Таук: Из записной книжки разведчика. VIII
Н. Н. Каразин. Таук. (Из записной книжки разведчика).
Глава I. Глава II. Глава III. Глава IV. Глава V. Глава VI. Глава VII. Глава VIII. Глава IX. Глава X. Глава XI.
VIII. За чужим добром
Долго ли мы спали, тот ли еще день тянулся, или другой начался, - сказать трудно: часы мои, на беду, остановились. Проснулись мы в совершенном мраке: костер потух; мы снова зажгли огонь и отправились на разведки. Я чувствовал себя бодрым и сильным, только голодным до крайней степени.
Кое-как утолив мучения этого голода, опять все теми же лепешками, мы выбрались к выходу из пещеры. После двух крутых поворотов, мы заметили, значительно выше нас, небольшое отверстие, сиявшее чудным, голубоватым светом дня. Чуть не бегом бросился я туда и через минуту зажмурил глаза, ослепленные светом солнечного полудня, вдыхая полною грудью чистый горный воздух. К этому отверстию вел узенький карниз, исчезая неподалеку за отвесным утесом, но по этому карнизу можно было еще идти довольно удобно, только чтобы не смотреть пристально вниз, в эту зияющую под нашими ногами бездонную пропасть… Пройдя с полверсты по своим же следам, которые сохранились довольно ясно местами, мы очутились над пологим спуском, густо поросшим горною растительностью. Отсюда спуск становился все круче и круче. Мы оглянулись назад, и Таук мне показал на маленькую черную точку, над которою клубились еле заметное дымное облачко.
- Там! - сказал он.
Я полагал, что это был вход в нашу пещеру. Да, это наш ночной путь: вон - сломанные вишни; вон - клочья нашей одежды и целая прядь с гривы буланого… И как это мы могли идти ночью, да еще в такой туман, этою непролазною чащею?.. Но удивление мое достигло крайних пределов, когда мы выбрались-таки из зарослей и, спустившись пологим откосом, усеянным валунами, добрались до края пропасти, вдоль которой змеился карниз, вдвое уже первого. В одном месте карниз почти прервался… Там торчали выступающие из горного массива остроконечные камни, осколки, и виднелись свежие следы горного обвала… Там идти нельзя. Даже теперь, днем, и то я не решался более ступить ногою…
- Что же, пойдем! - понукал меня Таук.
- Не могу!
Я уже прямо попятился, оказав вожаку легкое сопротивление, когда тот одобрительно потянул меня за полу.
- Ведь шел же за лошадью… Темно было - шел, светло стало - боишься!
- По этой дороге не ходят!
- А это что?
Я взглянул по указанию горбуна и ясно увидал отпечатки кованых ног конских и мои собственные следы…
- Не могу! - отрицательно закачал я головою…
- И никто не может! - строго и внушительно произнес Таук. - А мы пойдем… Это - великая дорога, дорога Божья… По этой дороге люди не ходят, а их сам Бог переносит. Когда человеку все равно помирать надо, он идет, и если Бог захочет спасти его, - перенесет… Нам все равно помирать приходилось, мы пошли… Видишь, живы: перенес Аллах. Теперь этот самый Аллах нас из беды выручит, а все-таки и мне страшно… Поползем как-нибудь… Уже очень хочется посмотреть: что с конем сталося?..
Да, мы буквально поползли, цепляясь руками, плотно прилегая всем телом к обледенелым камням, тщательно выбирая место, где хоть на минуту можно было более или менее надежно опереться ногою… Если бы не явные следы, я мог бы не поверить, что это наша вчерашняя, уже, значит, знакомая нам дорога!.. Однако трудно… Я весь в поту от непосильного напряжения… Таук ползет впереди. Вот он остановился и пристально смотрит вниз…
- Здесь! - сказал он и безнадежно махнул рукою.
Как ни приглядывался я, ничего не мог рассмотреть на дне пропасти, да еще затянутой легким, быстро скользящим облаком.
- Пропало все!.. Ни отсюда, ни снизу нельзя добраться… Птицы, те склюют, а больше никому не дотронуться… Что же? Будем и без чаю, и без араку… Ползем назад, - нечего тут больше делать…
Поползли… Ух! С какою отрадою я ступил после на более надежную дорогу… Сели отдохнуть.
- Аблай ходил два раза, Массол три, Дауд один раз, а я четыре! - вспоминая минувшее, заговорил Таук. - Вот это, с тобою, - четвертый… За нами гонялись, как раз до того места, где Даудка, паршивая собака, лежит, они ходили тут… много ходили, да все лежат там, где наша лошадь… только мы уцелели… Божья дорога, не для человека она сделана!..
