Из истории «славянских корточек»
А. В. Верещагин. Дома и на войне. 1853-1881. Воспоминания и рассказы. - СПб., 1886.
В. В. Верещагин. Пикет на Дунае. 1878-1879
Подъезжаю к большому селению, расположенному на берегу Дуная. Это был Парапан.
Некоторые домики здесь очень порядочные, выкрашенные, большею частью, белой краской. Штаб полка и квартира полкового командира помещались на берегу Дуная в красивом барском доме, с большим тенистым садом. На верхнем балконе этого дома было устроено что-то вроде обсерватории - стояла большая подзорная труба, около которой толпилось несколько казаков и матросов. Впоследствии я часто любовался с этого балкона чудным видом на Дунай, а также подолгу смотрел в трубу и старался разглядеть, не замечу ли где-нибудь за рекой неприятеля. Труба здесь была поставлена нашими моряками, чтобы следить за движением неприятельских броненосцев.
Повозка останавливается у ворот дома, где помещался полковой штаб, и я пешком иду через двор. У подъезда виднеется полковое знамя и денежный ящик; при них часовой с обнаженной шашкой. Часовой этот невольно обращает на себя мое внимание. Почти старик, но еще очень бодрый, плечистый, с подстриженной седой бородой и густыми нависшими бровями. На поясе у него висел длинный черный кинжал с костяной ручкой. Выправка этого часового совершенно не похожа на ту, что я видел у кубанских казаков.
При моем приближении часовой нисколько не меняет своей позы: как стоял подбоченясь, так и остался. Только когда я посмотрел на него, то он, вместо того, чтобы отдать честь шашкой, как того требовал устав, переносит ее на левую руку, бросает на меня исподлобья сердитый взгляд, подносит правую руку к папахе и протяжно говорит: «Здирявствуй». Вот так службист, думаю, этот устав здо́рово знает.
Подымаюсь во второй этаж, казак в синем бешмете провожает меня к командиру полка.
В большой светлой комнате, выходящей окнами на Дунай, прохаживался из угла в угол, заложив за спину белые пухлые руки, среднего роста полный сутуловатый господин, лет под 50. Волосы стрижены под гребенку, усы длинные, седые, борода небольшая, круглая; одет в черный ластиковый бешмет, сапоги походные, лакированные. Это был полковник Оскар Александрович Левис-оф-Менар, швед по рождению, по характеру же и привычкам совершенно русский.
Когда я входил, полковник разговаривал с своим адъютантом, молодым человеком, в черкеске и при аксельбантах.
- Как вы скоро приехали! У нас даже и приказу об вас не получено, - говорит Левис после того, как я ему представился.
- Да, я торопился, полковник; дней через пять всего после приказа выехал, и вот все время в дороге.
- Ну-с, Андрей Павлович, где же мы их поместим? - обращается полковник к адъютанту. Тот стоит с каким-то довольством на лице. Ляпин, такова была его фамилия, имел самое открытое, русское, простодушное лицо, всегда довольное, смеющееся. Во все последующее время я не видал Ляпина грустным.
- Сотник может внизу поместиться; там всего один Василий Мироныч, больше никого, - отвечает тот.
- Ну, так хорошо, проводите! Вы, я думаю, устали с дороги. - Полковник направляется вместе с нами указывать новое помещение.
- В какую же мы его сотню назначим? - продолжает спрашивать полковник.
- Полагаю, в 3-ю, к Павлу Ивановичу, - отвечает Ляпин и самодовольно посматривает на меня.
- Хор-шо! - отрезывает Левис. Он говорит очень коротко, так коротко, что из слова «хорошо» слышно только последнее «о», первые же два точно проглатывает.
- Кто это такой? - говорю я адъютанту, проходя мимо часового у знамени. Тот, между тем, точно так же делает честь, как мне, переносит шашку в левую руку, правую же подносит в папахе.
- Это всадник, осетин. Они ведь азиаты, с них особенных формальностей нельзя требовать. Они все охотники, своей волей пошли в поход, - объясняет Ляпин, и в то же время бросается к осетину показывать, как надо отдавать честь шашкой.
