Очерки Бухарского ханства. Две недели в Шахрисябзе. 2/2
Н. М. Две недели в Шахрисябзе // Туркестанские ведомости. 1875. № 1-3.
Н. А. Маев. Две недели в Шахрисябзе // Материалы для статистики Туркестанского края. Ежегодник. Выпуск V. 1879.
НАЧАЛО
Шахрисабз. Учения
Хотя помещение наше и было очень недалеко от цитадели, но нас провезли по всему городу и по всем закоулкам базара, ради томаши. Толпа народа следовала за нами, но ни в ком не было заметно хотя сколько-нибудь враждебного настроения. Мальчишки бежали по сторонам, с любопытством разглядывая диковинных приезжих и пересмеиваясь по временам. Какой-то пузатый, совершенно голый мальчуган лет трех кричал нам с крыши что-то. Встречавшиеся женщины еще плотнее подбирали чашбан - волосяную сетку, закрывающую голову, и прижимались лицом к стене. Только из-за одного невысокого забора выглянула без покрывала какая-то отживающая свой век старуха, но и она, заметив, что мы глядим в ее сторону, тотчас же повернулась к нам спиной. Мы проехали, между прочим, и еврейским кварталом Шаара. Сыны Израиля, которых положение здесь весьма сносное, так же, как и в самой Бухаре, высыпали к калиткам своих домов. Все они кланялись, прикладывая руку по-военному к околышу своих остроконечных шапок, и с приветливыми лицами говорили: «Здравствуй». Забитости, угнетенного вида мы не заметили нигде в еврейском квартале. Число еврейских домов в Шааре более 100. Как кажется, курбаши говорил правду, что евреев в Шахрисябзе никто не обижает, что они спокойно занимаются здесь торговлею, но только между ними и мусульманами нет ничего общего. Некоторые стеснительные условия, как, например, запрещение ездить в городе верхом, носить чалму, подпоясывать поясом или шалью свой халат, хотя и остались во всей силе, но ни евреи, ни мусульмане не придают им унизительного значения; это только старинный обычай, глубоко укоренившийся в Средней Азии. Все здешние евреи, как уверял курбаши, очень зажиточный народ.
Не одним только евреям, но и всем вообще немусульманам, кроме русских, запрещается ездить верхом в городах ханства. Известно, что Стотдарту именно поставили в вину то, что он осмелился ездить верхом по улицам Бухары, за что упрямый англичанин и поплатился своею головою. Борнс, не желая раздражать бухарское самолюбие, постоянно ходил по улицам пешком и подпоясывался веревкой во все время пребывания своего в Бухаре.
Теперь, благодаря русским победам, европейцы живут во всем Бухарском ханстве как у себя дома, и только для евреев и индусов остались во всей силе прежние стеснительные условия, установленные вообще для иноземцев-немусульман.
Когда стемнело, к нам явился посланный от бека - узнать, всем ли мы довольны, не требуется ли нам чего-нибудь. «Если вы чего-нибудь пожелаете, скажите только, и все будет к вашим услугам». Затем следовала небольшая пауза и выразительный взгляд бековского посланца. Мы, конечно, отвечали, что всем довольны, более решительно ничего не желаем и благодарим бека за его заботы о нас.
Исполнив свое официальное поручение, посланный от бека, знакомый нам курбаши, и его брат, амлякдар, уселись на ковре. На террасе у открытых дверей виднелись в темноте головы и чалмы других любопытных посетителей. Иногда во время разговора, задверные гости наши вставляли и свои замечания. Застучали калоши и на террасу вошли еще двое посетителей. Курбаши выглянул в дверь: «Эй, Ибрагим! - ласково крикнул он, - войди сюда, не бойся!» В комнату вошел мальчик-еврей, лет 14, очень хорошенький собою и весьма опрятно одетый; это был сын калентара (аксакала) шаарских евреев. Разговаривая с нами, курбаши и амлякдар все время масляными глазами поглядывали на Ибрагима. Вероятно, мальчик и другой сопровождавший его еврей были обычными посетителями в доме амлякдара - иначе вряд ли бы они решились так смело войти в дом, откуда без церемонии выгоняли многих непрошенных посетителей и из мусульман.
Наконец 2-го октября окончательно сделалось известно, что эмир на следующий день прибудет в Шаар. В этот день приехал в Шаар придворный архитектор эмира (наджар-баши), чтобы осмотреть помещение, приготовленное для хазрета. Наджар-баши всегда приезжает днем ранее туда, где эмир должен остановиться на ночлег. Беки Шаара и Китаба и все служащие люди, кроме гарнизона, отправились навстречу своему повелителю в Урта-Курган (½ таша от Шаара). На рассвете 3-го октября громкая музыка и гром орудий возвестили, что в Шаар прибыл начальник эмировских сарбазов, Барат-бек, молочный брат эмира, со своим отрядом. По словам курбаши, с Барат-беком пришло более 2 тысяч сарбазов. Всю эту орду должен кормить и продовольствовать бек из своих доходов. Вообще, посещение эмира обходится каждому беку до 100 тысяч тенег. Каждый раз, когда эмир приезжает в какой-нибудь город, где находится поставленный от него бек, этот последний подносит своему хазрету подарок, состоящий из одной лошади и 1 тюка (девятки) халатов. При выезде эмир получает от бека 14 лошадей, 14 тюков (девяток) халатов и тартук в 40 или 50 тысяч тенег. Кроме того, эмиру ежедневно подается достархан из 150 блюд, которые он и раздает своим служащим. Кроме обычных, уже установленных тартуков, беки отсылают эмиру и все подарки, полученные ими от кого-нибудь другого кроме эмира. Иногда хазрет возвращает бекам эти подарки, иногда же берет их себе. Например, незадолго до нашего приезда беки китабский, шаарский, хатырчинский и зиаэтдинский получили от генерал-лейтенанта Головачева в подарок богатые халаты. Эти подарки были отосланы эмиру, и тот преспокойно оставил их себе.
С прибытием Барат-бека, число войск в Шааре значительно увеличилось и эмир, конечно, мог быть совершенно спокоен относительно своей безопасности. После последнего восстания, когда шахрисябзцы прогнали беков, поставленных над ними из Бухары, эмир не доверяет здешним узбекам и держит в Шааре, как в центральном пункте Шахрисябза, значительное войско. Здесь находятся два серкерда (начальники отрядов); им подчинены 10 юз-баши (сотников), из которых один со своею сотнею находится в Китабе. В каждой сотне считается 250 человек сарбазов. Орудий в Китабе нет, а в Шааре у крепостных ворот цитадели стоят 6 небольших полевых орудий с передками.
Въезд эмира в Шаар совершился довольно скромно, без той пышной торжественности, о которой говорил Вамбери, описывая въезд эмира в Самарканд. Сарбазы, как находившиеся в Шааре, так и прибывшие накануне с Барат-беком, были расставлены шпалерами, от ворот урды, по всей базарной площади и по городу до мечети Хазрет-имам, куда прежде всего направился эмир по приезде в Шаар. Часа в 2 пополудни, после небольшой остановки в Урта-Кургане, эмир въехал в город. Впереди ехал удайчи, принимавший селам от народа, встречавшего своего хазрета. Сам эмир едет обыкновенно молча, а за него отвечает народу удайчи. За удайчи ехал эмир, в сопровождении своей сотни конных телохранителей (кул-батчи), из пленных мальчиков-иранцев. Далее следовал тихаул (церемониймейстер), а за ним вся остальная свита эмира. По сторонам эмира шли четыре скорохода (чадыр), по два с каждой стороны. За сотнею кул-батчей следовали два орудия на передках и два тарантаса, выкрашенные красной краскою. При больших переходах эмир иногда садится в один из этих тарантасов.
После вечернего азана, курбаши объехал весь город и объявил жителям, что эмир разрешает им веселиться. На площади перед Ак-сараем весь этот день и весь вечер до 10 часов толпилось множество народа. Там плясали батчи, потешали народ маскерабазы своими плоскими шутками и т. п. В 10 часов курбаши приказал бить повестку, после которой томаша прекратилась и весь народ был удален с дворцовой, а вместе с тем и с базарной площади. Курбаши полушутя-полусерьезно сказал нам, что теперь начинается самая тяжелая и неприятная часть его обязанности: он должен всю ночь провести на базарной площади, наблюдать, чтобы везде был порядок и тишина, не залаяла бы собака, не запел бы какой-нибудь шальной гуляка. При малейшем шуме тотчас же выбегает из дворца махрам-баши узнать: кто шумит.