Отдохнули, вернулись в оставленную нами пещеру… Таук сводил коней на снег «попоить». Затем мы стали обдумывать свое дальнейшее положение. А оно было поистине безвыходное: в горах погибнешь, здесь сидеть без пищи - погибнешь тоже, вниз спуститься, в долину, другою дорогою, которую Таук знает хорошо, - чего только Таук не знает? - это теперь стало моим несокрушимым убеждением. Ну! Идти в долину: там, меж людьми, после опубликования наших, т. е. теперь только моих, примет, после всего, что случилось с беднягою Кутаевым, это значит идти тоже на верную смерть или плен, еще горше первого, а потом, все-таки, публичную казнь. Нет, и вниз идти очень опасно!.. Да, но здесь, в горах, смерть неизбежна, а там?.. Все-таки там, внизу, есть хоть какой-нибудь шанс на спасение…
Я думал, и Таук думал… И, кажется, додумались мы до одного и того же, только у моего джигита вылилось это в особую, своеобразную форму…
- Я пойду вниз, я два дня пропадать буду, может, и больше, я пойду за хлебом, за мясом, за чаем… только араку не будет, араку там нигде нету!
- Я тебе дам денег. Этого добра у меня много!.. Можно купить…
Не успел я докончить своего предположения, как Таук громко расхохотался и фамильярно толкнул меня в бок кулаком…
- Как мы можем покупать? - хохотал он, - Я покажу деньги, сейчас спросят, откуда, что за человек?.. Нет, мы покупать не можем… Украсть надо…. Красть мы можем, а покупать нельзя… Только когда я пойду красть, назад вернусь, ты сдохнешь от голода! Не вытерпишь…
- Очень может быть, если очень долго! - согласился я с таким основательным предположением.
И порешили мы идти воровать вместе. План похода был совместно разработан и представлял много вероятия в успешности исполнения.
Те сарбазы, что мы оставили бивуаком на берегу Нарына, против переправы, получив сведение от наманганских купцов, будут или дожидаться нас на переправе, или пойдут нам навстречу, разыскивая нас на пути; ведь они не знают, что мы уже предуведомлены о предстоящей нам опасности. Они вполне уверены, что, ничего не подозревая, мы станем открыто продолжать наш путь и, по примеру уже одного такого пойманного, посетим людные, населенные места ханства; сами, так сказать, попадемся им в лапы… Вот если б они могли предполагать, что мы знаем, в чем дело, и от них скрываемся, - они, может быть, и пошарили бы поаккуратнее в окрестных предгориях… Но азиаты ленивы на поиски и на бродяжничество в диких пустынных местах, да еще в таковую бедовую, зимнюю пору. Да, они, наверное, стоят на месте, или пошли низом, удобною дорогою, к подошве Суока, перевала, единственного сообщения с долиною Нарына, а то, может быть, что всего вероятнее, вернулись в кишлаки, если не пошли на Наманган и Кокан, удовольствовавшись пока первою поимкою.
Значит, если мы осторожно, с оглядкою спустимся сами, конечно, ночью, прячась днем где-нибудь в камышах прибрежья, то сарбазы никаким образом не могут подозревать нас так близко в своем соседстве. Сарбазы такие же люди и так же могут уставать, а после спать, как и все. Мы будем только уставать, когда они спят, и отдыхать скрытно, когда они бодрствуют. Таук выразил это положение в такой лаконической образной форме:
- Сарбаз спит - мы ходим… Сарбаз заходил - мы легли спать. Хорошо будет! - и добавил при этом: - Мы на сарбаза смотрим в оба и знаем, что он делает. Сарбаз на нас не смотрит и ничего об нас не знает. Только вот беда! Сарбаз знает, что у нас кони буланый да чалый. Не надо ему лошадей показывать, - сарбазы знают, что урус с черной бородою. Черных бород и у них много, да шапка баранья, высокая, и кафтан с буркою, вот где беда, - и об этом надо подумать…
Значит, изменив несколько бороду, а главное, платье, можно и днем, с осторожностью, где-нибудь показаться; значит, эту меру предосторожности принять непременно надо.
Итак, чем с голоду пропадать, решено было идти вниз, в долину, другою дорогою, преобразившись, сколько возможно, и, конечно, оставив лошадей здесь, хотя бы на время, до подходящего случая. Жаль было оставлять добрых, выносливых, так много мне послуживших коней. Но что было делать? Оставлять их где-нибудь в камышах опасно: джул-барс слопает ночью, днем как-нибудь ржанием отзовутся, людей наманят и след покажут.
Таук уверяет, что они кони умные, далеко отсюда сами не пойдут, поглодать что-нибудь сами отыщут и в бурю снежную сами теперь найдут знакомую дорогу в пещеру-убежище, и что вообще Аллах не только к людям, но и к скотам очень милостив и попасет наших лошадок, пока мы что не устроим к лучшему!
Из остального платья я выбрал самое подходящее; рваный чапан Даудкин, что он подстилал вместо войлока, остался мне в наследство, а шапку мою черную, барашковую, сменила серая чалма, свороченная из двух поясов полотенец. Цвет же моей бороды до такой степени изменился от слоя грязи и копоти, что вряд ли отличался от цвета самого лица. Револьверы я взял с собою, один дал Тауку, показав, как надо с ним обращаться, с винтовкою же мне очень жаль было расставаться, и я ухитрился-таки, хоть в разобранном виде, спрятать ее в полах халата.
Мы сняли недоуздки с обеих лошадей, погладили их, поласкали на прощание и тронулись в путь после полудня, рассчитывая засветло пройти опасные места, не тот карниз - Боже упаси! - а другую дорогу.
- Тоже Божью? - недоверчиво спросил я Таука.
