В стране фонтанов и колпаков (3/5)
С. Н. Терпигорев. В стране фонтанов и колпаков // Сергей Атава (С. Н. Терпигорев). Дорожные очерки. - СПб., 1897.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5.
Бакинский фаэтонщик (humus)
Ветер (норд), дувший три дня подряд, наконец стих. Тучи белой пыли, которые он поднимал и гнал по улицам, улеглись.
Гром железа на крышах, вой, хлопанье дверей - прекратились. Море, которое я видел из моих окон все время темно-синим с белыми по нем гребнями волн, успокоилось и опять стало светлое, как зеркало, бледно-голубое.
- Василэ! - позвал я коридорного (Иванэ от нас наконец перевели в другой коридор). - Что, норд кончился? Совсем стало тихо?
- Совсем.
- Сотрите здесь, пожалуйста, везде пыль, платье вычистите. Уберите все тут. Окна откройте.
Василэ открыл окна, и чистый, свежий воздух ворвался в комнату. Ах, какая прелесть! Я несколько раз глубоко вздохнул, стараясь как можно больше захватить этого живого воздуха. Вдруг стало так легко, кругом все так весело, хорошо… Я три дня - все время, пока дул норд - не выходил из гостиницы. Слушанье этого воя ветра, хлопанье дверей, грома железа на крышах - ужасное производить впечатление. Мало-мальски нервный человек не может этого вынести. Является какая-то тоска, необъяснимая, гнетущая, доходящая до отчаяния. И нет при ней возможности ничем заниматься, ничего читать, ни о чем думать даже…
- А мы при этом что делаем? В карты играем, - говорили мне настоящие бакинцы, ощущающие - к ней нельзя привыкнуть - эту же самую тоску.
- Но я не играю, - отвечал я.
Они, бакинцы, действительно, в это время собираются друг к другу с самого утра и дуются без конца в карты.
Вечером, к ночи, так, к часам к одиннадцати, когда норд все-таки обыкновенно хоть немного стихает, они переезжают все в сад, в павильон, открытые стороны которого закрываются от ветра брезентами, и… опять дуются в карты там уж до утра.
- А то вот что: напиваться хорошо в это время. Выпейте бутылок пять кахетинского, да потом семь-восемь рюмок бенедиктину - голову и затуманит.
И в Баку играют и пьют так, как нигде, ни в одном уездном или губернском городе. Бутылки, карты, шашлык и осетинский сыр - это все, что вы видите, куда бы вы ни пошли, в какой бы час дня и ночи.
- Позвольте, ну, что ж, в самом деле, вы будете делать здесь?.. Керосин, нефть, нефтяные остатки? Но если они вас не интересуют, не занимаетесь вы ими? Тогда что же? Карты и вино - больше ничего не остается. Общества никакого же. Ведь это разве общество? Какое же это общество - сто, двести человек? Это кружок. Все друг друга знают, и даже до тошноты знают, - знают настолько, что знают, у кого сколько детей, как их зовут, который каждому из них год пошел, даже все и это знают.
Действительно, бакинцы друг про друга все знают… Лучше их самих знают про них разве только одни бакинские извозчики. Эти уж действительно все знают про всех бакинцев и про всех бакинок…
- Вы вот что, - вскоре по моем приезде говорил мне один мой новый приятель-бакинец, - вы напрасно все разных извозчиков берете. Надо вам одного держаться.
- Почему это?
- Так уж он вам все будет делать… Если послать его куда… Они ведь все знают, всех… От них ничего не скроешь… Думаешь, сделать так, никто не узнает, а они на другой день, глядишь, уже все знают.
- И это «все», значит, тоже все знают?
- Да уж там, после-то, узнавай не узнавай, все равно - дело уже сделано…
Я знаю несколько очень запутанных и хитрых интриг, которые почти что, можно сказать, на моих глазах запутались, а потом разыгрались во время моего пребывания в Баку. И все при помощи извозчиков-персюков. Везде все местные особенности, нравы, приемы, обычаи…
В Баку, мне говорили, любовных записок, например, никто не пишет, все на словах передают извозчики-фаэтонщики, персюки, эти глупые, бараньи - черных баранов - лица, ничего, кажется, не понимающие, оказываются, напротив, необыкновенно понятливыми в этих делах.