- Сколько раз вам показывать. Вот как держите. Ну, понимаете? - сурово восклицает он.
- Ха-ра-се, х-ара-се, па-ни-ма-ем, па-ни-ма-ем, - тянет тот азиатским выговором, слегка кланяясь и стараясь запомнить, как надо держать шашку.
Меня помещают в комнатке подле канцелярии, вместе с казначеем, маленьким человеком, который при нашем приходе занимался пересчитыванием денег. Целые груды ассигнаций, мешочки с золотом и мешки с серебром пересчитывал он, откладывал сосчитанные в сторону, при чем с треском замечал косточкой на счетах.
Увидав полковника, казначей немного привстал, флегматично поздоровался, сначала с командиром полка, потом со мной, с таким видом, точно он век меня знал, и затем немедленно же уселся за свое дело. Он заранее был уверен, что командир полка и не подумает заметить ему, как он может сидеть в его присутствии, зная, что дело, которым он занимался, слишком сильно интересовало каждого из присутствующих. Каждый, вероятно, думал: «Пускай поскорей кончит, так авось и меня разочтет».
- Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, - бормотал казначей, пересчитывая пачку кредиток.
Комната, куда меня привели, помещалась рядом с канцелярией, где постоянно толкались офицеры; поэтому она тотчас же наполнилась моими новыми товарищами. Ляпин знакомит меня с ними.
Я едва успеваю со всеми здороваться и отвечать на приветствия. У многих лица были именно такие, какие я себе представлял у настоящих покорителей Кавказа.
Это были не те молодые гвардейские офицерики, каких я привык видеть в Петербурге. Тут, по большей части, были старики, седые, заслуженные, у многих висели на груди медные кресты за покорение Кавказа. Все это сильно меня интересовало, а многое даже и удивляло. В особенности интересен показался мне один высокий седой старик, который, по моему соображению, очень походил наружностью на дядю Ерошку в «Казаках» Льва Толстого. Широкое туловище его слегка прикрывал белый ситцевый бешмет нараспашку; на ногах чевяки, и в широчайших черных ластиковых шароварах, навыпуск, очень засаленных. Это был есаул (капитан), заведывавший полковым обозом. Казалось, стоило только взглянуть на грубое морщинистое лицо этого старого есаула с коротко остриженной седой головой и щетинистыми усами, чтобы представить себе всю его прошедшую жизнь и службу. Лицо его говорило, что есаул и в походах побывал, и дома пожил достаточно. Он знает, что нужно казаку в походе, знает толк в конях, но и вола в плуг купить не ошибется, и жене платок тоже сумеет выбрать по ее вкусу.
На меня глядел он не без иронии, т. е. таким взглядом, который, казалось, говорил: «Знаем, знаем мы вашего брата. Ой, сколько их перебывало у нас, на нашем веку; и прилетало и улетало. Послужили с ними! Вот мы - так коренные, не вам чета!»
Покуда командир полка находился в комнате, старый есаул точно прятался в толпе, вероятно, стыдился своего неглиже. Но как только полковник удалился, он вышел и начал балагурить и смешить нас своими рассказами. Голос есаул имел, в противоположность своей огромной фигуре, очень тоненький.
- Вася, Вася, - шутя кричит он казначею, стоя посреди комнаты, подбоченясь, с коротенькой трубочкой в зубах. - Мироныч, когда мне порционные отдашь? Пожалуй, совсем забудешь? - затем подходит и шутя берет у того сверток с золотом.
- Ну… отстаньте… что за шутки! - кричит казначей, испуганно отнимая сверток. - Получите, когда дойдет ваша очередь. Как же забыть, когда вы и в книге не расписались. - И Мироныч погружается в свои счеты.
- А вы знаете, - весело обращается старик ко мне, доставая при этом с полу прутик и выковыривая тут же перед нами золу из трубки, - как у нас, бывало, в старину чеченцы москалей били? (Москалями зовутся на Кавказе солдаты из России.)
