Ночь под снегом (2/2)
Н. Н. Каразин. Ночь под снегом.
НАЧАЛО
Н. Е. Сверчков. Ямская тройка, застигнутая метелью
- А я, господа, отношусь к пурге даже с некоторою признательностью, - заговорила Елена Ивановна. - Я ведь ей обязана двенадцатью годами счастливейшей жизни…
- Это как же? - полюбопытствовал барон.
- То есть каким манером? - в один голос спросили купцы.
- Сообщите-с, сударыня! - пробасил, крутя седой ус, есаул Гвоздев.
Я уже знал прежде эту историю, а все-таки подвинулся с своим табуретом поближе. Даже молчаливый «сердешный» вдруг встрепенулся и, широко раскрыв свои кроткие глаза, словно замер, затаив дух, весь сосредоточившись в одном напряженном внимании.
- Меня тоже раз, давно это было, - начала свой рассказ Елена Ивановна, - застигла на дороге пурга. Это случилось на длинном перегоне, так что до станции верст двадцать оставалось, а лошади мне попались прескверные, усталые, и ямщик - совсем мальчишка. Я хотя и слышала много страшного про эти самые пурги да бураны, но самой лично испытать не доводилось… Я и не думала тогда об опасности, опустила рогожи у кибитки и кричу ямщику: «Пошел!..» А где тут гнать, ничего не видно!.. Сани то туда, то сюда швыряет, очевидно, мы дорогу-то потеряли и попасть на нее не можем… Ямщик-мальчишка озяб, плачет, бросил возжи и ко мне в кибитку полез; кони стали… Вдруг, прислушиваюсь я… колокольчик… бряк-бряк, - да близко, вот сейчас перед нами… Наша тройка заржала, и в ответ, слышу, тоже ржат лошади… Это мы вплотную съехались, так и уперлись друг в друга… Кто-то подошел, под рогожу заглянул… Залепило снегом глаза, ничего путем не видно… Окликает. Я отозвалась. «Ах, это вы», - говорит, по имени называет, а я признать не могу… «Так, - говорит, - нельзя, так и жизнь покончить можно; а давайте уже „отсиживаться“ как следует, вместе…» Что уже они после со своим ямщиком делали, как сани ворочали, как, что, - я и не помню… Зябнуть я шибко стала; именно что «пурга мозги отшибла». Только огляделась я уже, когда все готово было. Лежим мы оба под возком, снегу намело поверх, что темно стало, - и этот-то, Богом посланный, фонарик засветил, все еще копается, войлоками обкладывает меня и говорит: «А вы, голубушка, вот хлебните глоточек, - это очень помогает в данном положении». Я хлебнула - разговорились… «Я, - говорит, - к вашему папеньке, в прошлом году, в форте являлся; помните, - доктор с рыжею бородою? Вы мне еще чай подавали, ромом угощали?» Я ему говорю: «Как же-с, теперь помню. Только папенька мой помер, а я теперь…» Ну, одним словом, разговорились как следует…
Елена Ивановна покраснела слегка, потупилась, поправила пуховой платок на шее и проговорила:
- А не хотите ли, господа, еще по стаканчику?.. Я свежего заварила чайку… Прикажете?
- Я бы готов вынести десять буранов подряд, чтобы быть на месте этого доктора! - плотоядно осклабился барон и почему-то пододвинулся поближе к нашей хозяйке, хотя всем нам казалось, что он и без того сидит к ней довольно близко.
Молчаливый собеседник очутился, как-то незаметно, тоже почти у самого стола, и в данную минуту, судя по выражению его лица, ничего и никого не видел и не слышал, кроме самой рассказчицы.
Та тоже посмотрела на него особенно пристально, словно припоминая что-то, но, очевидно, ничего не припомнила - и занялась разливанием чая по стаканам.
- Долго ли отсиживаться пришлось? - прервал молчание есаул Гвоздев.
- Ах, да!.. Я не помню хорошо, но, вероятно, дня два, немножко больше… Вот лимон… Положить кусочек?..
- О, я понимаю, - опять осклабился барон… - счастливые часов, да что часов, и дней не замечают… Чем же вся эта романическая история кончилась?
- А тем кончилась, - резко отодвинулась от него Елена Ивановна, - что по приезде в город мы обвенчались и двенадцать лет прожили вполне счастливо… Вот чем это, господин барон, окончилось!
- Вот и опять пурга… и опять… - заговорил молчаливый наш собеседник. И заговорил таким глухим, подавленным, нервным голосом, что обратил на себя общее внимание… Начал он было свою фразу и оборвал, не кончил, быстро спрятался в свой угол, отвернулся и, ни с того ни с сего, заплакал. Заплакал тихо, беззвучно, но этот плач слышали все, кроме барона, кажется…
Вдруг, словно над нашею головою, чуть-чуть звякнул колокольчик, крыша землянки дрогнула, и на головы наши посыпались мелкие кусочки глины… Звук колокольчика повторился еще раз…
- А ведь это кого-то еще Бог привел! - снялся с места есаул и выскочил в сени…
Казак-смотритель бросился за ним, купцы почему-то стали запахиваться и креститься, а барон заметил, что если и прибыл кто-нибудь, то это для него, прибывшего, весьма счастливая случайность, не более…
- Только где же тут уместится этот новый приезжий? - вопросительно поглядел он вокруг себя и, на всякий случай, раздвинул свои чемоданы и протянул ноги, чтобы заблаговременно захватить лично под свою особу место попросторней.
Застегнул полушубок и я, надел шапку и вышел в сени, вслед за есаулом и смотрителем… Там уже толпилось два или три ямщика и, при свете фонаря, дружно работали лопатами, расчищая себе выход из дверей, до крыши заваленных уже снегом.
Бряканье колокольчика повторилось еще, теперь много яснее, чем нам послышалось в землянке. Гремя сбруею, встряхнула и фыркнула усталая лошадь… Окликнули, но на громкий оклик смотрителя никто не отозвался.
- Окоченели, поди, седоки-то! - тряхнул головою казак.
Лопаты заработали дружнее.
Сильный порыв ветра внес к нам в сени массы мелкого, пушистого снега и задул один из фонарей, но, при слабом мерцании другого, можно было чуть-чуть различить конец дуги и заиндевевшую морду коренного.
С громадными усилиями, завязая по пояс в снегу, помогая, а больше мешая друг другу, мы добрались-таки до саней и начали их исследовать.
- Эк навалило, не дороешься! - ворчал смотритель… - Почтенный, а почтенный! Как вас звать-то?.. Вставайте, что ли… Приехали!.. Ребята, расчищай снег у головы, бери под плечи!..
