Капитан Барбоскин (4/4)
Н. Саларский. Капитан Барбоскин. (Рассказ) // Русское богатство: ежемесячный литературный и научный журнал. 1902, № 2, 3.
Часть 1. Часть 2. Часть 3.
XIII
На следующий день, в канун смотра, занятий, по установившимся традициям, в батальоне не производилось: надо было дать людям почиститься, помыться, «подрепетить» наставление, а пожалуй, и немного отдохнуть.
Таргин встал поздно, отдохнувший, но не успокоившийся; раскаяние за жесткую фразу, жалость к Барбоскину, неприятность разрыва мучили его; ему казалось, что, разрывая с Барбоскиным, он терял единственного понимавшего его человека; Барбоскин был его первый начальник и руководитель в военном деле, в котором никакая теоретическая подготовка не заменит практики… Барбоскин указывал все так тепло, так мило и благожелательно… Учитель и ученик часто менялись ролями, делая это без малейшего нехорошего чувства, и в их служебных отношениях возникла какая-то интимность, заставлявшая их тепло, с искренним родственным участием относиться друг к другу. Теперь Таргин упрекал себя в жестком отношении к Барбоскину, в излишней требовательности к людям, в недостаточном понимании человека иного склада. Раздумывая о том, как бы устроить примирение с Барбоскиным, он решил поехать на погребение Коврюгина, а оттуда, под предлогом рапорта о благополучии наряженной на погребение команды, явиться к Барбоскину, и там… там уж видно будет. Уж он стал собираться, как получил от адъютанта записку, уведомлявшую, что сегодня последует приказ о перемещении его в 4-ую роту.
Таргин вспыхнул: мысль, что Барбоскин не желает иметь с ним никаких отношений, и что теперь это уже он устраивает такое неприлично демонстративное, накануне самого смотра, перемещение, - промелькнула у него и изменила его настроение: теперь он сам не хочет видеть Барбоскина и даже не явится к нему, а, улучив его отсутствие, положит ему в палатку «служебный билет».
С этими мыслями Таргин пошел к командиру 4-ой роты. Тот принял его с радостью, насказал ему комплиментов относительно его занятий, но в конце концов заметил:
- Только скажите, пожалуйста: на кой черт вас перевели ко мне накануне смотра?.. Ведь вы будете у нас пятым колесом…
Таргин вполне был с этим согласен и предложил «заболеть» на время смотра.
- Заболеть на смотр неловко, да к тому же вы отличный стрелок: офицерам процент поднимете; лучше вот что: станьте вы на вторую полуроту, - хотя мой Петров и моложе вас по службе, но уж на этот раз не путайтесь, а после смотра разберемся по губерниям.
Таргин согласился и пошел к себе. Денщик держал уже его оседланную лошадь и объявил, что команда с Коврюгиным ушла. Издали, действительно, слышались звуки похоронного марша, которым командир велел проводить лихого унтер-офицера.
Таргин догнал процессию. Солдаты шли мрачно. Шел разговор о том, что Коврюгину нынешний год кончался срок службы, - немного не дотянул; некоторые толковали, что такой стрелок, - «и как есть тебе перед самым смотром кончился». Гадали, - «кто ноне на призах первым будет», и в конце концов порешили, что рота «решилась» лучшего стрелка, а это не к добру. Настроение сделалось еще мрачнее.
Музыканты проводили процессию до крепостных ворот и вернулись, а печальное шествие двигалось дальше, по голой степи, к кладбищу, наводившему на солдат своею близостью с туземным «мазаром» неприятные размышления. И помереть-то ведь хочется на русской земле… Команда остановилась у ограды, гроб понесли в ворота, и рожок Балабашина так жалостно затянул свое «Ты куда?», что даже старослужащие как-то закрутили головами и объявили, что «Балабашин постарался». Таргин рысью пустился в лагерь.
К удивлению всей роты, Барбоскина не было на похоронах. Весь день он метался как угорелый, из лагеря в город и обратно, стараясь достать 125 рублей для уплаты Таргину. Ему казалось, что каждая минута замедления в уплате этого долга все глубже и глубже роет пропасть между ним и Карандашиком, что тот имеет полное право презирать Барбоскина, считать его чем-то вроде мошенника… Это не артельные и ротные деньги, на которые Барбоскин привык смотреть по-своему. За те, в крайнем случае, он мог попасть под суд и застрелиться: таким образом, все-таки он остался бы «честным офицером». Конечно, и в этом случае пополнили бы ротные деньги товарищи из своих собственных средств, - но это дело другого рода: вся практика его службы инстинктивно подсказывала, что «это совсем другое дело»; долг же Таргину тяготил его и не давал покоя. Весь день рыскал Барбоскин, но достать денег было трудно: казначей не дал ни гроша: в офицерский капитал Барбоскин был должен «полностью», т. е. не имел права взять оттуда ни одного рубля; из других денег казначей тоже не давал: вскоре после смотра должна быть «поверка». Ростовщики не давали ни под какой процент, требуя залога и «подписи казначея» на векселе.
Наконец Барбоскин придумал: он помчался в лагерь и привез оттуда к старшему ростовщику индусу свои драгоценности: хорасанскую шашку, подарок товарищей по первому его походу; портсигар, подарок товарищей по полку, и два револьвера: один тоже подарок товарищей по батальону, другой - когда-то случайно выбитый приз на офицерской стрельбе. Один хорасанский клинок на знатока стоил рублей около 200, но индус за все вместе давал лишь 80 рублей, значит, 45 рублей не хватало; но Барбоскин пошел до конца; кончив поздно ночью свои расчеты с индусом, он послал опять в лагерь и потребовал к себе подпрапорщика, у которого и попросил 45 рублей из полученных при сдаче Таргиным. Тот было замялся и забормотал что-то насчет смотра.
- Экий вы несуразный, - досадливо прервал его Барбоскин, - ведь это инспекция по стрельбовой части, по «Высочайшему»… Станет он совать нос во всякую дрянь; это не его дело, да и не дадут ему.
Эти доводы показались подпрапорщику убедительными, и он принес Барбоскину 45 рублей.
Оставшись один, Барбоскин не спал всю ночь, обдумывая, как он отдаст эти деньги Таргину, что при этом сказать… может, лучше послать при письме?.. впрочем, письмо писать всего хуже. Лучше завтра, до приезда инспектирующего, передать эти деньги лично, поблагодарить, извиниться… и еще что-то… надо что-то сделать еще такое, что заставило бы Таргина понять, что все происшедшее только недоразумение, что Барбоскин очень, очень уважает Таргина и любит его, и ценит его, и что ему, Барбоскину, очень жаль, и он готов просить всячески извинения… Только как это сделать, как сказать: ведь это в книжках люди говорят долго, много и складно… А на самом деле разве так говорят?.. И если он, Барбоскин, попробует сказать в этом роде, то, пожалуй, выйдет смешно, и Таргин может Бог знает что подумать.