- Пожалуйста, расскажите, - упрашиваю я, чуть не подпрыгивая от радости, что услышу рассказ настоящего боевого кавказца.
- Их, помню, к нам как-то пропасть пригнали, - начинает есаул, относясь с очевидным презрением к москалям. - Ну, народ все сырой, тяжелый, в теплых полушубках, где ж им с нами по горам за чечней гоняться? А ведь этот народ, азиаты, хитрый. Вот иной, как кошка, ночью подкрадется, темно, ни зги не видно, а знает, шельма, что пост должен быть тут близко, и кричит: «Сялдят, сялдят - где ти?» А тот сдуру-то и махнет: «Я!» - а чеченец на голос-то и бац, солдат и кувырк. - И старый есаул, представив при этом, как солдат «кувырк», заливается, смеется, закинув свою седую голову. Смех этот, признаться сказать, производит на меня неприятное впечатление. Чего, думаю, находит он тут смешного?
В это время входит к нам еще один офицер, мой будущий сотенный командир, тоже есаул.
- А, Павел Иваныч! - кричит Ляпин, - вот вам новый офицер, сотник Верещагин.
Мы знакомимся. Павел Иванович, на мой взгляд, тоже представляет тип казака кавказца, каких я видал на картинках: голова стриженая, усы черные, длинные, подбородок бритый. Оглядевшись и видя, что сесть негде, все места заняты, он подбирает черкеску, как бабы подбирают сарафан, и садится посреди комнаты на корточки.
Вот тебе на́, думаю, что же это такое, живот, что ли, у него заболел? Ничуть не бывало. Павел Иваныч достает из своего серебряного портсигара папироску и, сидя на цыпочках, закуривает и вступает в разговоры. Стой, - рассуждаю я, - это, значит, у кавказцев особая манера сидеть! И я припоминаю, что точно такие же фигуры видел при въезде в Парапан. Издали они походили на громадных орлов. Надо, думаю, непременно попробовать посидеть таким способом. Но так как немедленно же сойти со стула и присесть показалось бы смешным, то я отложил эту пробу до более удобного случая.
В первый же день я познакомился не только со всеми офицерами нашего полка, но и с офицерами Осетинского дивизиона. Собственно говоря, Осетинский дивизион должен был еще в России соединиться с дивизионом ингушей (кавказское племя) и, под начальством полковника Панкратова, составлять отдельный Терско-Горский полк. Но ингуши что-то дорогой позамешкались и попали уже прямо в Рущукский отряд Наследника Цесаревича, где и провели всю кампанию; осетин же прикомандировали к нашему полку.
В первую ночь я долго не мог уснуть: столько насмотрелся новых лиц, одежд, манер, наслушался рассказов. На другой день, рано утром, прибегает проведать меня Ляпин, веселый, довольный, как и всегда, и мы с ним отправляемся в 3-ю сотню к моему новому сотенному командиру. Сотня была расположена в красивой рощице вблизи Дуная. В нескольких шагах от нее белела палатка сотенного командира, около которой виднелся воткнутый сотенный зеленый значок, вроде знамени.
Павел Иванович только еще одевался, и из всех сил старался натянуть чевяки. Это дело не столь легкое, как казалось мне с первого взгляда. Обувь эта состоит из двух частей: собственно чевяк, или носков, обыкновенно из козлиной кожи, и таких же ногавиц, или голенищ. Хорошо сшитые чевяки должны плотно обхватывать ступню, как лайковые перчатки дамскую ручку; поэтому они шьются очень тесные, и надеть их можно только размочивши предварительно в воде.
У Павла Иваныча чевяки были чересчур малы, поэтому он пыхтел, ругался, мял пальцы и едва-едва надел. Нога казалась очень красивою и маленькою. Мне захотелось иметь чевяки.
- Скажите, есаул, почему вы носите чевяки? Разве в них удобнее ходить, чем в сапогах? - спрашиваю я.
- Ноге легче, ну и ходить приятнее, - объясняет тот, видимо обрадовавшись случаю сбыть их.
- А могу я у кого-нибудь здесь достать такие?