- Нет, человечью… Там даже и аркары ходят… Медведь раз ходил, я видел, ничего; а у него нога такая же, как и наша… Там ничего, можно!
Эту возможную дорогу мы, хотя и с большим трудом, однако одолели засветло. Мы даже подвигались довольно быстро и к закату солнечному были верстах в пятнадцати от пещеры. Когда мы остановились отдохнуть, то отсюда снова ясно была видна долина Нарына, окрашенная багрянцем заката. Совсем было темно, когда мы вошли в густую чащу камышей, и мой Таук обнаружил чувство не только робости, но даже заметного страха. Но он боялся не людей. Нет, его пугала возможность встречи со страшным обитателем джунглей, с полосатым джул-барсом, и он мне шепотом рассказывал неимоверные ужасы про свирепость этого колоссального хищника. Я поспешил собрать винтовку, уверяя его, что с этим оружием никакой джул-барс не страшен.
Благополучно пользуясь кабаньими тропами, мы добрались до воды и принялись изготовлять плот для переправы. Таук очень ловко справлялся с этим делом, устройством саллы, и скоро все было готово.
Мы улеглись, и нас тихо понесло по течению. Связав несколько камышин потолще, мы сделали что-то вроде руля и полегоньку направляли плот наискось. Однако, нас долго еще тащило все ниже и ниже, унося от места отправления. Тяжелое сопение и какое-то грузное шлепанье по полузамерзлой грязи обратило на себя наше внимание. Мы заметили несколько черных тел у самой воды. Это были кабаны. Животные, пришедшие на водопой, даже внимания не обратили на какую-то кучу камыша, проплывшую от них шагах в десяти, не более; мы, конечно, тоже не пытались их побеспокоить и продолжали свой путь.
Выбрались мы, наконец, на отмель, у пологого песчаного берега, оттолкнули саллы, чтобы те продолжали свой путь и не указывали бы места пристани, и зашагали по ровной и мягкой дороге. Судя по звездам, было около полуночи. До света было еще часов семь, не считая утренней мглы. Времени довольно! Впереди мигали красноватые огоньки селения, только не того, что мы видели прежде, где попался бедный Кутаев, а другого. Таук говорил, что и этот кишлак он знает: Алты-Агач называется, а от кишлака Нарын - верст сорок, если не больше. Говорит также, что сюда сарбазы еще прежде приходили, что через Алты-Агач ведет большая арбяная дорога на Наманган, и что этот кишлак и больше Нарына, и богаче, а караван-сараев с чай-хане два…
Когда мы подошли, конечно, обойдя с задов, к селению, огни были только в караван-сарае. На базарной же улице, где находились крытые лавки, и в узеньких переулках было темно и тихо. Народ спал крепко. Мы забрались на какой-то пустой дворик, всполошили было с десяток собак, поднявших лай, похожий скорее на волчье вытье, но моего путеводителя нисколько не беспокоивший: полают да и отстанут, а лай ночью - дело привычное и никого не потревожит. С этого дворика мы пролезли через какое-то отверстие в глинобитной стенке и попали на другой, просторный. Противоположная сторона этого дворика была повыше; - это, значит, задняя стена примыкающей к дворику сакли. Правее стенка была полуразрушена, и сквозила узкая щель бокового переулка. Таук оставил меня на полчаса одного: ему надо было сделать разведку поподробнее. Когда он вернулся, он сказал мне решительно:
- Пойдем!
Мы вышли в переулок и скоро очутились на широкой улице, ведущей к базару.
- Я смотрел, сторожа нет. Один только человек спит тут неподалеку, под арбою, а там верблюды лежат и большие мешки, батманы целые, с рисом. Я и торбу захватил с арбы, наберем рису, пригодится!
Действительно, тихо пройдя мимо распряженной арбы, мы нашли верблюдов и соблазнительные мешки, и Таук, проковыряв пальцем ближайший, насыпал полную торбу. Тут он повел носом и, как кошка, шмыгнул куда-то в темноту. Я тоже за ним.
- Сиди и жди! - шепнул он.
Я послушался.
Через минуту Таук появился с большим бараньим стегном в руках, тщательно пряча эту добычу под полою.
- Вот бери все и ступай назад, в переулок, - я к караван-сараю пройду, с тобою неловко… Ты ведь пока непривычный!
Забрал я все это некупленное добро, и рис, и мясо, и пошел в переулок, присел там в темноте, прилег даже в арык, и дыхание притаил. И кажется мне, что мое сердце бьется так сильно, так громко, что удивляюсь, как это беспечные, сонные обитатели кишлака не слышат и не проснутся с грозным криком: « Держите, ловите… Воры… Разбойники!»
Но спит мертвым сном аул, только собаки на все голоса надрываются. «Тук, тук, тук», - чуть донеслись с другого, дальнего конца базара сонные удары в бубен сонного сторожа и смолкли… Как это хорошо для воров устроено, - подумал я, - постучит, и слышно, где ты, сторож, сидишь, ну, и покойно!
