По Самарской губернии
А. Н. Молчанов. По России. - СПб., 1884.
- Эй, ямщик, стой, куда ты едешь! - невольно кричим мы, видя, как исхудалая от бескормицы тройка с натугом рванулась по полю пшеницы. - Стой - ведь полоса-то не сжата и не скошена еще…
- Да кто же ее косить-то этакую станет? Аль на смех? Теперь валяй по всем полям - слова худого не услышишь…
И скачем мы в объезд по несжатой полосе; ломается под колесами редкий изуродованный засухой колос, рассыпается прахом иссохшая земля; сзади нас на хлебной ниве стоит столб пыли, словно на песчаной дороге. Одна и та же картина бессменно на расстоянии 260 верст. Глаз и сердце утомляются донельзя. Дожди, упавшие во второй половине июля, не поправили беды; озимое снято; яровое уже высохло; земля силу потеряла для роста доброй травы. Дождь только позеленил луга мелкою травкой и дал бедному скоту подножный корм. Кой-где в редких, очень редких местах черные полосы новой пахоты. Большая часть земли залежной, отдыхающей, сжатой и несжатой остается без обработки.
- Пашете уж? - спрашиваем в селах и деревнях.
- Пашут, кто достатки имеет.
- А где же семян-то достали?
- Овец продаем…
В двух больших селах, одно в Самарском (Красный Яр), другое в Бугурусланском уезде (Орлянка), я свел приблизительный счет домов, имеющих овец. Оказалось, что в этой многоземельной губернии, самою природой предназначенной к скотоводству, более чем у половины жителей нет ни одной овцы, а у некоторых вообще уже нет никакой скотины. Пока земство собирается раздавать ссуды и пособия, в села прискакали кулаки. Они за полцены скупают крестьянских овец, расплачиваются зерном (1 р. 30 к. за пуд ржаного хлеба, стоящего в городе 1 р. 10 к.).
- Да, плохо нонеча пашут-то, - жалуются крестьяне. - Лошадей-то поубавилось, да и те, что остались, силы не имеют, потому бескормица одолела…
Лошадьми и рогатым скотом пренебрегают и кулаки. Никакой цены за них не дают. При великой нужде крестьянина купец предлагает, и то неохотно, за 50-рублевого коня 5 или 10 рублей, за доброго жеребенка - 50 коп.
- Молочка нету, - жалуются бабы, когда подивишься исхудалым личикам ребят, - коровы-то не евши и доиться не допускают…
Обошел я в некоторых селах и дворы. Нигде ни у кого не осталось и горсти от прошлогодних запасов. Год ужасный. Прежде у иного десятина давала до 350 пудов ржи (напр. у Юматова, близь Сергиевского посада); на луговой десятине нагребали до 5 стогов сена. Теперь зерен не собирают, а травы еле 5 копен найдется. Как жить будут крестьяне? Хлеба нет; скот поубавился, кизяка нет и топить будет нечем. А между тем бескормица уже сняла с многих крыш добрую часть соломы и раскрыла убогие хаты населения. Да, хаты убогие чуть не сплошь по всей губернии, как у богатого, так и у бедного. Пожалованные леса продаются купцам гуртом; казенные - по частям. Крестьянин горит в год на 2 миллиона рублей и лес для постройки покупает у вторых рук, платя за бревно без доставки по 1½ рубля. Неудивительно, что постройки худы, а жители грязны. Избы крошечные, в два окошечка, из мелкого бревна, смазанные вместо глины раствором чернозема. Во многих, по дороговизне леса, нет даже полов, а потому крестьяне, живя зимой в одном помещении с телятами, свиньями, поросятами и овцами, ходят в избе буквально по колена в грязи (с. Барабановка Бузулукского уезда). Нечего и говорить, что избы все почти курные. Вообразить воздух в них легко, стоит только не забывать, что топят здесь кизяком, сухим навозом. Неопрятность жилищ ведет за собой, как необходимое последствие, неопрятность в одеянии. То и другое не остается без результатов для гигиены и смертности… У всех надежда одна: пособие дадут… Главные проповедники о правительственной и земской субсидии - кабатчики и кулаки. В голодный год - они кормильцы народа. На дешевом хлебе барыш мал; на 45 к. за пуд больше пятака не заработать; а когда мука стоит 1 р. 60 к., то и 20 к. процент законный. Эти проповедники порой двумя властями обладают. Вот два примера: один - для сведения самарского преосвященства, другой - для самарского по крестьянским делам присутствия. В селе Савинках, у священника Алексея Зороастрова два неотделенных сына торгуют - один кабак в этом же селе держит, другой красным товаром занимается.
- Ведь это неблаговидно, - говорит отцу Алексею начальник губернии.
- Помилуйте, в. п., - бойко отвечает пастырь, кабака содержатель, - я проповедь против пьянства не раз с кафедры говорил…
В другом селе дознание производится о содержании кабака старшиной Старополтавской волости.
- Да неужели же нельзя посократить, поудержать эти загребистые лапы? - удивляюсь я, но земец и администратор единогласно в ответ:
- Ничего с этими лапами не поделаешь; все законы словно для их писаны, а все люди для благополучия этих лап созданы…
Опять длинный ряд фактов, подтверждающих печальную действительность.
Торгует кабак, в залог за водку и хлеб и домашнюю утварь принимает. Стоп! Наехала полиция: «Чернильницу, перо, давай писать протокол!» Кабатчик ухмыляется и ставит водку: «Компания честная, - приглашает он посетителей, - выпьемте за здоровье гг. полицейских и за честь, что к нам пожаловали!» Полиция видит, что смеются над ней, краснея дописывает акт. «Милости просим, завсегда для вас работу наготове держим!» - провожает кабатчик администраторов. Акт у мирового. Суд и приговор. Кабатчик шлет за полицией: пожалуйте, мол, водку незаконной крепости продаю! Опять идет в кабак полиция. «Вот она самая, эта водка-то, искать ее нечего, сам вашему благородию на себя доношу!» - смеется кулак. Новый протокол; судья приостанавливает первое наказание до рассмотрения дел по совокупности. Протокол за протоколом, акт за актом; полиция и судья работают, кабатчик, смеясь, набивает карман, а наказание все ждет общего приговора по совокупности. Русский человек по натуре юморист и ничего нет для него юморнее, как объезд кругом закона, как бессильный закон.
Вот село Кормешки. Поселился в них герой загребистый мужик, открыл без патента кабак; нагрянула полиция, он взял да и напиши вывеску: «Роспивочно и на вынос для прокормления детей».
- Что за чепуха? - горячится администрация.
- А вы не кричите, в. б., ваше дело акт вежливо составить, а насчет вывески не беспокойтесь; торгую без патента, не в государеву казну, значит, а собственно для прокормления своих детишек-сироток; обманывать никого не желаю-с, вот это откровение и написал-с.
Смеется и торгует… И великая сила у этих кабатчиков-кулаков. Ободран, высосан мужик, жаловаться хочет. Чувствует другой серяк, что под подвохом стоит, и силится ослушаться.
- Эх вы, дураки-вохлаки, - презрительно говорит им кабак, - аль силу мою не знаете, аль забыли, что я господин ваш? Видели вы, как полиция десятки раз наезжала ко мне, а я смеялся ей в глаза и цел остался? Слышали ли вы, что судили меня сто разов, к штрафам и тюрьмам приговаривали, а я вот жив и невредим перед вами, господин ваш? Аль сопротивляться вздумали, аль ослушаться на ум взбрело? Кто, где дурак такой уродился, чтоб со мной тягаться на свою погибель решился?
Спины гнутся кругом без протеста. Без господина народ жить еще не привык, а кабак и господин-то приятный: в нищие производит, но зато и хмелем развеселит.
- Поверите ли, - говорят мне земцы, - в иных селах кабатчик платит миру ровно по сотне рублей с души; сколько же он с души наживать должен?
- Неужели никаких, никаких мер нельзя предпринять против этого ужасного деревенского зла?
- Пробовали, составили ходатайство о предоставлении земствам права сократить число кабаков, написали и роспись по нашему уезду, проектируя вместо тысячи питейных заведений всего 70, да ходатайство- то постигла общая участь - кануло в Лету…
- Нравственным бы влиянием, что ли, - заикаюсь я.
- Пробовали и это, - повествует администратор, - есть умные сельские сходы; слушались доброго совета и приговоры делали не открывать кабака, но ведь мы уже говорили вам, что закон кабакам всякое покровительство оказывает…
Совершается это покровительство так. Кабак без приговора в селе открыть нельзя, но винный склад можно и без согласия жителей.
- Ну, Микита Савич, - говорит староста кабатчику, - приговор обчество положило не быть у нас кабаку; закрывай лавочку!