Много и мучительно думал Барбоскин, но ничего положительного придумать не мог. Его ощущения были похожи на те, которые являлись у него накануне больших кровавых дел, о которых нельзя было сказать, на чью сторону склонится победа. Это было нечто вроде страха и тоски, но не за себя, а за что-то другое, гораздо более важное, чем он сам.
Несмотря на страшное физическое и нравственное утомление, Барбоскин не сомкнул глаз целую ночь, и едва солнышко взглянуло из-за горизонта, он вышел из палатки. «Люди» тоже начинали шевелиться; позевывая, выходили из палаток и, обратясь к солнышку, крестились. Увидевши это, Барбоскин тоже перекрестился и пошел в роту, положив в карман злосчастные 125 рублей.
XIV
В 5 часов утра батальон, в колонне по отделениям, уже двигался к стрелковому полю. Солдаты чувствовали себя бодро и весело. Офицеры тоже не сомневались в хорошем исходе смотра, только в третьей роте чувствовалось что-то не ладное. Прежде всего, не было субалтерна, он «перелетел» в 4-ую роту, никто не знал, как и почему, и солдаты 3-ей роты были в недоумении. Новый взводный, ставший вместо Коврюгина, казался каким-то режущим глаз пятном, и самые уверенные люди 1-го взвода все подумывали, что «Коврюгин не в пример ладнее», хотя своих мыслей не высказывали вслух. Но что больше всего поражало роту, лишая ее не только твердости, но даже и «ноги», это какой-то непривычно сосредоточенный вид ротного командира. Вопреки своему обыкновению, Барбоскин ни к кому из роты не подходил, не шутил, не подбадривал… «точно он не ротный»…
В сущности, ни в каких указаниях и распоряжениях не было особенной нужды; все это всегда делалось само собою. Но люди чувствовали не только индифферентное отношение капитана к предстоящему делу, а просто отсутствие всякого отношения. Они видели и понимали, что Барбоскин вынимал шашку, командовал, шагал и махал рукой точно так же, как командовал бы дергунчик, которого потянули за нитку: скомандуют во 2-ой роте, командует и Барбоскин…
Люди видели эту автоматичность, и шутки их замолкали, уверенность в себе пропадала. Автоматизм Барбоскина заражал роту. Подпрапорщик шел на 1-ой полуроте и думал об горькой участи подпрапорщиков, обязанных на смотру стрелять зауряд с нижними чинами. Погруженный в свои размышления, он тоже не видел и не чувствовал, что творится в роте.
Шагов за 1000 от валов роты перестроились в двухвзводные колонны и остановились. Инспектирующий генерал заставил ждать себя всего несколько минут. Он быстро проехал верхом по фронту, посмотрел на патроны, потрогал пальцем осалку, при чем подмигнул заведывающему оружием, точно между ними было какое-то им одним понятное общее дело. Потом инспектирующий, сопровождаемый командиром, с адъютантом, заведующим оружием и штаб-горнистом, понеслись на рысях к валам.
Там, заняв все валы, стояло 8 мишеней, изображающих стрелков во весь рост, это были так называемые солдатами «шкилеты», стрельба по которым считалась, ввиду высокой оценки, очень трудной. Невдалеке от них было 8 мишеней, изображавших головы стрелков, или, по прозванию солдат, «головки», и 8 поясных. Совсем на отлете стояли большие мишени № 2, изображающие по 6 стрелков рядом, во весь рост. Инспектирующий быстро проезжал мимо мишеней, осматривая их опытным глазом. Вдруг у одного «шкилета» он остановился и потребовал «рулетку». Заведывающий соскочил с лошади и, бросив поводья штаб-горнисту, опытной рукой прикинул к мишени тесьму рулетки. Он даже знал, какое место мишени кажется генералу превосходящим установленный размер.
- Совершенно верно, ваше пр-ство; это отлитографировано неверно, оттого так и кажется, - сказал он. Но генерал ехал дальше.
Пока происходила поверка мишеней, батальон стоял вольно. Таргин видел Барбоскина, видел, что с ним творится что-то неладное, видел, что в его родной роте есть что-то неуловимое для чужих, но понятное своему офицеру. Страх за роту, за Барбоскина вдруг охватил его. Он начал упрекать себя, что не имел достаточно мужества, силы воли и честности, чтобы поставить интересы дела выше своих личных счетов с бедным, несчастным Барбоскиным. Вид страдающего Барбоскина разрывал ему сердце, усиливал горечь самообвинения и раскаяния. Но он понимал, что здесь, на смотру, уже поздно исправлять дело и что ему надо стараться не смотреть на Барбоскина, не встречать вопрошающих, недоумевающих взглядов людей его роты, а потом… потом непременно нужно все это исправить…
Барбоскин был поглощен одной мыслью: как бы скорее вручить Карандашику 125 рублей; ни место, ни время, ни зрители его не смущали; он забыл про все, и его грызла только одна мысль о деньгах и о том, что Карандашик бросит ему эти деньги обратно. Наконец он убедил себя, что Карандашик не имеет ни права, ни, главное, оснований бросить эти деньги «обратно в рыло», и Барбоскин направился к Таргину, стоявшему вполне безучастно на правом фланге той полуроты, где он даже по фамилиям никого не знал из людей.
Едва Таргин увидел приближающегося колеблющейся, неуверенной походкой Барбоскина, как сердце в нем екнуло… Внезапно он усмотрел на левом фланге полуроты какую-то неисправность и поспешил туда. Барбоскин остановился… Сомнения вновь нахлынули на него, и он зашагал обратно к своей роте, сжимая в кармане шаровар злосчастные 125 рублей.
Вторые полуроты всех рот были назначены на «скелеты», т. е. им досталась стрельба по обрезным во весь рост мишеням на 300 шагов. Полуроты пошли к линии огня и остановились шагов за 25, перестроившись для стрельбы. Генерал, сопровождаемый той же свитой, ехал за полуротами и, остановившись, слез с коня. Все последовали его примеру. Генерал обратился к штаб-горнисту с приказанием сыграть сигнал. Горнист, имея на своем попечении 5 лошадей, заторопился передать поводья подбегающим солдатам, но нетерпеливый генерал уже заметил в 3-ей роте Балабашина и крикнул:
- Ну, ты, молодец, сыграй нам.