- Да, пожалуй, берите эти, мне пришлют с дому другую пару.
- А сколько они стоят?
- Да я с вас всего 10 монет возьму (монетой называется на Кавказе рубль). - И, назначив тройную цену, он делает самое невинное лицо. Я подаю два золотых и получаю чевяки, не позаботясь даже примерить их.
Ляпин в это время сидит, вытаращив глаза. Он никак не ожидал, чтобы его друг успел так быстро всучить своему новому товарищу совершенно не годную для него вещь.
Чевяки я потом никогда не носил. Ходить в них оказалось очень больно, и чуть где попадался под ногу камышек, так хоть кричи. Простые казаки, в особенности осетины, ходили в них по привычке, из экономии, чтобы сберечь сапоги.
Спрятав деньги в длинный вязаный кошель и засунув его в шаровары, сотенный командир становится разговорчивее. Лицо его из сурового и неприветливого делается веселее.
- Вам надо казака назначить, смотреть за лошадью, ну и борщ сварить когда, - говорит он. - Гришка, ну-ка позови вахмистра, - кричит он молодому казаку, возившемуся за палаткой. Вскоре является вахмистр, Семен Кикоть.
- Господин есаул, по 3-й сотне все обстоит благополучно, - бормочет тот, останавливаясь у входа и заглядывая к нам в палатку. По его огромному росту взойти в нее самому было бы не особенно удобно.
- Надо вот им казака назначить. Кого бы там? - говорит Павел Иваныч, кивая на меня головой. Вахмистр с любопытством оглядывает нового офицера, и затем, после некоторой паузы, снисходительно отвечает.
- Да кого же, Ламакина можно, парень смирный, расторопный.
Следует большое молчание, после чего командир сотни, с притворно смиренным видом, отпускает вахмистра, говоря:
- Ладно, ступай себе пока, отдыхай.
Мы отправляемся в сотню смотреть мою лошадь. Дорогой нам встречается молодой осетин, офицер Гайтов, джигит, красивый, ловкий. Он мне сразу понравился и всю кампанию оставался моим лучшим товарищем. Увидев коня, Гайтов просит позволения поджигитовать немного. Я, разумеется, соглашаюсь. Гайтов садится на лошадь, дергает ее за поводья раз, другой, одновременно взмахивает плетью, но не бьет ею, а только потряхивает, грозит, и затем резко, со свистом опускает книзу. Лошадь начинает вся дрожать, выкатывает глаза, горячится, топчется на месте и не знает, как бы ей вырваться из этого положения. Уже она совсем точно в комок собралась, согнула спину и поджала задние ноги к передним, как кошка, готовая прыгнуть на свою добычу. Тогда всадник нагибается, делает ртом «ш-ш-шу!» и несется. Место не позволяло расскакаться; всадник вскоре осаживает ее, и так сильно, что лошадь едва не садится на и задние ноги. «Бедняжка моя, как тебе дорого обходится такая джигитовка», - думаю я, глядя на все это.
Гайтов проделывает разные штуки, приходит в восторг от лошади и говорит мне, что это первая лошадь в полку. После такой похвалы моя дружба с ним еще более укрепилась.
В тот же день я побывал в Осетинском дивизионе. Он стоял по другую сторону селения. Какой все видный народ осетины, молодец к молодцу, точно на подбор! Весь дивизион состоял из охотников. Лошади их и оружие были гораздо богаче, чем у казаков. У некоторых всадников полное снаряжение с лошадью стоило 700-800 руб. и даже 1.000 руб., тогда как у казаков оно стоило 150-200 руб., не больше. Что мне в особенности бросилось в глаза у осетин, это - их осанка и походка. Каждый осетин имел походку точно князь какой: выступал важно, степенно, с чувством собственного достоинства, причем левую руку держал на поясе, а правую на рукоятке кинжала. Ходят и ездят все они только в чевяках, так как, по их мнению, в чевяках и ноге легче, и ездить удобнее, нога в стремени не так скользит.
Того же автора (об Ахал-Текинской экспедиции 1880-1881 гг.):
• «Воны уме́рлы»;
• В лагере ночью;
• Чиновник;
• Геок-Тепе после штурма.
