хватает, чего-то хочется, а чего - неизвестно. Вскоре я понял, чего недостает: толчков. Оказалось, что моя нервная система настолько привыкла к постоянному возбуждению, что уже стала нуждаться в нем. Как привыкает организм к табаку, спирту, кокаину, так и мой организм привык к толчкам, и без них ему некоторое время было как-то не по себе. Замечательно при этом, что совершенно такое же чувство тоски и неудовлетворенности испытывала и моя жена, которая сама же бежала от этих самых толчков.
Широкие трещины на окраине г. Верного
Землетрясение 1910 года произошло, собственно, не в самом Верном, а довольно далеко от него. В Верном это был как бы отголосок того, что имело место в главном очаге землетрясения, в долине реки Б. Кебень. О том, что делалось там, мне рассказал мой сослуживец В. В. Гурин, во время служебной поездки случайно очутившийся в этот день как раз в Кебени. Он ночевал в избе лесного объездчика, построенной, что называется, на совесть из толстых бревен. В самом начале толчка, который там был ужасен, все бросились из избы, но немедленно были сбиты с ног и больше подняться уже не могли. Мой сослуживец, сидя на снегу, инстинктивно схватился за землю совершенно так же, как на тряской дороге люди хватаются за сиденье. Так он и сидел, держась обеими руками за землю до самого конца толчка, настолько сильно его швыряло и подбрасывало.
Когда сотрясение земной коры кончилось, обитатели лесного кордона увидели, что изба совершенно разрушена и отдельные бревна далеко раскиданы в разные стороны. Самовар же был найден утром в 30 шагах от дома, куда его откатило почти непрерывное сотрясение почвы.
Я не могу уже теперь вспомнить всех интересных и иногда совершенно непонятных случаев в момент первого толчка, о которых тогда так много говорилось в городе. Припоминаю только два, причем оба они точно проверены и не вызывают сомнения в их достоверности. В одном доме со стола упала на пол высокая, большая лампа со стеклянным резервуаром и таким же абажуром. Лампа эта была найдена на полу в двух шагах от стола, куда ее откатило толчками, и при этом не только резервуар и стекло, но даже абажур у нее оказались целехоньки. Как они могли не разбиться при падении лампы со стола - непостижимо. Должно быть, пол в это мгновение сделал какое-то движение, которое парализовало силу удара при падении.
В другом случае на верхней полке шкафа рядом с книгами стояла большая пачка наклеенных на картон фотографических снимков, на второй и на нижней полках были книги. От толчка дверцы шкафа распахнулись, и большая часть содержимого вылетела на пол. Но часть фотографий удивительным образом переместилась с верхней полки на самую нижнюю. Очевидно, сотрясение было такое сложное, что карточки получили какой-то особенный круговой толчок, благодаря которому они описали в воздухе дугу и, будучи выброшены с верхней полки, попали на нижнюю.
Не могу не рассказать также о странном факте, обратившем на себя общее внимание и долго потом служившем темой оживленных разговоров.
Как я уже упомянул, я приехал в Верный на съезд.
На этом съезде, кроме закрытых, чисто деловых заседаний, по некоторым наиболее интересным вопросам делались доклады, на которых могли присутствовать все желающие.
В то время, да еще и долго после того, в Семиречье лесным ревизором, т. е. начальником лесного управления, был старик Э. О. Баум. Это был настоящий фанатик леса, дрожавший над каждым деревом так, как будто он сам его сажал и ухаживал за ним. И для него всегда было ножом острым то исключительное обстоятельство, что после землетрясения 1887 года в Верном была запрещена постройка каменных зданий: волей-неволей ему приходилось давать разрешение на рубку деревьев. И вот он решил воспользоваться съездом и, неизвестно уж в который раз, снова выступить в защиту леса.
Баум был известен в Верном как прекрасный оратор, и на его публичный доклад собралось много народа. Величественный, седой, почтенный старик появился на трибуне и произнес горячую громовую речь на тему о том, что в Семиречье леса имеют водоохранное значение; что здесь надо дорожить каждым деревом и что смешно и глупо из-за какого-то нелепого страха перед воображаемым землетрясением разорять край истреблением леса, последствием чего будут засуха и неурожай. Последнее землетрясение, говорил он, было 23 года тому назад, и только неуравновешенные люди могут до сих пор дрожать и думать, что, если в Верном однажды было землетрясение, оно непременно будет и опять. Тут он привел примеры известных в истории землетрясений, которые не повторялись сто лет и больше, и закончил свою речь пламенным призывом к здравому смыслу присутствующих и требованием к властям отменить, наконец, запрещение в Верном каменных построек и стать на защиту гибнущего леса.
Великолепно построенная и так же произнесенная речь Баума произвела огромное впечатление. Ему была устроена овация. Можно было ручаться, что его призыв будет услышан.