Балабашин суетливо приложил рожок ко рту. «Ты куда, ты куда?» - раздались неожиданно протяжные, жуткие звуки… Даже генерал немного опешил:
- Ты что, братец, ошалел, что ли?.. наступление играй!..
Трясущейся рукой опять поднес бледный Балабашин рожок ко рту, но не мог выдуть ни одной ноты сквозь дрожащие губы. Подоспевший штаб-горнист дал наконец «наступление».
Происшествие ухудшило и без того нехорошее расположение людей 3-ей роты. «Не к добру», - говорили одни. «Каркайте, вороны проклятые!» - шепотом возражали им другие.
Генерал тоже несколько волновался.
- Все, огонь! - коротко приказывал он горнисту… - Отчего же командир третьей роты не выходит перед смену? - вдруг усмотрел генерал оплошность Барбоскина, забывшего стать перед отстрелявшей сменой.
Но Барбоскин, очевидно, даже не слыхал, что это относится к нему, и только получив легонький толчок и направление от подпрапорщика, машинально дошагал до своего места; держа руку в кармане, он выслушал «наступление», повернулся куда следует и ушел, совершенно как автомат…
Легкий порывистый ветер справа делал стрельбу еще труднее: надо было менять точки прицеливания, но Барбоскин совсем не заботился об этом, даже не отвечал ничего подпрапорщику на все представления его по этому поводу; подпрапорщик несколько обиделся на такое равнодушие к делу ротного командира и заявил Барбоскину, что сам «даст людям точку».
Барбоскин что-то промычал в ответ, и тот храбро назначил: «в самый тебе правый обрез», на что его сосед, тоже подпрапорщик, заметил: «а у меня под бляху». Такое разнообразие не смутило ни того, ни другого, и стрельба продолжалась. Люди уже чувствовали, что дело идет неважно, поднимался вопрос уже не о том, сколько будет «сверх», т. е. выше отличного, а лишь бы только «добить» до отличного.
На учащенной стрельбе, доставшейся 1-ой полуроте Барбоскина, дело пошло еще хуже. Здесь надо было каждому солдату в 30 секунд выпустить 8 пуль по поясной мишени. В этом случае все ротные командиры практиковали такую систему: по сигналу для открытия огня вся шеренга стреляющих должна прицелиться, но не стрелять до выстрела какого-нибудь заправилы, чтобы дым от рано выстреливших и пыль от пуль не застлали бы сразу мишеней; поэтому выпуск первой пули происходил обыкновенно как хороший залп, «точно орех раскусил»; 2-ая пуля выпускалась уже менее стройным залпом, а потом начиналась, вплоть до свистка управляющего стрельбой, страшная трескотня, и если ветру не было, то на последних пулях солдаты видели очень мало от пыли перед мишенями и дыму по линии огня.
У Барбоскина заправилой в 1-м взводе был Коврюгин: к его выстрелу приноравливался 1-й и 2-й залп, Коврюгин вел это дело артистически. Сегодня никто и не подумал, кто заменит Коврюгина, и в результате 1-ая смена с первой же пули так «посыпала горохом», что даже и Барбоскин несколько опомнился: «А Коврюгина-то нет», - пробормотал он и снова погрузился в задумчивость.
Солнце палило немилосердно, и генерал согласился с заведывающим оружием, что при такой жаре «осалку надо покрепче». Смотр приближался к концу, остались только залпы в 30 секунд на 800 приблизительно шагов 1-ой полуроте Барбоскина и 2-ой полуроте 4-ой роты. Эти залпы были самой легкой и благодарной стрельбой: они давали громадный процент «сверх», и ротные 1-ой и 2-ой рот завидывали Барбоскину, который «залпы делал - как орехи кусал». Генерал подозвал к себе Барбоскина и начал делать ему указания, где остановить полуроту для открытия огня. Барбоскин безучастно слушал генерала, держа обнаженную шашку в левой руке, а правую руку в кармане. Генерал, очевидно, хотел показать, что «это его не касается, он только стрельбу смотрит», но изменившееся лицо его при виде такого странного капитана ясно показывало, что его всего коробило; «Батя» тоже видел это и покраснел до слез; наконец он не выдержал:
- Да возьмите же шашку как следует, - точно простонал Батя.
Барбоскин заторопился, выхватил правую руку из кармана, и вдруг оттуда полетели разноцветные кредитные билеты… Барбоскин заметил свою потерю и начал быстро собирать деньги; сделав это и даже не дослушав пожимающего плечами генерала, он пошел к своей полуроте, размышляя о несчастии растерять эти деньги. Генерал дал «3-ей роте» и «наступление», Барбоскин не двигался.
- Капитан, да ведите же свою роту! - закричал инспектирующий, и Барбоскин, подав соответствующие команды, пошел вперед и, не останавливаясь, миновал ту линию, где генерал указал ему открыть огонь.
- Капитан, что вы делаете? Открывайте огонь! остановите полуроту! - горячился генерал, держа пред собой открытые часы для счета установленных 30 секунд.
- Рота, стой! - скомандовал, к общему ужасу, Барбоскин вместо того, чтоб раньше подать команды, указывающие цель, прицел и открытие огня. Полурота остановилась в полном недоумении; даже два-три человека взяли «на изготовку» без команды.
- Что такое? Да открывайте же огонь: время проходит, я больше 30 секунд не дам, - кричал генерал.
- Рота, «товсь»! - бухнул Барбоскин давно отмененную команду. Генерал даже завизжал как-то; рапорты, листки вылетели у него из рук, и он ринулся к Барбоскину, размахивая раскрытыми золотыми часами.
- Нет, нет такой команды, капитан! Когда вы под турку ходили, тогда была, теперь отменили, всякий рядовой знает…
- Ваше превосходительство, капитан, очевидно, болен, - вмешался Батя.
- В больницу, в лазарет, в сумасшедший дом, а не перед роту… Ведь это… это разврат, - захлебывался генерал.
В виде особого послабления генерал дозволил произвести залпы подпрапорщику, вместо уведенного адъютантом Барбоскина. Все пошло как расхлябанное колесо. Подпрапорщик сбивался и срывался в командах, в полуроте замечался полнейший упадок духа.
- Полу-рота… - не успел еще подпрапорщик скомандовать «иди», как «посыпало» из мешка горохом: залп был «сорван» и масса рикошетов указывала на то, что «не довели». Бедный подпрапорщик растерялся совсем, и второй залп был еще хуже. Сразу было видно, что «процент не добит».