- Теперь я почти вовсе не бываю дома, - продолжал курбаши, сидя у нас и наслаждаясь чаем и нишалой. - Если меня и застанут здесь, у вас, то это не беда: я могу сказать, что пришел сюда по своей обязанности. Плохо будет, если меня застанут дома; скажут: ты сидишь спокойно, ничего не делаешь. Бек и то ворчит постоянно, грозится: «Разве я не могу тебя зарезать?»
- Должно быть, бек сердитый старик? - спросили мы.
- Нет, он очень добрый; так только, пугает. Его любит народ.
- А разве бек имеет право казнить смертью?
- Нет, не имеет; он для этого сначала посылает спрашивать позволения у эмира, пишет арз, и затем уже казнит. Иногда беки, чтоб показать свою силу и власть перед народом, получив разрешение, не тотчас приступают к казни, а переждут несколько времени и потом уже казнят, как будто своей властью. Да у нас, впрочем, казни бывают редко. Последний раз казнили шестерых разбойников, нынешней весною, когда эмир уехал из Шахрисябза. Один из них разбойничал в горах, под Ургутом; о нем писал эмиру генерал Абрамов.
Эмир принял нас 5-го октября. Не назову этого приема торжественным, потому что как обстановка эмира, так и его обхождение отличаются чрезвычайною простотою. Но прием был очень любезный и радушный. В 10 ч. утра мы, в мундирах, отправились в Ак-сарай, в сопровождении нашего пристава, мирзы Зейнетдина. Пройдя большой мощенный камнем двор Ак-сарая, мы вошли в переднюю, в которой находились удайчи и еще несколько приближенных к эмиру лиц. Двое удайчи ввели нас в следующую, боковую комнату, высокую и светлую, которую мы не видели при осмотре Ак-сарая в первый день нашего приезда в Шаар. Эта комната выходит окнами с одной стороны на небольшой дворик, сплошь усаженный цветами (чар-баг), а с другой - на внутренний двор помещения эмира.
Эмир сидел посреди комнаты, на небольшом красном коврике. Кроме этого ковра, в комнате не было ничего; даже пол ее был покрыт не коврами, а простыми белыми кошмами. Нас еще накануне предупредили, что удайчи не будут подводить нас к эмиру и возглашать обычную фразу при представлении новоприезжих. Мы просто вошли в комнату и поклонились молча. Эмир подал каждому из нас руку и знаком пригласил сесть на ковер против себя. Кроме нас и эмира в комнате никого не было.
Эмиру Музаффар-Этдин-Богадур-хану от роду 51 год. Это тучный мужчина с хорошо сохранившимся лицом, густыми бровями и превосходными светлыми и проницательными глазами. В его небольшой черной бороде уже заметно пробивается седина. Взгляд, голос, вся осанка и движения эмира производят приятное впечатление. Как кажется, эмир - чрезвычайно нервный и впечатлительный человек. Когда он начал говорить с нами, голос его слегка дрожал. Это замечали и все прежде нас приезжавшие в Бухару и представлявшиеся эмиру. Конечно, минуты через три эмир вполне овладел собою и все следы волнения исчезли.
Прием был официальный, а потому и разговор наш не выходил из официальной колеи. Эмир сказал, что рад нас видеть своими гостями, просил распоряжаться во всем по нашему усмотрению, осматривать все, что пожелаем. Узнав, что г. Кривцов привез с собою фотографические аппараты, эмир сказал, что рад увидеть все новое [Эмир Музаффар имел возможность познакомиться с фотоделом еще в 1863 году, когда в Бухару прибыли итальянцы, которые на свою беду, не довольствуясь фотографическими снимками с знакомых им бухарцев, принадлежавших к разным классам народа, и составив из этих снимков интересную коллекцию, принялись фотографировать виды Бухары и ее окрестностей (Жакмон). - rus_turk.].
В тот же день, когда г. Кривцов начал свои фотографические работы, эмир выслал одного из своих приближенных спросить: сколько времени надобно для того, чтобы снять рисунок, и нельзя ли снять вид дворца эмира со двора Ак-сарая? Во все время, пока производилась съемка, эмир откуда-то издали наблюдал за работой, но так, что его никто не видел. Юз-баши, которые были выстроены шеренгой у дверей, спокойно пересмеивались и толковали о чем-то между собою. Кучка любопытных толпилась у аппарата, с удивлением разглядывая его. Беки, серкерде и другие сановные лица важно сидели тут же во дворе, под навесом дворцовой мечети.
Вдруг все встрепенулось… Юз-баши (сотники) и все любопытные, теснившиеся у ворот дворца, куда-то быстро исчезли. Удайчи, согнувшись, опустили почти до земли свои палки, почтительно устремив взгляды на одну из дверей дворца. Беки живо вскочили на ноги и выстроились в ряд у мечети. Важная тучная фигура эмира показалась у дверей дворца. Эмир вышел во двор, медленно прошелся несколько раз взад и вперед, и подошел и аппарату. Он стал расспрашивать, как получается рисунок, осмотрел аппарат со всех сторон, и попросил снять с него портрет. Желание его, конечно, тотчас же было исполнено, и чрез несколько минут эмиру показали негатив.
Вскоре оказалось, однако, что дозволение эмира осматривать и снимать рисунки со всех достопримечательностей Шаара было пустою фразою. Каждый раз, когда нужно было снять вид какой-нибудь местности, приставленный к нам мирза писал сначала об этом эмиру особый арз (доклад). Сначала из-за этого у нас происходили постоянные споры; мы доказывали, что нечего спрашивать особого дозволения эмира на то, что он уже разрешил. Мирза оправдывался и увертывался как мог, а в конце концов признался, что эмир готов исполнить все наши желания и не препятствует нисколько фотографическим работам, но что приближенные его, оберегая себя, каждый раз считают нужным испрашивать особое дозволение эмира.
Крайне неприятно было также то, что с первого же дня вступления нашего в пределы ханства мы постоянно были окружены шпионами. Все, что мы ни делали, что ни говорили, все это подслушивалось и тотчас же доносилось кому следует. В этом постоянном, проникающем всюду и все развращающем шпионстве заключается вся правительственная мудрость бухарской администрации. Кругом нас постоянно увивались люди, понимающие по-русски. Однажды, во время съемок, ко мне подошел какой-то бухарец с умным, энергическим лицом и заговорил со мною по-русски. Я обрадовался случаю и стал расспрашивать его о бухарских войсках, которые именно в это время стоились с музыкою на базарной площади для ученья. Сначала бухарец отвечал охотно, но потом замялся и стал давать крайне неопределенные ответы. Через несколько минут он шепнул мне: «Здесь есть шпионы» и отошел в сторону. Мы сильно подозревали, что и хозяин дома, в котором нам было отведено помещение, хитрый и хвастливый иранец, получил приказание следить за всем, что мы делаем. Кстати же, этот иранец проговорился, что он несколько лет прожил в Тифлисе. Как в Шахрисябзе, так впоследствии и в Бухаре, простой народ относился к нам дружелюбно и доверчиво. Он глядел на нас с простодушным удивлением, охотно помогал где надобно, и мы, с своей стороны, конечно, относились к нему с доверием и ласкою. Беки и другие административные личности держали себя относительно нас также вполне дружелюбно; но нам надоедали и выводили нас из терпения мелкие чиновники, разные мирахуры, джувачи и караул-беги. Все это был народ, только что начинающий свою служебную карьеру. Ложь и обман просвечивали в каждом их слове, в каждом поступке. Все они постоянно низкопоклонничали, шпионили и доносили друг на друга и в конце концов внушили к себе полное омерзение. Эмира они боятся как огня.