Казалось мне, что долго я ждал Таука, очень долго, однако дождался. Прибежал, тяжело чем-то навьюченный, и говорит:
- Довольно пока, пойдем, а то не дотащим, пожалуй…
Мы пошли торопливо, только не тою дорогою к реке, откуда пришли, а совсем в другую сторону. Я выразил свое недоумение Тауку, а он ответил, что скоро утро наступит, что все равно к Нарыну не поспеем, что там опасно теперь, а ночевать, то есть проводить день, совсем в другом месте будем.
Мы довольно долго шли садами, между стен, пока не вышли за пределы селения. Здесь мы свернули по направлению большой дороги, пересекли ее и направились к дальнему мазару, купол которого темным силуэтом отчетливо выделялся на побледневшей уже восточной полосе горизонта.
Почти рассветало, когда мы подошли к мазару. Это могильное сооружение, увенчанное полуразвалившимся куполом, стояло особняком от других могил, и над входом его торчал длинный шест с навязанными тряпками, приношениями богомольцев.
- Здесь никто не ходит. Когда только хоронят, тогда приходят, а сегодня и вчера никто в кишлаке не помер!
- Ты почему знаешь?
- Знаю… Помер бы кто, всю ночь бы выли, и огни горели; народ бы собрался и плов жрал бы всю ночь, - а ничего не слышно такого… все, значит, живы!
- Ну, и слава Богу!
Перелезли мы высокий порог у входа в мазар. Там стояло что-то вроде глинобитного саркофага, и пол весь бурьяном зарос; мы за этими саркофагами и приютились. Разобрали покупки.
Кроме мешка рису и бараньего стегна, Таук еще стащил - говорит, в самом караван-сарае - мешок лепешек, связку сальных свечей, кунганчик чугунный и, о радость! целый капшук с зеленым чаем, да еще две дыни, в оплетенных камышовых сетках. Их так подвешивают для сбережения: почти до половины зимы хорошо сохраняются.
- Я бы еще много кое-чего набрал… весь коржум мог бы у одного проезжего стащить, да не надо… зачем обижать? Может быть, в коржуме у него деньги. Не надо обижать проезжего человека!
Варить что-либо было опасно. Поели мы лепешек да одну дыню. Таук даже сырой баранины поглодал немного, и стали дожидаться дня. А день-то не за горами! Стало светать; послышались голоса; верблюды заревели: значит, вьючить их стали; заскрипело немазанное колесо арбяное, и над плоскими крышами просыпающегося аула там и сям поднялись густые столбы хозяйственного дыма.
За рабочую ночь да предшествовавший тяжелый переход с переправою мы устали-таки порядочно. Таук на всякий случай зарыл добычу в землю под саркофагом, велел мне спать, обещая посторожить, пока не разбудит меня на очередную сторожу, и я заснул снова очень крепко, заснул с совершенно спокойною совестью: ведь мы, действительно, совершили все ночные деяния по необходимости и никого, в сущности, не обидели…
Я выглянул из мазара. Отсюда открывалась панорама всей окрестности. Верстах в полутора ясно виднелась проезжая арбяная дорога, еще не оживленная путешественниками. За нею изрезанные водопроводными арыками поля маиса, джугары и рису, - все это уныло торчало из-под тонкого снежного покрова своими пожелтелыми комлями, за полями туманная полоса реки. За этим туманом - знакомые нам горы, гряда над грядою, все выше и выше, сливаясь, наконец, своими скатными группами тяжелых кучевых облаков. Правее - обнаженные от листвы сады и сакли аулов. Левее, значительно далее, тоже сады и тот же синеватый дым жилого места.
- Знаешь? - прервал мои наблюдения Таук. - Идем!
- Куда? Теперь, когда так светло?
- Смотрю я на тебя и думаю, - произнес мой новый джигит, - и думаю, - повторил он, - ну кто признает в тебе того, чем ты был? Да если бы я сам тебя встретил, то признал бы за своего, такого же бездомного бродягу. Идем в аул!
- Идем! - согласился я, безропотно проглотив этот особенный комплимент.
- Мы все это здесь оставим… это наше будет складочное место. Много накопим, а потом купим ишака и повезем все к нам, в горы. Только тогда уже опять пойдем ночью, украдкою. Ту дорогу им показывать не годится. Только вот что: ты не говори, ни слова не говори… я скажу, что ты немой, отроду так уродился… язык есть, а говорить не можешь, так и скажу, а то тебя по говору урусом признают. Так-то будет лучше. Я даже скажу, что ты ногами слаб… Мы пойдем тихонько; только вот теперь надо осторожно выползти, чтобы кто не заприметил, откуда мы вышли!
Покуда было нелюдно, мы и выползли, пробираясь за могилами кладбища, вплоть до первой садовой стенки, принимая всевозможные предосторожности, и наконец выбрались на дорогу, но все-таки пошли стороною, дерзко держа путь прямо к кишлаку.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие произведения Николая Каразина: [ На далеких окраинах] (роман), [ В камышах] (отрывок из повести), [ Юнуска-головорез], [ Старый Кашкара], [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай], [ Докторша], [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту], [ Байга], [ Джигитская честь], [ Тюркмен Сяркей], [ Атлар], [ Наурусова яма], [ Кочевья по Иссык-Кулю], [ Три дня в мазарке], [ Писанка], [ От Оренбурга до Ташкента], [ Скорбный путь].