- Ах вы дурье-отродье, - хохочет кабатчик, заменяет вывеску «Роспивочно» другою - с надписью «Винный склад», и торгует. Летят в мировую камеру протоколы за протоколами о недозволенной в складах раздробительной продаже, а кабак, уже без платы обществу за свое существование, пьянит мир по-прежнему. На другой год общество советов не слушает: «Лучше, - справедливо рассуждает оно, - хоть что-нибудь за кабак взять, чем даром пропиваться», и отменяет прежний приговор…
И вдруг в эту помойную яму бесправия жителя, обхода закона кулаком и безвластия власти, вдруг сваливается с неба тысяча за тысячами пособия… Весь хлеб в руках кулаков. До пособия за рубль пуд продает, пришло пособие - два рубля стоит.
- Эй, дуралей, денег не жалей, не свои платишь; выйдут, еще дадут, а за то вот шкалик угощения!
Известно, что эта губерния с 2 миллионами душ и бесконечным пространством не знает ничего, кроме земледелия, и не учится никакому ремеслу. Неурожай - дают ссуду; урожай - соберут ссуду обратно; вот и весь режим. Крестьяне возделывают землю как Бог послал; дворяне, владеющие почти половиной многих уездов, дома не живут и как кто засевает их земли, часто даровые, знать не хотят; одни купцы, «известные хищники земли», обработывают почву менее хищнически.
<…>
II
Самарская губерния - целое королевство по величине и целая история по вмещению в себе и номада, и русского мужика, и немца-колониста. Везде не побываешь.
- Дайте мне совет: куда бы съездить с наибольшею для туриста пользой? - приставал я в Самаре к представителям администрации и земства.
- Поезжайте в Новоузенский уезд. Он вдвойне интересен - как самый богатый и самый страдающий теперь…
Опять на пароход, полторы сутки слушать мерный всплеск маленькой речной волны, маневрировать перед Саратовом среди песков и мелей и уже из Саратова переплывать Волгу на противоположный берег, чтоб попасть опять в Самарскую губернию. Чудна земля ты русская: в двух верстах от губернского города чужая губерния!
Новоузенский уезд относительно недавно был золотым местом для переселения. Еще до сих пор жители уезда помнят свой Тамбов, свою Калугу, Тулу, Орел и т. д. В этом смысле уезд может быть учителем наших дней, учителем того, как не нужно переселять. Двигался народ на широкую пашню, на девственную ниву бесконечной степи; становился хуторами, поселками; нигде нет преграды, нигде нет запрета - где хочешь паши, сей; по 5 к. за десятину плата была. Пришлые рабочие руки плыли и шли без удержа, но закон редкому позволил остаться тут хозяином. Из тысячи десяток укоренился обладателем степи, 900 работали у него. Колонист русский и немец одинаково обращались в господ и, загребая жар чужими руками, засевали сотни десятин на душу. Пришлые вспашут, скосят и уйдут. Урожай - хлеба девать некуда; продают за бесценок, потому что население редко, потребление местное ничтожно, расстояния длинны, провоз дорог. Неурожай - пришлые с голода помирают, местные жители пособия просят. Земли, вспаханные чужими руками в необъятном количестве, не знают ни хорошего плуга, ни доброй работы. Некогда заняться ими; чужие руки дороги - скорей, скорей, да побольше десятин - вот был и есть девиз местного земледелия. Народ попал на эту ширь из тесноты; из ржаной бедности прямо в пшеничный рай. Бросьте же в него камнем за то, что он не берег землю, живо истощил свой богатый надел, превратив его в негодный песок, и не смекнул о завтрашних порядках. А порядки эти вот какие настали. Сегодня везде земля задаром раздавалась; мужик и конца не видел новям. Не велика беда, рассуждал он, что здесь истощу почву - на жизнь хватит и внукам останется - по 5 к. можно платить. И вдруг нескончаемая казенная новь стала делиться. Десятки, сотни тысяч, миллионы десятин ее отошли в частное, пожалованное владение. Окружили эти владения мужика; казна стала бедна землей и начала отдавать ее с торгов. Сунется мужик с своего уже никуда не годного, хотя и обширного надела вправо - частный владелец; влево - казенный арендатор-купец. Таким-то манером ценность земли выросла в иных местах ровно в сто и двести раз. Мужик из господина обратился в фермера. Надел не родит; абсолютно, безвыходно необходимо для мужика снимать чужую землю. Частные владельцы и арендаторы целыми государствами распоряжаются, по количеству находящихся в их власти десятин. Кому заботиться об этакой громадине? Частные владельцы даже не видели ни разу своих даровоприобретенных королевств, арендаторы через 6-10 лет должны возвратить чужую землю. У тех и других в мыслях одна дума: «Как бы побольше сегодня получить». Чтоб мужик дороже дал, ему новь да новь преподносят, все лучшие места отдают без отдыха в аренду… Истощилась живо и у них земля. Были леса крестьянские и казенные, были ручьи, были реки. Мужицкая нужда тотчас вырубила общественные; три четверти казенных лесов исчезли еще живее на пожалованных королевствах. Жгучее степное солнце воспользовалось неурядицей и отняло у степи ручьи и реки, превратив их то в солончак, то в чахлое болото. Степной ветер сослужил и свою службу: не задерживаемый ни деревом, ни крепостью исчезнувшей девственной почвы, сталь он подымать столпом песок и покрыл им нивы, луга и села… Вот хоть бы с. Дьяково. Еще не старые в нем люди помнят кругом леса осиновые, березовые и дубовые, в которых водились дикие яблони, ежевика, костяника и черемуха, из зверей - лось, зебр и лисица, из птиц - тетерев и куропатка. А теперь? О, теперь шагом едешь и шагом выезжаешь из Дьякова по глубоко песчаной дороге, среди голых бугров и котловин передвижного песку… Азартная игра землей продолжается, и чем меньше осталось неистощенного природного капитала, тем азартнее игра и все больше и больше творит она несчастных банкометов. Выше и выше гонят цену на землю арендаторы и владельцы; круче и круче попадается мужик в риск и долги; все меньше и меньше у него остается и от великих урожаев; нет у него денег для доброй рабочей наемной силы; нанимает он ее и велит: «Родимые, хоть кое-как, да скорее, побольше засейте, потому что я столько заплатил, столько задолжал, что если Бог не пошлет урожая на сорока десятинах на душу, то и кормиться будет нечем!»
Вы прощаете чиновника, настолько опутанного долгами, что он принужден десять должностей занимать и ни одной не исправлять в полности за физическою к тому невозможностью? Вы пожалеете писателя, строчащего в день тысячу строк по копейке, если ему нечем жить без этой гигантской работы, совершаемой с преобладанием количества над качеством? Простите же и пожалейте мужика, принужденного кое-как засевать не меньше 40 десятин на душу, чтоб иметь, за уплатой аренды, остаток для одного прокормления семьи…
- Однако если мужики тут ни при чем, то кто же нибудь да виноват в этой бессовестной азартной игре на счет божьего дара - земли?
- Главная вина, - отвечают мне единогласно все местные жители, - лежит на управлении государственных имуществ и системе раздачи земель десятками тысяч десятин в одни чужие и дальние руки…
Государственные земли в Самарской губернии еще так велики, что они в состоянии давать тон и цену на поземельную аренду. Бросившись в спекуляции, забыв, что они «государственные», земли эти увлеклись купеческими барышом и все свое сердце и надежду на награды построили на величине своих доходов. Пользуясь безвыходным положением мужика, охотой купца к наживе да легальностью торгов, управление государственными имуществами совершенно забыло то, что органу правительства не должно никогда забывать нравственную сторону дела. При помощи аукционного молотка оно надбавляло цену на землю, отдавая ее кулакам, и государственное управление знать не хотело о вреде этой системы для населения края. Истинному земледельцу в ненаселенной местности стало тесно: под ним десятина, а рядом на сотне пустых десятин разлеглось тучное тело казенного купца-арендатора.
Правительство, в лице комитета министров, ассигнует сотни тысяч на пособие крестьянам Новоузенского уезда; правительство в лице министерства внутренних дел не взыскивает податей с голодающего народа, а правительство в лице управления государственными имуществами в это же самое время голода предписывает полиции взыскивать в пользу казенных земель прошлые недоимки. У пристава второго стана я сам видел такое новое свежее предписание; в нем так и сказано: «Взыскать строжайше и без замедления». Конечно, за такое безобразие Петербург не погладит по головке самарское управление государственными имуществами, но факт налицо и достаточно освещает, какого бессердечно кулаческого принципа держится казенная земля - этот руководитель и повелитель местного земледелия. Даже становой пришел в ужас, получив эту бумагу, и докладывает начальству: «Что прикажете делать?» Положение поистине трагическое: одною рукой констатировать безысходную нужду, другою взыскивать прошлые недоимки с этой нужды!
- Но, слава Богу, - говорю я, - новый закон должен положить конец кулачеству казенною землей; теперь ведь арендаторам более не дозволяется отдавать землю в наймы во вторые и третьи руки.