Дождливая погода, которая началась с 4-го октября и продолжалась почти непрерывно целую неделю, много мешала нашим работам. Улицы были затоплены жидкою и вонючею грязью. Серые убогие азиатские домишки казались под дождем еще непривлекательнее. Иные дни поневоле приходилось сидеть без всякого дела в сырой холодной комнате, в которой двери заменяли окна и ради освещении целый день оставались раскрытыми. Крыша протекала: хозяин дома, занятый делами по своему амляку, не успел смазать крышу глиною заблаговременно. Вечер обыкновенно проходил несколько веселее: эмир присылал к нам своих батчей и музыкантов. На звуки бубна (дайра) и рожка (сурнай) собирались из соседних домов толпы любителей томаши, которые облепливали кругом нашу террасу, взбирались куда могли и любовались пляскою мальчиков. Терраса перед нашими комнатами превращалась в импровизированную сцену, освещаемую сальными свечами; их держал кто-нибудь из публики, толпившейся внизу. Еще несколько свечей прилеплялись к наружной стене дома, отчего на следующее утро на стенах видны были в разных местах длинные полосы копоти. Иногда, когда хотели достигнуть полного освещения, посреди террасы ставился большой фонарь со стеклами (а не с кисеей, как обыкновенно). Оркестр: бубны, треугольник, рожок, одна или две флейты - помещался тут же на террасе. Рядом с музыкантами усаживались батчи.
Пляска мальчиков не могла нам правиться, точно так же, как и их пение. Есть из русских любители, которые готовы каждый день любоваться подобными плясками, но - о вкусах не спорят. Только один танец, исполнявшийся двумя очень ловкими, но очень нехорошенькими мальчиками-иранцами, настолько увлекателен и грациозен, что с успехом мог бы исполняться и на европейской сцене. Описать его трудно, если даже не невозможно; сущность танца заключается в том, что два мальчика плавно кружатся все время, то оба вместе, то попеременно, ударяя в такт песни деревянными палочками, которые они держат в руках. Тут, действительно, можно любоваться ловкостью и грациозностью пляшущих батчей. По временам один из пляшущих мальчиков становится на колени, спиной к своему товарищу, тихо опускается всем телом назад, касаясь им земли, потом быстро поднимается и все время не перестает ударять в такт палочками. Едва только он поднимется, товарищ его начинает кружиться, описывая плавные круги вокруг первого мальчика, который, в свою очередь, кружится, оставаясь на одном месте. Все это в описании, конечно, выходит бледным и бесцветным, но в действительности - очень грациозно. Танец называется мориги, т. е. мервский.
Однажды нам показали театр марионеток, такой же первобытный, как и все встречающееся в Средней Азии. В глубине террасы развесили занавес, разрисованный изображениями людей, лошадей, слонов, тигров и т. п. Нам объяснили, что все подобные марионетки будут показываться на сцене. Представление давал 75-летний старик, состоящий при эмире по части увеселений. Он же заведывает батчами эмира, а когда нужно - показывает некоторые общеизвестные фокусы. В чем заключалось представление, нам, незнакомым с языком, трудно было понять. Выходили какие-то сарбазы и юз-баши. Потом выехал шах на слоне; плясали женщины. Двое влюбленных в одну из танцовщиц дрались на сцене и убили друг друга. Вышел сарбаз и, побегав кругом убитых, схватил одного из них за то место, которое обыкновенно прикрывается платьем, и потащил за кулисы. Восторг публики при этом достиг крайних пределов. В заключение представления вывезли небольшую пушку и выстрелили из нее, отчего погасли все свечи, освещавшие сцену, и - представление кончилось. Было уже поздно, 12-й час ночи; в воздухе, после дождя, чувствовалась неприятная сырость; холодный ветер пронизывал до костей. Видя, что батчи хотят после театра увеселять нас пляскою, мы просили их не беспокоиться и пожелали им спокойной ночи.
Когда батчи не плясали у нас, эмир посылал их увеселять народ на базаре, в чар-су [Чар-су значит: четыре отверстия.], т. е. небольших круглых, с куполом вверху, постройках, которые обыкновенно находятся на перекрестках во всех больших бухарских базарах. Днем в чар-су торгуют чем попало, а вечером здесь устраиваются томаши, пляшут батчи и т. п. Вечерние томаши в чар-су на шаарском базаре были очень оживлены, здесь публика, по обыкновению, вторила музыке, ударяя в ладоши, и общим криком выражала удовольствие и одобрение при ловких движениях батчей. На базарной площади, против цитадели Ак-сарая, был протянут канат, и здесь также потешали публику азиатские акробаты, не без ловкости выделывавшие свои упражнения.
Вообще, эмир старается всеми мерами, чтобы время пребывания его в Шахрисябзе было для населения эпохою празднеств и увеселений; этим средством он ищет популярности в народе и, конечно, не ошибается в расчете. Житель юга, впечатлительный по природе, жадно бросается на зрелища. Эмир поступает очень благоразумно: он аккуратно два раза в год посещает Шахрисябзь, и постоянно выбирает для своего въезда в города - базарные дни. Этим он приучает беспокойный народ видеть среди себя государя. Простой народ нетерпеливо ожидает приезда своего владыки, зная, что вслед за этим приездом начнется ряд праздников, и не вдается в дальнейшее рассуждение, что для него выгоднее - власть эмира или отдельных самостоятельных беков, вроде Джура-бия и Баба-бия. Кроме всего этого, посещение бекств Шахрисябза выгодно для эмира и в денежном отношении: мы уже говорили выше, что при отъезде эмира каждый бек обязан поднести ему тартук в 14 лошадей, 14 тюков халатов и до 50 тысяч тенег. Это - значительное подспорье для тощей казны эмира.
13-го октября эмир переехал из Шаара в Китаб, куда и мы перебрались, еще за день накануне. Первоначально мы предполагали поехать в Китаб только на несколько часов, чтобы снять пять-шесть видов и в тот же день к намаздигеру [Молитва перед вечерним азаном.] возвратиться в Шаар. Затем мы рассчитывали на другой же день откланяться эмиру и отправиться из Шахрисябза, где и то против воли прогостили уже очень долго. Но в самый день нашей предположенной поездки в Китаб эмир, чрез мирзу Гиссаметдина, предложил нам пробыть в Китабе дня 2-3, так как он сам имел в виду в самом непродолжительном времени переехать в Китаб. Предложение это расстроивало все наши планы. Долго спорили мы, чуть не поссорились с мирзою Гиссаметдином, говоря, что нам нет никакой надобности ждать эмира в Китабе, когда мы можем увидеть его здесь, в Шааре, не далее как завтра, что нам пора ехать далее и т. п. Гиссаметдин чуть не со слезами упрашивал исполнить просьбу эмира и дождаться его в Китабе. Делать было нечего; с крайним неудовольствием отправились мы в Китаб; зато мирза Гиссаметдин обещал на следующий же день сделать доклад эмиру о нашем желании по возможности в скором времени уехать далее, в Карши и Бухару.
Он действительно сдержал свое слово; на следующий день, под вечер, мирза Гиссаметдин пришел к нам с сияющим лицом. Еще издали он показывал нам какую-то бумагу, которую вынул из чалмы. Прежде чем раскрыть, он несколько раз с благоговением поцеловал бумагу. Оказалось, что эмир удостоил мирзу Гиссаметдина собственноручным ответом на его доклад (арз). Эмир писал: «Пусть русские гости весело и приятно проводят время в Китабе; завтра я сам приеду и там увижусь с ними». Важнее всего было для Гиссаметдина то, что эмир в конце своего коротенького послания прибавил «селам» Гиссаметдину. Это было явным и весьма важным знаком благоволения владыки Бухары, который и самых важных сановников редко удостоивает словом. Так, например, мы видели в шаарском дворце двух серкерде, приехавших из Гиссара с зякетом. Каждый день являлись они на селам эмиру, и тот молча встречал их, не удостоивая словом. Мирза Гиссаметдин и другие объяснили нам, что разве недели через две, не ранее, эмир обратится к прибывшим серкерде с каким-нибудь вопросом.
Вечером 12-го октября перебрались из Шаара в Китаб жены эмира; на рассвете пришел Барат-бек со своими двумя батальонами низама, а часов в 10 утра пушечный выстрел возвестил, что эмир уже въехал в китабские владения. Почти у самых ворот кургана Китаба, на невысоком крутом берегу Акдарьи, выставлены были две совершенно свежие юрты, крытые белыми кошмами. Здесь эмир принимал селам от китабских властей, и здесь же он иногда останавливается на ночлег, когда поздно вечером въезжает в пределы Китаба. Нынче эмир прямо проехал во дворец бека, бывший дворец Джура-бия. В Китабе эмир обыкновенно живет столько же времени, сколько и в Шааре, т. е. дней 10-15; затем эмир возвращается в Шаар, живет там еще 2-3 дня и через Карши едет обратно в свою столицу Бухару.