Глава I. Глава II. Глава III. Глава IV. Глава V. Глава VI. Глава VII. Глава VIII. Глава IX. Глава X. Глава XI.
VIII. За чужим добром
Долго ли мы спали, тот ли еще день тянулся, или другой начался, - сказать трудно: часы мои, на беду, остановились. Проснулись мы в совершенном мраке: костер потух; мы снова зажгли огонь и отправились на разведки. Я чувствовал себя бодрым и сильным, только голодным до крайней степени.
Кое-как утолив мучения этого голода, опять все теми же лепешками, мы выбрались к выходу из пещеры. После двух крутых поворотов, мы заметили, значительно выше нас, небольшое отверстие, сиявшее чудным, голубоватым светом дня. Чуть не бегом бросился я туда и через минуту зажмурил глаза, ослепленные светом солнечного полудня, вдыхая полною грудью чистый горный воздух. К этому отверстию вел узенький карниз, исчезая неподалеку за отвесным утесом, но по этому карнизу можно было еще идти довольно удобно, только чтобы не смотреть пристально вниз, в эту зияющую под нашими ногами бездонную пропасть… Пройдя с полверсты по своим же следам, которые сохранились довольно ясно местами, мы очутились над пологим спуском, густо поросшим горною растительностью. Отсюда спуск становился все круче и круче. Мы оглянулись назад, и Таук мне показал на маленькую черную точку, над которою клубились еле заметное дымное облачко.
- Там! - сказал он.
Я полагал, что это был вход в нашу пещеру. Да, это наш ночной путь: вон - сломанные вишни; вон - клочья нашей одежды и целая прядь с гривы буланого… И как это мы могли идти ночью, да еще в такой туман, этою непролазною чащею?.. Но удивление мое достигло крайних пределов, когда мы выбрались-таки из зарослей и, спустившись пологим откосом, усеянным валунами, добрались до края пропасти, вдоль которой змеился карниз, вдвое уже первого. В одном месте карниз почти прервался… Там торчали выступающие из горного массива остроконечные камни, осколки, и виднелись свежие следы горного обвала… Там идти нельзя. Даже теперь, днем, и то я не решался более ступить ногою…
- Что же, пойдем! - понукал меня Таук.
- Не могу!
Я уже прямо попятился, оказав вожаку легкое сопротивление, когда тот одобрительно потянул меня за полу.
- Ведь шел же за лошадью… Темно было - шел, светло стало - боишься!
- По этой дороге не ходят!
- А это что?
Я взглянул по указанию горбуна и ясно увидал отпечатки кованых ног конских и мои собственные следы…
- Не могу! - отрицательно закачал я головою…
- И никто не может! - строго и внушительно произнес Таук. - А мы пойдем… Это - великая дорога, дорога Божья… По этой дороге люди не ходят, а их сам Бог переносит. Когда человеку все равно помирать надо, он идет, и если Бог захочет спасти его, - перенесет… Нам все равно помирать приходилось, мы пошли… Видишь, живы: перенес Аллах. Теперь этот самый Аллах нас из беды выручит, а все-таки и мне страшно… Поползем как-нибудь… Уже очень хочется посмотреть: что с конем сталося?..
Да, мы буквально поползли, цепляясь руками, плотно прилегая всем телом к обледенелым камням, тщательно выбирая место, где хоть на минуту можно было более или менее надежно опереться ногою… Если бы не явные следы, я мог бы не поверить, что это наша вчерашняя, уже, значит, знакомая нам дорога!.. Однако трудно… Я весь в поту от непосильного напряжения… Таук ползет впереди. Вот он остановился и пристально смотрит вниз…
- Здесь! - сказал он и безнадежно махнул рукою.
Как ни приглядывался я, ничего не мог рассмотреть на дне пропасти, да еще затянутой легким, быстро скользящим облаком.
- Пропало все!.. Ни отсюда, ни снизу нельзя добраться… Птицы, те склюют, а больше никому не дотронуться… Что же? Будем и без чаю, и без араку… Ползем назад, - нечего тут больше делать…
Поползли… Ух! С какою отрадою я ступил после на более надежную дорогу… Сели отдохнуть.
- Аблай ходил два раза, Массол три, Дауд один раз, а я четыре! - вспоминая минувшее, заговорил Таук. - Вот это, с тобою, - четвертый… За нами гонялись, как раз до того места, где Даудка, паршивая собака, лежит, они ходили тут… много ходили, да все лежат там, где наша лошадь… только мы уцелели… Божья дорога, не для человека она сделана!..
Отдохнули, вернулись в оставленную нами пещеру… Таук сводил коней на снег «попоить». Затем мы стали обдумывать свое дальнейшее положение. А оно было поистине безвыходное: в горах погибнешь, здесь сидеть без пищи - погибнешь тоже, вниз спуститься, в долину, другою дорогою, которую Таук знает хорошо, - чего только Таук не знает? - это теперь стало моим несокрушимым убеждением. Ну! Идти в долину: там, меж людьми, после опубликования наших, т. е. теперь только моих, примет, после всего, что случилось с беднягою Кутаевым, это значит идти тоже на верную смерть или плен, еще горше первого, а потом, все-таки, публичную казнь. Нет, и вниз идти очень опасно!.. Да, но здесь, в горах, смерть неизбежна, а там?.. Все-таки там, внизу, есть хоть какой-нибудь шанс на спасение…
Я думал, и Таук думал… И, кажется, додумались мы до одного и того же, только у моего джигита вылилось это в особую, своеобразную форму…
- Я пойду вниз, я два дня пропадать буду, может, и больше, я пойду за хлебом, за мясом, за чаем… только араку не будет, араку там нигде нету!