Но… речь эта была произнесена днем 21 декабря, а ночью… разразилось землетрясение, оставившее далеко за собой даже катастрофу 1887 года! Сам Баум едва не погиб: выскочив в одном белье на мороз, он схватил жестокое воспаление легких.
Это поразительное совпадение прямо ошеломило не только присутствовавших на докладе Баума, но и всех, так как в день доклада содержание его было темой оживленных бесед всюду в городе.
В заключение своих воспоминаний о землетрясении расскажу один трагикомический случай с двумя моими сослуживцами, имен которых, пожалуй, лучше не называть. После усердного возлияния Бахусу они возвращались вдвоем из клуба, заботливо помогая друг другу сохранять равновесие. Когда они дошли таким образом до квартиры одного из них, хозяин предложил товарищу остаться ночевать у него, чтобы тому не тащиться на окраину, где так легко заблудиться одному. Как любезный хозяин, он предложил гостю свою кровать, а сам лег на полу. И вот вскоре после того как они оба заснули, разразилось землетрясение. Несмотря на опьянение, приятели все-таки проснулись; гость, сразу протрезвившись, понял в чем дело, соскочил с кровати и стремглав выбежал на улицу, но вдруг услышал дикие крики, доносящиеся из квартиры. Вопли все усиливались, а, между тем, хозяин квартиры почему-то не появлялся. Не понимая в чем дело, гость все-таки не решился войти в дом и только все кричал приятелю, чтобы тот скорее выбегал на улицу. Наконец, землетрясение прекратилось, и гость, пересилив страх, зашел в дом, зажег спичку и увидел, что хозяин с безумным видом сидит на полу и продолжает дико вопить. Только при свете торопливо зажигаемых товарищем спичек он в конце концов пришел в себя и замолчал.
Что же случилось? Проснувшись от толчка и догадавшись, что это землетрясение, он тоже хотел вскочить с кровати и бежать, но… оказалось, что, как он ни пытался спустить с воображаемой кровати ноги, чтобы бежать, у кровати нигде нет края… В ужасе он метался то туда, то сюда, но так нигде и не мог нащупать края кровати и добраться до «пола». Что он сидит на полу и что ему для того, чтобы бежать, надо подниматься кверху, а не опускаться вниз, он начисто забыл и понял это только после того, как зажгли свет…
ПРОДОЛЖЕНИЕ
1. Семиречье. Верный. 2. Копал. 3. Верненское землетрясение. 4. По высокогорьям Тянь-Шаня. 5. Опасности настоящие и мнимые. 6. Сель 1921 года. Ленинград.
Улица в г. Верном после землетрясения 21 декабря 1910 года
Поселившись в Копале, я продолжал начатое в Верном собирание насекомых, но гораздо более случайно, чем там. Обыкновенно это бывало ранней весной, когда довольно голая вообще копальская степь покрывалась первыми, быстро отживающими свой век цветами, так называемыми эфемерами.
Таких эфемеров в копальской степи и в песках Семиречья есть довольно много видов, но все они, ярко расцветив разными красками степь весною, в самое короткое время успевают отцвести, высохнуть и совершенно исчезнуть с лица земли, так что от многих из них вы и следов не найдете. Правда, от них остаются луковицы или клубни, но их умеют находить только тушканчики и другие зверьки.
Первыми обыкновенно появляются скромные беленькие крокусы, которые в Семиречье все называют подснежниками. Затем идут прехорошенький, нежный крошечный ирис Колпаковского и более нарядные желтые и ярко-красные тюльпаны. А еще позже степь на громадных пространствах становится кроваво-красной от мака и совершенно похожей на мак ремерии.
Одновременно с первыми цветами появлялись в стели около Копала и первые насекомые: в изобилии быстро бегали многочисленные жужелицы, «медленно спешили» полосатые, белые с черным, пешие жуки-усачи, и двигались в разных направлениях кое-какие другие жуки… Это первое пробуждение весны всегда особенно сильно переживается тем, кто любит природу, и в это время я со своими детьми не пропускал ни одного хорошего дня, чтобы не пособирать насекомых.
Но на первое место теперь все-таки опять стали птицы, и для всего остального времени оставалось уже мало. В крошечном Копале было не то, что в Верном: здесь слишком легко доступна была природа, и я поспешил воспользоваться этим и вернулся к птицам, на время покинутым.
Город Копал. Конец XIX в. Фото Н. А. Крекова
В Копале стоило только пройти несколько сот шагов, как вы уже попадали в степь. Еще немного - и начинаются густые лесные заросли по берегам речки Копалки, я за речкой сейчас же и горы.
В Верном, где до настоящей природы добраться не так легко, поневоле много времени приходилось проводить в городе. Поэтому как-то само собою вышло, что я обратил внимание на ту часть природы, которая только и была доступна мне в городе, т. е. на насекомых.