«Почтенный» ничего не отвечал и не шевелился, изображая из себя неподвижную, окоченелую глыбу, длинный, скутанный сверток насквозь промерзшей одежды.
- А ямщика-то нету! - заметил кто-то из рабочих.
- Ищи в передке!
- Да искали - нету… Черт его знает, не распознаешь путем - чья тройка!
- Под доску не сбился ли?
- Нету!
- Ну, так помяни добром его душу!.. Сгиб, значит… Он, может, дорогу пошел нащупывать, ну, и шабаш!
- Много тут дороги нащупаешь… Да убери фонарь, что в глаза суешь, косоглазый, только мешаешь… Ну, поднимай! Бери разом… У-ух!
- Отвороти лошадь маленько… Да что глядишь, братцы, распрягай, что ли… Пущай сами по загону дороются… Эки олухи!
- Руки знобит… застыли совсем, Евстрат Игнатьевич…
- Ладно, разговаривай… Подняли, что ли?
- Тащим!
Кое-как, общими силами, мы подняли из саней приезжего и внесли его в сени. Это была просто неуклюжая, снежная масса, и уже в сенях, в относительном затишье, можно было рассмотреть часть мехового воротника и ноги в высоких сапогах.
В сенях же я заметил, что самое деятельное участие в розысках и поднимании тела принимал наш молчаливый собеседник, хотя и оставшийся сначала, как нам казалось, в землянке, но успевший пробраться вперед.
Он теперь очень суетился и все упрашивал не вносить «приезжего» сразу в тепло, а дать ему отлежаться в сенях, облегчить от лишней одежды, и вообще принять меры, хорошо всем нам известные в подобных случаях.
- Дышит! - первый же заметил он, засунув руку под шубу и пальто незнакомца, лицо которого трудно было рассмотреть под башлыком и слоем инея, густо залепившего брови, усы и бороду…
В сени вышла к нам и Елена Ивановна и остановилась на пороге, зябко запахиваясь в свою наскоро накинутую шубку.
Сунулся и я свидетельствовать больного, нашел, что сердце еще билось, хотя довольно слабо, значит, внести в тепло не представляло особенной опасности.
Порешили вносить.
Тут уже все принялись хлопотать… И купцы, и наша дама, все, кроме только барона, который осыпал нас советами, хотя сам лично и не трогался с своего места.
Приезжего раздели, уложили на пол, подостлав предварительно разной мягкой рухляди, вытерли водкою лицо, руки, грудь, разули и осторожно влили в рот ложечку теплого рому.
Больной повиновался нам совершенно бессознательно и, казалось, находился в полном беспамятстве… Его прикрыли сверху двумя тулупами. Елена Ивановна предложила оставить его пока в полном покое.
- Сам отойдет через часик, - говорила она… - Я знаю, я видала таких многих на своем веку… Сам отойдет и заговорит, тогда и можно будет вволю отпоить горяченьким, а пока не надо.
- Ему бы полынной рюмочку пропустить - она живодействует! - предложил старший купец.
- А нет того лучше, как ежели прямо в баню, да на полок! - предложил младший.
Но так как бани под руками не было, то этот дикий совет не грозил больному своим осуществлением.
Все в землянке заговорили тише, вполголоса, все стали сдержанней, только барон заметил:
- Ну, вот и не без драматического эпизода… прекрасно!
При этом барон почему-то счел нужным засмеяться, и даже довольно громко, но этот смех остался без всякого ответа и сочувствия.
Настало неловкое, даже какое-то особенно тяжелое молчание. Всех словно смущало присутствие этого лишнего, полумертвого человека… Купцы нервно зевали и крестили рты, есаул усиленно пыхтел трубочкою, барон, должно быть, измышлял еще что-нибудь поостроумнее, Елена Ивановна второй раз принялась мыть и перетирать чайные стаканы.
Веселая развязность, с которою мы беседовали до сих пор, словно испарилась, даже казак-смотритель и тот, видимо, чувствовал себя не в духе и, обернувшись лицом к стене, перечитывал правила о проезжающих, висевшие в крашеной рамке, за разбитым, закоптевшимся стеклом.
- Вот говорили недавно, господа, о Божьем предопределении, - послышался дрожащий голос молчаливого собеседника… - Вот и они-с говорили… И вот они тоже-с…
- Да подойдите поближе сюда… Сядьте здесь… - засуетилась Елена Ивановна, на месте даже задвигалась. - Барон, уберите пока ваши ноги, дайте место… Вот сюда…
- Нет, зачем же… Ах, Боже мой, не извольте беспокоиться! - покраснел «сердешный», очевидно, глубоко тронутый и вместе смущенный вниманием.
- Мало вас, что ли, продуло-то, у дверей сидючи…
- Идите сюда! - скомандовал есаул.
- Подь, подь, милый человек, погрейся тоже… Вот их высокоблагородие убрали ножки… Занимай лавку!.. - заговорили и оба купца…
- Садитесь! - пригласил и барон, действительно убирая свои длинные ноги.
Но «молчаливый» так и остался на своем прежнем месте, робко и пристально поглядывая во все стороны.
И в его взглядах так и сквозила мысль: «Ну вот, мол, не утерпел, с души сорвалось, с сердца прямо… Язык глупый подхватил это, а теперь что же, как же теперь… Неужели рассказывать?..»
- Вы, голубчик, начали что-то, - заговорила Елена Ивановна. - Все вы молчали, а вот теперь начали, ну и расскажите нам… пожалуйста… а мы слушать будем… Я уже слушаю… Ну!..
- Елена Ивановна… я могу… я вам могу… извините, господа… я… я… вот насчет как Бог велит, как кому указано…
- Выпей рюмочку, накось! - толкнул его под локоть один из купцов. Выпей - ничего!
Но «молчаливый» отвел руку со стаканом и, наконец, заговорил.
Сначала рассказ его не особенно вязался, прерывался и путался, но после, по мере того, как он овладевал общим вниманием, лицо его оживилось, он смотрел прямо в глаза Елене Ивановне, словно одной ей рассказывал свою историю.
Голос зазвучал сильнее, короткие, определенные мысли и образы - лились плавно, картинно складываясь в одно целое.
- Было это давно, лет десять тому… нет, нет, - больше, гораздо больше!.. Десять лет это особенных, а перед этим года два, да после вот третий идет… значит… так вот тогда и было это… Ну… Господа, вы меня извините, пожалуйста - Бога ради… Ну, право же, это совсем неинтересно… Я лучше…
Рассказчик умоляющими глазами окинул собрание, его смущение было полное… Глядя на него, казалось, что ему легче было бы провалиться сквозь землю в эту минуту, чем быть предметом общего внимания.