В. В. Верещагин. Пикет на Дунае. 1878-1879
Подъезжаю к большому селению, расположенному на берегу Дуная. Это был Парапан.
Некоторые домики здесь очень порядочные, выкрашенные, большею частью, белой краской. Штаб полка и квартира полкового командира помещались на берегу Дуная в красивом барском доме, с большим тенистым садом. На верхнем балконе этого дома было устроено что-то вроде обсерватории - стояла большая подзорная труба, около которой толпилось несколько казаков и матросов. Впоследствии я часто любовался с этого балкона чудным видом на Дунай, а также подолгу смотрел в трубу и старался разглядеть, не замечу ли где-нибудь за рекой неприятеля. Труба здесь была поставлена нашими моряками, чтобы следить за движением неприятельских броненосцев.
Повозка останавливается у ворот дома, где помещался полковой штаб, и я пешком иду через двор. У подъезда виднеется полковое знамя и денежный ящик; при них часовой с обнаженной шашкой. Часовой этот невольно обращает на себя мое внимание. Почти старик, но еще очень бодрый, плечистый, с подстриженной седой бородой и густыми нависшими бровями. На поясе у него висел длинный черный кинжал с костяной ручкой. Выправка этого часового совершенно не похожа на ту, что я видел у кубанских казаков.
При моем приближении часовой нисколько не меняет своей позы: как стоял подбоченясь, так и остался. Только когда я посмотрел на него, то он, вместо того, чтобы отдать честь шашкой, как того требовал устав, переносит ее на левую руку, бросает на меня исподлобья сердитый взгляд, подносит правую руку к папахе и протяжно говорит: «Здирявствуй». Вот так службист, думаю, этот устав здо́рово знает.
Подымаюсь во второй этаж, казак в синем бешмете провожает меня к командиру полка.
В большой светлой комнате, выходящей окнами на Дунай, прохаживался из угла в угол, заложив за спину белые пухлые руки, среднего роста полный сутуловатый господин, лет под 50. Волосы стрижены под гребенку, усы длинные, седые, борода небольшая, круглая; одет в черный ластиковый бешмет, сапоги походные, лакированные. Это был полковник Оскар Александрович Левис-оф-Менар, швед по рождению, по характеру же и привычкам совершенно русский.
Когда я входил, полковник разговаривал с своим адъютантом, молодым человеком, в черкеске и при аксельбантах.
- Как вы скоро приехали! У нас даже и приказу об вас не получено, - говорит Левис после того, как я ему представился.
- Да, я торопился, полковник; дней через пять всего после приказа выехал, и вот все время в дороге.
- Ну-с, Андрей Павлович, где же мы их поместим? - обращается полковник к адъютанту. Тот стоит с каким-то довольством на лице. Ляпин, такова была его фамилия, имел самое открытое, русское, простодушное лицо, всегда довольное, смеющееся. Во все последующее время я не видал Ляпина грустным.
- Сотник может внизу поместиться; там всего один Василий Мироныч, больше никого, - отвечает тот.
- Ну, так хорошо, проводите! Вы, я думаю, устали с дороги. - Полковник направляется вместе с нами указывать новое помещение.
- В какую же мы его сотню назначим? - продолжает спрашивать полковник.
- Полагаю, в 3-ю, к Павлу Ивановичу, - отвечает Ляпин и самодовольно посматривает на меня.
- Хор-шо! - отрезывает Левис. Он говорит очень коротко, так коротко, что из слова «хорошо» слышно только последнее «о», первые же два точно проглатывает.
- Кто это такой? - говорю я адъютанту, проходя мимо часового у знамени. Тот, между тем, точно так же делает честь, как мне, переносит шашку в левую руку, правую же подносит в папахе.
- Это всадник, осетин. Они ведь азиаты, с них особенных формальностей нельзя требовать. Они все охотники, своей волей пошли в поход, - объясняет Ляпин, и в то же время бросается к осетину показывать, как надо отдавать честь шашкой.