- Я тебе дам денег. Этого добра у меня много!.. Можно купить…
Не успел я докончить своего предположения, как Таук громко расхохотался и фамильярно толкнул меня в бок кулаком…
- Как мы можем покупать? - хохотал он, - Я покажу деньги, сейчас спросят, откуда, что за человек?.. Нет, мы покупать не можем… Украсть надо…. Красть мы можем, а покупать нельзя… Только когда я пойду красть, назад вернусь, ты сдохнешь от голода! Не вытерпишь…
- Очень может быть, если очень долго! - согласился я с таким основательным предположением.
И порешили мы идти воровать вместе. План похода был совместно разработан и представлял много вероятия в успешности исполнения.
Те сарбазы, что мы оставили бивуаком на берегу Нарына, против переправы, получив сведение от наманганских купцов, будут или дожидаться нас на переправе, или пойдут нам навстречу, разыскивая нас на пути; ведь они не знают, что мы уже предуведомлены о предстоящей нам опасности. Они вполне уверены, что, ничего не подозревая, мы станем открыто продолжать наш путь и, по примеру уже одного такого пойманного, посетим людные, населенные места ханства; сами, так сказать, попадемся им в лапы… Вот если б они могли предполагать, что мы знаем, в чем дело, и от них скрываемся, - они, может быть, и пошарили бы поаккуратнее в окрестных предгориях… Но азиаты ленивы на поиски и на бродяжничество в диких пустынных местах, да еще в таковую бедовую, зимнюю пору. Да, они, наверное, стоят на месте, или пошли низом, удобною дорогою, к подошве Суока, перевала, единственного сообщения с долиною Нарына, а то, может быть, что всего вероятнее, вернулись в кишлаки, если не пошли на Наманган и Кокан, удовольствовавшись пока первою поимкою.
Значит, если мы осторожно, с оглядкою спустимся сами, конечно, ночью, прячась днем где-нибудь в камышах прибрежья, то сарбазы никаким образом не могут подозревать нас так близко в своем соседстве. Сарбазы такие же люди и так же могут уставать, а после спать, как и все. Мы будем только уставать, когда они спят, и отдыхать скрытно, когда они бодрствуют. Таук выразил это положение в такой лаконической образной форме:
- Сарбаз спит - мы ходим… Сарбаз заходил - мы легли спать. Хорошо будет! - и добавил при этом: - Мы на сарбаза смотрим в оба и знаем, что он делает. Сарбаз на нас не смотрит и ничего об нас не знает. Только вот беда! Сарбаз знает, что у нас кони буланый да чалый. Не надо ему лошадей показывать, - сарбазы знают, что урус с черной бородою. Черных бород и у них много, да шапка баранья, высокая, и кафтан с буркою, вот где беда, - и об этом надо подумать…
Значит, изменив несколько бороду, а главное, платье, можно и днем, с осторожностью, где-нибудь показаться; значит, эту меру предосторожности принять непременно надо.
Итак, чем с голоду пропадать, решено было идти вниз, в долину, другою дорогою, преобразившись, сколько возможно, и, конечно, оставив лошадей здесь, хотя бы на время, до подходящего случая. Жаль было оставлять добрых, выносливых, так много мне послуживших коней. Но что было делать? Оставлять их где-нибудь в камышах опасно: джул-барс слопает ночью, днем как-нибудь ржанием отзовутся, людей наманят и след покажут.
Таук уверяет, что они кони умные, далеко отсюда сами не пойдут, поглодать что-нибудь сами отыщут и в бурю снежную сами теперь найдут знакомую дорогу в пещеру-убежище, и что вообще Аллах не только к людям, но и к скотам очень милостив и попасет наших лошадок, пока мы что не устроим к лучшему!
Из остального платья я выбрал самое подходящее; рваный чапан Даудкин, что он подстилал вместо войлока, остался мне в наследство, а шапку мою черную, барашковую, сменила серая чалма, свороченная из двух поясов полотенец. Цвет же моей бороды до такой степени изменился от слоя грязи и копоти, что вряд ли отличался от цвета самого лица. Револьверы я взял с собою, один дал Тауку, показав, как надо с ним обращаться, с винтовкою же мне очень жаль было расставаться, и я ухитрился-таки, хоть в разобранном виде, спрятать ее в полах халата.
Мы сняли недоуздки с обеих лошадей, погладили их, поласкали на прощание и тронулись в путь после полудня, рассчитывая засветло пройти опасные места, не тот карниз - Боже упаси! - а другую дорогу.
- Тоже Божью? - недоверчиво спросил я Таука.