Смотр кончился, и… о стыд! о срам! рота Барбоскина «не добила залпы и учащенную»: позор ложился на весь батальон, даже больше, чем на батальон… Правда, инспектирующий тут же, в поле, признал за всеми и подготовку, и выдержку, и уменье, приписывал все случайности, - но от этого было не легче. «Батя» был так расстроен, что забыл пригласить офицеров на обычный послесмотровый пирог, да офицеры все равно не пошли бы; на всех точно опустилась мрачная туча, и офицеры как-то шепотом спрашивали друг друга: «Что такое сделалось с Барбоскиным?» Таргин, сказавшись больным, - да и действительно он был болен, - уехал с поля раньше, чем кончили считать пули.
Третья рота шла как пришибленная: люди изредка тихим сдавленным голосом перебрасывались отрывочными фразами. По сочувствию к 3-ей роте, при возвращении со смотра, песенники остальных рот не заливались, как всегда, а 3-ая шла совсем без песенников, храня мрачное, сосредоточенное молчание. «Господа все спортили!» - вдруг раздался чей-то голос, и вслед за тем звук удара кулаком послужил как бы ответом на замечание пошатнувшегося и сбившегося с ноги критика, который, даже не обернувшись в сторону ударившего его унтер-офицера, конфузливо улыбаясь, старался вновь попасть в ногу своим молчаливо шагавшим товарищам…
XV
- Обязательно так надо, г. полковник, - докладывал адъютант командиру, - сперва нашу комиссию назначим, - нашего Воскресенского, депутатом офицера, а когда эта комиссия донесет, что капитан Полкашин… умственно, так сказать, расстроен, тогда через командира бригады будем просить о назначении областным врачом комиссии из врачей для… для решительного исследования.
«Батя» тяжело вздохнул и схватился за голову.
- Ах, как жалко, как жалко… да что ж с ним, собственно, такое?
- Да ничего особенного, г. полковник, - сидит себе, молчит все время, не ест и не спит с самого смотра вот уже второй день. Если спрашивают его о чем-нибудь, то просит уйти и оставить его в покое.
- А я, грешный человек, сначала готов был его живьем съесть за смотр, за нарушенное честное слово… Знаете, я одно время думал, что он просто пьян как… как сапожник… Ну, что же делать, - пишите предписание, Воскресенскому, да Павлу Ивановичу…
- Г. полковник, позвольте вам доложить: я думал бы назначить депутатом с военной стороны не подполковника, а Таргина…
Полковник удивленно поднял голову.
- Никаких указаний нет, что депутатом должно быть то или другое лицо, поэтому мы можем назначить Таргина.
- Да что вам так хочется назначить Таргина?..
- Г. полковник, они были очень хороши. Таргин только к Полкашину и ходил, и тот, в свою очередь, относился к нему совсем иначе, чем к другим, даже какую-то власть Таргина над собою признавал, точно побаивался его. Да вот и теперь, говорят, Полкашин все носится с какими-то деньгами, имеющими какую-то связь с Таргиным… Может быть, что-нибудь и выяснится… Так прикажете Таргина?..
- Ну, назначьте Таргина, - согласился полковник.
Напрасно Таргин умолял адъютанта об отмене этого распоряжения. Расстроенный, нервный вид его, его горящие глаза и побледневшее лицо, вырвавшаяся, наконец, фраза, что «это жестоко посылать убийцу смотреть на тело убитого им» заставили адъютанта, подозревавшего что-то таинственно-романическое, быть еще упрямее и жестче. К полковнику Таргин сам идти не решился: он не знал даже, что скажет ему; ведь никто, кроме его самого, не поймет, что это он, Таргин, довел Барбоскина до такого состояния.
Сегодня, впервые после смотра, Барбоскин позволил Ефиму снять с себя смотровую амуницию, в которой он целую ночь прошагал по комнате, и надеть на себя туфли и халат. Присев на тахту, Барбоскин упорно смотрел в одну точку, когда дверь отворилась и в комнату вошел батальонный врач Воскресенский.
- Что это вы, батюшка, лихорадите, что ли? - начал он и протянул руку Барбоскину. Барбоскин тоже подал руку, но так странно посмотрел на Воскресенского, что тот как-то смущенно затоптался на месте и обратился к двери.
- Да входите же, Андрей Николаевич.
Дверь отворилась и Таргин, сделав два-три шага в сторону, не здороваясь с хозяином, как-то деревянно сел на табуретку. Едва Барбоскин увидел Таргина, как все лицо его просветлело:
- Вот, Карандашик, получите все 125 и… все, все насмарку… - залепетал он, усиленно отыскивая карман в штанине нижнего, облачавшего его, белья. Нервно отпахивал он мешавшую ему полу халата и, очевидно, старался найти разрез несуществующего кармана. Холодный пот выступил на его испуганном лице.
Зеленовато-бледный, растерявшийся, тоже как будто больной, Таргин сидел на табуретке в позе египетской статуи, впившись глазами в Барбоскина и дрожа всем телом.
Вдруг Барбоскин остановился: лицо его исказилось смертельным ужасом; каждая черта его фигуры выражала беспредельное отчаяние. Испустив нечеловеческий вопль, Барбоскин ринулся к двери и в одно мгновенье уже был во дворе; Таргин, ловивший глазами каждое движение Барбоскина, сорвался с табуретки и побежал было за ним; но зашатался, ухватился за изумленного и испуганного Воскресенского, а затем тяжело рухнул на каменный пол…
- Ефим! - крикнул на помощь доктор, но Ефим был уже во дворе, возле своего барина, который выбежал туда и, ухватившись крепко руками за ствол карагача, дрожал всем телом и что-то бормотал в полном беспамятстве…
XVI
- Как жаль, как жаль, - бормотал Батя, шагая по своему кабинету мимо явившегося к нему с докладом батальонного врача, - хороший, боевой офицер… Жаль… очень жаль… Да что за причина?
- Трудно сказать, - отвечал Воскресенский, - очевидно, на почве хронического алкогольного отравления… Может быть, еще в клинике психиатры починят машину, но здесь, полковник, решительно нельзя оставлять его… Сами знаете…
- Так вы настаиваете на отправлении его в Казань, в клинику?
- Безусловно, полковник. Хотя, по правде сказать, я и на клинику почти не имею надежды… Знаете, эти походы, спирт… климат здесь убийственный… к тому же он был ранен в голову… Надежды мало… Но в Казани психиатрическая клиника хорошая…
- Ну, а Таргин?
- Я же вам докладывал, полковник, что еще не выяснилось: быть может, малярия, а быть может, и тиф… Скоро определится… Ну да он молодой…
- Так приготовьте бумаги для отправления Полкашина в клинику, - обернулся командир к батальонному адъютанту.