- Сколько раз вам показывать. Вот как держите. Ну, понимаете? - сурово восклицает он.
- Ха-ра-се, х-ара-се, па-ни-ма-ем, па-ни-ма-ем, - тянет тот азиатским выговором, слегка кланяясь и стараясь запомнить, как надо держать шашку.
Меня помещают в комнатке подле канцелярии, вместе с казначеем, маленьким человеком, который при нашем приходе занимался пересчитыванием денег. Целые груды ассигнаций, мешочки с золотом и мешки с серебром пересчитывал он, откладывал сосчитанные в сторону, при чем с треском замечал косточкой на счетах.
Увидав полковника, казначей немного привстал, флегматично поздоровался, сначала с командиром полка, потом со мной, с таким видом, точно он век меня знал, и затем немедленно же уселся за свое дело. Он заранее был уверен, что командир полка и не подумает заметить ему, как он может сидеть в его присутствии, зная, что дело, которым он занимался, слишком сильно интересовало каждого из присутствующих. Каждый, вероятно, думал: «Пускай поскорей кончит, так авось и меня разочтет».
- Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, - бормотал казначей, пересчитывая пачку кредиток.
Комната, куда меня привели, помещалась рядом с канцелярией, где постоянно толкались офицеры; поэтому она тотчас же наполнилась моими новыми товарищами. Ляпин знакомит меня с ними.
Я едва успеваю со всеми здороваться и отвечать на приветствия. У многих лица были именно такие, какие я себе представлял у настоящих покорителей Кавказа.
Это были не те молодые гвардейские офицерики, каких я привык видеть в Петербурге. Тут, по большей части, были старики, седые, заслуженные, у многих висели на груди медные кресты за покорение Кавказа. Все это сильно меня интересовало, а многое даже и удивляло. В особенности интересен показался мне один высокий седой старик, который, по моему соображению, очень походил наружностью на дядю Ерошку в «Казаках» Льва Толстого. Широкое туловище его слегка прикрывал белый ситцевый бешмет нараспашку; на ногах чевяки, и в широчайших черных ластиковых шароварах, навыпуск, очень засаленных. Это был есаул (капитан), заведывавший полковым обозом. Казалось, стоило только взглянуть на грубое морщинистое лицо этого старого есаула с коротко остриженной седой головой и щетинистыми усами, чтобы представить себе всю его прошедшую жизнь и службу. Лицо его говорило, что есаул и в походах побывал, и дома пожил достаточно. Он знает, что нужно казаку в походе, знает толк в конях, но и вола в плуг купить не ошибется, и жене платок тоже сумеет выбрать по ее вкусу.
На меня глядел он не без иронии, т. е. таким взглядом, который, казалось, говорил: «Знаем, знаем мы вашего брата. Ой, сколько их перебывало у нас, на нашем веку; и прилетало и улетало. Послужили с ними! Вот мы - так коренные, не вам чета!»
Покуда командир полка находился в комнате, старый есаул точно прятался в толпе, вероятно, стыдился своего неглиже. Но как только полковник удалился, он вышел и начал балагурить и смешить нас своими рассказами. Голос есаул имел, в противоположность своей огромной фигуре, очень тоненький.
- Вася, Вася, - шутя кричит он казначею, стоя посреди комнаты, подбоченясь, с коротенькой трубочкой в зубах. - Мироныч, когда мне порционные отдашь? Пожалуй, совсем забудешь? - затем подходит и шутя берет у того сверток с золотом.
- Ну… отстаньте… что за шутки! - кричит казначей, испуганно отнимая сверток. - Получите, когда дойдет ваша очередь. Как же забыть, когда вы и в книге не расписались. - И Мироныч погружается в свои счеты.
- А вы знаете, - весело обращается старик ко мне, доставая при этом с полу прутик и выковыривая тут же перед нами золу из трубки, - как у нас, бывало, в старину чеченцы москалей били? (Москалями зовутся на Кавказе солдаты из России.)
- Пожалуйста, расскажите, - упрашиваю я, чуть не подпрыгивая от радости, что услышу рассказ настоящего боевого кавказца.