Дельцы смеются в ответ.
- Экая петербургская наивность у вас, гг. писатели статей и законов! - восклицают они. - Издадите запрещение и успокоиваетесь: я, мол, не дозволил подлости совершать!
Дельцы правы, ибо на самом деле в жизни-то действительной запрещение часто не только не устраняет подлость, а удвоивает почву для нее. Вот пример. Не дозволено миру кабаки сдавать за деньги, а они все-таки сдаются за деньги, и запрещение позволяет лишь кабатчику надувать при расплате, опираясь на закон. Такова, уверяют меня, будет и участь запрещения перехода нанятых казенных земель во вторые руки. Переходить будут, но без формальных договоров; уродится плохо - мужик плати, потому что мужик всегда в руках кулака и сопротивляться не может; урожай хорош - мужика с нивы по шее: «Сам соберу, закон не дозволяет сдавать тебе землю», - скажет кулак и барыш жатвы положит безраздельно в собственный карман.
- Нет, господа питерцы, - говорят мне с иронией провинциалы, - верьте, что тришкины заплаты жизнь не лечат… Если закон вызывает подлый обход, «примечанием» его не исправите; надо весь закон заменить, иначе только хуже будет…
Да, на великом просторе, на полуобитаемом пустыре степей мужику-земледельцу тесно. Небо шлет жару и не дает дождя; плохой урожай ростит долг; долги и недавние обильные жатвы толкают мужика засевать больше и больше; безденежье уменьшает мужицкие средства и скот; без капитала и с малым количеством скота работа становится все хуже и хуже; неоплатный долг прежних лет, долг по казенным ссудам и частному кредиту отнимает у крестьянина всякий критерий деньгам и ценам - он охотно, хотя и невольно, соглашается увеличить до безобразия плату за арендуемые им земли… <…>
Другой день путешествия. <…> Лощинка становится шире; чаще и чаще попадаются оазисы крупной засохшей осоки, а наконец и кой-где блестит вода кусочками разбитого зеркала, разбросанными по дну глубокой долины. Это верховья реки Еруслана. Еще верст двадцать-тридцать по ущелью с тройною широкою террасой - руслами постепенного высыхания - и вода переходит из тонкого ручейка в настоящую реку, текущую в глубоком рву. Огородики крестьян расположены по крутому скату; зеленые листья овощей чуть не купаются в реке. Вдруг - что за диво - на небольшом откосе непривычная картина: сжатое поле и масса копен.
- Свезли, что ли, сюда копны-то?
- Нет, барин, это три десятины краснокутского крестьянина Емельяна Дегтярева…
Вот где наглядное доказательство, чего здесь требует земля: у Дегтярева три десятины, заливаемые весной водами Еруслана. Вода на этой ниве постояла только недельку; пахал он ее по общемужицкому способу, называемому «допотопным»; стояла эта нива, как и вся самарская степь, под тем же бездождным небом, жгучим солнцем и горячим ветром, но влага внутри спасла пашню: каждая десятина в этот неурожайный год дала до семидесяти пудов прекрасного зерна! Ключ найден и ларчик открылся: нужна не поливка, нужна для почвы внутренняя влага, чтоб противостоять засухам. Будем искать еще подтверждения разгадке.
- Прежде, - рассказывают старожилы, - киргизы тут везде запруды делали; до сих пор остатки их работ кой-где видны…
«Запруд» - это вал, загораживающий сток весенних вод и собирающий их в широко разливающийся бассейн. Местность, степь, как я рассказывал выше, вполне благоприятствует этим работам. Отлогие холмы, широкие долины - сама природа указывает: «Тут загороди, не давай уходить воде…»
- Нет ли и теперь где-нибудь таких запруд?
- Есть, - отвечают, - две-три…
Лучшая запруда устроена крупным местным землевладельцем Чингиз-Ханом. Он не жалел ни труда, ни денег. Киргизский князь явился учителем цивилизаторов, а соседние с его землей волости пугались, смотря на его работы: «Потопит он нас!» Но вот ханская запруда готова. Как ни бесснежна зима, но в весенние месяцы собираются воды, заливают луга, пашни и нивы хана, достается чуточка их и на долю соседних крестьян. Кругом нет сена, а у них и у хана трава каждый год на загляденье - и густа, и мягка, и высока. Кругом полный неурожай, у хана запасы хлеба неистощимы.
- Нет ли еще где такого примера?
В с. Савинках да в слободе Малые Узени тоже есть кой-какие запруды, и тоже не знают они, что такое бескормица для великих помощников крестьянина - коня, коровы и овцы.
Да, недаром власть доносит, а народ говорит, что местами урожай хорош. Только забывают прибавлять, что это места не случайные. Если б не забывали, все бы заговорили иначе, толки бы шли не о пособии, а о воде…
III
На границе Самарской губернии живет киргиз. Ловкий наездник лишился под влиянием бюрократической цивилизации старой неутомимости номада, и привык зато водку пить. Карман киргиза стал плох, а потребности выросли. При проезде г. министра богатые киргизы жаловались на разбойничество своего народа. Рядом с ними живет господин земли русской - мужик; он неутомимо работает, пашет, скот разводит. Киргиз к нему в гости; ловко подскачет и угонит скот. Мужику надо за 50 верст в волостное правление ехать жаловаться; от волостного еще 50 верст до стана; пристав напишет и пошлет бумагу за 300 верст в уездный город, там полицейское управление составит другую бумагу и с почтой отправит ее за 500 верст к киргизскому начальству… Пока жалоба дойдет до назначения, угнанный скот отелиться успеет, не только уйти далеко. На бумаге киргизы правильно организованы в смысле власти; в действительности на киргизской границе царствует бессменно военное положение; на бумаге пограничный мужик обеспечен целою фалангой чиновников и инструкций; на самом деле он абсолютно беззащитен. Жизнь всегда попирает юридические фикции, и выстрелы на киргизской границе не редкость. Зато если беззащитный de facto русак попадется, то его на скамью подсудимых тянут. Так, в ту минуту, когда я пишу эти строки, производится уголовное следствие о крестьянине и уряднике, убивших киргиза во время покушения его на угон скота. Хорошо, если у бедняков защитник с добрым языком попадется, сумеет пояснить саратовским присяжным, что такое киргизская граница, иначе русский колонист и его охранитель отправятся на каторгу. Вот каково житье господина земли русской там, где он совершает историческую задачу своего государства! Зато днем с огнем пройдитесь по всему громадному малонаселенному уезду и нигде не сыщете нового поселка. Народ, бегущий из центральных губерний, проходит здесь шагом, но не останавливается, идет дальше. Можно смело сказать, что экономические и землевладельческие условия самарских пустырей остановили рост этой провинции. Полунаселенная, она стала клониться долу; вместо богатого края создалась новая обширная территория для бедности и недостатков.
<…>
Между тем по губернии собираются сведения об урожае. Губернатор шлет в каждый уезд по две телеграммы - одну к председателю местной управы, другую к исправнику. Цель двойной депеши - получение сведений из двух источников - излюбленного и казенного. Излюбленные, не состоя в подчинении, отвечают прямо с своего кресла в таком роде: «В большей части уезда полный неурожай, местами урожай средний и т. д.» Уездная полиция поступает более добросовестно; она запрягает в свои тарантасики по тройке и пускается в путешествие. Стой, вот первое село.
- Позвать скорей старосту, сотского, десятского!
Является прилично и чисто одетый мужик-староста с испуганным выражением лица. Его придерживает за фалду урядник.
- Чего ты держишь его…
- Убечь хотел, в. б…
- Как так?
- Так точно, в. б., с забора его уж уцепил, в поле уйтить хотел, как прослышал, что в. б. приехали…
Прежде чем начинается дознание об урожае, идет ряд домашних сцен. Староста кланяется и просит об увольнении «по неспособности». «Я, - говорит, - головой слаб, в. б… » Полиция сердится. Она знает, что увольнение для мужика-старосты высшая награда… Сотский, хотя и в шашке при бедре, но трясется и, после старостиных слез, плачет сам:
- Ваше высокопревосходительство, - обращается он к исправнику или становому, - пощадите, увольте от должности, обчество более трех с полтиной в месяц не дает, а хлебушко-то, сами знаете, по 1 р. 60 к. за пуд продается…
Жалобы изгнаны вон. В комнате начальство и урядник, переминающийся с ноги на ногу.
- Ты что мнешься-то?
- Насчет жалованья-с, в. б…
- Ну так что же?
- Второй месяц не получаю-с; анамедня купил три пуда сена по 60 гривен за пуд-с; скормил все-с, а теперь, в. б., на лошадь и сесть никак не возможно - шатается-с.
- Гм… вот тебе три рубля, получишь - отдашь…
- Покорнейше благодарю, - с чувством произносит урядник и мяться перестает…
Ну, теперь за дознание. Сельские власти отдохнули на крыльце после первой бани и призваны на вторую.