- Жаль, жаль… - шептал добродушный полковник, шагая по своему кабинету…
Часть 1. Часть 2. Часть 3.
XIII
На следующий день, в канун смотра, занятий, по установившимся традициям, в батальоне не производилось: надо было дать людям почиститься, помыться, «подрепетить» наставление, а пожалуй, и немного отдохнуть.
Таргин встал поздно, отдохнувший, но не успокоившийся; раскаяние за жесткую фразу, жалость к Барбоскину, неприятность разрыва мучили его; ему казалось, что, разрывая с Барбоскиным, он терял единственного понимавшего его человека; Барбоскин был его первый начальник и руководитель в военном деле, в котором никакая теоретическая подготовка не заменит практики… Барбоскин указывал все так тепло, так мило и благожелательно… Учитель и ученик часто менялись ролями, делая это без малейшего нехорошего чувства, и в их служебных отношениях возникла какая-то интимность, заставлявшая их тепло, с искренним родственным участием относиться друг к другу. Теперь Таргин упрекал себя в жестком отношении к Барбоскину, в излишней требовательности к людям, в недостаточном понимании человека иного склада. Раздумывая о том, как бы устроить примирение с Барбоскиным, он решил поехать на погребение Коврюгина, а оттуда, под предлогом рапорта о благополучии наряженной на погребение команды, явиться к Барбоскину, и там… там уж видно будет. Уж он стал собираться, как получил от адъютанта записку, уведомлявшую, что сегодня последует приказ о перемещении его в 4-ую роту.
Таргин вспыхнул: мысль, что Барбоскин не желает иметь с ним никаких отношений, и что теперь это уже он устраивает такое неприлично демонстративное, накануне самого смотра, перемещение, - промелькнула у него и изменила его настроение: теперь он сам не хочет видеть Барбоскина и даже не явится к нему, а, улучив его отсутствие, положит ему в палатку «служебный билет».
С этими мыслями Таргин пошел к командиру 4-ой роты. Тот принял его с радостью, насказал ему комплиментов относительно его занятий, но в конце концов заметил:
- Только скажите, пожалуйста: на кой черт вас перевели ко мне накануне смотра?.. Ведь вы будете у нас пятым колесом…
Таргин вполне был с этим согласен и предложил «заболеть» на время смотра.
- Заболеть на смотр неловко, да к тому же вы отличный стрелок: офицерам процент поднимете; лучше вот что: станьте вы на вторую полуроту, - хотя мой Петров и моложе вас по службе, но уж на этот раз не путайтесь, а после смотра разберемся по губерниям.
Таргин согласился и пошел к себе. Денщик держал уже его оседланную лошадь и объявил, что команда с Коврюгиным ушла. Издали, действительно, слышались звуки похоронного марша, которым командир велел проводить лихого унтер-офицера.
Таргин догнал процессию. Солдаты шли мрачно. Шел разговор о том, что Коврюгину нынешний год кончался срок службы, - немного не дотянул; некоторые толковали, что такой стрелок, - «и как есть тебе перед самым смотром кончился». Гадали, - «кто ноне на призах первым будет», и в конце концов порешили, что рота «решилась» лучшего стрелка, а это не к добру. Настроение сделалось еще мрачнее.
Музыканты проводили процессию до крепостных ворот и вернулись, а печальное шествие двигалось дальше, по голой степи, к кладбищу, наводившему на солдат своею близостью с туземным «мазаром» неприятные размышления. И помереть-то ведь хочется на русской земле… Команда остановилась у ограды, гроб понесли в ворота, и рожок Балабашина так жалостно затянул свое «Ты куда?», что даже старослужащие как-то закрутили головами и объявили, что «Балабашин постарался». Таргин рысью пустился в лагерь.
К удивлению всей роты, Барбоскина не было на похоронах. Весь день он метался как угорелый, из лагеря в город и обратно, стараясь достать 125 рублей для уплаты Таргину. Ему казалось, что каждая минута замедления в уплате этого долга все глубже и глубже роет пропасть между ним и Карандашиком, что тот имеет полное право презирать Барбоскина, считать его чем-то вроде мошенника… Это не артельные и ротные деньги, на которые Барбоскин привык смотреть по-своему. За те, в крайнем случае, он мог попасть под суд и застрелиться: таким образом, все-таки он остался бы «честным офицером». Конечно, и в этом случае пополнили бы ротные деньги товарищи из своих собственных средств, - но это дело другого рода: вся практика его службы инстинктивно подсказывала, что «это совсем другое дело»; долг же Таргину тяготил его и не давал покоя. Весь день рыскал Барбоскин, но достать денег было трудно: казначей не дал ни гроша: в офицерский капитал Барбоскин был должен «полностью», т. е. не имел права взять оттуда ни одного рубля; из других денег казначей тоже не давал: вскоре после смотра должна быть «поверка». Ростовщики не давали ни под какой процент, требуя залога и «подписи казначея» на векселе.
Наконец Барбоскин придумал: он помчался в лагерь и привез оттуда к старшему ростовщику индусу свои драгоценности: хорасанскую шашку, подарок товарищей по первому его походу; портсигар, подарок товарищей по полку, и два револьвера: один тоже подарок товарищей по батальону, другой - когда-то случайно выбитый приз на офицерской стрельбе. Один хорасанский клинок на знатока стоил рублей около 200, но индус за все вместе давал лишь 80 рублей, значит, 45 рублей не хватало; но Барбоскин пошел до конца; кончив поздно ночью свои расчеты с индусом, он послал опять в лагерь и потребовал к себе подпрапорщика, у которого и попросил 45 рублей из полученных при сдаче Таргиным. Тот было замялся и забормотал что-то насчет смотра.
- Экий вы несуразный, - досадливо прервал его Барбоскин, - ведь это инспекция по стрельбовой части, по «Высочайшему»… Станет он совать нос во всякую дрянь; это не его дело, да и не дадут ему.
Эти доводы показались подпрапорщику убедительными, и он принес Барбоскину 45 рублей.
Оставшись один, Барбоскин не спал всю ночь, обдумывая, как он отдаст эти деньги Таргину, что при этом сказать… может, лучше послать при письме?.. впрочем, письмо писать всего хуже. Лучше завтра, до приезда инспектирующего, передать эти деньги лично, поблагодарить, извиниться… и еще что-то… надо что-то сделать еще такое, что заставило бы Таргина понять, что все происшедшее только недоразумение, что Барбоскин очень, очень уважает Таргина и любит его, и ценит его, и что ему, Барбоскину, очень жаль, и он готов просить всячески извинения… Только как это сделать, как сказать: ведь это в книжках люди говорят долго, много и складно… А на самом деле разве так говорят?.. И если он, Барбоскин, попробует сказать в этом роде, то, пожалуй, выйдет смешно, и Таргин может Бог знает что подумать.