Так как первый портрет эмира вышел не совсем удачен, то г. Кривцов просил хазрета дозволить еще раз снять с него портрет. Гиссаметдин-токсаба, которому было поручено передать эмиру эту просьбу, долго откладывал под разными предлогами исполнение этого щекотливого поручения. Он, очевидно, боялся приступить к эмиру с подобной просьбой. Наконец, после долгих переговоров и убеждений с нашей стороны, мирза Гиссаметдин собрал всю свою храбрость и напасал о том эмиру арз. В каких выражениях он излагал хазрету желание наше, - мы не знаем; не знаем также, в каких выражениях эмир изъявил свое согласие, но только на другой день утром Гиссаметдин-токсаба явился к нам с сияющим лицом и объявил, что хазрет, желая доставить полное удовольствие русским гостям, соглашается исполнить их желание и просит приехать к нему сегодня с фотографическим аппаратом. При этом эмир просил, чтобы, кроме г. Кривцова и переводчика, при съемке не было никого из посторонних, и даже чтобы прислуги взято было как можно менее. Желание эмира было исполнено.
Эмир пожелал, чтобы его сняли в парадном парчовом халате; чалма на его голове была из дорогой шали. Посторонние лица были на это время удалены из дворца, а все присутствовавшие ходили едва слышно и говорили шепотом. Во дворце хазрета совершалось, очевидно, что-то необычайное, точно исполнялось какое-то таинство. Вероятно, ни бухарские сановники, ни сам эмир не могли объяснить себе: каком путем повелитель правоверных, столб и опора ислама, дошел до убеждения в возможности нарушить одно из запрещений пророка? Но… гром не прогремел над нарушителем Корана, землетрясение не обрушило кирпичные стены дворца; с эмира был снят весьма удовлетворительный портрет, а пока г. К. работал, хазрет очень ласково и спокойно беседовал с г. Бекчуриным. Но, вероятно, приближенные эмира знали, что под этим наружным спокойствием может таиться страшная буря, и чувствовали себя очень неловко. Это легко было заметить по их смущенным лицам и по тому, как они ловили и моментально исполняли все приказания хазрета.
На другой день мы намерены были откланяться эмиру и уехать из Китаба, через Шаар, далее в Карши и Бухару. Но одно обстоятельство расстроило наши планы и нам пришлось уехать, не повидавшись более с эмиром: это был приезд гиссарского бека и казнь токсабы Рахмат-Уллы.
Рано поутру 15-го октября нам сообщили о приезде сына эмира, гиссарского бека Сеид-Абдул-Мумына, с огромною свитой. В тот же день, в 8 часов утра, сын эмира являлся на селам к своему отцу и государю. Вместе с Абдул-Мумыном приехал, в числе лиц его свиты, токсаба Рахмат-Улла, весьма почтенный с виду седобородый старик. Говорят, что он приехал в Китаб с разрешения самого эмира. Рахмат-Улла был одним из предводителей войска мятежного сына эмира, Катта-тюря, который, как известно, пять лет тому назад (в конце 1868 года) едва не лишил престола, а может быть, и жизни, своего отца, нынешнего эмира. Старик Рахмат-Улла тогда служил при Катта-тюри и вместе с ним двинулся из Чарджуя на Карши; когда этот город был взят русскими войсками, пришедшими на помощь эмиру, Рахмат-Улла бежал вместе с Катта-тюрею в Хиву. Видя, что дело претендента проиграно, Рахмат-Улла явился с повинною к эмиру и четыре года служил в Гиссаре у его сына, Абдул-Мумына. Рассчитывая, что все его прошлые грехи уже забыты, Рахмат-Улла спокойно явился к эмиру в Шахрисябзь. Но он жестоко ошибся, доверчиво отдаваясь в руки врага. Эмир злопамятен и никогда не прощает старого зла. Когда Рахмат-Улла хотел подойти к хазрету с селамом, эмир грозно взглянул на него и дал знак рукою, чтобы он оставался на месте. «Уведите его и зарежьте», - хладнокровно произнес эмир свой приговор над стариком. Тотчас же составлен был хатт, т. е. письменный смертный приговор, без которого палач не имеет права производить казнь, хотя бы получил на то личное приказание эмира. Хазрет приложил к приговору свою печать. Палачи сорвали с несчастного старика его богатый халат и вывели на базарную площадь. Здесь, в десяти шагах от ворот дворца, старику перерезали горло, а сын его был избит до полусмерти палками.
Труп казненного должен был, по обычаю, лежать на месте казни до намаздигера (второй намаз), т. е. до 4 часов вечера. Мы видели этот труп. Голова казненного была прикрыта полою рубахи, но кровь лилась внаружу. Тут же лежал без движения избитый сын Рахмат-Уллы.
Этот отвратительный процесс казни произвел на нас сильное впечатление; в то же утро мы предполагали ехать к эмиру, чтобы проститься перед отъездом, но теперь эта аудиенция, конечно, не могла состояться: нам пришлось бы ехать во дворец эмира мимо трупа казненного старика. Гиссаметдин-токсаба явился к нам с самыми любезными и успокоительными речами, рассказал, что будто бы эмир заболел лихорадкою и потому не может принять нас сегодня. «Если вы останетесь до завтра, эмир непременно примет вас; но на всякий случай, если уже вы торопитесь и не захотите отложить свой отъезд, хазрет прислал вам подарки (лошадей и халаты)». Произошло небольшое объяснение и мы резко высказали свое неудовольствие; Гиссаметдин-токсаба увертывался и приводил всевозможные доводы к оправданию эмира. Ему очень хотелось, чтобы мы отложили свой отъезд до следующего дня или по крайней мере до намаздигера, когда у эмира должен прекратиться пароксизм лихорадки; но мы хорошо понимали, что тут дело не в болезни, а в трупе, который только после 4 часов будет убран с площади. Мы объявили, что если эмир не счел нужным повременить казнью ради нашего приема, то и мы, в свою очередь, не считаем нужным отсрочивать свой отъезд. Мы даже были рады не видеть эмира, который в ту минуту внушал нам крайнее отвращение. После долгого спора, мы уложили наши вещи и приготовились к отъезду.
Приготовились - но еще не уехали; для этого Гиссаметдин-токсаба должен был сначала написать особый арз эмиру. Он думал сначала поставить нас в тупик, предложив такой вопрос: «Эмир сказал мне, если русские гости желают меня видеть, то они останутся до завтра. Я должен теперь прямо отвечать на вопрос эмира. Что же я скажу ему? Что вы не желаете его видеть?» Мы отвечали, что считаем Гиссаметдина умным человеком и уверены, что он не напишет в своем арзе такого вздора, за который, конечно, достанется от эмира ему же, а не кому-либо другому. Гиссаметдин успокоился, поблагодарил за доброе мнение о нем и отправился писать свой арз.
Часа через три после того мы выехали из Китаба. В провожатые к нам назначен был мирза Баба-бек, простодушный и хороший старик, которого мы вскоре очень полюбили. Бабу-беку в первый раз еще пришлось сопровождать русских в поездке по ханству, и эта командировка, которой он никак не ожидал, возбудила в нем самые радужные надежды. Он откровенно рассказал дорогою, что служба при русских считается теперь в Бухаре самым лучшим способом сделать карьеру. Мирза Гиссаметдин был еще недавно самым мелким мирзою; а служа при русских, он в четыре года повысился в чин караул-беги, затем в мирахуры, а в прошлом году был произведен в токсабы, так что теперь может быть назначен беком, если сумеет приобрести расположение эмира. Баба-бек был твердо убежден, что назначение состоять при нас будет началом и его служебной карьеры, и стал заучивать наизусть некоторые русские слова, чтобы щегольнуть при случае знанием русского языка. Кроме того, он записал и выучил имена всех членов Августейшего Царствующего Дома.
В день казни Рахмат-Уллы наш Баба-бек был во дворце эмира, так что казнь совершилась у него на глазах. Конечно, он вернулся домой под сильным и тяжелым впечатлением. Понятен его испуг, когда из дворца прискакал гонец и потребовал его к эмиру. Что обозначал этот призыв? Милость или гнев? В страшном смущении приехал Баба-бек во дворец, и тут ему сообщили радостную весть, что он назначен сопровождать до Бухары уезжающих русских гостей.
В день выезда нашего из Китаба, мы ночевали в Урта-Кургане (в 2 ташах от Китаба). Далее, в ½ таше за Урта-Курганом, у кишлака Тизобкент, кончается Шахрисябзь.