- Каков урожай?
- Никакого нету…
- Что же, семян не собрали?
- Где собрать…
- Как, везде? Где же нибудь есть сбор получше?
- Местами, оно точно, как будто получше…
- По скольку же с десятины собрали?
- А кто е знает…
- Ну, примерно, по 2 пуда собрали где?..
- Может и собрали кой-где…
- Да ты отвечай толком!
Староста становится в полуфрунт.
- Слушаю-с…
- Ах, вот дурачье! - шепчет полиция, сдерживая негодование.
- Ну, послушай, есть чем кормиться-то тебе? - начинается допрос на другой манер.
- Бог даст, так прокормимся…
- Ну, а если Бог-то не даст, тогда что?
- Вестимо, все мы под Богом ходим, - вздыхая, отвечает староста.
- Да он мужик-то богатый, он прокормится, - вступается урядник…
- А, ты состоятельный? Ну, хорошо, скажи же теперь, есть чем беднякам-то вашим прокормиться?
- А кто их знает, в душу-то каждого, в. б., не влезешь.
В этом роде продолжается более или менее долгий разговор.
Практикуются еще два способа дознания. Вот среди степи на кругу, густо устланном соломой, кружится телега, запряженная парой тощих коней. В телеге старик; на соломе с граблями баба.
- Стой, ямщик!
Полиция выходит из тарантаса и приближается к соломенному кругу.
- Бог помочь, дедушка, молотишь?
- Мо-ло-чу, - тихо и медленно отвечает старик, не оборачиваясь, не отвечая на поклон и не приостанавливая телеги.
«Грубый народ эти малороссы», - думает про себя полиция и приступает к допросу.
- Со много ли десятин собрал?
- С пяти, кажись…
- Ну что же, чай, пудов 60 будет тут…
- А вот свесим - узнаем…
- Будет, будет 60, - повторяет полиция, обводя глазом круг и высевая на ладони зерно из мякины.
- А може, и 20 не будет, - меланхолически отвечает мужик.
Полиция недоумевает и переводит речь на другую тему.
- Ты зачем, старина, на телеге молотишь?
- Кони переколели…
- Много ль у тебя их?
- Пара вот осталась…
- А было сколько?
- Девять было…
«Старик-хохол очень подозрителен; он, очевидно, уменьшает свой урожай, да и коней, верно, продал от бескормицы, а говорит, что околели» - вот резюме этой беседы.
Одним словом, с простым мужиком толковать невозможно - он или бестолков до тошноты и боли под ложечкой, или надувает так нагло, что у власти руки чесаться начинают. Одно убежище для получения данных об урожае - выпить стаканчик чаю у кулака. Теперь, слава Богу, этого сорта умные люди водятся в каждом селе и отыскивать их нетрудно. Вот лучший дом с вычурною резьбой и краской, останавливайся смело у калитки; выйдет толстая, степенная фигура в полусюртуке-полуармяке, погладит бороду и с достоинством скажет:
- Милости прошу, пожалуйте…
Сельские власти остаются на дворе, а в прохладной чистенькой зале кипит самовар и ведется беседа… Кулак говорит словно метроном на andante - тихо, мерно, без запинки…
- Год, значит, знаменательный, можно сказать: ни хлебов, ни сенов почитай что совсем нету-с; кто посостоятельнее, те-с заблаговременно запахивали, ну и, можно сказать, без особенных убытков-с останутся, а у крестьян, то есть, семянов собрать не могли-с… Пьянство-с, беспечие, можно сказать, землю перепортили-с.
- Ну так как же, Савва Матвеевич, - заключает беседу полиция, тяжело вздохнув после долгой, мерной речи сельского богача, - как жить-то будем?
- Правительство должно, я так думаю, на помочь придти; без помочи невозможно, потому народ у нас, сами изволите знать, озорник; кабы, осмелюсь сказать, беды какой не приключилось… Да вот и теперь, смею доложить, на два замка амбары-то запираем-с…
- Так, значит, неурожай полный, только местами на хорошей земле уродилось?
- Так точно-с, местами, где семян не собрали, где 2 пуда сняли, а где и 60 нажали…
Составляется донесение по телеграфу: «Хлеба и сена плохи, местами урожай хорош…»
IV
Страшно вспомнить пытку духоты, жары и горячего солнца в тарантасике, несущемся в облаке пыли сотня за сотней верст. Станции длинные, верст по тридцати пяти, кони измученные, в мыле, еле-еле передвигают ногами. Едем час, другой; нет ни жилья, ни березки, только солнце стоит над темем да немилосердно жжет и чрез соломенную шляпу, и чрез намоченный платок. Просто отчаяние, бывало, берет. Я испытал летние жары Мадрида и Афин, но здесь, право, жара несноснее. Здесь чувствуется в воздухе полное отсутствие влаги; сохнут горло, нос, глаза; тяжело дышать и смотреть. И, Боже, как обрадуешься, когда впереди мелькнет звездочкой золоченый или посеребренный купол села-станции. Немец-ямщик - здесь ямщики все немцы-колонисты - вдруг забывает langsam своего фатерланда, начинаете гикать, шлепать кнутом по костям полуголодных лошадок, и с комическою удалью вскачь влетает в широкую улицу деревни.
Донельзя странен вид сел на голодной территории. Словно тут был неприятель и только что ушел, разорив, обезлюдив село, отняв у его жителей всякую работу. Вот ряд домов с остовом балок вместо крыши; солома снята и давно скормлена скоту. Вот полуразобранный плетневый забор - его сожгли за недостатком кизяка: голодный скот мало давал топлива в прошлую холодную зиму. Вот там и тут хаты с затворенными и заколоченными перекладиной ставнями. У иных приступок под окнами кем-то разобран и земля сочится из него, как внутренности из раны… Это избы тех несчастных-счастливцев, которые успели бежать на чужую сторону от голода на родине. Вон на площадке среди изб палая лошадь; ее рвет и ест целая стая псов. «Собаки-то нонеча тоже голодают - пусть подкрепятся маленько», - рассуждает село и не убирает падаль. У домов в уголке тени сидят по два, по три мужика; сидят, лениво протянув ноги - работать нечего; кой-где на завалинках бабы с малыми ребятами на руках - прясть нечего. Вон и кабак; двери настежь; упитое лицо целовальника на крыльце; видно, и у него нет ни гостей, ни торговли. Эти забитые и заколоченные хаты, эти разобранные крыши, безделье мужика, пустота на улицах и ни звука, ни звука во всем громадном селе - производят впечатление до такой степени тяжелое, что не забыть его, кажется, никогда!
Подъезжаем к волостному правлению. Большой дом; в передней сторож; обширная зала; на стенах сотня печатных циркуляров, регулирующих крестьянскую жизнь; посредине большой стол, покрытый клеенкой, а в дни посещения начальства - красным сукном с золотою оторочкой. Тут книги, книги, дела и проч. принадлежности канцелярии.
- Привез вот вчера шестьдесят паспортных бланков, - рассказывает старшина, - сейчас все расхватали, таперича ни одного не осталось…
- Что ж, уходит народ-то?
- Так точно-с, не то что уходит - бежит-с.
- Много ли ушло?
- Душ двести, почитай, убегло; спросит пачпорт, коли «нету» скажешь, и так уйдет-с…
- Как же без паспорта-то? Ведь опасно - воротить могут?
- Зачем воротят! Вестимо, без пачпорта в хорошие места не пойдет, к киргизам бежит-с…
Прошлый год уменьшил у киргизов их единственное богатство - скот - на целые десятки миллионов рублей, а нынешнее лето, словно в насмешку, уродило там небывалое количество травы. Киргизские луга стали дешевы. Прослышало о них самарское население, и у кого остались еще две-три коровы и лошади, те погнали их к киргизам и сами пошли туда. Русский крестьянин завидует теперь номаду и поехал учиться у киргиза прожить год кислым молоком и кумысом. Другая часть населения решила идти хлеб заработывать. Но куда? Разве нашелся хоть один администратор, земец или вольный человек, который бы сказал народу: «Братцы, там тоже голод, а вот в том, другом месте можно найти работу или ремесло?» Разве позаботился кто-нибудь и где-нибудь создать для голодного люда заработки или приют среди великих русских пустырей? Конечно, нет, и народ побрел наугад, врассыпную, кто куда: одни на Дон, где тоже неурожай был, другие на Кавказ, покоренный после войны канцелярией; третьи на Урал, про который никто ничего не знает… Четвертые остались начеку; сложили пожитки, продали все, что можно было продать; сидят и ждут от ушедших вестей - каково на чужбине, можно ли там с голоду не помереть?
- Ну что ж, получили весточку?