Много и мучительно думал Барбоскин, но ничего положительного придумать не мог. Его ощущения были похожи на те, которые являлись у него накануне больших кровавых дел, о которых нельзя было сказать, на чью сторону склонится победа. Это было нечто вроде страха и тоски, но не за себя, а за что-то другое, гораздо более важное, чем он сам.
Несмотря на страшное физическое и нравственное утомление, Барбоскин не сомкнул глаз целую ночь, и едва солнышко взглянуло из-за горизонта, он вышел из палатки. «Люди» тоже начинали шевелиться; позевывая, выходили из палаток и, обратясь к солнышку, крестились. Увидевши это, Барбоскин тоже перекрестился и пошел в роту, положив в карман злосчастные 125 рублей.
XIV
В 5 часов утра батальон, в колонне по отделениям, уже двигался к стрелковому полю. Солдаты чувствовали себя бодро и весело. Офицеры тоже не сомневались в хорошем исходе смотра, только в третьей роте чувствовалось что-то не ладное. Прежде всего, не было субалтерна, он «перелетел» в 4-ую роту, никто не знал, как и почему, и солдаты 3-ей роты были в недоумении. Новый взводный, ставший вместо Коврюгина, казался каким-то режущим глаз пятном, и самые уверенные люди 1-го взвода все подумывали, что «Коврюгин не в пример ладнее», хотя своих мыслей не высказывали вслух. Но что больше всего поражало роту, лишая ее не только твердости, но даже и «ноги», это какой-то непривычно сосредоточенный вид ротного командира. Вопреки своему обыкновению, Барбоскин ни к кому из роты не подходил, не шутил, не подбадривал… «точно он не ротный»…
В сущности, ни в каких указаниях и распоряжениях не было особенной нужды; все это всегда делалось само собою. Но люди чувствовали не только индифферентное отношение капитана к предстоящему делу, а просто отсутствие всякого отношения. Они видели и понимали, что Барбоскин вынимал шашку, командовал, шагал и махал рукой точно так же, как командовал бы дергунчик, которого потянули за нитку: скомандуют во 2-ой роте, командует и Барбоскин…
Люди видели эту автоматичность, и шутки их замолкали, уверенность в себе пропадала. Автоматизм Барбоскина заражал роту. Подпрапорщик шел на 1-ой полуроте и думал об горькой участи подпрапорщиков, обязанных на смотру стрелять зауряд с нижними чинами. Погруженный в свои размышления, он тоже не видел и не чувствовал, что творится в роте.
Шагов за 1000 от валов роты перестроились в двухвзводные колонны и остановились. Инспектирующий генерал заставил ждать себя всего несколько минут. Он быстро проехал верхом по фронту, посмотрел на патроны, потрогал пальцем осалку, при чем подмигнул заведывающему оружием, точно между ними было какое-то им одним понятное общее дело. Потом инспектирующий, сопровождаемый командиром, с адъютантом, заведующим оружием и штаб-горнистом, понеслись на рысях к валам.
Там, заняв все валы, стояло 8 мишеней, изображающих стрелков во весь рост, это были так называемые солдатами «шкилеты», стрельба по которым считалась, ввиду высокой оценки, очень трудной. Невдалеке от них было 8 мишеней, изображавших головы стрелков, или, по прозванию солдат, «головки», и 8 поясных. Совсем на отлете стояли большие мишени № 2, изображающие по 6 стрелков рядом, во весь рост. Инспектирующий быстро проезжал мимо мишеней, осматривая их опытным глазом. Вдруг у одного «шкилета» он остановился и потребовал «рулетку». Заведывающий соскочил с лошади и, бросив поводья штаб-горнисту, опытной рукой прикинул к мишени тесьму рулетки. Он даже знал, какое место мишени кажется генералу превосходящим установленный размер.
- Совершенно верно, ваше пр-ство; это отлитографировано неверно, оттого так и кажется, - сказал он. Но генерал ехал дальше.
Пока происходила поверка мишеней, батальон стоял вольно. Таргин видел Барбоскина, видел, что с ним творится что-то неладное, видел, что в его родной роте есть что-то неуловимое для чужих, но понятное своему офицеру. Страх за роту, за Барбоскина вдруг охватил его. Он начал упрекать себя, что не имел достаточно мужества, силы воли и честности, чтобы поставить интересы дела выше своих личных счетов с бедным, несчастным Барбоскиным. Вид страдающего Барбоскина разрывал ему сердце, усиливал горечь самообвинения и раскаяния. Но он понимал, что здесь, на смотру, уже поздно исправлять дело и что ему надо стараться не смотреть на Барбоскина, не встречать вопрошающих, недоумевающих взглядов людей его роты, а потом… потом непременно нужно все это исправить…
Барбоскин был поглощен одной мыслью: как бы скорее вручить Карандашику 125 рублей; ни место, ни время, ни зрители его не смущали; он забыл про все, и его грызла только одна мысль о деньгах и о том, что Карандашик бросит ему эти деньги обратно. Наконец он убедил себя, что Карандашик не имеет ни права, ни, главное, оснований бросить эти деньги «обратно в рыло», и Барбоскин направился к Таргину, стоявшему вполне безучастно на правом фланге той полуроты, где он даже по фамилиям никого не знал из людей.
Едва Таргин увидел приближающегося колеблющейся, неуверенной походкой Барбоскина, как сердце в нем екнуло… Внезапно он усмотрел на левом фланге полуроты какую-то неисправность и поспешил туда. Барбоскин остановился… Сомнения вновь нахлынули на него, и он зашагал обратно к своей роте, сжимая в кармане шаровар злосчастные 125 рублей.
Вторые полуроты всех рот были назначены на «скелеты», т. е. им досталась стрельба по обрезным во весь рост мишеням на 300 шагов. Полуроты пошли к линии огня и остановились шагов за 25, перестроившись для стрельбы. Генерал, сопровождаемый той же свитой, ехал за полуротами и, остановившись, слез с коня. Все последовали его примеру. Генерал обратился к штаб-горнисту с приказанием сыграть сигнал. Горнист, имея на своем попечении 5 лошадей, заторопился передать поводья подбегающим солдатам, но нетерпеливый генерал уже заметил в 3-ей роте Балабашина и крикнул:
- Ну, ты, молодец, сыграй нам.