- Ахметка, поезжай туда-то… знаешь?.. Передай… в таком-то часу…
Ахметка едет и передает. Ну, как, кажется, он сделает это? Нельзя же ему придти на квартиру и передавать при всех домашних, зачем его прислали. А Ахметка уж сумеет, вывернется, уж сделает, что ему приказали…
- Без них просто нам бы мат был, - говорили мне холостые бакинцы. - Персюки - у тех ведь строго, чуть что заметят если, сейчас в живот пырнут; артисток, арфисток, хористок у нас нет. Самому вести интригу - канитель, длинная история, да и где «с ней» укроешься-то? Все равно от извозчиков не скроешь, уж они узнают, еще хуже: «А, - скажут, - без нас хочешь обойтись!..» А тут уж покойное дело, он все сделает, все на его ответственности, он и переговорит, и у него же ужо вечером фаэтон крытый к услугам…
Впрочем, с этой стороны мне хвалили фаэтонщиков-персюков и не одни только холостяки-бакинцы. Точно так же отзывались о них и многие из женатых, особенно те, жены которых не при мужьях, но живут «в России».
Особенно я любил наблюдать эти маневры фаэтонщиков-благодетелей по вечерам на набережной около городского садика. Идете вы и видите: стоит какая-то мужская или женская фигура или тихо двигается. Вдруг, откуда ни возьмись, вылетает из какой-нибудь улицы закрытый фаэтон, подскакивает к фигуре сразу, лошади останавливаются - так уж приучены, - фигура ныряет в фаэтон, и он опять бешено куда-то уносится. «Что, там был уже кто-нибудь, дожидался уж в фаэтоне, - невольно думаете вы при этом, - или это персюк проезжал, чтобы взять и доставить по адресу, как было у него уже ранее условлено?..» В начале меня это очень занимало и я чуть не каждый день ходил на набережную наблюдать эти маневры их.
Нравы здесь во многом напоминают Персию с ее особенностями. Но об этих особенностях я умолчу. Когда я удивлялся тому, что в русской провинции персидские нравы так открыто практикуются, мне возражали, что русские в Баку представлены очень плохо.
- Вы вот поживете, увидите, что это такое все эти подрядчики, поставщики, их агенты… Ими ведь теперь Баку битком набит… Вы где стоите? В «Гранд-отеле»? При вас «наши закаспийские» еще не приезжали ни разу?
- Нет. А что?
- Ну, вот вы увидите, как приедут… да и не в одном нравственном отношении мы им плохой здесь подаем пример. Точно так же мы не можем здесь похвастаться и удачными нашими усилиями оживить и вызвать к деятельности здешние производства и промысла. Рыболовство по Куре пало, производство марены прекратилось, ковровое производство и сравнивать нельзя с тем, что было.
- Ну, о марене я слышал, - сказал я.
- Что вы слышали?
- Она заменена теперь анилиновыми красками.
- Это вам долго очень рассказывать, как она заменена анилином и можно ли ее заменить. Когда производство почти что погибло, теперь его опять хотят восстановить. Я вам, пожалуй, дам копию с одного любопытного чиновничьего документа по этому поводу. Производство марены погубили, а потом, в этом документе, пишут, кончается он этим: «Надо надеяться, что наука наконец обратит должное внимание на этот важный для края промысел и придет к нему на помощь»… Наука придет, изволите видеть. Чиновники на науку ссылаются. Остается только, чтобы они с ней еще переписку завели… И заведут. А там, глядишь, через год - через два приедут чиновники и из Петербурга, привезут с собой корешки какие-нибудь и будут учить нас, как сажать и растить эту марену…
Я улыбнулся. Ведь та же история…
- Ну, а ковровое производство почему же упало?
- Все потому же… Вы вот что, - сказал он, - пойдите в темные ряды - вы не были еще там? - пойдите туда и спросите старые ковры и нынешние, новейшие. Я уж не говорю о текинских - те теперь такая мерзость, что и сравнивать их нельзя с теми, какие делались до нас - вы на здешние посмотрите только…
Всякий, кто бывал в Баку и вообще на Кавказе, знает, сам видел те и другие ковры, т. е. и прежние, еще недавние, и теперешние, и знает какая, действительно, огромная разница между ними. Ничего общего. Совершенно другой товар…
Но не все в Баку так мрачно смотрят, не все уж такие пессимисты. Есть там, и очень много, и славных ребят из той новой породы молодцов, которые развелись у нас за последнее время и которым всякое море по колено, о чем ни заговори - они все знают и все сейчас могут поправить и поставить как следует. Эти добрые ребята даже преобладают в Баку. Я нигде не видел таких открытых физиономий, таких роскошных бакенбард, таких чистых, белых зубов - осклабится, зубы совсем как у собаки - белые, чистые, ровные… Но мне больше еще нравилось их душевное настроение.
- Нельзя, - говорили они мне. - Вы думаете, легко нам было и это сделать?