- Нет, братяга, шалишь! - принадвинулся к нему младший купец… - Завел машину, выкладывай! Трогай!..
- Говорите! - произнесла Елена Ивановна, и как-то особенно произнесла… Не приказание это было, не просьба, а что-то другое, - такое, чего нельзя ослушаться, нельзя не исполнить… Она взглядом и жестом заставила рассказчика подняться с своего неудобного места и занять другое, подле стола, так близко от нее самой, что рукою достать можно было бы, и… Барон сделал кислую гримасу, очевидно, заметив то, что и все мы видели; а видели мы, как Елена Ивановна наложила свою пухлую, красивую ручку на тощую заскорузлую руку «сердешного» и крепко сжала ее, повторив еще раз при этом свое «Говорите!»
Вздохнул человек легко и отрадно, словно гору с плеч скинул, только рукавом полушубка смахнул что-то заискрившееся у него в глазах и уже теперь заговорил без перерывов,
- У меня невеста была тогда, то есть нельзя сказать, чтобы совсем невеста, как вот бывают объявленные. Я девушку одну шибко любил, так любил, что и в сердце у меня ни для кого местечка бы не оказалось, мать родную, а и ту, покойницу, вытеснила у меня эта девушка и совсем взяла себе мою душу… и она меня тоже… не знаю, впрочем!
- Ну, верно, любила, и очень тоже - я так думаю! - вставила Елена Ивановна.
- Любила, - чуть слышно повторил за нею рассказчик… - Так вот, отец ейный видел это и молчал, а меня принимал, и как хорошо принимал, называл просто по имени, так, Яшею… «Яша, - говорит, - сходи туда; Яша, сделай то…» Все одно, как за родного сына считал… Он говорил мне раз: «Ты, Яша, погоди немного, оно прочнее будет. Теперь вот тебя в подпоручики произвели, ты человек трезвый, непьющий - тебе непременно роту дадут… Тогда ты человек с положением будешь, а это не уйдет».
- Конечно, понимал я, к чему тут речь идет, отчего не подождать, мы не в разлуке ведь были: как не на службе, все время вместе, только ночевать бегал в свою квартиру, а то все вместе… Тут и ждать долго не пришлось… Стряслась беда у нас с командиром третьей роты; полез в прорубь купаться, в Крещениев день, выпивши был очень, не выдержал после, захворал и помер от тифа. Глядь, приказ по батальону… принять, мол, роту подпоручику Чижикову, на законном основании. Захлопотался я, засуетился, дело-то ведь нешуточное, ежели чтобы все было в порядке; однако в две недели управился… Ну, докладываю у своих… готово! Лена рада-радешенька, сама за меня ротные списки и рапорты писала. Отец тоже смеется да усы седые крутит… Я, уж что говорить, земли под ногами не слышу… Только, зовут меня к генералу…
- Оделся по форме, прихожу… и - что бы вы думали?!.. «Собирайтесь, - говорит, - сейчас в дорогу, да и не близкую»… Дело в том оказалось, что казначей наш заболел внезапно, а ему надо было ехать, дело было в Екатеринбурге, казенное, большое дело, и с собою деньги везти, да ни много ни мало сорок две тысячи… «Я, - говорит генерал, - кроме вас никому этого поручить не могу, поезжайте с Богом!»
- Я было заикнулся насчет своего положения, а генерал улыбнулся… Знаю, говорит, знаю, как вернетесь назад, сам и посаженым у вас буду… А теперь… марш!
- Прихожу «к своим» - рассказываю… Старик мне в ответ: «Что ж, от службы не отказываются, командировка хорошая и почетная, в формуляр занесется»… Лена оторопела было маленько…
- Вот уже нисколько! - чуть слышно прошептали губы Елены Ивановы…
- Собрался я одним днем, простился, запрятал в сумку на грудь деньги и бумаги, сел в сани и погнал, не переводя духу… День за днем, ночь за ночью… На шестые сутки прискакал в Омск, там надо было остановку, тоже по казенному делу, на двое суток иметь… Тоже знаю как поступать, инструкцию выучил наизусть. Сейчас в казначейство… «Потрудитесь принять на хранение, до выезда!» Сдал деньги, квитанцию выправил, думаю: «Отдохну покойно!» За шесть то суток непрерывного гону всего разломало!
- Написал письмо к Лене, все подробно в этом письме обозначил, выспался, заглянул в общий зал, пообедать тоже захотелось по-человечески… Вот тут и началось оно самое…
- Я уже и щи свои отхлебал, и бифштекс съел, закурил папироску, подходит ко мне господин один, фуражка в руках форменная, одежда в порядке и сумочка через плечо.
- А мы, - говорит, - с вами товарищи. Вы ведь господин Чижиков!
- Так точно, отвечаю, моя фамилия Чижиков!
- Я вас в казначействе сегодня утром видел; мы с вами там по одному делу. Вы ведь деньги сдавали на хранение, до отъезда?
- Да, говорю, деньги сдавал казенные…
- Я тоже… Опасно, знаете, держать при себе в трактире такую сумму… Мало ли, что может случиться… Я вот теперь в Екатеринбург еду, деньги, положим, не казенные везу, а своего доверителя, однако большие, тысяч за сто будет… Тоже сдал пока на хранение!
- Да и я тоже в Екатеринбург! - бухнул я сдуру.
- Знаю. И вот мне очень приятно познакомиться… Здесь места пойдут весьма небезопасные, народ все подлец на подлеце… Так не поедем ли вместе… Ах, - говорит, - виноват, позвольте познакомиться: Гуровский, Станислав Иванович…
- Познакомились мы… Думаю я эдак: оно хоть, положим, неудобно с попутчиком при казенной сумме, однако все же вдвоем смелее как-то… Вишь, он говорит «места опасные», народ вор. Он тоже деньги везет большие… Одним словом, попутал меня лукавый!
- А тот, Гуровский-то этот, сейчас распоряжение сделал… Подали бутылку шампанского, затем другую… Меня, впрочем, не неволил пить, чокнулись только бокалами; я один всего и выпил, а то все Гуровский одолел… Взял он с меня слово, чтобы выехать вместе… В свое время и выехали…
- И что за душа человек оказался этот мой попутчик, такой открытый, такой честный, всю мне душу свою на первых двухстах верстах выложил… рассказывал, как он влюблен, как невеста его любит, меня на откровенность вытянул… Тьфу!.. Только имя дорогое опоганил… А ехали мы по моей подорожной, потому моя казенная из курьерских, а у того, говорит, частная…
- На вторые сутки к ночи, верст мы уже без малого четыреста пятьдесят от Омска отъехали, остановились мы ночевать. Знал я, что этого не допускается тоже по положению, да уговорил, собака… Притворился, что его разбило очень, упросил хоть часика три простоять… А станция попалась первейшая, шпалерами оклеена и с особою горницею… Эту-то горницу мы и заняли… Осмотрел он замки у дверей, окна освидетельствовал, сумку под голову свою положил и револьвер около. Самовар нам подали… А уже больше, вот хоть убей, ничего не помню!