Балабашин суетливо приложил рожок ко рту. «Ты куда, ты куда?» - раздались неожиданно протяжные, жуткие звуки… Даже генерал немного опешил:
- Ты что, братец, ошалел, что ли?.. наступление играй!..
Трясущейся рукой опять поднес бледный Балабашин рожок ко рту, но не мог выдуть ни одной ноты сквозь дрожащие губы. Подоспевший штаб-горнист дал наконец «наступление».
Происшествие ухудшило и без того нехорошее расположение людей 3-ей роты. «Не к добру», - говорили одни. «Каркайте, вороны проклятые!» - шепотом возражали им другие.
Генерал тоже несколько волновался.
- Все, огонь! - коротко приказывал он горнисту… - Отчего же командир третьей роты не выходит перед смену? - вдруг усмотрел генерал оплошность Барбоскина, забывшего стать перед отстрелявшей сменой.
Но Барбоскин, очевидно, даже не слыхал, что это относится к нему, и только получив легонький толчок и направление от подпрапорщика, машинально дошагал до своего места; держа руку в кармане, он выслушал «наступление», повернулся куда следует и ушел, совершенно как автомат…
Легкий порывистый ветер справа делал стрельбу еще труднее: надо было менять точки прицеливания, но Барбоскин совсем не заботился об этом, даже не отвечал ничего подпрапорщику на все представления его по этому поводу; подпрапорщик несколько обиделся на такое равнодушие к делу ротного командира и заявил Барбоскину, что сам «даст людям точку».
Барбоскин что-то промычал в ответ, и тот храбро назначил: «в самый тебе правый обрез», на что его сосед, тоже подпрапорщик, заметил: «а у меня под бляху». Такое разнообразие не смутило ни того, ни другого, и стрельба продолжалась. Люди уже чувствовали, что дело идет неважно, поднимался вопрос уже не о том, сколько будет «сверх», т. е. выше отличного, а лишь бы только «добить» до отличного.
На учащенной стрельбе, доставшейся 1-ой полуроте Барбоскина, дело пошло еще хуже. Здесь надо было каждому солдату в 30 секунд выпустить 8 пуль по поясной мишени. В этом случае все ротные командиры практиковали такую систему: по сигналу для открытия огня вся шеренга стреляющих должна прицелиться, но не стрелять до выстрела какого-нибудь заправилы, чтобы дым от рано выстреливших и пыль от пуль не застлали бы сразу мишеней; поэтому выпуск первой пули происходил обыкновенно как хороший залп, «точно орех раскусил»; 2-ая пуля выпускалась уже менее стройным залпом, а потом начиналась, вплоть до свистка управляющего стрельбой, страшная трескотня, и если ветру не было, то на последних пулях солдаты видели очень мало от пыли перед мишенями и дыму по линии огня.
У Барбоскина заправилой в 1-м взводе был Коврюгин: к его выстрелу приноравливался 1-й и 2-й залп, Коврюгин вел это дело артистически. Сегодня никто и не подумал, кто заменит Коврюгина, и в результате 1-ая смена с первой же пули так «посыпала горохом», что даже и Барбоскин несколько опомнился: «А Коврюгина-то нет», - пробормотал он и снова погрузился в задумчивость.
Солнце палило немилосердно, и генерал согласился с заведывающим оружием, что при такой жаре «осалку надо покрепче». Смотр приближался к концу, остались только залпы в 30 секунд на 800 приблизительно шагов 1-ой полуроте Барбоскина и 2-ой полуроте 4-ой роты. Эти залпы были самой легкой и благодарной стрельбой: они давали громадный процент «сверх», и ротные 1-ой и 2-ой рот завидывали Барбоскину, который «залпы делал - как орехи кусал». Генерал подозвал к себе Барбоскина и начал делать ему указания, где остановить полуроту для открытия огня. Барбоскин безучастно слушал генерала, держа обнаженную шашку в левой руке, а правую руку в кармане. Генерал, очевидно, хотел показать, что «это его не касается, он только стрельбу смотрит», но изменившееся лицо его при виде такого странного капитана ясно показывало, что его всего коробило; «Батя» тоже видел это и покраснел до слез; наконец он не выдержал:
- Да возьмите же шашку как следует, - точно простонал Батя.
Барбоскин заторопился, выхватил правую руку из кармана, и вдруг оттуда полетели разноцветные кредитные билеты… Барбоскин заметил свою потерю и начал быстро собирать деньги; сделав это и даже не дослушав пожимающего плечами генерала, он пошел к своей полуроте, размышляя о несчастии растерять эти деньги. Генерал дал «3-ей роте» и «наступление», Барбоскин не двигался.
- Капитан, да ведите же свою роту! - закричал инспектирующий, и Барбоскин, подав соответствующие команды, пошел вперед и, не останавливаясь, миновал ту линию, где генерал указал ему открыть огонь.
- Капитан, что вы делаете? Открывайте огонь! остановите полуроту! - горячился генерал, держа пред собой открытые часы для счета установленных 30 секунд.
- Рота, стой! - скомандовал, к общему ужасу, Барбоскин вместо того, чтоб раньше подать команды, указывающие цель, прицел и открытие огня. Полурота остановилась в полном недоумении; даже два-три человека взяли «на изготовку» без команды.
- Что такое? Да открывайте же огонь: время проходит, я больше 30 секунд не дам, - кричал генерал.
- Рота, «товсь»! - бухнул Барбоскин давно отмененную команду. Генерал даже завизжал как-то; рапорты, листки вылетели у него из рук, и он ринулся к Барбоскину, размахивая раскрытыми золотыми часами.
- Нет, нет такой команды, капитан! Когда вы под турку ходили, тогда была, теперь отменили, всякий рядовой знает…
- Ваше превосходительство, капитан, очевидно, болен, - вмешался Батя.
- В больницу, в лазарет, в сумасшедший дом, а не перед роту… Ведь это… это разврат, - захлебывался генерал.
В виде особого послабления генерал дозволил произвести залпы подпрапорщику, вместо уведенного адъютантом Барбоскина. Все пошло как расхлябанное колесо. Подпрапорщик сбивался и срывался в командах, в полуроте замечался полнейший упадок духа.
- Полу-рота… - не успел еще подпрапорщик скомандовать «иди», как «посыпало» из мешка горохом: залп был «сорван» и масса рикошетов указывала на то, что «не довели». Бедный подпрапорщик растерялся совсем, и второй залп был еще хуже. Сразу было видно, что «процент не добит».