Я молчал и слушал.
- Теперь нам до Индии уж один шаг. И нечего тут церемониться, мямлить…
Меня смущало только их забвение пройденного, нежелание даже и слышать о том, что осталось позади их…
Я слушал их и все думал: «А ну, как они полетят, залетят, да и не воротятся к нам? Что мы тогда будем без них делать?» Но тотчас же находил успокоение в том, что их у нас много и они на глазах моих растут из года в год все больше и больше. Оскудения в этом смысле у нас не будет - это было для меня ясно.
Окончательно же укрепился я в этой мысли, когда однажды, придя из сада уж поздно вечером, услышал в гостинице, очень тихой обыкновенно, голоса по крайней мере человек двадцати, довольно уж надсаженные, даже охриплые несколько, но тем не менее достаточно еще сильные, чтобы петь «Камаринского мужика» и «Барыню». Оживление в коридорах было тоже необыкновенное: разные Иванэ, Василэ бегали как угорелые. Вскакивали в номера и моментально опять вылетали оттуда. Несколько персюков-извозчиков тоже входили и выходили.
- Василэ, - поймал я наконец коридорного, - что это такое?
- Наши закаспийские приехали, - останавливаясь на бегу, ответил он мне и опять пустился куда-то рысью.
«Вон оно что. Наконец-то!» - подумал я. Было уже часа два ночи.
- Василэ! - опять поймал я коридорного. - Когда они приехали?
- Часа три. Как пароход пришел.
- Это теперь на всю ночь?
- На все три дня.
- А извозчики эти зачем тут?
- Посылать будут их…
- Ахметка здесь? Султанка здесь? - раздалось в это время из одного номера. И вслед за тем в дверях показалась расстегнутая фигура вся в белом и высоких форменных рабочих сапогах. Ахметка, Султанка и еще какие-то кинулись вперед.
Через час все пять номеров, занятых подряд «нашими закаспийскими», представляли нечто невиданное и неслыханное мною, - а уж я ли, кажется, не видал кутежей, начиная от ремонтерских и кончая концессионерскими и подрядческими. Когда я отворил дверь моего номера - я было попытался лечь спать и выглянул в коридор, - Ахметки и Султанки, извозчики, Василэ и Иванэ чуть не со всей гостиницы, женщины, наконец, сами «закаспийцы» - все это толкалось, смешалось и двигалось по коридору. Я поспешил, конечно, затворить дверь. Проходя мимо моего номера, двое или трое толкнулись в него. Минуть через десять в гостинице все стихло. Голоса теперь послышались на улице. Я отворил опять дверь в коридор.
- Василэ! Куда это они? Уехали совсем?
- В бани поехали…
- Значит, теперь на несколько часов будет тихо - можно спать?
- Да как это, разве узнаешь это. Не понравится там что-нибудь им, возьмут да опять сюда вернутся, - отвечал Василэ.
В Баку есть полицеймейстер г. Науменко, высокий, с бакенбардами, мужчина лет пятидесяти пяти. Он тоже старожил и, так вообще, как человек наблюдательный и по должности имеющий постоянное отношение к населению города, знает, конечно, хорошо натуру этого населения и вообще настроение умов и сердец в нем.
- Население очень покойное, - уверял он меня.
- А как же вот эти случаи? - возражал я ему.
- Наверно русские же виноваты. Кротче этого населения я не знаю. Вы попробуйте-ка позволить себе что-либо подобное с немцами, французами или англичанами…
- А то вот мне все кажется, как бы они когда-нибудь и того…
- Никогда… Самое, я вам говорю, смирное население. Вы пойдите на базар. Видят, русский идет - сейчас: «Барин, барин!..» Кухарка идет - «Барыня, барыня!..» Два слова ведь только и знают…
- Так что из терпения их ничем не выведешь?
- Ничем…
Этого же самого мнения держатся и очень милые и любезные губернаторские чиновники особых поручений. Они, без сомнения, служа уж по нескольку лет, хорошо ознакомились с краем и его населением, и исполнены самых покойных взглядов на положение дел.
- Ну, вот так, например, вы едете по делу или катаетесь, часто, я вижу, верхом, если заедете несколько далеко - ничего?
- Ничего.
- И не было никаких этаких приключений? Случаев, что называется?
- Никаких.
- Ну, а вот исполнение этаких игривых иногда предприятий?.. Ничего они?..
- Ну, да ведь это обставляется уж всегда… Нет, ни разу ничего не было…
- Так это, значит, еще лет десять-двадцать, и это будет такое же точно мирное и спокойное население, как и в какой-нибудь Тамбовской или Орловской губерниях?