Тамерлан смотрит на тебя
Того же автора:
• Краткий исторический очерк движения России на азиатский Восток.
Н. А. Маев. Две недели в Шахрисябзе // Материалы для статистики Туркестанского края. Ежегодник. Выпуск V. 1879.
НАЧАЛО
Шахрисабз. Учения
Хотя помещение наше и было очень недалеко от цитадели, но нас провезли по всему городу и по всем закоулкам базара, ради томаши. Толпа народа следовала за нами, но ни в ком не было заметно хотя сколько-нибудь враждебного настроения. Мальчишки бежали по сторонам, с любопытством разглядывая диковинных приезжих и пересмеиваясь по временам. Какой-то пузатый, совершенно голый мальчуган лет трех кричал нам с крыши что-то. Встречавшиеся женщины еще плотнее подбирали чашбан - волосяную сетку, закрывающую голову, и прижимались лицом к стене. Только из-за одного невысокого забора выглянула без покрывала какая-то отживающая свой век старуха, но и она, заметив, что мы глядим в ее сторону, тотчас же повернулась к нам спиной. Мы проехали, между прочим, и еврейским кварталом Шаара. Сыны Израиля, которых положение здесь весьма сносное, так же, как и в самой Бухаре, высыпали к калиткам своих домов. Все они кланялись, прикладывая руку по-военному к околышу своих остроконечных шапок, и с приветливыми лицами говорили: «Здравствуй». Забитости, угнетенного вида мы не заметили нигде в еврейском квартале. Число еврейских домов в Шааре более 100. Как кажется, курбаши говорил правду, что евреев в Шахрисябзе никто не обижает, что они спокойно занимаются здесь торговлею, но только между ними и мусульманами нет ничего общего. Некоторые стеснительные условия, как, например, запрещение ездить в городе верхом, носить чалму, подпоясывать поясом или шалью свой халат, хотя и остались во всей силе, но ни евреи, ни мусульмане не придают им унизительного значения; это только старинный обычай, глубоко укоренившийся в Средней Азии. Все здешние евреи, как уверял курбаши, очень зажиточный народ.
Не одним только евреям, но и всем вообще немусульманам, кроме русских, запрещается ездить верхом в городах ханства. Известно, что Стотдарту именно поставили в вину то, что он осмелился ездить верхом по улицам Бухары, за что упрямый англичанин и поплатился своею головою. Борнс, не желая раздражать бухарское самолюбие, постоянно ходил по улицам пешком и подпоясывался веревкой во все время пребывания своего в Бухаре.
Теперь, благодаря русским победам, европейцы живут во всем Бухарском ханстве как у себя дома, и только для евреев и индусов остались во всей силе прежние стеснительные условия, установленные вообще для иноземцев-немусульман.
Когда стемнело, к нам явился посланный от бека - узнать, всем ли мы довольны, не требуется ли нам чего-нибудь. «Если вы чего-нибудь пожелаете, скажите только, и все будет к вашим услугам». Затем следовала небольшая пауза и выразительный взгляд бековского посланца. Мы, конечно, отвечали, что всем довольны, более решительно ничего не желаем и благодарим бека за его заботы о нас.
Исполнив свое официальное поручение, посланный от бека, знакомый нам курбаши, и его брат, амлякдар, уселись на ковре. На террасе у открытых дверей виднелись в темноте головы и чалмы других любопытных посетителей. Иногда во время разговора, задверные гости наши вставляли и свои замечания. Застучали калоши и на террасу вошли еще двое посетителей. Курбаши выглянул в дверь: «Эй, Ибрагим! - ласково крикнул он, - войди сюда, не бойся!» В комнату вошел мальчик-еврей, лет 14, очень хорошенький собою и весьма опрятно одетый; это был сын калентара (аксакала) шаарских евреев. Разговаривая с нами, курбаши и амлякдар все время масляными глазами поглядывали на Ибрагима. Вероятно, мальчик и другой сопровождавший его еврей были обычными посетителями в доме амлякдара - иначе вряд ли бы они решились так смело войти в дом, откуда без церемонии выгоняли многих непрошенных посетителей и из мусульман.
Наконец 2-го октября окончательно сделалось известно, что эмир на следующий день прибудет в Шаар. В этот день приехал в Шаар придворный архитектор эмира (наджар-баши), чтобы осмотреть помещение, приготовленное для хазрета. Наджар-баши всегда приезжает днем ранее туда, где эмир должен остановиться на ночлег. Беки Шаара и Китаба и все служащие люди, кроме гарнизона, отправились навстречу своему повелителю в Урта-Курган (½ таша от Шаара). На рассвете 3-го октября громкая музыка и гром орудий возвестили, что в Шаар прибыл начальник эмировских сарбазов, Барат-бек, молочный брат эмира, со своим отрядом. По словам курбаши, с Барат-беком пришло более 2 тысяч сарбазов. Всю эту орду должен кормить и продовольствовать бек из своих доходов. Вообще, посещение эмира обходится каждому беку до 100 тысяч тенег. Каждый раз, когда эмир приезжает в какой-нибудь город, где находится поставленный от него бек, этот последний подносит своему хазрету подарок, состоящий из одной лошади и 1 тюка (девятки) халатов. При выезде эмир получает от бека 14 лошадей, 14 тюков (девяток) халатов и тартук в 40 или 50 тысяч тенег. Кроме того, эмиру ежедневно подается достархан из 150 блюд, которые он и раздает своим служащим. Кроме обычных, уже установленных тартуков, беки отсылают эмиру и все подарки, полученные ими от кого-нибудь другого кроме эмира. Иногда хазрет возвращает бекам эти подарки, иногда же берет их себе. Например, незадолго до нашего приезда беки китабский, шаарский, хатырчинский и зиаэтдинский получили от генерал-лейтенанта Головачева в подарок богатые халаты. Эти подарки были отосланы эмиру, и тот преспокойно оставил их себе.
С прибытием Барат-бека, число войск в Шааре значительно увеличилось и эмир, конечно, мог быть совершенно спокоен относительно своей безопасности. После последнего восстания, когда шахрисябзцы прогнали беков, поставленных над ними из Бухары, эмир не доверяет здешним узбекам и держит в Шааре, как в центральном пункте Шахрисябза, значительное войско. Здесь находятся два серкерда (начальники отрядов); им подчинены 10 юз-баши (сотников), из которых один со своею сотнею находится в Китабе. В каждой сотне считается 250 человек сарбазов. Орудий в Китабе нет, а в Шааре у крепостных ворот цитадели стоят 6 небольших полевых орудий с передками.
Въезд эмира в Шаар совершился довольно скромно, без той пышной торжественности, о которой говорил Вамбери, описывая въезд эмира в Самарканд. Сарбазы, как находившиеся в Шааре, так и прибывшие накануне с Барат-беком, были расставлены шпалерами, от ворот урды, по всей базарной площади и по городу до мечети Хазрет-имам, куда прежде всего направился эмир по приезде в Шаар. Часа в 2 пополудни, после небольшой остановки в Урта-Кургане, эмир въехал в город. Впереди ехал удайчи, принимавший селам от народа, встречавшего своего хазрета. Сам эмир едет обыкновенно молча, а за него отвечает народу удайчи. За удайчи ехал эмир, в сопровождении своей сотни конных телохранителей (кул-батчи), из пленных мальчиков-иранцев. Далее следовал тихаул (церемониймейстер), а за ним вся остальная свита эмира. По сторонам эмира шли четыре скорохода (чадыр), по два с каждой стороны. За сотнею кул-батчей следовали два орудия на передках и два тарантаса, выкрашенные красной краскою. При больших переходах эмир иногда садится в один из этих тарантасов.
После вечернего азана, курбаши объехал весь город и объявил жителям, что эмир разрешает им веселиться. На площади перед Ак-сараем весь этот день и весь вечер до 10 часов толпилось множество народа. Там плясали батчи, потешали народ маскерабазы своими плоскими шутками и т. п. В 10 часов курбаши приказал бить повестку, после которой томаша прекратилась и весь народ был удален с дворцовой, а вместе с тем и с базарной площади. Курбаши полушутя-полусерьезно сказал нам, что теперь начинается самая тяжелая и неприятная часть его обязанности: он должен всю ночь провести на базарной площади, наблюдать, чтобы везде был порядок и тишина, не залаяла бы собака, не запел бы какой-нибудь шальной гуляка. При малейшем шуме тотчас же выбегает из дворца махрам-баши узнать: кто шумит.