А пришло время (правда, гораздо позже, только через много лет), когда насекомые опять выдвинулись вперед, а от собирания птиц мне пришлось и совсем отказаться… Никак не думал я, что это может случиться, а случилось… Как и почему, об этом я расскажу дальше…
При своих поездках, сидя где-нибудь тихо с целью понаблюдать за какой-нибудь птицей или же просто отдыхая, я нередко бывал свидетелем интересных сценок из жизни насекомых. То крупная оса с трудом волочит огромного тарантула; то другая оса тащит за длинные усы большого кузнечика; то отряд красных муравьев выступает в набег на муравейник черных; то жук «до седьмого пота» бьется, стараясь непременно зачем-то вкатить навозный шар на песчаный холмик, а шар все упорно скатывается вниз: то оса бембекс стремительно влетает в палатку, мгновенно схватывает какого-нибудь из укрывшихся там слепней и так же стремительно исчезает с ним, унося его в свою норку на корм личинкам; то хищная муха-ктырь, сорвавшись с былинки, где она сидела, подстерегая добычу, молниеносно устремляется на пролетающую мимо бабочку, схватывает ее, убивает уколом хоботка и усаживается высасывать свою жертву…
Однажды я сидел на песчаном берегу Балхаша, высматривая в камышах балхашского ремеза и камышевок. Никто не показывался. Я отвел на мгновение глаза от камышей и вдруг заметил около себя небольшую осу-охотника, быстро шнырявшую то туда, то сюда по песку и все время ощупывавшую усиками его поверхность. Но вот, остановившись на совершенно голом месте, оса вдруг засуетилась, особенно тщательно исследуя усиками одну какую-то точку, на мой глаз решительно ничем не отличавшуюся от остальной поверхности песка. Затем на мгновение замерла неподвижно и неожиданно начала стремительно рыть песок лапками. Вскоре из песка показался какой-то кружочек, оказавшийся крышечкой, закрывавшей норку наука. Оса вцепилась в крышку челюстями, оторвала ее, отбросила в сторону и сунула головку в норку. Спустя мгновение она отступила, а из норки выскочил паук, который бросился за убегавшей осой. Но удирала она недолго: едва сделав несколько шагов, она мгновенно обернулась и перешла в наступление. С молниеносной быстротой она кинулась на паука, и в ту же секунду он оказался лежащим неподвижно на песке. Оса схватила его и потащила в его же норку, откуда вскоре вышла и улетела - настолько быстро, что я не успел ее поймать. Очевидно, ей надо было только выманить паука из его тесного убежища, где она с ним справиться не могла бы. А на просторе она мгновенно безошибочным движением жала уверенно парализовала его, чтобы затем положить на него свое яичко и превратитъ жертву в запас всегда свежей пищи для своей личинки.
В другой раз я наблюдал интереснейшее состязание в быстроте, ловкости и смелости между пауком и муравьем-фаэтончиком. За быстро мчавшимся по степи фаэтончиком вдруг бросился откуда-то появившийся небольшой паук прыгунчик. Делая огромные прыжки, он быстро догнал муравья, но едва приблизился к последнему, как тот мгновенно обернулся, принял оборонительную позу и даже двинулся по направлению к пауку. Паук отступил, но как только муравей побежал дальше, паук снова ринулся в погоню за ним. Фаэтончик снова заставил его ретироваться. Так продолжалось несколько раз, но в конце концов победителем оказался все же паук. Удачно рассчитанным прыжком он упал прямо на муравья и в тот же миг укусил его за поднятое кверху брюшко. Этого было достаточно для того, чтобы муравей тут же упал мертвый.
В песках постоянно обращали на себя мое внимание особенные, быстро бегающие пестроногие клещи. Едва вы сядете на песок, как к вам уже бежит откуда-то взявшийся клещ. Вы встаете и отходите в сторону, он немедленно поворачивается и опять спешит к вам. Если вы возьмете палочку и упрете ее в песок, он подбежит к этой палочке и будет менять направление по мере того, как вы, не сходя с места, будете переставлять ее то туда, то сюда. Терпение клеща неистощимо, и вам раньше надоест ваш опыт, чем клещу гоняться за вашей палкой. Чтобы отвязаться от него, надо быстро уйти сразу подальше, тогда только он перестанет вас чуять и оставит в покое.
Так, при моих постоянных поездках, я невольно продолжал постепенно знакомиться с жизнью таких живых существ, о которых раньше никогда не думал. Правда, сам я так и не начал заниматься насекомыми и другими беспозвоночными, так как «нельзя объять необъятное», как сказал Козьма Прутков. Но я все регулярнее и все в больших и больших размерах стал собирать их для тех наших специалистов, которые ими занимаются, причем вслед за насекомыми стал обращать внимание и на паукообразных - пауков, клещей, ложноскорпионов, фаланг, скорпионов, а также многоножек.