- Нет, человечью… Там даже и аркары ходят… Медведь раз ходил, я видел, ничего; а у него нога такая же, как и наша… Там ничего, можно!
Эту возможную дорогу мы, хотя и с большим трудом, однако одолели засветло. Мы даже подвигались довольно быстро и к закату солнечному были верстах в пятнадцати от пещеры. Когда мы остановились отдохнуть, то отсюда снова ясно была видна долина Нарына, окрашенная багрянцем заката. Совсем было темно, когда мы вошли в густую чащу камышей, и мой Таук обнаружил чувство не только робости, но даже заметного страха. Но он боялся не людей. Нет, его пугала возможность встречи со страшным обитателем джунглей, с полосатым джул-барсом, и он мне шепотом рассказывал неимоверные ужасы про свирепость этого колоссального хищника. Я поспешил собрать винтовку, уверяя его, что с этим оружием никакой джул-барс не страшен.
Благополучно пользуясь кабаньими тропами, мы добрались до воды и принялись изготовлять плот для переправы. Таук очень ловко справлялся с этим делом, устройством саллы, и скоро все было готово.
Мы улеглись, и нас тихо понесло по течению. Связав несколько камышин потолще, мы сделали что-то вроде руля и полегоньку направляли плот наискось. Однако, нас долго еще тащило все ниже и ниже, унося от места отправления. Тяжелое сопение и какое-то грузное шлепанье по полузамерзлой грязи обратило на себя наше внимание. Мы заметили несколько черных тел у самой воды. Это были кабаны. Животные, пришедшие на водопой, даже внимания не обратили на какую-то кучу камыша, проплывшую от них шагах в десяти, не более; мы, конечно, тоже не пытались их побеспокоить и продолжали свой путь.
Выбрались мы, наконец, на отмель, у пологого песчаного берега, оттолкнули саллы, чтобы те продолжали свой путь и не указывали бы места пристани, и зашагали по ровной и мягкой дороге. Судя по звездам, было около полуночи. До света было еще часов семь, не считая утренней мглы. Времени довольно! Впереди мигали красноватые огоньки селения, только не того, что мы видели прежде, где попался бедный Кутаев, а другого. Таук говорил, что и этот кишлак он знает: Алты-Агач называется, а от кишлака Нарын - верст сорок, если не больше. Говорит также, что сюда сарбазы еще прежде приходили, что через Алты-Агач ведет большая арбяная дорога на Наманган, и что этот кишлак и больше Нарына, и богаче, а караван-сараев с чай-хане два…
Когда мы подошли, конечно, обойдя с задов, к селению, огни были только в караван-сарае. На базарной же улице, где находились крытые лавки, и в узеньких переулках было темно и тихо. Народ спал крепко. Мы забрались на какой-то пустой дворик, всполошили было с десяток собак, поднявших лай, похожий скорее на волчье вытье, но моего путеводителя нисколько не беспокоивший: полают да и отстанут, а лай ночью - дело привычное и никого не потревожит. С этого дворика мы пролезли через какое-то отверстие в глинобитной стенке и попали на другой, просторный. Противоположная сторона этого дворика была повыше; - это, значит, задняя стена примыкающей к дворику сакли. Правее стенка была полуразрушена, и сквозила узкая щель бокового переулка. Таук оставил меня на полчаса одного: ему надо было сделать разведку поподробнее. Когда он вернулся, он сказал мне решительно:
- Пойдем!
Мы вышли в переулок и скоро очутились на широкой улице, ведущей к базару.
- Я смотрел, сторожа нет. Один только человек спит тут неподалеку, под арбою, а там верблюды лежат и большие мешки, батманы целые, с рисом. Я и торбу захватил с арбы, наберем рису, пригодится!
Действительно, тихо пройдя мимо распряженной арбы, мы нашли верблюдов и соблазнительные мешки, и Таук, проковыряв пальцем ближайший, насыпал полную торбу. Тут он повел носом и, как кошка, шмыгнул куда-то в темноту. Я тоже за ним.
- Сиди и жди! - шепнул он.
Я послушался.
Через минуту Таук появился с большим бараньим стегном в руках, тщательно пряча эту добычу под полою.
- Вот бери все и ступай назад, в переулок, - я к караван-сараю пройду, с тобою неловко… Ты ведь пока непривычный!
Забрал я все это некупленное добро, и рис, и мясо, и пошел в переулок, присел там в темноте, прилег даже в арык, и дыхание притаил. И кажется мне, что мое сердце бьется так сильно, так громко, что удивляюсь, как это беспечные, сонные обитатели кишлака не слышат и не проснутся с грозным криком: « Держите, ловите… Воры… Разбойники!»
Но спит мертвым сном аул, только собаки на все голоса надрываются. «Тук, тук, тук», - чуть донеслись с другого, дальнего конца базара сонные удары в бубен сонного сторожа и смолкли… Как это хорошо для воров устроено, - подумал я, - постучит, и слышно, где ты, сторож, сидишь, ну, и покойно!