- Теперь я почти вовсе не бываю дома, - продолжал курбаши, сидя у нас и наслаждаясь чаем и нишалой. - Если меня и застанут здесь, у вас, то это не беда: я могу сказать, что пришел сюда по своей обязанности. Плохо будет, если меня застанут дома; скажут: ты сидишь спокойно, ничего не делаешь. Бек и то ворчит постоянно, грозится: «Разве я не могу тебя зарезать?»
- Должно быть, бек сердитый старик? - спросили мы.
- Нет, он очень добрый; так только, пугает. Его любит народ.
- А разве бек имеет право казнить смертью?
- Нет, не имеет; он для этого сначала посылает спрашивать позволения у эмира, пишет арз, и затем уже казнит. Иногда беки, чтоб показать свою силу и власть перед народом, получив разрешение, не тотчас приступают к казни, а переждут несколько времени и потом уже казнят, как будто своей властью. Да у нас, впрочем, казни бывают редко. Последний раз казнили шестерых разбойников, нынешней весною, когда эмир уехал из Шахрисябза. Один из них разбойничал в горах, под Ургутом; о нем писал эмиру генерал Абрамов.
Эмир принял нас 5-го октября. Не назову этого приема торжественным, потому что как обстановка эмира, так и его обхождение отличаются чрезвычайною простотою. Но прием был очень любезный и радушный. В 10 ч. утра мы, в мундирах, отправились в Ак-сарай, в сопровождении нашего пристава, мирзы Зейнетдина. Пройдя большой мощенный камнем двор Ак-сарая, мы вошли в переднюю, в которой находились удайчи и еще несколько приближенных к эмиру лиц. Двое удайчи ввели нас в следующую, боковую комнату, высокую и светлую, которую мы не видели при осмотре Ак-сарая в первый день нашего приезда в Шаар. Эта комната выходит окнами с одной стороны на небольшой дворик, сплошь усаженный цветами (чар-баг), а с другой - на внутренний двор помещения эмира.
Эмир сидел посреди комнаты, на небольшом красном коврике. Кроме этого ковра, в комнате не было ничего; даже пол ее был покрыт не коврами, а простыми белыми кошмами. Нас еще накануне предупредили, что удайчи не будут подводить нас к эмиру и возглашать обычную фразу при представлении новоприезжих. Мы просто вошли в комнату и поклонились молча. Эмир подал каждому из нас руку и знаком пригласил сесть на ковер против себя. Кроме нас и эмира в комнате никого не было.
Эмиру Музаффар-Этдин-Богадур-хану от роду 51 год. Это тучный мужчина с хорошо сохранившимся лицом, густыми бровями и превосходными светлыми и проницательными глазами. В его небольшой черной бороде уже заметно пробивается седина. Взгляд, голос, вся осанка и движения эмира производят приятное впечатление. Как кажется, эмир - чрезвычайно нервный и впечатлительный человек. Когда он начал говорить с нами, голос его слегка дрожал. Это замечали и все прежде нас приезжавшие в Бухару и представлявшиеся эмиру. Конечно, минуты через три эмир вполне овладел собою и все следы волнения исчезли.
Прием был официальный, а потому и разговор наш не выходил из официальной колеи. Эмир сказал, что рад нас видеть своими гостями, просил распоряжаться во всем по нашему усмотрению, осматривать все, что пожелаем. Узнав, что г. Кривцов привез с собою фотографические аппараты, эмир сказал, что рад увидеть все новое [Эмир Музаффар имел возможность познакомиться с фотоделом еще в 1863 году, когда в Бухару прибыли итальянцы, которые на свою беду, не довольствуясь фотографическими снимками с знакомых им бухарцев, принадлежавших к разным классам народа, и составив из этих снимков интересную коллекцию, принялись фотографировать виды Бухары и ее окрестностей (Жакмон). - rus_turk.].
В тот же день, когда г. Кривцов начал свои фотографические работы, эмир выслал одного из своих приближенных спросить: сколько времени надобно для того, чтобы снять рисунок, и нельзя ли снять вид дворца эмира со двора Ак-сарая? Во все время, пока производилась съемка, эмир откуда-то издали наблюдал за работой, но так, что его никто не видел. Юз-баши, которые были выстроены шеренгой у дверей, спокойно пересмеивались и толковали о чем-то между собою. Кучка любопытных толпилась у аппарата, с удивлением разглядывая его. Беки, серкерде и другие сановные лица важно сидели тут же во дворе, под навесом дворцовой мечети.
Вдруг все встрепенулось… Юз-баши (сотники) и все любопытные, теснившиеся у ворот дворца, куда-то быстро исчезли. Удайчи, согнувшись, опустили почти до земли свои палки, почтительно устремив взгляды на одну из дверей дворца. Беки живо вскочили на ноги и выстроились в ряд у мечети. Важная тучная фигура эмира показалась у дверей дворца. Эмир вышел во двор, медленно прошелся несколько раз взад и вперед, и подошел и аппарату. Он стал расспрашивать, как получается рисунок, осмотрел аппарат со всех сторон, и попросил снять с него портрет. Желание его, конечно, тотчас же было исполнено, и чрез несколько минут эмиру показали негатив.
Вскоре оказалось, однако, что дозволение эмира осматривать и снимать рисунки со всех достопримечательностей Шаара было пустою фразою. Каждый раз, когда нужно было снять вид какой-нибудь местности, приставленный к нам мирза писал сначала об этом эмиру особый арз (доклад). Сначала из-за этого у нас происходили постоянные споры; мы доказывали, что нечего спрашивать особого дозволения эмира на то, что он уже разрешил. Мирза оправдывался и увертывался как мог, а в конце концов признался, что эмир готов исполнить все наши желания и не препятствует нисколько фотографическим работам, но что приближенные его, оберегая себя, каждый раз считают нужным испрашивать особое дозволение эмира.
Крайне неприятно было также то, что с первого же дня вступления нашего в пределы ханства мы постоянно были окружены шпионами. Все, что мы ни делали, что ни говорили, все это подслушивалось и тотчас же доносилось кому следует. В этом постоянном, проникающем всюду и все развращающем шпионстве заключается вся правительственная мудрость бухарской администрации. Кругом нас постоянно увивались люди, понимающие по-русски. Однажды, во время съемок, ко мне подошел какой-то бухарец с умным, энергическим лицом и заговорил со мною по-русски. Я обрадовался случаю и стал расспрашивать его о бухарских войсках, которые именно в это время стоились с музыкою на базарной площади для ученья. Сначала бухарец отвечал охотно, но потом замялся и стал давать крайне неопределенные ответы. Через несколько минут он шепнул мне: «Здесь есть шпионы» и отошел в сторону. Мы сильно подозревали, что и хозяин дома, в котором нам было отведено помещение, хитрый и хвастливый иранец, получил приказание следить за всем, что мы делаем. Кстати же, этот иранец проговорился, что он несколько лет прожил в Тифлисе. Как в Шахрисябзе, так впоследствии и в Бухаре, простой народ относился к нам дружелюбно и доверчиво. Он глядел на нас с простодушным удивлением, охотно помогал где надобно, и мы, с своей стороны, конечно, относились к нему с доверием и ласкою. Беки и другие административные личности держали себя относительно нас также вполне дружелюбно; но нам надоедали и выводили нас из терпения мелкие чиновники, разные мирахуры, джувачи и караул-беги. Все это был народ, только что начинающий свою служебную карьеру. Ложь и обман просвечивали в каждом их слове, в каждом поступке. Все они постоянно низкопоклонничали, шпионили и доносили друг на друга и в конце концов внушили к себе полное омерзение. Эмира они боятся как огня.
Дождливая погода, которая началась с 4-го октября и продолжалась почти непрерывно целую неделю, много мешала нашим работам. Улицы были затоплены жидкою и вонючею грязью. Серые убогие азиатские домишки казались под дождем еще непривлекательнее. Иные дни поневоле приходилось сидеть без всякого дела в сырой холодной комнате, в которой двери заменяли окна и ради освещении целый день оставались раскрытыми. Крыша протекала: хозяин дома, занятый делами по своему амляку, не успел смазать крышу глиною заблаговременно. Вечер обыкновенно проходил несколько веселее: эмир присылал к нам своих батчей и музыкантов. На звуки бубна (дайра) и рожка (сурнай) собирались из соседних домов толпы любителей томаши, которые облепливали кругом нашу террасу, взбирались куда могли и любовались пляскою мальчиков. Терраса перед нашими комнатами превращалась в импровизированную сцену, освещаемую сальными свечами; их держал кто-нибудь из публики, толпившейся внизу. Еще несколько свечей прилеплялись к наружной стене дома, отчего на следующее утро на стенах видны были в разных местах длинные полосы копоти. Иногда, когда хотели достигнуть полного освещения, посреди террасы ставился большой фонарь со стеклами (а не с кисеей, как обыкновенно). Оркестр: бубны, треугольник, рожок, одна или две флейты - помещался тут же на террасе. Рядом с музыкантами усаживались батчи.