- Проснулся я, головы поднять не могу, во всем теле, ну, ни капли силы не осталось, руки, ноги, как плети, лежат на постели… и уже комната не та, а смотрителева, и смотритель сам, спиною ко мне, сидит за столом и в книгу пишет… Окликнул - не сразу и голос мой заслышали, однако обернулся смотритель и говорит: «Ну, слава Богу!.. А я уже и уведомление послал в город, думал, помрете здесь, на станции…»
- Хватился я за грудь… сумку ищу… Раздет я догола, в одной рубашке лежу под одеялом. Ударило меня в голову, и опять забытье настало… После мне уже рассказывали, что без малого две недели я в память не приходил, метался, бредил… Фельдшер какой-то приезжал, поглядел и уехал, пузырек только лекарства оставил… Как все объяснилось - смотритель мне говорит: «Вы, ваше благородие, меня в такие дела не путайте, а что Гуровского я никакого не знаю, попутчик же ваш, это точно, еще рассветать путем не начинало, выехал, по своей собственной подорожной, вас будить не приказал… Да у меня, - говорит, - и в книге его подорожная записана; вот, извольте читать: мещанин красноярский Ефим Мохров по частной надобности…» Сообразил я, в чем дело, да сообразивши, представивши все, опять чуть и памяти, и рассудка не решился. Первым делом в церковь пошел, потом письмо написал к Лене - все ей же, кому же больше. Что же, думаю, тут оставаться, надо либо в Омск, либо в Екатеринбург, до Омска-то все-таки ближе, решил туда и ехать, заявить по начальству. Дал мне смотритель такую записку, чтобы из станции на станцию на обратных препровождали, потому денег у меня не осталось ни копейки. Все обокрал, прок…
Чижиков оборвал на половине бранное слово, пристально посмотрел туда, где лежал приезжий больной, и продолжал рассказ.
- Дотащился до Омска, явился… тень тенью, на человека даже не похож стал, не то что на порядочного офицера.
Посадили меня под караул, начали следствие… Только и утешенья мне было, что писать к Лене, а от нее нет ни слава в ответ… После уже от отца получил коротенькое письмо. Пишет, что, мол, если оправдаюсь, обелюсь, тогда еще посмотрит, как и что, а чтобы теперь я не докучал дочери письмами, и без того ей горе неподсильное…
- Без малого два года шли розыски да следствие… Свидетелей все разыскивали, нашлись такие, что показали, как я в гостинице шампанское пил, кутил, говорят, шибко… Да куда же я мог деньги-то, сорок тысяч, деть… Ведь деньги, хоть бы и прокученные, след широкий оставляют, видный след. И приговорили меня, за небрежное хранение и умышленную растрату якобы казенной суммы, по лишении всех прав и личных, и по преимуществу, в острог на четыре с половиною года, да на пять с половиною на поселение, безвыездно и под присмотром… Убили человека… Душу убили, не тело… Телу что! Тело-то вот выдержало, до сих пор держится… И осталась у меня одна отрада, одно утешение - это, что приведет же Бог встретиться когда-нибудь с злодеем своим, с вором окаянным… Этою мыслью и жил я только, об этом одном и денно и нощно молил Всевышнего…
- Все, что было для меня дорогого, все прошлое, все острогом и каторгою отгорожено, заслонено наглухо…
- А об Лене вашей вы тоже забыли? - нервным, взволнованным голосом спросила Чижикова Елена Ивановна.
- С опоганенными устами к причастной чаше не прикасаются! - понурил голову рассказчик.
- А того подлеца так и не разыскали? - спросил седоусый есаул.
- Нашел! - тихо-тихо, чуть слышно проговорил Чижиков… и опять покосился в ту сторону, где больной лежал.
Все мы невольно взглянули туда же, и видим, как тот приподнялся на локоть и смотрит на нас страшными глазами, бесцветными, безжизненными, словно у трупа… Лицо его исказилось, нижняя губа отвисла… Он силился подняться на ноги, но не мог… Он страшно страдал. Это видно было, но никто из нас не в силах был броситься к нему на помощь… Противно, гадко как-то стало, словно перед нами не человек страдал, а корчилось в предсмертной агонии отвратительное, ядовитое животное…
- Нашел! - повторил снова Чижиков… - Сам Бог привел Своею святою волею!.. Бог привел, Бог и накажет тебя, или простит… как… как… ну - хоть как я тебя прощаю…
Мучительно, болезненно застонал больной, рванулся еще раз и вытянулся… А тут, слышим мы, и с Еленою Ивановною что-то странное приключилось… Рыдает она, как ребенок малый, обняла шею Чижикова, припала к нему на плечо головою, только и можно разобрать что: «Яша, да Яша мой бедный, мой дорогой…»
- Вот так оказия! - стал тут наотмашь креститься старший купец… - Это точно Божье предопределение… Перст - он самый Господень!
Барон тоже спохватился, засуетился по-своему - говорит, что арестовать надо немедленно сего заподозренного, что он это может губернаторскою властью, что он доложит и прочее…
Только хлопоты его ни к чему не повели, потому что к утру арестовать было некого, некого и судить судом человеческим…
Вынесли в сени мертвое тело, прикрыли лицо шинелью, а тут и разъясниваться стало, даже солнышко выглянуло, и вся степь озарилось, белая, бесконечная, вся сверкающая чудными бриллиантами.
Всем нам было в одну сторону, все мы разом и выехали, да сейчас же остановились, на следующей станции - потому как купцы говорили: «Там оно несподручно было, в виду… упокой, Господи, его душу многогреховную, а здесь расчудесно - поздравить жениха с невестою!..»
Елена Ивановна охотно приняла это предложение, есаул троекратно провозгласил «Ура!» Купцы просто заходили около своих погребцов… Даже барон не погнушался и выпил, чтобы ни того, ни другого не обидеть, и полыновой, и рябиновой.
Другие произведения Николая Каразина: [ Три дня в мазарке], [ На далеких окраинах] (роман), [ В камышах] (отрывок из повести), [ Юнуска-головорез], [ Старый Кашкара], [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай], [ Докторша], [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту], [ Байга], [ Джигитская честь], [ Тюркмен Сяркей], [ Атлар], [ Наурусова яма], [ Кочевья по Иссык-Кулю], [ Таук], [ Писанка], [ Писанка], [ От Оренбурга до Ташкента], [ Скорбный путь].