Казалось мне, что долго я ждал Таука, очень долго, однако дождался. Прибежал, тяжело чем-то навьюченный, и говорит:
- Довольно пока, пойдем, а то не дотащим, пожалуй…
Мы пошли торопливо, только не тою дорогою к реке, откуда пришли, а совсем в другую сторону. Я выразил свое недоумение Тауку, а он ответил, что скоро утро наступит, что все равно к Нарыну не поспеем, что там опасно теперь, а ночевать, то есть проводить день, совсем в другом месте будем.
Мы довольно долго шли садами, между стен, пока не вышли за пределы селения. Здесь мы свернули по направлению большой дороги, пересекли ее и направились к дальнему мазару, купол которого темным силуэтом отчетливо выделялся на побледневшей уже восточной полосе горизонта.
Почти рассветало, когда мы подошли к мазару. Это могильное сооружение, увенчанное полуразвалившимся куполом, стояло особняком от других могил, и над входом его торчал длинный шест с навязанными тряпками, приношениями богомольцев.
- Здесь никто не ходит. Когда только хоронят, тогда приходят, а сегодня и вчера никто в кишлаке не помер!
- Ты почему знаешь?
- Знаю… Помер бы кто, всю ночь бы выли, и огни горели; народ бы собрался и плов жрал бы всю ночь, - а ничего не слышно такого… все, значит, живы!
- Ну, и слава Богу!
Перелезли мы высокий порог у входа в мазар. Там стояло что-то вроде глинобитного саркофага, и пол весь бурьяном зарос; мы за этими саркофагами и приютились. Разобрали покупки.
Кроме мешка рису и бараньего стегна, Таук еще стащил - говорит, в самом караван-сарае - мешок лепешек, связку сальных свечей, кунганчик чугунный и, о радость! целый капшук с зеленым чаем, да еще две дыни, в оплетенных камышовых сетках. Их так подвешивают для сбережения: почти до половины зимы хорошо сохраняются.
- Я бы еще много кое-чего набрал… весь коржум мог бы у одного проезжего стащить, да не надо… зачем обижать? Может быть, в коржуме у него деньги. Не надо обижать проезжего человека!
Варить что-либо было опасно. Поели мы лепешек да одну дыню. Таук даже сырой баранины поглодал немного, и стали дожидаться дня. А день-то не за горами! Стало светать; послышались голоса; верблюды заревели: значит, вьючить их стали; заскрипело немазанное колесо арбяное, и над плоскими крышами просыпающегося аула там и сям поднялись густые столбы хозяйственного дыма.
За рабочую ночь да предшествовавший тяжелый переход с переправою мы устали-таки порядочно. Таук на всякий случай зарыл добычу в землю под саркофагом, велел мне спать, обещая посторожить, пока не разбудит меня на очередную сторожу, и я заснул снова очень крепко, заснул с совершенно спокойною совестью: ведь мы, действительно, совершили все ночные деяния по необходимости и никого, в сущности, не обидели…
Я выглянул из мазара. Отсюда открывалась панорама всей окрестности. Верстах в полутора ясно виднелась проезжая арбяная дорога, еще не оживленная путешественниками. За нею изрезанные водопроводными арыками поля маиса, джугары и рису, - все это уныло торчало из-под тонкого снежного покрова своими пожелтелыми комлями, за полями туманная полоса реки. За этим туманом - знакомые нам горы, гряда над грядою, все выше и выше, сливаясь, наконец, своими скатными группами тяжелых кучевых облаков. Правее - обнаженные от листвы сады и сакли аулов. Левее, значительно далее, тоже сады и тот же синеватый дым жилого места.
- Знаешь? - прервал мои наблюдения Таук. - Идем!
- Куда? Теперь, когда так светло?
- Смотрю я на тебя и думаю, - произнес мой новый джигит, - и думаю, - повторил он, - ну кто признает в тебе того, чем ты был? Да если бы я сам тебя встретил, то признал бы за своего, такого же бездомного бродягу. Идем в аул!
- Идем! - согласился я, безропотно проглотив этот особенный комплимент.
- Мы все это здесь оставим… это наше будет складочное место. Много накопим, а потом купим ишака и повезем все к нам, в горы. Только тогда уже опять пойдем ночью, украдкою. Ту дорогу им показывать не годится. Только вот что: ты не говори, ни слова не говори… я скажу, что ты немой, отроду так уродился… язык есть, а говорить не можешь, так и скажу, а то тебя по говору урусом признают. Так-то будет лучше. Я даже скажу, что ты ногами слаб… Мы пойдем тихонько; только вот теперь надо осторожно выползти, чтобы кто не заприметил, откуда мы вышли!
Покуда было нелюдно, мы и выползли, пробираясь за могилами кладбища, вплоть до первой садовой стенки, принимая всевозможные предосторожности, и наконец выбрались на дорогу, но все-таки пошли стороною, дерзко держа путь прямо к кишлаку.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие произведения Николая Каразина: [ На далеких окраинах] (роман), [ В камышах] (отрывок из повести), [ Юнуска-головорез], [ Старый Кашкара], [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай], [ Докторша], [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту], [ Байга], [ Джигитская честь], [ Тюркмен Сяркей], [ Атлар], [ Наурусова яма], [ Кочевья по Иссык-Кулю], [ Три дня в мазарке], [ Писанка], [ От Оренбурга до Ташкента], [ Скорбный путь].