В это же время, т. е. когда я жил в Копале, директор Зоологического музея Академии Наук, зная, что я езжу в экспедиции и собираюсь ехать опять, предложил мне собирать для музея попутно также мелких зверьков. До этого я их совсем не собирал, и ко мне в банку со спиртом попадали только совсем случайные экземпляры: кто-нибудь принесет пойманную летучую мышь, дети найдут мертвую землеройку или мышь, кошка притащит что-нибудь… У меня не было даже подходящих ловушек. А тут музей снабдил меня целой кучей ловушек самых разнообразных и хитроумных систем и просил меня испытать их на практике. К счастью, кроме всяких мудреных машинок, при которых нужны были чуть ли не целые инструкции для их настораживания, в данной мне коллекции оказались и обыкновеннейшие деревянные мышеловки с проволочной дужкой. И на деле оказалось, что они не только несравненно лучше всех патентованных заграничных, но и вообще единственно годные в поле.
Делая опыты с ловушками, я в первую же поездку начал понемногу ловить зверьков, а затем постепенно стал собирать их уже регулярно. Начал применять ловушки и в Копале, и вскоре же оказалось, что занялся я этим не напрасно: даже в моих копальских сборах нашелся зверек, которого до тех пор в этих местах так далеко к югу никто не находил, - землеройка-малютка. Нашлась и другая землеройка, которая оказалась новой, еще неизвестной в науке формой бурозубки.
Это меня, конечно, заинтересовало и заставило обратить больше внимания на млекопитающих. Я стал собирать их систематически, параллельно с птицами, тем более, что одно другому не мешало: за птицами ходишь днем, а для зверьков поставишь капканчики на ночь, и утром остается только обойти их и бросить добычу в спирт.
Чем больше я знакомился с новой для меня группой животного мира, тем она мне казалась все интересней, и, наконец, я начал даже увлекаться всей этой звериной мелочью и стал собирать уже для себя. А когда разные зверушки стали проходить через мои руки сотнями за лето и общее число пойманных мною стало измеряться даже тысячами, я увидел, что и млекопитающие тоже не какое-нибудь заколдованное царство, для занятия которым надо знать «слово». ‟A force de forger on devient forgeron” [Благодаря тому, что куешь, становишься кузнецом.], говорят французы. Так и я: начав собирать зверьков для других, я, в конце концов, настолько освоился с ними, что перестал их «бояться» и решил, что могу и сам обработать их, т. е. написать о них книгу. Повторилась та же история, что и с пресмыкающимися: новая для меня группа животного мира потеряла свою таинственность и кажущуюся недоступность, и в pendant к «Пресмыкающимся Семиречья» появилась моя книга «Млекопитающие Семиречья».
___________
В копальский период жизни мне в самом Копале пришлось видеть довольно редкие явления природы: сильнейшую грозу зимою, при морозе градусов в пятнадцать, и великолепную яркую ночную радугу, резко выявлявшуюся на темном небе. Радуга была видна до тех пор, пока вызвавшая ее луна была скрыта горами, и ее свет не подавлял сияния радуги. А однажды в Копале наблюдалось даже северное сияние, как известно, явление крайне редкое в таких южных местах.
В этот же период, в одну из своих служебных поездок, я случайно стал свидетелем одного из гранднознейших проявлений сил природы, какие только мы знаем.
XII. ВЕРНЕНСКОЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
В декабре 1910 года в Верном происходил областной съезд служащих разных учреждений Семиреченской области. Должен был приехать в нашу «столицу» из своего захолустного Копала и я. Ничего интересного сам съезд не представлял, но мне с этой поездкой все-таки посчастливилось: я оказался очевидцем знаменитого верненского землетрясения 21 декабря 1910 года (3 января 1911 года по новому стилю).
Хотя и принято говорить: «врет как очевидец», но я постараюсь не оправдать этой поговорки и рассказать здесь все, что помню об этом грозном явлении природы, вполне точно.
21 декабря я лег спать очень поздно и едва успел как следует заснуть, как увидел сон, что где-то около нашего дома по булыжной мостовой едет целая вереница тяжело нагруженных ломовых извозчиков, от которых стоит такой грохот, что трясется весь дом. У меня даже во сне мелькнула мысль, что теперь уже зима, лежит глубокий снег, наш дом стоит в саду, в середине большого квартала, да и никаких ломовиков и мостовых в Верном не существует, так что никакого шума слышно быть не может… С этой мыслью я проснулся и, услышав наяву тот же грохот, сразу сообразил, что это землетрясение. Впрочем, тут и соображать было нечего, так как тахта, на которой я спал, качалась, как палуба парохода, весь дом трещал и дрожал. А встав, чтобы одеться, я убедился, что устоять на ногах невозможно, не опираясь о печку или стену, которые, впрочем, тоже не стояли так смирно, как обычно. Сотрясение почвы все еще продолжалось и кончилось только после того, как я успел совсем одеться. За сколько времени до того, как я проснулся, оно началось, я не знаю, но, во всяком случае, у нас в доме все уже успели вскочить и кое-как одеться, а мне в запертую дверь давно отчаянно стучали, опасаясь за мою жизнь: боялись, не придавило ли меня упавшей печкой. Впоследствии точно выяснилась продолжительность толчка: он продолжался без перерыва 5 минут.