НАЧАЛО
Н. Е. Сверчков. Ямская тройка, застигнутая метелью
- А я, господа, отношусь к пурге даже с некоторою признательностью, - заговорила Елена Ивановна. - Я ведь ей обязана двенадцатью годами счастливейшей жизни…
- Это как же? - полюбопытствовал барон.
- То есть каким манером? - в один голос спросили купцы.
- Сообщите-с, сударыня! - пробасил, крутя седой ус, есаул Гвоздев.
Я уже знал прежде эту историю, а все-таки подвинулся с своим табуретом поближе. Даже молчаливый «сердешный» вдруг встрепенулся и, широко раскрыв свои кроткие глаза, словно замер, затаив дух, весь сосредоточившись в одном напряженном внимании.
- Меня тоже раз, давно это было, - начала свой рассказ Елена Ивановна, - застигла на дороге пурга. Это случилось на длинном перегоне, так что до станции верст двадцать оставалось, а лошади мне попались прескверные, усталые, и ямщик - совсем мальчишка. Я хотя и слышала много страшного про эти самые пурги да бураны, но самой лично испытать не доводилось… Я и не думала тогда об опасности, опустила рогожи у кибитки и кричу ямщику: «Пошел!..» А где тут гнать, ничего не видно!.. Сани то туда, то сюда швыряет, очевидно, мы дорогу-то потеряли и попасть на нее не можем… Ямщик-мальчишка озяб, плачет, бросил возжи и ко мне в кибитку полез; кони стали… Вдруг, прислушиваюсь я… колокольчик… бряк-бряк, - да близко, вот сейчас перед нами… Наша тройка заржала, и в ответ, слышу, тоже ржат лошади… Это мы вплотную съехались, так и уперлись друг в друга… Кто-то подошел, под рогожу заглянул… Залепило снегом глаза, ничего путем не видно… Окликает. Я отозвалась. «Ах, это вы», - говорит, по имени называет, а я признать не могу… «Так, - говорит, - нельзя, так и жизнь покончить можно; а давайте уже „отсиживаться“ как следует, вместе…» Что уже они после со своим ямщиком делали, как сани ворочали, как, что, - я и не помню… Зябнуть я шибко стала; именно что «пурга мозги отшибла». Только огляделась я уже, когда все готово было. Лежим мы оба под возком, снегу намело поверх, что темно стало, - и этот-то, Богом посланный, фонарик засветил, все еще копается, войлоками обкладывает меня и говорит: «А вы, голубушка, вот хлебните глоточек, - это очень помогает в данном положении». Я хлебнула - разговорились… «Я, - говорит, - к вашему папеньке, в прошлом году, в форте являлся; помните, - доктор с рыжею бородою? Вы мне еще чай подавали, ромом угощали?» Я ему говорю: «Как же-с, теперь помню. Только папенька мой помер, а я теперь…» Ну, одним словом, разговорились как следует…
Елена Ивановна покраснела слегка, потупилась, поправила пуховой платок на шее и проговорила:
- А не хотите ли, господа, еще по стаканчику?.. Я свежего заварила чайку… Прикажете?
- Я бы готов вынести десять буранов подряд, чтобы быть на месте этого доктора! - плотоядно осклабился барон и почему-то пододвинулся поближе к нашей хозяйке, хотя всем нам казалось, что он и без того сидит к ней довольно близко.
Молчаливый собеседник очутился, как-то незаметно, тоже почти у самого стола, и в данную минуту, судя по выражению его лица, ничего и никого не видел и не слышал, кроме самой рассказчицы.
Та тоже посмотрела на него особенно пристально, словно припоминая что-то, но, очевидно, ничего не припомнила - и занялась разливанием чая по стаканам.
- Долго ли отсиживаться пришлось? - прервал молчание есаул Гвоздев.
- Ах, да!.. Я не помню хорошо, но, вероятно, дня два, немножко больше… Вот лимон… Положить кусочек?..
- О, я понимаю, - опять осклабился барон… - счастливые часов, да что часов, и дней не замечают… Чем же вся эта романическая история кончилась?
- А тем кончилась, - резко отодвинулась от него Елена Ивановна, - что по приезде в город мы обвенчались и двенадцать лет прожили вполне счастливо… Вот чем это, господин барон, окончилось!
- Вот и опять пурга… и опять… - заговорил молчаливый наш собеседник. И заговорил таким глухим, подавленным, нервным голосом, что обратил на себя общее внимание… Начал он было свою фразу и оборвал, не кончил, быстро спрятался в свой угол, отвернулся и, ни с того ни с сего, заплакал. Заплакал тихо, беззвучно, но этот плач слышали все, кроме барона, кажется…
Вдруг, словно над нашею головою, чуть-чуть звякнул колокольчик, крыша землянки дрогнула, и на головы наши посыпались мелкие кусочки глины… Звук колокольчика повторился еще раз…
- А ведь это кого-то еще Бог привел! - снялся с места есаул и выскочил в сени…
Казак-смотритель бросился за ним, купцы почему-то стали запахиваться и креститься, а барон заметил, что если и прибыл кто-нибудь, то это для него, прибывшего, весьма счастливая случайность, не более…
- Только где же тут уместится этот новый приезжий? - вопросительно поглядел он вокруг себя и, на всякий случай, раздвинул свои чемоданы и протянул ноги, чтобы заблаговременно захватить лично под свою особу место попросторней.
Застегнул полушубок и я, надел шапку и вышел в сени, вслед за есаулом и смотрителем… Там уже толпилось два или три ямщика и, при свете фонаря, дружно работали лопатами, расчищая себе выход из дверей, до крыши заваленных уже снегом.
Бряканье колокольчика повторилось еще, теперь много яснее, чем нам послышалось в землянке. Гремя сбруею, встряхнула и фыркнула усталая лошадь… Окликнули, но на громкий оклик смотрителя никто не отозвался.
- Окоченели, поди, седоки-то! - тряхнул головою казак.
Лопаты заработали дружнее.
Сильный порыв ветра внес к нам в сени массы мелкого, пушистого снега и задул один из фонарей, но, при слабом мерцании другого, можно было чуть-чуть различить конец дуги и заиндевевшую морду коренного.
С громадными усилиями, завязая по пояс в снегу, помогая, а больше мешая друг другу, мы добрались-таки до саней и начали их исследовать.
- Эк навалило, не дороешься! - ворчал смотритель… - Почтенный, а почтенный! Как вас звать-то?.. Вставайте, что ли… Приехали!.. Ребята, расчищай снег у головы, бери под плечи!..
«Почтенный» ничего не отвечал и не шевелился, изображая из себя неподвижную, окоченелую глыбу, длинный, скутанный сверток насквозь промерзшей одежды.