- Пишут-то пишут, да вишь неладно, барин - выходит, там пропадешь еще легче, пожалуй…
Отрывок из главы «В Москве»: https://rus-turk.livejournal.com/505014.html
- Эй, ямщик, стой, куда ты едешь! - невольно кричим мы, видя, как исхудалая от бескормицы тройка с натугом рванулась по полю пшеницы. - Стой - ведь полоса-то не сжата и не скошена еще…
- Да кто же ее косить-то этакую станет? Аль на смех? Теперь валяй по всем полям - слова худого не услышишь…
И скачем мы в объезд по несжатой полосе; ломается под колесами редкий изуродованный засухой колос, рассыпается прахом иссохшая земля; сзади нас на хлебной ниве стоит столб пыли, словно на песчаной дороге. Одна и та же картина бессменно на расстоянии 260 верст. Глаз и сердце утомляются донельзя. Дожди, упавшие во второй половине июля, не поправили беды; озимое снято; яровое уже высохло; земля силу потеряла для роста доброй травы. Дождь только позеленил луга мелкою травкой и дал бедному скоту подножный корм. Кой-где в редких, очень редких местах черные полосы новой пахоты. Большая часть земли залежной, отдыхающей, сжатой и несжатой остается без обработки.
- Пашете уж? - спрашиваем в селах и деревнях.
- Пашут, кто достатки имеет.
- А где же семян-то достали?
- Овец продаем…
В двух больших селах, одно в Самарском (Красный Яр), другое в Бугурусланском уезде (Орлянка), я свел приблизительный счет домов, имеющих овец. Оказалось, что в этой многоземельной губернии, самою природой предназначенной к скотоводству, более чем у половины жителей нет ни одной овцы, а у некоторых вообще уже нет никакой скотины. Пока земство собирается раздавать ссуды и пособия, в села прискакали кулаки. Они за полцены скупают крестьянских овец, расплачиваются зерном (1 р. 30 к. за пуд ржаного хлеба, стоящего в городе 1 р. 10 к.).
- Да, плохо нонеча пашут-то, - жалуются крестьяне. - Лошадей-то поубавилось, да и те, что остались, силы не имеют, потому бескормица одолела…
Лошадьми и рогатым скотом пренебрегают и кулаки. Никакой цены за них не дают. При великой нужде крестьянина купец предлагает, и то неохотно, за 50-рублевого коня 5 или 10 рублей, за доброго жеребенка - 50 коп.
- Молочка нету, - жалуются бабы, когда подивишься исхудалым личикам ребят, - коровы-то не евши и доиться не допускают…
Обошел я в некоторых селах и дворы. Нигде ни у кого не осталось и горсти от прошлогодних запасов. Год ужасный. Прежде у иного десятина давала до 350 пудов ржи (напр. у Юматова, близь Сергиевского посада); на луговой десятине нагребали до 5 стогов сена. Теперь зерен не собирают, а травы еле 5 копен найдется. Как жить будут крестьяне? Хлеба нет; скот поубавился, кизяка нет и топить будет нечем. А между тем бескормица уже сняла с многих крыш добрую часть соломы и раскрыла убогие хаты населения. Да, хаты убогие чуть не сплошь по всей губернии, как у богатого, так и у бедного. Пожалованные леса продаются купцам гуртом; казенные - по частям. Крестьянин горит в год на 2 миллиона рублей и лес для постройки покупает у вторых рук, платя за бревно без доставки по 1½ рубля. Неудивительно, что постройки худы, а жители грязны. Избы крошечные, в два окошечка, из мелкого бревна, смазанные вместо глины раствором чернозема. Во многих, по дороговизне леса, нет даже полов, а потому крестьяне, живя зимой в одном помещении с телятами, свиньями, поросятами и овцами, ходят в избе буквально по колена в грязи (с. Барабановка Бузулукского уезда). Нечего и говорить, что избы все почти курные. Вообразить воздух в них легко, стоит только не забывать, что топят здесь кизяком, сухим навозом. Неопрятность жилищ ведет за собой, как необходимое последствие, неопрятность в одеянии. То и другое не остается без результатов для гигиены и смертности… У всех надежда одна: пособие дадут… Главные проповедники о правительственной и земской субсидии - кабатчики и кулаки. В голодный год - они кормильцы народа. На дешевом хлебе барыш мал; на 45 к. за пуд больше пятака не заработать; а когда мука стоит 1 р. 60 к., то и 20 к. процент законный. Эти проповедники порой двумя властями обладают. Вот два примера: один - для сведения самарского преосвященства, другой - для самарского по крестьянским делам присутствия. В селе Савинках, у священника Алексея Зороастрова два неотделенных сына торгуют - один кабак в этом же селе держит, другой красным товаром занимается.
- Ведь это неблаговидно, - говорит отцу Алексею начальник губернии.
- Помилуйте, в. п., - бойко отвечает пастырь, кабака содержатель, - я проповедь против пьянства не раз с кафедры говорил…
В другом селе дознание производится о содержании кабака старшиной Старополтавской волости.
- Да неужели же нельзя посократить, поудержать эти загребистые лапы? - удивляюсь я, но земец и администратор единогласно в ответ:
- Ничего с этими лапами не поделаешь; все законы словно для их писаны, а все люди для благополучия этих лап созданы…
Опять длинный ряд фактов, подтверждающих печальную действительность.
Торгует кабак, в залог за водку и хлеб и домашнюю утварь принимает. Стоп! Наехала полиция: «Чернильницу, перо, давай писать протокол!» Кабатчик ухмыляется и ставит водку: «Компания честная, - приглашает он посетителей, - выпьемте за здоровье гг. полицейских и за честь, что к нам пожаловали!» Полиция видит, что смеются над ней, краснея дописывает акт. «Милости просим, завсегда для вас работу наготове держим!» - провожает кабатчик администраторов. Акт у мирового. Суд и приговор. Кабатчик шлет за полицией: пожалуйте, мол, водку незаконной крепости продаю! Опять идет в кабак полиция. «Вот она самая, эта водка-то, искать ее нечего, сам вашему благородию на себя доношу!» - смеется кулак. Новый протокол; судья приостанавливает первое наказание до рассмотрения дел по совокупности. Протокол за протоколом, акт за актом; полиция и судья работают, кабатчик, смеясь, набивает карман, а наказание все ждет общего приговора по совокупности. Русский человек по натуре юморист и ничего нет для него юморнее, как объезд кругом закона, как бессильный закон.
Вот село Кормешки. Поселился в них герой загребистый мужик, открыл без патента кабак; нагрянула полиция, он взял да и напиши вывеску: «Роспивочно и на вынос для прокормления детей».
- Что за чепуха? - горячится администрация.
- А вы не кричите, в. б., ваше дело акт вежливо составить, а насчет вывески не беспокойтесь; торгую без патента, не в государеву казну, значит, а собственно для прокормления своих детишек-сироток; обманывать никого не желаю-с, вот это откровение и написал-с.
Смеется и торгует… И великая сила у этих кабатчиков-кулаков. Ободран, высосан мужик, жаловаться хочет. Чувствует другой серяк, что под подвохом стоит, и силится ослушаться.
- Эх вы, дураки-вохлаки, - презрительно говорит им кабак, - аль силу мою не знаете, аль забыли, что я господин ваш? Видели вы, как полиция десятки раз наезжала ко мне, а я смеялся ей в глаза и цел остался? Слышали ли вы, что судили меня сто разов, к штрафам и тюрьмам приговаривали, а я вот жив и невредим перед вами, господин ваш? Аль сопротивляться вздумали, аль ослушаться на ум взбрело? Кто, где дурак такой уродился, чтоб со мной тягаться на свою погибель решился?
Спины гнутся кругом без протеста. Без господина народ жить еще не привык, а кабак и господин-то приятный: в нищие производит, но зато и хмелем развеселит.
- Поверите ли, - говорят мне земцы, - в иных селах кабатчик платит миру ровно по сотне рублей с души; сколько же он с души наживать должен?
- Неужели никаких, никаких мер нельзя предпринять против этого ужасного деревенского зла?
- Пробовали, составили ходатайство о предоставлении земствам права сократить число кабаков, написали и роспись по нашему уезду, проектируя вместо тысячи питейных заведений всего 70, да ходатайство- то постигла общая участь - кануло в Лету…
- Нравственным бы влиянием, что ли, - заикаюсь я.
- Пробовали и это, - повествует администратор, - есть умные сельские сходы; слушались доброго совета и приговоры делали не открывать кабака, но ведь мы уже говорили вам, что закон кабакам всякое покровительство оказывает…
Совершается это покровительство так. Кабак без приговора в селе открыть нельзя, но винный склад можно и без согласия жителей.
- Ну, Микита Савич, - говорит староста кабатчику, - приговор обчество положило не быть у нас кабаку; закрывай лавочку!