Смотр кончился, и… о стыд! о срам! рота Барбоскина «не добила залпы и учащенную»: позор ложился на весь батальон, даже больше, чем на батальон… Правда, инспектирующий тут же, в поле, признал за всеми и подготовку, и выдержку, и уменье, приписывал все случайности, - но от этого было не легче. «Батя» был так расстроен, что забыл пригласить офицеров на обычный послесмотровый пирог, да офицеры все равно не пошли бы; на всех точно опустилась мрачная туча, и офицеры как-то шепотом спрашивали друг друга: «Что такое сделалось с Барбоскиным?» Таргин, сказавшись больным, - да и действительно он был болен, - уехал с поля раньше, чем кончили считать пули.
Третья рота шла как пришибленная: люди изредка тихим сдавленным голосом перебрасывались отрывочными фразами. По сочувствию к 3-ей роте, при возвращении со смотра, песенники остальных рот не заливались, как всегда, а 3-ая шла совсем без песенников, храня мрачное, сосредоточенное молчание. «Господа все спортили!» - вдруг раздался чей-то голос, и вслед за тем звук удара кулаком послужил как бы ответом на замечание пошатнувшегося и сбившегося с ноги критика, который, даже не обернувшись в сторону ударившего его унтер-офицера, конфузливо улыбаясь, старался вновь попасть в ногу своим молчаливо шагавшим товарищам…
XV
- Обязательно так надо, г. полковник, - докладывал адъютант командиру, - сперва нашу комиссию назначим, - нашего Воскресенского, депутатом офицера, а когда эта комиссия донесет, что капитан Полкашин… умственно, так сказать, расстроен, тогда через командира бригады будем просить о назначении областным врачом комиссии из врачей для… для решительного исследования.
«Батя» тяжело вздохнул и схватился за голову.
- Ах, как жалко, как жалко… да что ж с ним, собственно, такое?
- Да ничего особенного, г. полковник, - сидит себе, молчит все время, не ест и не спит с самого смотра вот уже второй день. Если спрашивают его о чем-нибудь, то просит уйти и оставить его в покое.
- А я, грешный человек, сначала готов был его живьем съесть за смотр, за нарушенное честное слово… Знаете, я одно время думал, что он просто пьян как… как сапожник… Ну, что же делать, - пишите предписание, Воскресенскому, да Павлу Ивановичу…
- Г. полковник, позвольте вам доложить: я думал бы назначить депутатом с военной стороны не подполковника, а Таргина…
Полковник удивленно поднял голову.
- Никаких указаний нет, что депутатом должно быть то или другое лицо, поэтому мы можем назначить Таргина.
- Да что вам так хочется назначить Таргина?..
- Г. полковник, они были очень хороши. Таргин только к Полкашину и ходил, и тот, в свою очередь, относился к нему совсем иначе, чем к другим, даже какую-то власть Таргина над собою признавал, точно побаивался его. Да вот и теперь, говорят, Полкашин все носится с какими-то деньгами, имеющими какую-то связь с Таргиным… Может быть, что-нибудь и выяснится… Так прикажете Таргина?..
- Ну, назначьте Таргина, - согласился полковник.
Напрасно Таргин умолял адъютанта об отмене этого распоряжения. Расстроенный, нервный вид его, его горящие глаза и побледневшее лицо, вырвавшаяся, наконец, фраза, что «это жестоко посылать убийцу смотреть на тело убитого им» заставили адъютанта, подозревавшего что-то таинственно-романическое, быть еще упрямее и жестче. К полковнику Таргин сам идти не решился: он не знал даже, что скажет ему; ведь никто, кроме его самого, не поймет, что это он, Таргин, довел Барбоскина до такого состояния.
Сегодня, впервые после смотра, Барбоскин позволил Ефиму снять с себя смотровую амуницию, в которой он целую ночь прошагал по комнате, и надеть на себя туфли и халат. Присев на тахту, Барбоскин упорно смотрел в одну точку, когда дверь отворилась и в комнату вошел батальонный врач Воскресенский.
- Что это вы, батюшка, лихорадите, что ли? - начал он и протянул руку Барбоскину. Барбоскин тоже подал руку, но так странно посмотрел на Воскресенского, что тот как-то смущенно затоптался на месте и обратился к двери.
- Да входите же, Андрей Николаевич.
Дверь отворилась и Таргин, сделав два-три шага в сторону, не здороваясь с хозяином, как-то деревянно сел на табуретку. Едва Барбоскин увидел Таргина, как все лицо его просветлело:
- Вот, Карандашик, получите все 125 и… все, все насмарку… - залепетал он, усиленно отыскивая карман в штанине нижнего, облачавшего его, белья. Нервно отпахивал он мешавшую ему полу халата и, очевидно, старался найти разрез несуществующего кармана. Холодный пот выступил на его испуганном лице.
Зеленовато-бледный, растерявшийся, тоже как будто больной, Таргин сидел на табуретке в позе египетской статуи, впившись глазами в Барбоскина и дрожа всем телом.
Вдруг Барбоскин остановился: лицо его исказилось смертельным ужасом; каждая черта его фигуры выражала беспредельное отчаяние. Испустив нечеловеческий вопль, Барбоскин ринулся к двери и в одно мгновенье уже был во дворе; Таргин, ловивший глазами каждое движение Барбоскина, сорвался с табуретки и побежал было за ним; но зашатался, ухватился за изумленного и испуганного Воскресенского, а затем тяжело рухнул на каменный пол…
- Ефим! - крикнул на помощь доктор, но Ефим был уже во дворе, возле своего барина, который выбежал туда и, ухватившись крепко руками за ствол карагача, дрожал всем телом и что-то бормотал в полном беспамятстве…
XVI
- Как жаль, как жаль, - бормотал Батя, шагая по своему кабинету мимо явившегося к нему с докладом батальонного врача, - хороший, боевой офицер… Жаль… очень жаль… Да что за причина?
- Трудно сказать, - отвечал Воскресенский, - очевидно, на почве хронического алкогольного отравления… Может быть, еще в клинике психиатры починят машину, но здесь, полковник, решительно нельзя оставлять его… Сами знаете…
- Так вы настаиваете на отправлении его в Казань, в клинику?
- Безусловно, полковник. Хотя, по правде сказать, я и на клинику почти не имею надежды… Знаете, эти походы, спирт… климат здесь убийственный… к тому же он был ранен в голову… Надежды мало… Но в Казани психиатрическая клиника хорошая…
- Ну, а Таргин?
- Я же вам докладывал, полковник, что еще не выяснилось: быть может, малярия, а быть может, и тиф… Скоро определится… Ну да он молодой…
- Так приготовьте бумаги для отправления Полкашина в клинику, - обернулся командир к батальонному адъютанту.
- Жаль, жаль… - шептал добродушный полковник, шагая по своему кабинету…