Впрочем, это был вовсе не толчок и даже не несколько следующих один за другим толчков, как это обычно бывает при землетрясениях. Здесь было именно в самом буквальном смысле слова землетрясение: непрерывное пятиминутное сотрясение земной коры, совершенно такое, каким бывает сотрясение сита, когда хозяйки сеют муку: вверх, вниз, в стороны.
Вид улицы в г. Верном после землетрясения
Сила сотрясения при этом была настолько велика, что на поверхности земли образовались не только большие трещины… Огромные глыбы земли в десятки кубических метров поднимались, опускались, перевертывались на бок, образуя что-то вроде вспаханного грандиозным плугом поля. Неудивительно, что устоять на ногах при этом было невозможно.
Правда, в самом городе таких сильных разрушений поверхности земной коры не было, они захватили только окраину, так называемые «клеверные участки». Но трещины в земле и множество разрушенных зданий были и в городе. Одна из трещин пришлась как раз посредине дерева и расщепила его пополам, как это видно на снимке.
Дерево, разделенное надвое трещиной, образовавшейся в грунте во время землетрясения
Разрушенными зданиями и упавшими печами было убито в городе свыше 50 человек. Цифра очень небольшая и даже ничтожная, по сравнению с числом людей, погибших при разных других известных землетрясениях. Но в действительности и она велика, так как, если бы в Верном были такие условия, как, например, в Мессине или Лиссабоне, то цифру эту пришлось бы увеличить в сотни раз.
Верный уже однажды (в 1887 году) был разрушен сильным землетрясением, и с тех пор принимались особые меры, чтобы оградить город на будущее время. Каменные дома совершенно не строились, и их во всем городе было наперечет несколько штук, низеньких, одноэтажных. Деревянные дома строились тоже небольшие, и более чем в два этажа строить не разрешалось. Да и двухэтажных было очень немного, и притом этажи были такие низкие, что дома мало отличались от одноэтажных в каком-нибудь большом городе. Кроме того, очень многие дома по углам, где соединяются бревна, были еще прошиты толстыми железными прутьями сверху донизу, а печи прикованы к стенам железными полосами.
Все эти меры спасли город и жителей. Если бы Верный в 1910 году был двух-трехэтажным, каменным, как в 1887 году, в нем, вероятно, осталось бы в живых очень немного людей, настолько мощно было в этот раз сотрясение почвы. Ни одни большой каменный дом его выдержать, конечно, не мог бы и в первые же моменты рассыпался бы по кирпичам. А так как землетрясение произошло в 4 часа 35 минут утра, когда зимою все еще спят, никто выскочить не успел бы.
Замечательно, что оба верненских землетрясения произошли буквально в одну и ту же минуту: в 4 часа 35 минут утра. Но первое было в мае, и для многих в очень рано встававшем Верном это было уже действительно утро; а в декабре это даже и здесь для всех - ночь.
Жилой дом в г. Верном, разрушенный во время землетрясения
Кроме погибших непосредственно под развалинами домов, главным образом глинобитных, многие умерли потом от простуды. В эту ночь было 20 градусов мороза, и более нервные люди в панике выскакивали на улицу в одних рубашках и ждали там, пока земля успокоится. Воспаление легких унесло на тот свет многих из них. У других тяжело пострадала нервная система: в состоянии почти полного сумасшествия они бросали все и бежали из Верного.
А одни мой знакомый инженер впал даже в буйное помешательство, был заключен в сумасшедший дом и там вскоре умер. Но и из поселившихся где-нибудь в надежном городе беглецов некоторые в течение многих месяцев целыми часами молча просиживали над самодельными сейсмографами - налитыми до самых краев блюдечками и смотрели, не прольется ли вода… Впрочем, большинство из них, кто через год, кто через два, все-таки вернулось в Верный на родное пепелище. Но после этого уже каждый малейший толчок, - а они в Верном тогда были довольно обычны, - приводил их в панику.
После первого главного сотрясения все утихло, и все решили, что это уже конец, как это чаще всего бывает при землетрясении.
Наш дом был построен после землетрясения 1887 года очень тщательно и со всеми предосторожностями, так что в нем не были даже оштукатурены потолки. В нем не произошло никаких разрушений, и я вполне спокойно улегся продолжать некстати прерванный сон. Но оказалось, что все ошиблись, и что это был еще далеко не конец, а только начало, хотя и самое страшное.
Через некоторое время раздался второй толчок, а потом, с довольно значительными промежутками, - еще два. Толчки эти были хотя и значительно слабее первого и короткие, но все же достаточно сильные для того, чтобы продолжать начатые главный толчком разрушения. От этих трех толчков развалилось еще много домов, первоначально только поврежденных, но новых человеческих жертв не было, так как заходить в поврежденные постройки люди все-таки опасались.