- Ах вы дурье-отродье, - хохочет кабатчик, заменяет вывеску «Роспивочно» другою - с надписью «Винный склад», и торгует. Летят в мировую камеру протоколы за протоколами о недозволенной в складах раздробительной продаже, а кабак, уже без платы обществу за свое существование, пьянит мир по-прежнему. На другой год общество советов не слушает: «Лучше, - справедливо рассуждает оно, - хоть что-нибудь за кабак взять, чем даром пропиваться», и отменяет прежний приговор…
И вдруг в эту помойную яму бесправия жителя, обхода закона кулаком и безвластия власти, вдруг сваливается с неба тысяча за тысячами пособия… Весь хлеб в руках кулаков. До пособия за рубль пуд продает, пришло пособие - два рубля стоит.
- Эй, дуралей, денег не жалей, не свои платишь; выйдут, еще дадут, а за то вот шкалик угощения!
Известно, что эта губерния с 2 миллионами душ и бесконечным пространством не знает ничего, кроме земледелия, и не учится никакому ремеслу. Неурожай - дают ссуду; урожай - соберут ссуду обратно; вот и весь режим. Крестьяне возделывают землю как Бог послал; дворяне, владеющие почти половиной многих уездов, дома не живут и как кто засевает их земли, часто даровые, знать не хотят; одни купцы, «известные хищники земли», обработывают почву менее хищнически.
<…>
II
Самарская губерния - целое королевство по величине и целая история по вмещению в себе и номада, и русского мужика, и немца-колониста. Везде не побываешь.
- Дайте мне совет: куда бы съездить с наибольшею для туриста пользой? - приставал я в Самаре к представителям администрации и земства.
- Поезжайте в Новоузенский уезд. Он вдвойне интересен - как самый богатый и самый страдающий теперь…
Опять на пароход, полторы сутки слушать мерный всплеск маленькой речной волны, маневрировать перед Саратовом среди песков и мелей и уже из Саратова переплывать Волгу на противоположный берег, чтоб попасть опять в Самарскую губернию. Чудна земля ты русская: в двух верстах от губернского города чужая губерния!
Новоузенский уезд относительно недавно был золотым местом для переселения. Еще до сих пор жители уезда помнят свой Тамбов, свою Калугу, Тулу, Орел и т. д. В этом смысле уезд может быть учителем наших дней, учителем того, как не нужно переселять. Двигался народ на широкую пашню, на девственную ниву бесконечной степи; становился хуторами, поселками; нигде нет преграды, нигде нет запрета - где хочешь паши, сей; по 5 к. за десятину плата была. Пришлые рабочие руки плыли и шли без удержа, но закон редкому позволил остаться тут хозяином. Из тысячи десяток укоренился обладателем степи, 900 работали у него. Колонист русский и немец одинаково обращались в господ и, загребая жар чужими руками, засевали сотни десятин на душу. Пришлые вспашут, скосят и уйдут. Урожай - хлеба девать некуда; продают за бесценок, потому что население редко, потребление местное ничтожно, расстояния длинны, провоз дорог. Неурожай - пришлые с голода помирают, местные жители пособия просят. Земли, вспаханные чужими руками в необъятном количестве, не знают ни хорошего плуга, ни доброй работы. Некогда заняться ими; чужие руки дороги - скорей, скорей, да побольше десятин - вот был и есть девиз местного земледелия. Народ попал на эту ширь из тесноты; из ржаной бедности прямо в пшеничный рай. Бросьте же в него камнем за то, что он не берег землю, живо истощил свой богатый надел, превратив его в негодный песок, и не смекнул о завтрашних порядках. А порядки эти вот какие настали. Сегодня везде земля задаром раздавалась; мужик и конца не видел новям. Не велика беда, рассуждал он, что здесь истощу почву - на жизнь хватит и внукам останется - по 5 к. можно платить. И вдруг нескончаемая казенная новь стала делиться. Десятки, сотни тысяч, миллионы десятин ее отошли в частное, пожалованное владение. Окружили эти владения мужика; казна стала бедна землей и начала отдавать ее с торгов. Сунется мужик с своего уже никуда не годного, хотя и обширного надела вправо - частный владелец; влево - казенный арендатор-купец. Таким-то манером ценность земли выросла в иных местах ровно в сто и двести раз. Мужик из господина обратился в фермера. Надел не родит; абсолютно, безвыходно необходимо для мужика снимать чужую землю. Частные владельцы и арендаторы целыми государствами распоряжаются, по количеству находящихся в их власти десятин. Кому заботиться об этакой громадине? Частные владельцы даже не видели ни разу своих даровоприобретенных королевств, арендаторы через 6-10 лет должны возвратить чужую землю. У тех и других в мыслях одна дума: «Как бы побольше сегодня получить». Чтоб мужик дороже дал, ему новь да новь преподносят, все лучшие места отдают без отдыха в аренду… Истощилась живо и у них земля. Были леса крестьянские и казенные, были ручьи, были реки. Мужицкая нужда тотчас вырубила общественные; три четверти казенных лесов исчезли еще живее на пожалованных королевствах. Жгучее степное солнце воспользовалось неурядицей и отняло у степи ручьи и реки, превратив их то в солончак, то в чахлое болото. Степной ветер сослужил и свою службу: не задерживаемый ни деревом, ни крепостью исчезнувшей девственной почвы, сталь он подымать столпом песок и покрыл им нивы, луга и села… Вот хоть бы с. Дьяково. Еще не старые в нем люди помнят кругом леса осиновые, березовые и дубовые, в которых водились дикие яблони, ежевика, костяника и черемуха, из зверей - лось, зебр и лисица, из птиц - тетерев и куропатка. А теперь? О, теперь шагом едешь и шагом выезжаешь из Дьякова по глубоко песчаной дороге, среди голых бугров и котловин передвижного песку… Азартная игра землей продолжается, и чем меньше осталось неистощенного природного капитала, тем азартнее игра и все больше и больше творит она несчастных банкометов. Выше и выше гонят цену на землю арендаторы и владельцы; круче и круче попадается мужик в риск и долги; все меньше и меньше у него остается и от великих урожаев; нет у него денег для доброй рабочей наемной силы; нанимает он ее и велит: «Родимые, хоть кое-как, да скорее, побольше засейте, потому что я столько заплатил, столько задолжал, что если Бог не пошлет урожая на сорока десятинах на душу, то и кормиться будет нечем!»
Вы прощаете чиновника, настолько опутанного долгами, что он принужден десять должностей занимать и ни одной не исправлять в полности за физическою к тому невозможностью? Вы пожалеете писателя, строчащего в день тысячу строк по копейке, если ему нечем жить без этой гигантской работы, совершаемой с преобладанием количества над качеством? Простите же и пожалейте мужика, принужденного кое-как засевать не меньше 40 десятин на душу, чтоб иметь, за уплатой аренды, остаток для одного прокормления семьи…
- Однако если мужики тут ни при чем, то кто же нибудь да виноват в этой бессовестной азартной игре на счет божьего дара - земли?
- Главная вина, - отвечают мне единогласно все местные жители, - лежит на управлении государственных имуществ и системе раздачи земель десятками тысяч десятин в одни чужие и дальние руки…
Государственные земли в Самарской губернии еще так велики, что они в состоянии давать тон и цену на поземельную аренду. Бросившись в спекуляции, забыв, что они «государственные», земли эти увлеклись купеческими барышом и все свое сердце и надежду на награды построили на величине своих доходов. Пользуясь безвыходным положением мужика, охотой купца к наживе да легальностью торгов, управление государственными имуществами совершенно забыло то, что органу правительства не должно никогда забывать нравственную сторону дела. При помощи аукционного молотка оно надбавляло цену на землю, отдавая ее кулакам, и государственное управление знать не хотело о вреде этой системы для населения края. Истинному земледельцу в ненаселенной местности стало тесно: под ним десятина, а рядом на сотне пустых десятин разлеглось тучное тело казенного купца-арендатора.
Правительство, в лице комитета министров, ассигнует сотни тысяч на пособие крестьянам Новоузенского уезда; правительство в лице министерства внутренних дел не взыскивает податей с голодающего народа, а правительство в лице управления государственными имуществами в это же самое время голода предписывает полиции взыскивать в пользу казенных земель прошлые недоимки. У пристава второго стана я сам видел такое новое свежее предписание; в нем так и сказано: «Взыскать строжайше и без замедления». Конечно, за такое безобразие Петербург не погладит по головке самарское управление государственными имуществами, но факт налицо и достаточно освещает, какого бессердечно кулаческого принципа держится казенная земля - этот руководитель и повелитель местного земледелия. Даже становой пришел в ужас, получив эту бумагу, и докладывает начальству: «Что прикажете делать?» Положение поистине трагическое: одною рукой констатировать безысходную нужду, другою взыскивать прошлые недоимки с этой нужды!
- Но, слава Богу, - говорю я, - новый закон должен положить конец кулачеству казенною землей; теперь ведь арендаторам более не дозволяется отдавать землю в наймы во вторые и третьи руки.