- А ямщика-то нету! - заметил кто-то из рабочих.
- Ищи в передке!
- Да искали - нету… Черт его знает, не распознаешь путем - чья тройка!
- Под доску не сбился ли?
- Нету!
- Ну, так помяни добром его душу!.. Сгиб, значит… Он, может, дорогу пошел нащупывать, ну, и шабаш!
- Много тут дороги нащупаешь… Да убери фонарь, что в глаза суешь, косоглазый, только мешаешь… Ну, поднимай! Бери разом… У-ух!
- Отвороти лошадь маленько… Да что глядишь, братцы, распрягай, что ли… Пущай сами по загону дороются… Эки олухи!
- Руки знобит… застыли совсем, Евстрат Игнатьевич…
- Ладно, разговаривай… Подняли, что ли?
- Тащим!
Кое-как, общими силами, мы подняли из саней приезжего и внесли его в сени. Это была просто неуклюжая, снежная масса, и уже в сенях, в относительном затишье, можно было рассмотреть часть мехового воротника и ноги в высоких сапогах.
В сенях же я заметил, что самое деятельное участие в розысках и поднимании тела принимал наш молчаливый собеседник, хотя и оставшийся сначала, как нам казалось, в землянке, но успевший пробраться вперед.
Он теперь очень суетился и все упрашивал не вносить «приезжего» сразу в тепло, а дать ему отлежаться в сенях, облегчить от лишней одежды, и вообще принять меры, хорошо всем нам известные в подобных случаях.
- Дышит! - первый же заметил он, засунув руку под шубу и пальто незнакомца, лицо которого трудно было рассмотреть под башлыком и слоем инея, густо залепившего брови, усы и бороду…
В сени вышла к нам и Елена Ивановна и остановилась на пороге, зябко запахиваясь в свою наскоро накинутую шубку.
Сунулся и я свидетельствовать больного, нашел, что сердце еще билось, хотя довольно слабо, значит, внести в тепло не представляло особенной опасности.
Порешили вносить.
Тут уже все принялись хлопотать… И купцы, и наша дама, все, кроме только барона, который осыпал нас советами, хотя сам лично и не трогался с своего места.
Приезжего раздели, уложили на пол, подостлав предварительно разной мягкой рухляди, вытерли водкою лицо, руки, грудь, разули и осторожно влили в рот ложечку теплого рому.
Больной повиновался нам совершенно бессознательно и, казалось, находился в полном беспамятстве… Его прикрыли сверху двумя тулупами. Елена Ивановна предложила оставить его пока в полном покое.
- Сам отойдет через часик, - говорила она… - Я знаю, я видала таких многих на своем веку… Сам отойдет и заговорит, тогда и можно будет вволю отпоить горяченьким, а пока не надо.
- Ему бы полынной рюмочку пропустить - она живодействует! - предложил старший купец.
- А нет того лучше, как ежели прямо в баню, да на полок! - предложил младший.
Но так как бани под руками не было, то этот дикий совет не грозил больному своим осуществлением.
Все в землянке заговорили тише, вполголоса, все стали сдержанней, только барон заметил:
- Ну, вот и не без драматического эпизода… прекрасно!
При этом барон почему-то счел нужным засмеяться, и даже довольно громко, но этот смех остался без всякого ответа и сочувствия.
Настало неловкое, даже какое-то особенно тяжелое молчание. Всех словно смущало присутствие этого лишнего, полумертвого человека… Купцы нервно зевали и крестили рты, есаул усиленно пыхтел трубочкою, барон, должно быть, измышлял еще что-нибудь поостроумнее, Елена Ивановна второй раз принялась мыть и перетирать чайные стаканы.
Веселая развязность, с которою мы беседовали до сих пор, словно испарилась, даже казак-смотритель и тот, видимо, чувствовал себя не в духе и, обернувшись лицом к стене, перечитывал правила о проезжающих, висевшие в крашеной рамке, за разбитым, закоптевшимся стеклом.
- Вот говорили недавно, господа, о Божьем предопределении, - послышался дрожащий голос молчаливого собеседника… - Вот и они-с говорили… И вот они тоже-с…
- Да подойдите поближе сюда… Сядьте здесь… - засуетилась Елена Ивановна, на месте даже задвигалась. - Барон, уберите пока ваши ноги, дайте место… Вот сюда…
- Нет, зачем же… Ах, Боже мой, не извольте беспокоиться! - покраснел «сердешный», очевидно, глубоко тронутый и вместе смущенный вниманием.
- Мало вас, что ли, продуло-то, у дверей сидючи…
- Идите сюда! - скомандовал есаул.
- Подь, подь, милый человек, погрейся тоже… Вот их высокоблагородие убрали ножки… Занимай лавку!.. - заговорили и оба купца…
- Садитесь! - пригласил и барон, действительно убирая свои длинные ноги.
Но «молчаливый» так и остался на своем прежнем месте, робко и пристально поглядывая во все стороны.
И в его взглядах так и сквозила мысль: «Ну вот, мол, не утерпел, с души сорвалось, с сердца прямо… Язык глупый подхватил это, а теперь что же, как же теперь… Неужели рассказывать?..»
- Вы, голубчик, начали что-то, - заговорила Елена Ивановна. - Все вы молчали, а вот теперь начали, ну и расскажите нам… пожалуйста… а мы слушать будем… Я уже слушаю… Ну!..
- Елена Ивановна… я могу… я вам могу… извините, господа… я… я… вот насчет как Бог велит, как кому указано…
- Выпей рюмочку, накось! - толкнул его под локоть один из купцов. Выпей - ничего!
Но «молчаливый» отвел руку со стаканом и, наконец, заговорил.
Сначала рассказ его не особенно вязался, прерывался и путался, но после, по мере того, как он овладевал общим вниманием, лицо его оживилось, он смотрел прямо в глаза Елене Ивановне, словно одной ей рассказывал свою историю.
Голос зазвучал сильнее, короткие, определенные мысли и образы - лились плавно, картинно складываясь в одно целое.
- Было это давно, лет десять тому… нет, нет, - больше, гораздо больше!.. Десять лет это особенных, а перед этим года два, да после вот третий идет… значит… так вот тогда и было это… Ну… Господа, вы меня извините, пожалуйста - Бога ради… Ну, право же, это совсем неинтересно… Я лучше…
Рассказчик умоляющими глазами окинул собрание, его смущение было полное… Глядя на него, казалось, что ему легче было бы провалиться сквозь землю в эту минуту, чем быть предметом общего внимания.
- Нет, братяга, шалишь! - принадвинулся к нему младший купец… - Завел машину, выкладывай! Трогай!..