Пляска мальчиков не могла нам правиться, точно так же, как и их пение. Есть из русских любители, которые готовы каждый день любоваться подобными плясками, но - о вкусах не спорят. Только один танец, исполнявшийся двумя очень ловкими, но очень нехорошенькими мальчиками-иранцами, настолько увлекателен и грациозен, что с успехом мог бы исполняться и на европейской сцене. Описать его трудно, если даже не невозможно; сущность танца заключается в том, что два мальчика плавно кружатся все время, то оба вместе, то попеременно, ударяя в такт песни деревянными палочками, которые они держат в руках. Тут, действительно, можно любоваться ловкостью и грациозностью пляшущих батчей. По временам один из пляшущих мальчиков становится на колени, спиной к своему товарищу, тихо опускается всем телом назад, касаясь им земли, потом быстро поднимается и все время не перестает ударять в такт палочками. Едва только он поднимется, товарищ его начинает кружиться, описывая плавные круги вокруг первого мальчика, который, в свою очередь, кружится, оставаясь на одном месте. Все это в описании, конечно, выходит бледным и бесцветным, но в действительности - очень грациозно. Танец называется мориги, т. е. мервский.
Однажды нам показали театр марионеток, такой же первобытный, как и все встречающееся в Средней Азии. В глубине террасы развесили занавес, разрисованный изображениями людей, лошадей, слонов, тигров и т. п. Нам объяснили, что все подобные марионетки будут показываться на сцене. Представление давал 75-летний старик, состоящий при эмире по части увеселений. Он же заведывает батчами эмира, а когда нужно - показывает некоторые общеизвестные фокусы. В чем заключалось представление, нам, незнакомым с языком, трудно было понять. Выходили какие-то сарбазы и юз-баши. Потом выехал шах на слоне; плясали женщины. Двое влюбленных в одну из танцовщиц дрались на сцене и убили друг друга. Вышел сарбаз и, побегав кругом убитых, схватил одного из них за то место, которое обыкновенно прикрывается платьем, и потащил за кулисы. Восторг публики при этом достиг крайних пределов. В заключение представления вывезли небольшую пушку и выстрелили из нее, отчего погасли все свечи, освещавшие сцену, и - представление кончилось. Было уже поздно, 12-й час ночи; в воздухе, после дождя, чувствовалась неприятная сырость; холодный ветер пронизывал до костей. Видя, что батчи хотят после театра увеселять нас пляскою, мы просили их не беспокоиться и пожелали им спокойной ночи.
Когда батчи не плясали у нас, эмир посылал их увеселять народ на базаре, в чар-су [Чар-су значит: четыре отверстия.], т. е. небольших круглых, с куполом вверху, постройках, которые обыкновенно находятся на перекрестках во всех больших бухарских базарах. Днем в чар-су торгуют чем попало, а вечером здесь устраиваются томаши, пляшут батчи и т. п. Вечерние томаши в чар-су на шаарском базаре были очень оживлены, здесь публика, по обыкновению, вторила музыке, ударяя в ладоши, и общим криком выражала удовольствие и одобрение при ловких движениях батчей. На базарной площади, против цитадели Ак-сарая, был протянут канат, и здесь также потешали публику азиатские акробаты, не без ловкости выделывавшие свои упражнения.
Вообще, эмир старается всеми мерами, чтобы время пребывания его в Шахрисябзе было для населения эпохою празднеств и увеселений; этим средством он ищет популярности в народе и, конечно, не ошибается в расчете. Житель юга, впечатлительный по природе, жадно бросается на зрелища. Эмир поступает очень благоразумно: он аккуратно два раза в год посещает Шахрисябзь, и постоянно выбирает для своего въезда в города - базарные дни. Этим он приучает беспокойный народ видеть среди себя государя. Простой народ нетерпеливо ожидает приезда своего владыки, зная, что вслед за этим приездом начнется ряд праздников, и не вдается в дальнейшее рассуждение, что для него выгоднее - власть эмира или отдельных самостоятельных беков, вроде Джура-бия и Баба-бия. Кроме всего этого, посещение бекств Шахрисябза выгодно для эмира и в денежном отношении: мы уже говорили выше, что при отъезде эмира каждый бек обязан поднести ему тартук в 14 лошадей, 14 тюков халатов и до 50 тысяч тенег. Это - значительное подспорье для тощей казны эмира.
13-го октября эмир переехал из Шаара в Китаб, куда и мы перебрались, еще за день накануне. Первоначально мы предполагали поехать в Китаб только на несколько часов, чтобы снять пять-шесть видов и в тот же день к намаздигеру [Молитва перед вечерним азаном.] возвратиться в Шаар. Затем мы рассчитывали на другой же день откланяться эмиру и отправиться из Шахрисябза, где и то против воли прогостили уже очень долго. Но в самый день нашей предположенной поездки в Китаб эмир, чрез мирзу Гиссаметдина, предложил нам пробыть в Китабе дня 2-3, так как он сам имел в виду в самом непродолжительном времени переехать в Китаб. Предложение это расстроивало все наши планы. Долго спорили мы, чуть не поссорились с мирзою Гиссаметдином, говоря, что нам нет никакой надобности ждать эмира в Китабе, когда мы можем увидеть его здесь, в Шааре, не далее как завтра, что нам пора ехать далее и т. п. Гиссаметдин чуть не со слезами упрашивал исполнить просьбу эмира и дождаться его в Китабе. Делать было нечего; с крайним неудовольствием отправились мы в Китаб; зато мирза Гиссаметдин обещал на следующий же день сделать доклад эмиру о нашем желании по возможности в скором времени уехать далее, в Карши и Бухару.
Он действительно сдержал свое слово; на следующий день, под вечер, мирза Гиссаметдин пришел к нам с сияющим лицом. Еще издали он показывал нам какую-то бумагу, которую вынул из чалмы. Прежде чем раскрыть, он несколько раз с благоговением поцеловал бумагу. Оказалось, что эмир удостоил мирзу Гиссаметдина собственноручным ответом на его доклад (арз). Эмир писал: «Пусть русские гости весело и приятно проводят время в Китабе; завтра я сам приеду и там увижусь с ними». Важнее всего было для Гиссаметдина то, что эмир в конце своего коротенького послания прибавил «селам» Гиссаметдину. Это было явным и весьма важным знаком благоволения владыки Бухары, который и самых важных сановников редко удостоивает словом. Так, например, мы видели в шаарском дворце двух серкерде, приехавших из Гиссара с зякетом. Каждый день являлись они на селам эмиру, и тот молча встречал их, не удостоивая словом. Мирза Гиссаметдин и другие объяснили нам, что разве недели через две, не ранее, эмир обратится к прибывшим серкерде с каким-нибудь вопросом.
Вечером 12-го октября перебрались из Шаара в Китаб жены эмира; на рассвете пришел Барат-бек со своими двумя батальонами низама, а часов в 10 утра пушечный выстрел возвестил, что эмир уже въехал в китабские владения. Почти у самых ворот кургана Китаба, на невысоком крутом берегу Акдарьи, выставлены были две совершенно свежие юрты, крытые белыми кошмами. Здесь эмир принимал селам от китабских властей, и здесь же он иногда останавливается на ночлег, когда поздно вечером въезжает в пределы Китаба. Нынче эмир прямо проехал во дворец бека, бывший дворец Джура-бия. В Китабе эмир обыкновенно живет столько же времени, сколько и в Шааре, т. е. дней 10-15; затем эмир возвращается в Шаар, живет там еще 2-3 дня и через Карши едет обратно в свою столицу Бухару.