Дельцы смеются в ответ.
- Экая петербургская наивность у вас, гг. писатели статей и законов! - восклицают они. - Издадите запрещение и успокоиваетесь: я, мол, не дозволил подлости совершать!
Дельцы правы, ибо на самом деле в жизни-то действительной запрещение часто не только не устраняет подлость, а удвоивает почву для нее. Вот пример. Не дозволено миру кабаки сдавать за деньги, а они все-таки сдаются за деньги, и запрещение позволяет лишь кабатчику надувать при расплате, опираясь на закон. Такова, уверяют меня, будет и участь запрещения перехода нанятых казенных земель во вторые руки. Переходить будут, но без формальных договоров; уродится плохо - мужик плати, потому что мужик всегда в руках кулака и сопротивляться не может; урожай хорош - мужика с нивы по шее: «Сам соберу, закон не дозволяет сдавать тебе землю», - скажет кулак и барыш жатвы положит безраздельно в собственный карман.
- Нет, господа питерцы, - говорят мне с иронией провинциалы, - верьте, что тришкины заплаты жизнь не лечат… Если закон вызывает подлый обход, «примечанием» его не исправите; надо весь закон заменить, иначе только хуже будет…
Да, на великом просторе, на полуобитаемом пустыре степей мужику-земледельцу тесно. Небо шлет жару и не дает дождя; плохой урожай ростит долг; долги и недавние обильные жатвы толкают мужика засевать больше и больше; безденежье уменьшает мужицкие средства и скот; без капитала и с малым количеством скота работа становится все хуже и хуже; неоплатный долг прежних лет, долг по казенным ссудам и частному кредиту отнимает у крестьянина всякий критерий деньгам и ценам - он охотно, хотя и невольно, соглашается увеличить до безобразия плату за арендуемые им земли… <…>
Другой день путешествия. <…> Лощинка становится шире; чаще и чаще попадаются оазисы крупной засохшей осоки, а наконец и кой-где блестит вода кусочками разбитого зеркала, разбросанными по дну глубокой долины. Это верховья реки Еруслана. Еще верст двадцать-тридцать по ущелью с тройною широкою террасой - руслами постепенного высыхания - и вода переходит из тонкого ручейка в настоящую реку, текущую в глубоком рву. Огородики крестьян расположены по крутому скату; зеленые листья овощей чуть не купаются в реке. Вдруг - что за диво - на небольшом откосе непривычная картина: сжатое поле и масса копен.
- Свезли, что ли, сюда копны-то?
- Нет, барин, это три десятины краснокутского крестьянина Емельяна Дегтярева…
Вот где наглядное доказательство, чего здесь требует земля: у Дегтярева три десятины, заливаемые весной водами Еруслана. Вода на этой ниве постояла только недельку; пахал он ее по общемужицкому способу, называемому «допотопным»; стояла эта нива, как и вся самарская степь, под тем же бездождным небом, жгучим солнцем и горячим ветром, но влага внутри спасла пашню: каждая десятина в этот неурожайный год дала до семидесяти пудов прекрасного зерна! Ключ найден и ларчик открылся: нужна не поливка, нужна для почвы внутренняя влага, чтоб противостоять засухам. Будем искать еще подтверждения разгадке.
- Прежде, - рассказывают старожилы, - киргизы тут везде запруды делали; до сих пор остатки их работ кой-где видны…
«Запруд» - это вал, загораживающий сток весенних вод и собирающий их в широко разливающийся бассейн. Местность, степь, как я рассказывал выше, вполне благоприятствует этим работам. Отлогие холмы, широкие долины - сама природа указывает: «Тут загороди, не давай уходить воде…»
- Нет ли и теперь где-нибудь таких запруд?
- Есть, - отвечают, - две-три…
Лучшая запруда устроена крупным местным землевладельцем Чингиз-Ханом. Он не жалел ни труда, ни денег. Киргизский князь явился учителем цивилизаторов, а соседние с его землей волости пугались, смотря на его работы: «Потопит он нас!» Но вот ханская запруда готова. Как ни бесснежна зима, но в весенние месяцы собираются воды, заливают луга, пашни и нивы хана, достается чуточка их и на долю соседних крестьян. Кругом нет сена, а у них и у хана трава каждый год на загляденье - и густа, и мягка, и высока. Кругом полный неурожай, у хана запасы хлеба неистощимы.
- Нет ли еще где такого примера?
В с. Савинках да в слободе Малые Узени тоже есть кой-какие запруды, и тоже не знают они, что такое бескормица для великих помощников крестьянина - коня, коровы и овцы.
Да, недаром власть доносит, а народ говорит, что местами урожай хорош. Только забывают прибавлять, что это места не случайные. Если б не забывали, все бы заговорили иначе, толки бы шли не о пособии, а о воде…
III
На границе Самарской губернии живет киргиз. Ловкий наездник лишился под влиянием бюрократической цивилизации старой неутомимости номада, и привык зато водку пить. Карман киргиза стал плох, а потребности выросли. При проезде г. министра богатые киргизы жаловались на разбойничество своего народа. Рядом с ними живет господин земли русской - мужик; он неутомимо работает, пашет, скот разводит. Киргиз к нему в гости; ловко подскачет и угонит скот. Мужику надо за 50 верст в волостное правление ехать жаловаться; от волостного еще 50 верст до стана; пристав напишет и пошлет бумагу за 300 верст в уездный город, там полицейское управление составит другую бумагу и с почтой отправит ее за 500 верст к киргизскому начальству… Пока жалоба дойдет до назначения, угнанный скот отелиться успеет, не только уйти далеко. На бумаге киргизы правильно организованы в смысле власти; в действительности на киргизской границе царствует бессменно военное положение; на бумаге пограничный мужик обеспечен целою фалангой чиновников и инструкций; на самом деле он абсолютно беззащитен. Жизнь всегда попирает юридические фикции, и выстрелы на киргизской границе не редкость. Зато если беззащитный de facto русак попадется, то его на скамью подсудимых тянут. Так, в ту минуту, когда я пишу эти строки, производится уголовное следствие о крестьянине и уряднике, убивших киргиза во время покушения его на угон скота. Хорошо, если у бедняков защитник с добрым языком попадется, сумеет пояснить саратовским присяжным, что такое киргизская граница, иначе русский колонист и его охранитель отправятся на каторгу. Вот каково житье господина земли русской там, где он совершает историческую задачу своего государства! Зато днем с огнем пройдитесь по всему громадному малонаселенному уезду и нигде не сыщете нового поселка. Народ, бегущий из центральных губерний, проходит здесь шагом, но не останавливается, идет дальше. Можно смело сказать, что экономические и землевладельческие условия самарских пустырей остановили рост этой провинции. Полунаселенная, она стала клониться долу; вместо богатого края создалась новая обширная территория для бедности и недостатков.
<…>
Между тем по губернии собираются сведения об урожае. Губернатор шлет в каждый уезд по две телеграммы - одну к председателю местной управы, другую к исправнику. Цель двойной депеши - получение сведений из двух источников - излюбленного и казенного. Излюбленные, не состоя в подчинении, отвечают прямо с своего кресла в таком роде: «В большей части уезда полный неурожай, местами урожай средний и т. д.» Уездная полиция поступает более добросовестно; она запрягает в свои тарантасики по тройке и пускается в путешествие. Стой, вот первое село.
- Позвать скорей старосту, сотского, десятского!
Является прилично и чисто одетый мужик-староста с испуганным выражением лица. Его придерживает за фалду урядник.
- Чего ты держишь его…
- Убечь хотел, в. б…
- Как так?
- Так точно, в. б., с забора его уж уцепил, в поле уйтить хотел, как прослышал, что в. б. приехали…
Прежде чем начинается дознание об урожае, идет ряд домашних сцен. Староста кланяется и просит об увольнении «по неспособности». «Я, - говорит, - головой слаб, в. б… » Полиция сердится. Она знает, что увольнение для мужика-старосты высшая награда… Сотский, хотя и в шашке при бедре, но трясется и, после старостиных слез, плачет сам:
- Ваше высокопревосходительство, - обращается он к исправнику или становому, - пощадите, увольте от должности, обчество более трех с полтиной в месяц не дает, а хлебушко-то, сами знаете, по 1 р. 60 к. за пуд продается…
Жалобы изгнаны вон. В комнате начальство и урядник, переминающийся с ноги на ногу.
- Ты что мнешься-то?
- Насчет жалованья-с, в. б…
- Ну так что же?
- Второй месяц не получаю-с; анамедня купил три пуда сена по 60 гривен за пуд-с; скормил все-с, а теперь, в. б., на лошадь и сесть никак не возможно - шатается-с.
- Гм… вот тебе три рубля, получишь - отдашь…
- Покорнейше благодарю, - с чувством произносит урядник и мяться перестает…
Ну, теперь за дознание. Сельские власти отдохнули на крыльце после первой бани и призваны на вторую.