- Их, помню, к нам как-то пропасть пригнали, - начинает есаул, относясь с очевидным презрением к москалям. - Ну, народ все сырой, тяжелый, в теплых полушубках, где ж им с нами по горам за чечней гоняться? А ведь этот народ, азиаты, хитрый. Вот иной, как кошка, ночью подкрадется, темно, ни зги не видно, а знает, шельма, что пост должен быть тут близко, и кричит: «Сялдят, сялдят - где ти?» А тот сдуру-то и махнет: «Я!» - а чеченец на голос-то и бац, солдат и кувырк. - И старый есаул, представив при этом, как солдат «кувырк», заливается, смеется, закинув свою седую голову. Смех этот, признаться сказать, производит на меня неприятное впечатление. Чего, думаю, находит он тут смешного?
В это время входит к нам еще один офицер, мой будущий сотенный командир, тоже есаул.
- А, Павел Иваныч! - кричит Ляпин, - вот вам новый офицер, сотник Верещагин.
Мы знакомимся. Павел Иванович, на мой взгляд, тоже представляет тип казака кавказца, каких я видал на картинках: голова стриженая, усы черные, длинные, подбородок бритый. Оглядевшись и видя, что сесть негде, все места заняты, он подбирает черкеску, как бабы подбирают сарафан, и садится посреди комнаты на корточки.
Вот тебе на́, думаю, что же это такое, живот, что ли, у него заболел? Ничуть не бывало. Павел Иваныч достает из своего серебряного портсигара папироску и, сидя на цыпочках, закуривает и вступает в разговоры. Стой, - рассуждаю я, - это, значит, у кавказцев особая манера сидеть! И я припоминаю, что точно такие же фигуры видел при въезде в Парапан. Издали они походили на громадных орлов. Надо, думаю, непременно попробовать посидеть таким способом. Но так как немедленно же сойти со стула и присесть показалось бы смешным, то я отложил эту пробу до более удобного случая.
В первый же день я познакомился не только со всеми офицерами нашего полка, но и с офицерами Осетинского дивизиона. Собственно говоря, Осетинский дивизион должен был еще в России соединиться с дивизионом ингушей (кавказское племя) и, под начальством полковника Панкратова, составлять отдельный Терско-Горский полк. Но ингуши что-то дорогой позамешкались и попали уже прямо в Рущукский отряд Наследника Цесаревича, где и провели всю кампанию; осетин же прикомандировали к нашему полку.
В первую ночь я долго не мог уснуть: столько насмотрелся новых лиц, одежд, манер, наслушался рассказов. На другой день, рано утром, прибегает проведать меня Ляпин, веселый, довольный, как и всегда, и мы с ним отправляемся в 3-ю сотню к моему новому сотенному командиру. Сотня была расположена в красивой рощице вблизи Дуная. В нескольких шагах от нее белела палатка сотенного командира, около которой виднелся воткнутый сотенный зеленый значок, вроде знамени.
Павел Иванович только еще одевался, и из всех сил старался натянуть чевяки. Это дело не столь легкое, как казалось мне с первого взгляда. Обувь эта состоит из двух частей: собственно чевяк, или носков, обыкновенно из козлиной кожи, и таких же ногавиц, или голенищ. Хорошо сшитые чевяки должны плотно обхватывать ступню, как лайковые перчатки дамскую ручку; поэтому они шьются очень тесные, и надеть их можно только размочивши предварительно в воде.
У Павла Иваныча чевяки были чересчур малы, поэтому он пыхтел, ругался, мял пальцы и едва-едва надел. Нога казалась очень красивою и маленькою. Мне захотелось иметь чевяки.
- Скажите, есаул, почему вы носите чевяки? Разве в них удобнее ходить, чем в сапогах? - спрашиваю я.
- Ноге легче, ну и ходить приятнее, - объясняет тот, видимо обрадовавшись случаю сбыть их.
- А могу я у кого-нибудь здесь достать такие?
- Да, пожалуй, берите эти, мне пришлют с дому другую пару.
- А сколько они стоят?