- Конечно.
- Ну, и есть у них все-таки сознание, чувство благодарности?
- Грубы, невежественны они еще…
- Все-таки понимают, по крайней мере, что для них делается? Нет этой глухой, затаенной вражды против насаждения цивилизации?
- Видите, это довольно трудно сказать. Городское население, конечно, скорее культивируется. Вы смотрите, деревенские жители ведь ни за что не станут пить вина - магометане, а городские уж пьют… только пока еще тайком.
Мы сидели и говорили это в общем зале гостиницы. Пришли два перса, подозвали какого-то Василэ или Иванэ, поговорили что-то с ним, и он проводил их в отдельный кабинет. Вслед за тем Василэ понес туда водку, закуску и проч.
- Ну вот видите, - сказал мой собеседник, - эти уж пьют. Тайком, но все-таки пьют…
Мне хотелось познакомиться и узнать взгляды на этот же предмет правителя канцелярии губернатора, г. Казюлькина. Он давно уже занимает это место, и притом человек с литературным образованием (он был одно время репортером в одной из местных газет); но так как-то все выходило - то мне некогда было, то его не было в городе - я так и не познакомился и не узнал его взглядов.
Слабее всего в Баку, кажется, поставлена следственная часть, по крайней мере по открытию убийств. Говорят, будто за все время открыто одно убийство - именно, когда один перс отрезал голову своей неверной любовнице, и то это убийство открыто потому только будто бы, что сам этот перс принес (он понес ее через весь город) голову своей любовницы в участок полицейский и сказал, чтобы его арестовали… Так, по крайней мере, утверждают пессимисты. С полицеймейстером же и чиновниками особых поручений мне об этом случае, как и вообще об открытии убийств, говорить не приходилось и потому высказаться определеннее и утвердительнее я боюсь. Впрочем, вот довольно яркая иллюстрация к этому положению. Через несколько дней по моем приезде весь город был в страшном смущении - пропала одна гречанка, красавица, говорят, собой. Все знали ее, видали. Она жила с сыном одного местного богатого торговца.
Отец, не желая продолжения этой связи, женил сына, рассчитывая, что этим он наставить на путь истинный. Но это не помогло, тайком сын все-таки продолжал с нею связь. Тогда она вдруг исчезла. В Баку знают, что значат этакие исчезновения… Через несколько дней весь город знал доподлинно, кто ее убийца, т. е. кем он нанят, где и как ее убили и в чью именно мазутную яму на заводах ее бросили. Тем не менее, убийство это не было открыто вплоть до моего отъезда. При мне в Баку было и кроме этого еще несколько убийств между Белым городом и Черным, и ни одно из них тоже не было открыто. А то все еще ничего.
ПРОДОЛЖЕНИЕТого же автора: Нефть - это наше счастье («С дороги»).
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5.
Бакинский фаэтонщик (humus)
Ветер (норд), дувший три дня подряд, наконец стих. Тучи белой пыли, которые он поднимал и гнал по улицам, улеглись.
Гром железа на крышах, вой, хлопанье дверей - прекратились. Море, которое я видел из моих окон все время темно-синим с белыми по нем гребнями волн, успокоилось и опять стало светлое, как зеркало, бледно-голубое.
- Василэ! - позвал я коридорного (Иванэ от нас наконец перевели в другой коридор). - Что, норд кончился? Совсем стало тихо?
- Совсем.
- Сотрите здесь, пожалуйста, везде пыль, платье вычистите. Уберите все тут. Окна откройте.
Василэ открыл окна, и чистый, свежий воздух ворвался в комнату. Ах, какая прелесть! Я несколько раз глубоко вздохнул, стараясь как можно больше захватить этого живого воздуха. Вдруг стало так легко, кругом все так весело, хорошо… Я три дня - все время, пока дул норд - не выходил из гостиницы. Слушанье этого воя ветра, хлопанье дверей, грома железа на крышах - ужасное производить впечатление. Мало-мальски нервный человек не может этого вынести. Является какая-то тоска, необъяснимая, гнетущая, доходящая до отчаяния. И нет при ней возможности ничем заниматься, ничего читать, ни о чем думать даже…
- А мы при этом что делаем? В карты играем, - говорили мне настоящие бакинцы, ощущающие - к ней нельзя привыкнуть - эту же самую тоску.
- Но я не играю, - отвечал я.
Они, бакинцы, действительно, в это время собираются друг к другу с самого утра и дуются без конца в карты.