- Каков урожай?
- Никакого нету…
- Что же, семян не собрали?
- Где собрать…
- Как, везде? Где же нибудь есть сбор получше?
- Местами, оно точно, как будто получше…
- По скольку же с десятины собрали?
- А кто е знает…
- Ну, примерно, по 2 пуда собрали где?..
- Может и собрали кой-где…
- Да ты отвечай толком!
Староста становится в полуфрунт.
- Слушаю-с…
- Ах, вот дурачье! - шепчет полиция, сдерживая негодование.
- Ну, послушай, есть чем кормиться-то тебе? - начинается допрос на другой манер.
- Бог даст, так прокормимся…
- Ну, а если Бог-то не даст, тогда что?
- Вестимо, все мы под Богом ходим, - вздыхая, отвечает староста.
- Да он мужик-то богатый, он прокормится, - вступается урядник…
- А, ты состоятельный? Ну, хорошо, скажи же теперь, есть чем беднякам-то вашим прокормиться?
- А кто их знает, в душу-то каждого, в. б., не влезешь.
В этом роде продолжается более или менее долгий разговор.
Практикуются еще два способа дознания. Вот среди степи на кругу, густо устланном соломой, кружится телега, запряженная парой тощих коней. В телеге старик; на соломе с граблями баба.
- Стой, ямщик!
Полиция выходит из тарантаса и приближается к соломенному кругу.
- Бог помочь, дедушка, молотишь?
- Мо-ло-чу, - тихо и медленно отвечает старик, не оборачиваясь, не отвечая на поклон и не приостанавливая телеги.
«Грубый народ эти малороссы», - думает про себя полиция и приступает к допросу.
- Со много ли десятин собрал?
- С пяти, кажись…
- Ну что же, чай, пудов 60 будет тут…
- А вот свесим - узнаем…
- Будет, будет 60, - повторяет полиция, обводя глазом круг и высевая на ладони зерно из мякины.
- А може, и 20 не будет, - меланхолически отвечает мужик.
Полиция недоумевает и переводит речь на другую тему.
- Ты зачем, старина, на телеге молотишь?
- Кони переколели…
- Много ль у тебя их?
- Пара вот осталась…
- А было сколько?
- Девять было…
«Старик-хохол очень подозрителен; он, очевидно, уменьшает свой урожай, да и коней, верно, продал от бескормицы, а говорит, что околели» - вот резюме этой беседы.
Одним словом, с простым мужиком толковать невозможно - он или бестолков до тошноты и боли под ложечкой, или надувает так нагло, что у власти руки чесаться начинают. Одно убежище для получения данных об урожае - выпить стаканчик чаю у кулака. Теперь, слава Богу, этого сорта умные люди водятся в каждом селе и отыскивать их нетрудно. Вот лучший дом с вычурною резьбой и краской, останавливайся смело у калитки; выйдет толстая, степенная фигура в полусюртуке-полуармяке, погладит бороду и с достоинством скажет:
- Милости прошу, пожалуйте…
Сельские власти остаются на дворе, а в прохладной чистенькой зале кипит самовар и ведется беседа… Кулак говорит словно метроном на andante - тихо, мерно, без запинки…
- Год, значит, знаменательный, можно сказать: ни хлебов, ни сенов почитай что совсем нету-с; кто посостоятельнее, те-с заблаговременно запахивали, ну и, можно сказать, без особенных убытков-с останутся, а у крестьян, то есть, семянов собрать не могли-с… Пьянство-с, беспечие, можно сказать, землю перепортили-с.
- Ну так как же, Савва Матвеевич, - заключает беседу полиция, тяжело вздохнув после долгой, мерной речи сельского богача, - как жить-то будем?
- Правительство должно, я так думаю, на помочь придти; без помочи невозможно, потому народ у нас, сами изволите знать, озорник; кабы, осмелюсь сказать, беды какой не приключилось… Да вот и теперь, смею доложить, на два замка амбары-то запираем-с…
- Так, значит, неурожай полный, только местами на хорошей земле уродилось?
- Так точно-с, местами, где семян не собрали, где 2 пуда сняли, а где и 60 нажали…
Составляется донесение по телеграфу: «Хлеба и сена плохи, местами урожай хорош…»
IV
Страшно вспомнить пытку духоты, жары и горячего солнца в тарантасике, несущемся в облаке пыли сотня за сотней верст. Станции длинные, верст по тридцати пяти, кони измученные, в мыле, еле-еле передвигают ногами. Едем час, другой; нет ни жилья, ни березки, только солнце стоит над темем да немилосердно жжет и чрез соломенную шляпу, и чрез намоченный платок. Просто отчаяние, бывало, берет. Я испытал летние жары Мадрида и Афин, но здесь, право, жара несноснее. Здесь чувствуется в воздухе полное отсутствие влаги; сохнут горло, нос, глаза; тяжело дышать и смотреть. И, Боже, как обрадуешься, когда впереди мелькнет звездочкой золоченый или посеребренный купол села-станции. Немец-ямщик - здесь ямщики все немцы-колонисты - вдруг забывает langsam своего фатерланда, начинаете гикать, шлепать кнутом по костям полуголодных лошадок, и с комическою удалью вскачь влетает в широкую улицу деревни.
Донельзя странен вид сел на голодной территории. Словно тут был неприятель и только что ушел, разорив, обезлюдив село, отняв у его жителей всякую работу. Вот ряд домов с остовом балок вместо крыши; солома снята и давно скормлена скоту. Вот полуразобранный плетневый забор - его сожгли за недостатком кизяка: голодный скот мало давал топлива в прошлую холодную зиму. Вот там и тут хаты с затворенными и заколоченными перекладиной ставнями. У иных приступок под окнами кем-то разобран и земля сочится из него, как внутренности из раны… Это избы тех несчастных-счастливцев, которые успели бежать на чужую сторону от голода на родине. Вон на площадке среди изб палая лошадь; ее рвет и ест целая стая псов. «Собаки-то нонеча тоже голодают - пусть подкрепятся маленько», - рассуждает село и не убирает падаль. У домов в уголке тени сидят по два, по три мужика; сидят, лениво протянув ноги - работать нечего; кой-где на завалинках бабы с малыми ребятами на руках - прясть нечего. Вон и кабак; двери настежь; упитое лицо целовальника на крыльце; видно, и у него нет ни гостей, ни торговли. Эти забитые и заколоченные хаты, эти разобранные крыши, безделье мужика, пустота на улицах и ни звука, ни звука во всем громадном селе - производят впечатление до такой степени тяжелое, что не забыть его, кажется, никогда!
Подъезжаем к волостному правлению. Большой дом; в передней сторож; обширная зала; на стенах сотня печатных циркуляров, регулирующих крестьянскую жизнь; посредине большой стол, покрытый клеенкой, а в дни посещения начальства - красным сукном с золотою оторочкой. Тут книги, книги, дела и проч. принадлежности канцелярии.
- Привез вот вчера шестьдесят паспортных бланков, - рассказывает старшина, - сейчас все расхватали, таперича ни одного не осталось…
- Что ж, уходит народ-то?
- Так точно-с, не то что уходит - бежит-с.
- Много ли ушло?
- Душ двести, почитай, убегло; спросит пачпорт, коли «нету» скажешь, и так уйдет-с…
- Как же без паспорта-то? Ведь опасно - воротить могут?
- Зачем воротят! Вестимо, без пачпорта в хорошие места не пойдет, к киргизам бежит-с…
Прошлый год уменьшил у киргизов их единственное богатство - скот - на целые десятки миллионов рублей, а нынешнее лето, словно в насмешку, уродило там небывалое количество травы. Киргизские луга стали дешевы. Прослышало о них самарское население, и у кого остались еще две-три коровы и лошади, те погнали их к киргизам и сами пошли туда. Русский крестьянин завидует теперь номаду и поехал учиться у киргиза прожить год кислым молоком и кумысом. Другая часть населения решила идти хлеб заработывать. Но куда? Разве нашелся хоть один администратор, земец или вольный человек, который бы сказал народу: «Братцы, там тоже голод, а вот в том, другом месте можно найти работу или ремесло?» Разве позаботился кто-нибудь и где-нибудь создать для голодного люда заработки или приют среди великих русских пустырей? Конечно, нет, и народ побрел наугад, врассыпную, кто куда: одни на Дон, где тоже неурожай был, другие на Кавказ, покоренный после войны канцелярией; третьи на Урал, про который никто ничего не знает… Четвертые остались начеку; сложили пожитки, продали все, что можно было продать; сидят и ждут от ушедших вестей - каково на чужбине, можно ли там с голоду не помереть?
- Ну что ж, получили весточку?
- Пишут-то пишут, да вишь неладно, барин - выходит, там пропадешь еще легче, пожалуй…
Отрывок из главы «В Москве»: https://rus-turk.livejournal.com/505014.html