Город Верный. Деревянный дом казака Власова с кирпичным фундаментом, разрушенным землетрясением
Эти новые толчки показали, что землетрясение вовсе не кончилось и неизвестно, когда кончится, так что ни о каком успокоении, очевидно, и думать нечего. И, действительно, весь этот день и все последующие раздавались все новые и новые толчки, которых, по моим записям, бывало до 5-6 только в течение дня. Притом я записывал только более сильные, а на маленькие уже внимания не обращал: их было слишком много, иногда десятки ежедневно.
Однако всему должен прийти конец, и мало-помалу толчки становились реже и делались все более и более слабыми. Люди начали понемногу успокаиваться, и нервная система у них начала налаживаться, так как теперь уже было ясно, что нарушенное равновесие в земной коре, наконец, восстановилось.
Встречали новый 1911 год в самой необычайной обстановке: в поврежденных домах с упавшими или рассылавшимися печами, которые некому было чинить, так как печники не могли справиться в несколько дней с ремонтом целого города; с обвалившейся штукатуркой, разбитыми стеклами в окнах, заклеенных бумагой или заделанных фанерой… Жильцы особенно пострадавших домов или люди наиболее трусливые жили даже в юртах, наспех привезенных и расставленных во дворах. Даже главное начальство края - губернатор переселился в юрты, так как губернаторский дом, как самый большой в городе, пострадал очень сильно, и жить в нем было невозможно.
Верный. Дом губернатора
Но все-таки новый год встречали довольно спокойно, так как особенно сильных толчков не было уже несколько дней, а к маленьким многие успели привыкнуть и перестали обращать на них внимание.
Каждый, поздравляя другого с новый годом, желал ему никогда больше не испытывать того, что всем пришлось только что пережить, желал скорее привести в порядок пострадавшую квартиру, перебраться из холодных юрт в более культурное помещение и зажить опять нормальной жизнью.
Никто из поздравлявших и не подозревал, как далеки от предстоящей действительности все эти пожелания и как близок момент, когда о них придется забыть еще надолго…
Верный. Здание Военного собрания
Днем первого января, по тогдашнему обычаю, служащие всех учреждений Верного начали собираться в Военное собрание, чтобы в 12 часов дня официально, с бокалом шампанского, поздравить друг друга и начальника области - губернатора - с новым годом. Все было проделано чин чином, как полагается, и начались обычные разговоры, которые, впрочем, на этот раз, соответственно моменту, вращались исключительно на землетрясении и на том, что так как оно, слава богу, наконец, кончилось, то пора подумать о восстановлении нормальной жизни в городе. Рассказывали друг другу, как каждый перенес бедствие, что ему удалось наблюдать при этом интересного и т. д…
И вдруг большое здание Военного собрания (теперь Дом Красной Армии) дрогнуло и с зловещим скрипом и треском закачалось, как на волнах… Надо было видеть, как мгновенно водворилась мертвая тишина, и как вся масса людей, перепуганная, с бледными лицами, бросилась наперегонки к выходным дверям!.. Качание здания скоро прекратилось, и в вестибюле все опомнились, устыдились и стали делать вид, что нисколько не торопятся одеваться и что только общая паника заставила их так быстро исчезнуть из зала. Но я уверен, что в душе каждый думал: «…А вдруг, черт возьми, опять, да еще почище?!»
Уже этот толчок сильно подействовал на всех и вызвал опять подавленное настроение, так как уничтожил уверенность в окончании землетрясения. Начавший было исчезать инстинктивный страх перед таинственной стихией возвратился с новой силой, тем более, что теперь и уцелевшие дома получили новые повреждения и становились все менее и менее надежной защитой. Да и сама земля, изрезанная трещинами, окончательно перестала быть в глазах верненцев той верной опорой, на которую мы привыкли так надеяться.
Вид улицы в г. Верном с трещинами, образовавшимися во время землетрясения
Но оказалось, что и это еще не все… Вечером я был в гостях у своего сослуживца, горного инженера Корнеева. У него на столе стоял маленький, упрощенного устройства, сейсмограф. Мы мирно беседовали, даже забыв об утреннем толчке, как вдруг ровно в 11 часов вечера громко зазвонил висячий дверной колокольчик у парадной двери и одновременно зазвонил звонок сейсмографа… Весь дом качался и трещал, стулья, на которых мы сидели, сдвинулись с места. Словом, толчок был хотя и короткий, но очень сильный. Тревожась за семью, я поспешил домой и в пути был свидетелем следующего толчка в 11 часов 15 минут. Этот тоже очень сильный толчок я мог даже, так сказать, наблюдать. Ночь была ясная, без облачка, ярко светила луна, и благодаря снегу было особенно светло. По пути домой я вдруг услышал сильный гул, быстро приближавшийся с юго-юго-запада. Я остановился, чтобы лучше проследить толчок. Когда волна колебания почвы, сопровождавшаяся все усиливавшимся гулом, приблизилась, но еще не дошла до меня, я вдруг увидел, как все деревья, росшие вдоль улицы, при полном штиле наклонились и сильно закачались, как при внезапном порыве сильного ветра. Ночевавшие на деревьях вороны и галки с криками сорвались с места и в испуге начали носиться взад и вперед. В следующее мгновенно волна дошла до меня, но я заранее нарочно стал покрепче и устоял на ногах без труда. Затем волна с тем же сильным гулом прошла через открытую площадь (где теперь сосновый парк) и унеслась вниз в станицу.