- Говорите! - произнесла Елена Ивановна, и как-то особенно произнесла… Не приказание это было, не просьба, а что-то другое, - такое, чего нельзя ослушаться, нельзя не исполнить… Она взглядом и жестом заставила рассказчика подняться с своего неудобного места и занять другое, подле стола, так близко от нее самой, что рукою достать можно было бы, и… Барон сделал кислую гримасу, очевидно, заметив то, что и все мы видели; а видели мы, как Елена Ивановна наложила свою пухлую, красивую ручку на тощую заскорузлую руку «сердешного» и крепко сжала ее, повторив еще раз при этом свое «Говорите!»
Вздохнул человек легко и отрадно, словно гору с плеч скинул, только рукавом полушубка смахнул что-то заискрившееся у него в глазах и уже теперь заговорил без перерывов,
- У меня невеста была тогда, то есть нельзя сказать, чтобы совсем невеста, как вот бывают объявленные. Я девушку одну шибко любил, так любил, что и в сердце у меня ни для кого местечка бы не оказалось, мать родную, а и ту, покойницу, вытеснила у меня эта девушка и совсем взяла себе мою душу… и она меня тоже… не знаю, впрочем!
- Ну, верно, любила, и очень тоже - я так думаю! - вставила Елена Ивановна.
- Любила, - чуть слышно повторил за нею рассказчик… - Так вот, отец ейный видел это и молчал, а меня принимал, и как хорошо принимал, называл просто по имени, так, Яшею… «Яша, - говорит, - сходи туда; Яша, сделай то…» Все одно, как за родного сына считал… Он говорил мне раз: «Ты, Яша, погоди немного, оно прочнее будет. Теперь вот тебя в подпоручики произвели, ты человек трезвый, непьющий - тебе непременно роту дадут… Тогда ты человек с положением будешь, а это не уйдет».
- Конечно, понимал я, к чему тут речь идет, отчего не подождать, мы не в разлуке ведь были: как не на службе, все время вместе, только ночевать бегал в свою квартиру, а то все вместе… Тут и ждать долго не пришлось… Стряслась беда у нас с командиром третьей роты; полез в прорубь купаться, в Крещениев день, выпивши был очень, не выдержал после, захворал и помер от тифа. Глядь, приказ по батальону… принять, мол, роту подпоручику Чижикову, на законном основании. Захлопотался я, засуетился, дело-то ведь нешуточное, ежели чтобы все было в порядке; однако в две недели управился… Ну, докладываю у своих… готово! Лена рада-радешенька, сама за меня ротные списки и рапорты писала. Отец тоже смеется да усы седые крутит… Я, уж что говорить, земли под ногами не слышу… Только, зовут меня к генералу…
- Оделся по форме, прихожу… и - что бы вы думали?!.. «Собирайтесь, - говорит, - сейчас в дорогу, да и не близкую»… Дело в том оказалось, что казначей наш заболел внезапно, а ему надо было ехать, дело было в Екатеринбурге, казенное, большое дело, и с собою деньги везти, да ни много ни мало сорок две тысячи… «Я, - говорит генерал, - кроме вас никому этого поручить не могу, поезжайте с Богом!»
- Я было заикнулся насчет своего положения, а генерал улыбнулся… Знаю, говорит, знаю, как вернетесь назад, сам и посаженым у вас буду… А теперь… марш!
- Прихожу «к своим» - рассказываю… Старик мне в ответ: «Что ж, от службы не отказываются, командировка хорошая и почетная, в формуляр занесется»… Лена оторопела было маленько…
- Вот уже нисколько! - чуть слышно прошептали губы Елены Ивановы…
- Собрался я одним днем, простился, запрятал в сумку на грудь деньги и бумаги, сел в сани и погнал, не переводя духу… День за днем, ночь за ночью… На шестые сутки прискакал в Омск, там надо было остановку, тоже по казенному делу, на двое суток иметь… Тоже знаю как поступать, инструкцию выучил наизусть. Сейчас в казначейство… «Потрудитесь принять на хранение, до выезда!» Сдал деньги, квитанцию выправил, думаю: «Отдохну покойно!» За шесть то суток непрерывного гону всего разломало!
- Написал письмо к Лене, все подробно в этом письме обозначил, выспался, заглянул в общий зал, пообедать тоже захотелось по-человечески… Вот тут и началось оно самое…
- Я уже и щи свои отхлебал, и бифштекс съел, закурил папироску, подходит ко мне господин один, фуражка в руках форменная, одежда в порядке и сумочка через плечо.
- А мы, - говорит, - с вами товарищи. Вы ведь господин Чижиков!
- Так точно, отвечаю, моя фамилия Чижиков!
- Я вас в казначействе сегодня утром видел; мы с вами там по одному делу. Вы ведь деньги сдавали на хранение, до отъезда?
- Да, говорю, деньги сдавал казенные…
- Я тоже… Опасно, знаете, держать при себе в трактире такую сумму… Мало ли, что может случиться… Я вот теперь в Екатеринбург еду, деньги, положим, не казенные везу, а своего доверителя, однако большие, тысяч за сто будет… Тоже сдал пока на хранение!
- Да и я тоже в Екатеринбург! - бухнул я сдуру.
- Знаю. И вот мне очень приятно познакомиться… Здесь места пойдут весьма небезопасные, народ все подлец на подлеце… Так не поедем ли вместе… Ах, - говорит, - виноват, позвольте познакомиться: Гуровский, Станислав Иванович…
- Познакомились мы… Думаю я эдак: оно хоть, положим, неудобно с попутчиком при казенной сумме, однако все же вдвоем смелее как-то… Вишь, он говорит «места опасные», народ вор. Он тоже деньги везет большие… Одним словом, попутал меня лукавый!
- А тот, Гуровский-то этот, сейчас распоряжение сделал… Подали бутылку шампанского, затем другую… Меня, впрочем, не неволил пить, чокнулись только бокалами; я один всего и выпил, а то все Гуровский одолел… Взял он с меня слово, чтобы выехать вместе… В свое время и выехали…
- И что за душа человек оказался этот мой попутчик, такой открытый, такой честный, всю мне душу свою на первых двухстах верстах выложил… рассказывал, как он влюблен, как невеста его любит, меня на откровенность вытянул… Тьфу!.. Только имя дорогое опоганил… А ехали мы по моей подорожной, потому моя казенная из курьерских, а у того, говорит, частная…
- На вторые сутки к ночи, верст мы уже без малого четыреста пятьдесят от Омска отъехали, остановились мы ночевать. Знал я, что этого не допускается тоже по положению, да уговорил, собака… Притворился, что его разбило очень, упросил хоть часика три простоять… А станция попалась первейшая, шпалерами оклеена и с особою горницею… Эту-то горницу мы и заняли… Осмотрел он замки у дверей, окна освидетельствовал, сумку под голову свою положил и револьвер около. Самовар нам подали… А уже больше, вот хоть убей, ничего не помню!