Так как первый портрет эмира вышел не совсем удачен, то г. Кривцов просил хазрета дозволить еще раз снять с него портрет. Гиссаметдин-токсаба, которому было поручено передать эмиру эту просьбу, долго откладывал под разными предлогами исполнение этого щекотливого поручения. Он, очевидно, боялся приступить к эмиру с подобной просьбой. Наконец, после долгих переговоров и убеждений с нашей стороны, мирза Гиссаметдин собрал всю свою храбрость и напасал о том эмиру арз. В каких выражениях он излагал хазрету желание наше, - мы не знаем; не знаем также, в каких выражениях эмир изъявил свое согласие, но только на другой день утром Гиссаметдин-токсаба явился к нам с сияющим лицом и объявил, что хазрет, желая доставить полное удовольствие русским гостям, соглашается исполнить их желание и просит приехать к нему сегодня с фотографическим аппаратом. При этом эмир просил, чтобы, кроме г. Кривцова и переводчика, при съемке не было никого из посторонних, и даже чтобы прислуги взято было как можно менее. Желание эмира было исполнено.
Эмир пожелал, чтобы его сняли в парадном парчовом халате; чалма на его голове была из дорогой шали. Посторонние лица были на это время удалены из дворца, а все присутствовавшие ходили едва слышно и говорили шепотом. Во дворце хазрета совершалось, очевидно, что-то необычайное, точно исполнялось какое-то таинство. Вероятно, ни бухарские сановники, ни сам эмир не могли объяснить себе: каком путем повелитель правоверных, столб и опора ислама, дошел до убеждения в возможности нарушить одно из запрещений пророка? Но… гром не прогремел над нарушителем Корана, землетрясение не обрушило кирпичные стены дворца; с эмира был снят весьма удовлетворительный портрет, а пока г. К. работал, хазрет очень ласково и спокойно беседовал с г. Бекчуриным. Но, вероятно, приближенные эмира знали, что под этим наружным спокойствием может таиться страшная буря, и чувствовали себя очень неловко. Это легко было заметить по их смущенным лицам и по тому, как они ловили и моментально исполняли все приказания хазрета.
На другой день мы намерены были откланяться эмиру и уехать из Китаба, через Шаар, далее в Карши и Бухару. Но одно обстоятельство расстроило наши планы и нам пришлось уехать, не повидавшись более с эмиром: это был приезд гиссарского бека и казнь токсабы Рахмат-Уллы.
Рано поутру 15-го октября нам сообщили о приезде сына эмира, гиссарского бека Сеид-Абдул-Мумына, с огромною свитой. В тот же день, в 8 часов утра, сын эмира являлся на селам к своему отцу и государю. Вместе с Абдул-Мумыном приехал, в числе лиц его свиты, токсаба Рахмат-Улла, весьма почтенный с виду седобородый старик. Говорят, что он приехал в Китаб с разрешения самого эмира. Рахмат-Улла был одним из предводителей войска мятежного сына эмира, Катта-тюря, который, как известно, пять лет тому назад (в конце 1868 года) едва не лишил престола, а может быть, и жизни, своего отца, нынешнего эмира. Старик Рахмат-Улла тогда служил при Катта-тюри и вместе с ним двинулся из Чарджуя на Карши; когда этот город был взят русскими войсками, пришедшими на помощь эмиру, Рахмат-Улла бежал вместе с Катта-тюрею в Хиву. Видя, что дело претендента проиграно, Рахмат-Улла явился с повинною к эмиру и четыре года служил в Гиссаре у его сына, Абдул-Мумына. Рассчитывая, что все его прошлые грехи уже забыты, Рахмат-Улла спокойно явился к эмиру в Шахрисябзь. Но он жестоко ошибся, доверчиво отдаваясь в руки врага. Эмир злопамятен и никогда не прощает старого зла. Когда Рахмат-Улла хотел подойти к хазрету с селамом, эмир грозно взглянул на него и дал знак рукою, чтобы он оставался на месте. «Уведите его и зарежьте», - хладнокровно произнес эмир свой приговор над стариком. Тотчас же составлен был хатт, т. е. письменный смертный приговор, без которого палач не имеет права производить казнь, хотя бы получил на то личное приказание эмира. Хазрет приложил к приговору свою печать. Палачи сорвали с несчастного старика его богатый халат и вывели на базарную площадь. Здесь, в десяти шагах от ворот дворца, старику перерезали горло, а сын его был избит до полусмерти палками.
Труп казненного должен был, по обычаю, лежать на месте казни до намаздигера (второй намаз), т. е. до 4 часов вечера. Мы видели этот труп. Голова казненного была прикрыта полою рубахи, но кровь лилась внаружу. Тут же лежал без движения избитый сын Рахмат-Уллы.
Этот отвратительный процесс казни произвел на нас сильное впечатление; в то же утро мы предполагали ехать к эмиру, чтобы проститься перед отъездом, но теперь эта аудиенция, конечно, не могла состояться: нам пришлось бы ехать во дворец эмира мимо трупа казненного старика. Гиссаметдин-токсаба явился к нам с самыми любезными и успокоительными речами, рассказал, что будто бы эмир заболел лихорадкою и потому не может принять нас сегодня. «Если вы останетесь до завтра, эмир непременно примет вас; но на всякий случай, если уже вы торопитесь и не захотите отложить свой отъезд, хазрет прислал вам подарки (лошадей и халаты)». Произошло небольшое объяснение и мы резко высказали свое неудовольствие; Гиссаметдин-токсаба увертывался и приводил всевозможные доводы к оправданию эмира. Ему очень хотелось, чтобы мы отложили свой отъезд до следующего дня или по крайней мере до намаздигера, когда у эмира должен прекратиться пароксизм лихорадки; но мы хорошо понимали, что тут дело не в болезни, а в трупе, который только после 4 часов будет убран с площади. Мы объявили, что если эмир не счел нужным повременить казнью ради нашего приема, то и мы, в свою очередь, не считаем нужным отсрочивать свой отъезд. Мы даже были рады не видеть эмира, который в ту минуту внушал нам крайнее отвращение. После долгого спора, мы уложили наши вещи и приготовились к отъезду.
Приготовились - но еще не уехали; для этого Гиссаметдин-токсаба должен был сначала написать особый арз эмиру. Он думал сначала поставить нас в тупик, предложив такой вопрос: «Эмир сказал мне, если русские гости желают меня видеть, то они останутся до завтра. Я должен теперь прямо отвечать на вопрос эмира. Что же я скажу ему? Что вы не желаете его видеть?» Мы отвечали, что считаем Гиссаметдина умным человеком и уверены, что он не напишет в своем арзе такого вздора, за который, конечно, достанется от эмира ему же, а не кому-либо другому. Гиссаметдин успокоился, поблагодарил за доброе мнение о нем и отправился писать свой арз.
Часа через три после того мы выехали из Китаба. В провожатые к нам назначен был мирза Баба-бек, простодушный и хороший старик, которого мы вскоре очень полюбили. Бабу-беку в первый раз еще пришлось сопровождать русских в поездке по ханству, и эта командировка, которой он никак не ожидал, возбудила в нем самые радужные надежды. Он откровенно рассказал дорогою, что служба при русских считается теперь в Бухаре самым лучшим способом сделать карьеру. Мирза Гиссаметдин был еще недавно самым мелким мирзою; а служа при русских, он в четыре года повысился в чин караул-беги, затем в мирахуры, а в прошлом году был произведен в токсабы, так что теперь может быть назначен беком, если сумеет приобрести расположение эмира. Баба-бек был твердо убежден, что назначение состоять при нас будет началом и его служебной карьеры, и стал заучивать наизусть некоторые русские слова, чтобы щегольнуть при случае знанием русского языка. Кроме того, он записал и выучил имена всех членов Августейшего Царствующего Дома.
В день казни Рахмат-Уллы наш Баба-бек был во дворце эмира, так что казнь совершилась у него на глазах. Конечно, он вернулся домой под сильным и тяжелым впечатлением. Понятен его испуг, когда из дворца прискакал гонец и потребовал его к эмиру. Что обозначал этот призыв? Милость или гнев? В страшном смущении приехал Баба-бек во дворец, и тут ему сообщили радостную весть, что он назначен сопровождать до Бухары уезжающих русских гостей.
В день выезда нашего из Китаба, мы ночевали в Урта-Кургане (в 2 ташах от Китаба). Далее, в ½ таше за Урта-Курганом, у кишлака Тизобкент, кончается Шахрисябзь.
Тамерлан смотрит на тебя
Того же автора:
• Краткий исторический очерк движения России на азиатский Восток.