Придя домой, я застал там полный переполох: выносились тюфяки, подушки, одеяла, шубы, пальто, и все это размещалось в санях я экипажах, в которых все должны были провести ночь, так как оставаться в доме теперь боялись. До сих пор мы спокойно спали в комнатах, но эти неожиданные новые толчки настолько всех напугали, что решено было последовать общему примеру и ночевать под открытым небом.
Не очень это была приятная ночевка, так как морозы все еще продолжали держаться на 15-20 градусах. Впрочем, эта первая ночь, проведенная нами на воздухе, была и единственной, и уже на следующую мы вернулись в комнаты.
Но на большинство жителей эти новогодние толчки подействовали чуть ли не сильнее, чем первый, - тот ударил по здоровым нервам, а эти были встречены уже людьми с больной нервной системой. Кроме того, благодаря временному затишью, люди успели уверить себя, что больше бояться нечего, а теперь оказалось, что эта уверенность ничего не стоит. Вместо нее появилось чувство полной безнадежности. Тем более, что двумя вечерними толчками был опять разрушен ряд домов, и погиб кое-кто из людей, уже вполне успокоившихся и вернувшихся в свои поврежденные жилища. И именно после первого января началось особенно усиленное бегство из города.
Широкие трещины на окраине г. Верного
Решила вернуться в Копал и моя жена, которая только в эту зиму переселилась в Верный. Ее нервная система настолько расшаталась. что она не могла больше переносить постоянных ежедневных толчков, которые все продолжались и продолжались. Я упоминаю здесь об этом только потому, что тут мне пришлось наблюдать замечательное свойство нашей нервной системы. Едва мы переехали в Копал, где толчков в это время уже совсем не было, как я начал испытывать какое-то безотчетное неприятно-тоскливое чувство неудовлетворенности, как будто мне чего-то не хватает, чего-то хочется, а чего - неизвестно. Вскоре я понял, чего недостает: толчков. Оказалось, что моя нервная система настолько привыкла к постоянному возбуждению, что уже стала нуждаться в нем. Как привыкает организм к табаку, спирту, кокаину, так и мой организм привык к толчкам, и без них ему некоторое время было как-то не по себе. Замечательно при этом, что совершенно такое же чувство тоски и неудовлетворенности испытывала и моя жена, которая сама же бежала от этих самых толчков.
Широкие трещины на окраине г. Верного
Землетрясение 1910 года произошло, собственно, не в самом Верном, а довольно далеко от него. В Верном это был как бы отголосок того, что имело место в главном очаге землетрясения, в долине реки Б. Кебень. О том, что делалось там, мне рассказал мой сослуживец В. В. Гурин, во время служебной поездки случайно очутившийся в этот день как раз в Кебени. Он ночевал в избе лесного объездчика, построенной, что называется, на совесть из толстых бревен. В самом начале толчка, который там был ужасен, все бросились из избы, но немедленно были сбиты с ног и больше подняться уже не могли. Мой сослуживец, сидя на снегу, инстинктивно схватился за землю совершенно так же, как на тряской дороге люди хватаются за сиденье. Так он и сидел, держась обеими руками за землю до самого конца толчка, настолько сильно его швыряло и подбрасывало.
Когда сотрясение земной коры кончилось, обитатели лесного кордона увидели, что изба совершенно разрушена и отдельные бревна далеко раскиданы в разные стороны. Самовар же был найден утром в 30 шагах от дома, куда его откатило почти непрерывное сотрясение почвы.
Я не могу уже теперь вспомнить всех интересных и иногда совершенно непонятных случаев в момент первого толчка, о которых тогда так много говорилось в городе. Припоминаю только два, причем оба они точно проверены и не вызывают сомнения в их достоверности. В одном доме со стола упала на пол высокая, большая лампа со стеклянным резервуаром и таким же абажуром. Лампа эта была найдена на полу в двух шагах от стола, куда ее откатило толчками, и при этом не только резервуар и стекло, но даже абажур у нее оказались целехоньки. Как они могли не разбиться при падении лампы со стола - непостижимо. Должно быть, пол в это мгновение сделал какое-то движение, которое парализовало силу удара при падении.