- Проснулся я, головы поднять не могу, во всем теле, ну, ни капли силы не осталось, руки, ноги, как плети, лежат на постели… и уже комната не та, а смотрителева, и смотритель сам, спиною ко мне, сидит за столом и в книгу пишет… Окликнул - не сразу и голос мой заслышали, однако обернулся смотритель и говорит: «Ну, слава Богу!.. А я уже и уведомление послал в город, думал, помрете здесь, на станции…»
- Хватился я за грудь… сумку ищу… Раздет я догола, в одной рубашке лежу под одеялом. Ударило меня в голову, и опять забытье настало… После мне уже рассказывали, что без малого две недели я в память не приходил, метался, бредил… Фельдшер какой-то приезжал, поглядел и уехал, пузырек только лекарства оставил… Как все объяснилось - смотритель мне говорит: «Вы, ваше благородие, меня в такие дела не путайте, а что Гуровского я никакого не знаю, попутчик же ваш, это точно, еще рассветать путем не начинало, выехал, по своей собственной подорожной, вас будить не приказал… Да у меня, - говорит, - и в книге его подорожная записана; вот, извольте читать: мещанин красноярский Ефим Мохров по частной надобности…» Сообразил я, в чем дело, да сообразивши, представивши все, опять чуть и памяти, и рассудка не решился. Первым делом в церковь пошел, потом письмо написал к Лене - все ей же, кому же больше. Что же, думаю, тут оставаться, надо либо в Омск, либо в Екатеринбург, до Омска-то все-таки ближе, решил туда и ехать, заявить по начальству. Дал мне смотритель такую записку, чтобы из станции на станцию на обратных препровождали, потому денег у меня не осталось ни копейки. Все обокрал, прок…
Чижиков оборвал на половине бранное слово, пристально посмотрел туда, где лежал приезжий больной, и продолжал рассказ.
- Дотащился до Омска, явился… тень тенью, на человека даже не похож стал, не то что на порядочного офицера.
Посадили меня под караул, начали следствие… Только и утешенья мне было, что писать к Лене, а от нее нет ни слава в ответ… После уже от отца получил коротенькое письмо. Пишет, что, мол, если оправдаюсь, обелюсь, тогда еще посмотрит, как и что, а чтобы теперь я не докучал дочери письмами, и без того ей горе неподсильное…
- Без малого два года шли розыски да следствие… Свидетелей все разыскивали, нашлись такие, что показали, как я в гостинице шампанское пил, кутил, говорят, шибко… Да куда же я мог деньги-то, сорок тысяч, деть… Ведь деньги, хоть бы и прокученные, след широкий оставляют, видный след. И приговорили меня, за небрежное хранение и умышленную растрату якобы казенной суммы, по лишении всех прав и личных, и по преимуществу, в острог на четыре с половиною года, да на пять с половиною на поселение, безвыездно и под присмотром… Убили человека… Душу убили, не тело… Телу что! Тело-то вот выдержало, до сих пор держится… И осталась у меня одна отрада, одно утешение - это, что приведет же Бог встретиться когда-нибудь с злодеем своим, с вором окаянным… Этою мыслью и жил я только, об этом одном и денно и нощно молил Всевышнего…
- Все, что было для меня дорогого, все прошлое, все острогом и каторгою отгорожено, заслонено наглухо…
- А об Лене вашей вы тоже забыли? - нервным, взволнованным голосом спросила Чижикова Елена Ивановна.
- С опоганенными устами к причастной чаше не прикасаются! - понурил голову рассказчик.
- А того подлеца так и не разыскали? - спросил седоусый есаул.
- Нашел! - тихо-тихо, чуть слышно проговорил Чижиков… и опять покосился в ту сторону, где больной лежал.
Все мы невольно взглянули туда же, и видим, как тот приподнялся на локоть и смотрит на нас страшными глазами, бесцветными, безжизненными, словно у трупа… Лицо его исказилось, нижняя губа отвисла… Он силился подняться на ноги, но не мог… Он страшно страдал. Это видно было, но никто из нас не в силах был броситься к нему на помощь… Противно, гадко как-то стало, словно перед нами не человек страдал, а корчилось в предсмертной агонии отвратительное, ядовитое животное…
- Нашел! - повторил снова Чижиков… - Сам Бог привел Своею святою волею!.. Бог привел, Бог и накажет тебя, или простит… как… как… ну - хоть как я тебя прощаю…
Мучительно, болезненно застонал больной, рванулся еще раз и вытянулся… А тут, слышим мы, и с Еленою Ивановною что-то странное приключилось… Рыдает она, как ребенок малый, обняла шею Чижикова, припала к нему на плечо головою, только и можно разобрать что: «Яша, да Яша мой бедный, мой дорогой…»
- Вот так оказия! - стал тут наотмашь креститься старший купец… - Это точно Божье предопределение… Перст - он самый Господень!
Барон тоже спохватился, засуетился по-своему - говорит, что арестовать надо немедленно сего заподозренного, что он это может губернаторскою властью, что он доложит и прочее…
Только хлопоты его ни к чему не повели, потому что к утру арестовать было некого, некого и судить судом человеческим…
Вынесли в сени мертвое тело, прикрыли лицо шинелью, а тут и разъясниваться стало, даже солнышко выглянуло, и вся степь озарилось, белая, бесконечная, вся сверкающая чудными бриллиантами.
Всем нам было в одну сторону, все мы разом и выехали, да сейчас же остановились, на следующей станции - потому как купцы говорили: «Там оно несподручно было, в виду… упокой, Господи, его душу многогреховную, а здесь расчудесно - поздравить жениха с невестою!..»
Елена Ивановна охотно приняла это предложение, есаул троекратно провозгласил «Ура!» Купцы просто заходили около своих погребцов… Даже барон не погнушался и выпил, чтобы ни того, ни другого не обидеть, и полыновой, и рябиновой.
Другие произведения Николая Каразина: [ Три дня в мазарке], [ На далеких окраинах] (роман), [ В камышах] (отрывок из повести), [ Юнуска-головорез], [ Старый Кашкара], [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай], [ Докторша], [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту], [ Байга], [ Джигитская честь], [ Тюркмен Сяркей], [ Атлар], [ Наурусова яма], [ Кочевья по Иссык-Кулю], [ Таук], [ Писанка], [ Писанка], [ От Оренбурга до Ташкента], [ Скорбный путь].