- Да я с вас всего 10 монет возьму (монетой называется на Кавказе рубль). - И, назначив тройную цену, он делает самое невинное лицо. Я подаю два золотых и получаю чевяки, не позаботясь даже примерить их.
Ляпин в это время сидит, вытаращив глаза. Он никак не ожидал, чтобы его друг успел так быстро всучить своему новому товарищу совершенно не годную для него вещь.
Чевяки я потом никогда не носил. Ходить в них оказалось очень больно, и чуть где попадался под ногу камышек, так хоть кричи. Простые казаки, в особенности осетины, ходили в них по привычке, из экономии, чтобы сберечь сапоги.
Спрятав деньги в длинный вязаный кошель и засунув его в шаровары, сотенный командир становится разговорчивее. Лицо его из сурового и неприветливого делается веселее.
- Вам надо казака назначить, смотреть за лошадью, ну и борщ сварить когда, - говорит он. - Гришка, ну-ка позови вахмистра, - кричит он молодому казаку, возившемуся за палаткой. Вскоре является вахмистр, Семен Кикоть.
- Господин есаул, по 3-й сотне все обстоит благополучно, - бормочет тот, останавливаясь у входа и заглядывая к нам в палатку. По его огромному росту взойти в нее самому было бы не особенно удобно.
- Надо вот им казака назначить. Кого бы там? - говорит Павел Иваныч, кивая на меня головой. Вахмистр с любопытством оглядывает нового офицера, и затем, после некоторой паузы, снисходительно отвечает.
- Да кого же, Ламакина можно, парень смирный, расторопный.
Следует большое молчание, после чего командир сотни, с притворно смиренным видом, отпускает вахмистра, говоря:
- Ладно, ступай себе пока, отдыхай.
Мы отправляемся в сотню смотреть мою лошадь. Дорогой нам встречается молодой осетин, офицер Гайтов, джигит, красивый, ловкий. Он мне сразу понравился и всю кампанию оставался моим лучшим товарищем. Увидев коня, Гайтов просит позволения поджигитовать немного. Я, разумеется, соглашаюсь. Гайтов садится на лошадь, дергает ее за поводья раз, другой, одновременно взмахивает плетью, но не бьет ею, а только потряхивает, грозит, и затем резко, со свистом опускает книзу. Лошадь начинает вся дрожать, выкатывает глаза, горячится, топчется на месте и не знает, как бы ей вырваться из этого положения. Уже она совсем точно в комок собралась, согнула спину и поджала задние ноги к передним, как кошка, готовая прыгнуть на свою добычу. Тогда всадник нагибается, делает ртом «ш-ш-шу!» и несется. Место не позволяло расскакаться; всадник вскоре осаживает ее, и так сильно, что лошадь едва не садится на и задние ноги. «Бедняжка моя, как тебе дорого обходится такая джигитовка», - думаю я, глядя на все это.
Гайтов проделывает разные штуки, приходит в восторг от лошади и говорит мне, что это первая лошадь в полку. После такой похвалы моя дружба с ним еще более укрепилась.
В тот же день я побывал в Осетинском дивизионе. Он стоял по другую сторону селения. Какой все видный народ осетины, молодец к молодцу, точно на подбор! Весь дивизион состоял из охотников. Лошади их и оружие были гораздо богаче, чем у казаков. У некоторых всадников полное снаряжение с лошадью стоило 700-800 руб. и даже 1.000 руб., тогда как у казаков оно стоило 150-200 руб., не больше. Что мне в особенности бросилось в глаза у осетин, это - их осанка и походка. Каждый осетин имел походку точно князь какой: выступал важно, степенно, с чувством собственного достоинства, причем левую руку держал на поясе, а правую на рукоятке кинжала. Ходят и ездят все они только в чевяках, так как, по их мнению, в чевяках и ноге легче, и ездить удобнее, нога в стремени не так скользит.
Того же автора (об Ахал-Текинской экспедиции 1880-1881 гг.):
• «Воны уме́рлы»;
• В лагере ночью;
• Чиновник;
• Геок-Тепе после штурма.