В другом случае на верхней полке шкафа рядом с книгами стояла большая пачка наклеенных на картон фотографических снимков, на второй и на нижней полках были книги. От толчка дверцы шкафа распахнулись, и большая часть содержимого вылетела на пол. Но часть фотографий удивительным образом переместилась с верхней полки на самую нижнюю. Очевидно, сотрясение было такое сложное, что карточки получили какой-то особенный круговой толчок, благодаря которому они описали в воздухе дугу и, будучи выброшены с верхней полки, попали на нижнюю.
Не могу не рассказать также о странном факте, обратившем на себя общее внимание и долго потом служившем темой оживленных разговоров.
Как я уже упомянул, я приехал в Верный на съезд.
На этом съезде, кроме закрытых, чисто деловых заседаний, по некоторым наиболее интересным вопросам делались доклады, на которых могли присутствовать все желающие.
В то время, да еще и долго после того, в Семиречье лесным ревизором, т. е. начальником лесного управления, был старик Э. О. Баум. Это был настоящий фанатик леса, дрожавший над каждым деревом так, как будто он сам его сажал и ухаживал за ним. И для него всегда было ножом острым то исключительное обстоятельство, что после землетрясения 1887 года в Верном была запрещена постройка каменных зданий: волей-неволей ему приходилось давать разрешение на рубку деревьев. И вот он решил воспользоваться съездом и, неизвестно уж в который раз, снова выступить в защиту леса.
Баум был известен в Верном как прекрасный оратор, и на его публичный доклад собралось много народа. Величественный, седой, почтенный старик появился на трибуне и произнес горячую громовую речь на тему о том, что в Семиречье леса имеют водоохранное значение; что здесь надо дорожить каждым деревом и что смешно и глупо из-за какого-то нелепого страха перед воображаемым землетрясением разорять край истреблением леса, последствием чего будут засуха и неурожай. Последнее землетрясение, говорил он, было 23 года тому назад, и только неуравновешенные люди могут до сих пор дрожать и думать, что, если в Верном однажды было землетрясение, оно непременно будет и опять. Тут он привел примеры известных в истории землетрясений, которые не повторялись сто лет и больше, и закончил свою речь пламенным призывом к здравому смыслу присутствующих и требованием к властям отменить, наконец, запрещение в Верном каменных построек и стать на защиту гибнущего леса.
Великолепно построенная и так же произнесенная речь Баума произвела огромное впечатление. Ему была устроена овация. Можно было ручаться, что его призыв будет услышан.
Но… речь эта была произнесена днем 21 декабря, а ночью… разразилось землетрясение, оставившее далеко за собой даже катастрофу 1887 года! Сам Баум едва не погиб: выскочив в одном белье на мороз, он схватил жестокое воспаление легких.
Это поразительное совпадение прямо ошеломило не только присутствовавших на докладе Баума, но и всех, так как в день доклада содержание его было темой оживленных бесед всюду в городе.
В заключение своих воспоминаний о землетрясении расскажу один трагикомический случай с двумя моими сослуживцами, имен которых, пожалуй, лучше не называть. После усердного возлияния Бахусу они возвращались вдвоем из клуба, заботливо помогая друг другу сохранять равновесие. Когда они дошли таким образом до квартиры одного из них, хозяин предложил товарищу остаться ночевать у него, чтобы тому не тащиться на окраину, где так легко заблудиться одному. Как любезный хозяин, он предложил гостю свою кровать, а сам лег на полу. И вот вскоре после того как они оба заснули, разразилось землетрясение. Несмотря на опьянение, приятели все-таки проснулись; гость, сразу протрезвившись, понял в чем дело, соскочил с кровати и стремглав выбежал на улицу, но вдруг услышал дикие крики, доносящиеся из квартиры. Вопли все усиливались, а, между тем, хозяин квартиры почему-то не появлялся. Не понимая в чем дело, гость все-таки не решился войти в дом и только все кричал приятелю, чтобы тот скорее выбегал на улицу. Наконец, землетрясение прекратилось, и гость, пересилив страх, зашел в дом, зажег спичку и увидел, что хозяин с безумным видом сидит на полу и продолжает дико вопить. Только при свете торопливо зажигаемых товарищем спичек он в конце концов пришел в себя и замолчал.
Что же случилось? Проснувшись от толчка и догадавшись, что это землетрясение, он тоже хотел вскочить с кровати и бежать, но… оказалось, что, как он ни пытался спустить с воображаемой кровати ноги, чтобы бежать, у кровати нигде нет края… В ужасе он метался то туда, то сюда, но так нигде и не мог нащупать края кровати и добраться до «пола». Что он сидит на полу и что ему для того, чтобы бежать, надо подниматься кверху, а не опускаться вниз, он начисто забыл и понял это только после того, как зажгли свет…
ПРОДОЛЖЕНИЕ