Вечером, к ночи, так, к часам к одиннадцати, когда норд все-таки обыкновенно хоть немного стихает, они переезжают все в сад, в павильон, открытые стороны которого закрываются от ветра брезентами, и… опять дуются в карты там уж до утра.
- А то вот что: напиваться хорошо в это время. Выпейте бутылок пять кахетинского, да потом семь-восемь рюмок бенедиктину - голову и затуманит.
И в Баку играют и пьют так, как нигде, ни в одном уездном или губернском городе. Бутылки, карты, шашлык и осетинский сыр - это все, что вы видите, куда бы вы ни пошли, в какой бы час дня и ночи.
- Позвольте, ну, что ж, в самом деле, вы будете делать здесь?.. Керосин, нефть, нефтяные остатки? Но если они вас не интересуют, не занимаетесь вы ими? Тогда что же? Карты и вино - больше ничего не остается. Общества никакого же. Ведь это разве общество? Какое же это общество - сто, двести человек? Это кружок. Все друг друга знают, и даже до тошноты знают, - знают настолько, что знают, у кого сколько детей, как их зовут, который каждому из них год пошел, даже все и это знают.
Действительно, бакинцы друг про друга все знают… Лучше их самих знают про них разве только одни бакинские извозчики. Эти уж действительно все знают про всех бакинцев и про всех бакинок…
- Вы вот что, - вскоре по моем приезде говорил мне один мой новый приятель-бакинец, - вы напрасно все разных извозчиков берете. Надо вам одного держаться.
- Почему это?
- Так уж он вам все будет делать… Если послать его куда… Они ведь все знают, всех… От них ничего не скроешь… Думаешь, сделать так, никто не узнает, а они на другой день, глядишь, уже все знают.
- И это «все», значит, тоже все знают?
- Да уж там, после-то, узнавай не узнавай, все равно - дело уже сделано…
Я знаю несколько очень запутанных и хитрых интриг, которые почти что, можно сказать, на моих глазах запутались, а потом разыгрались во время моего пребывания в Баку. И все при помощи извозчиков-персюков. Везде все местные особенности, нравы, приемы, обычаи…
В Баку, мне говорили, любовных записок, например, никто не пишет, все на словах передают извозчики-фаэтонщики, персюки, эти глупые, бараньи - черных баранов - лица, ничего, кажется, не понимающие, оказываются, напротив, необыкновенно понятливыми в этих делах.
- Ахметка, поезжай туда-то… знаешь?.. Передай… в таком-то часу…
Ахметка едет и передает. Ну, как, кажется, он сделает это? Нельзя же ему придти на квартиру и передавать при всех домашних, зачем его прислали. А Ахметка уж сумеет, вывернется, уж сделает, что ему приказали…
- Без них просто нам бы мат был, - говорили мне холостые бакинцы. - Персюки - у тех ведь строго, чуть что заметят если, сейчас в живот пырнут; артисток, арфисток, хористок у нас нет. Самому вести интригу - канитель, длинная история, да и где «с ней» укроешься-то? Все равно от извозчиков не скроешь, уж они узнают, еще хуже: «А, - скажут, - без нас хочешь обойтись!..» А тут уж покойное дело, он все сделает, все на его ответственности, он и переговорит, и у него же ужо вечером фаэтон крытый к услугам…
Впрочем, с этой стороны мне хвалили фаэтонщиков-персюков и не одни только холостяки-бакинцы. Точно так же отзывались о них и многие из женатых, особенно те, жены которых не при мужьях, но живут «в России».
Особенно я любил наблюдать эти маневры фаэтонщиков-благодетелей по вечерам на набережной около городского садика. Идете вы и видите: стоит какая-то мужская или женская фигура или тихо двигается. Вдруг, откуда ни возьмись, вылетает из какой-нибудь улицы закрытый фаэтон, подскакивает к фигуре сразу, лошади останавливаются - так уж приучены, - фигура ныряет в фаэтон, и он опять бешено куда-то уносится. «Что, там был уже кто-нибудь, дожидался уж в фаэтоне, - невольно думаете вы при этом, - или это персюк проезжал, чтобы взять и доставить по адресу, как было у него уже ранее условлено?..» В начале меня это очень занимало и я чуть не каждый день ходил на набережную наблюдать эти маневры их.
Нравы здесь во многом напоминают Персию с ее особенностями. Но об этих особенностях я умолчу. Когда я удивлялся тому, что в русской провинции персидские нравы так открыто практикуются, мне возражали, что русские в Баку представлены очень плохо.
- Вы вот поживете, увидите, что это такое все эти подрядчики, поставщики, их агенты… Ими ведь теперь Баку битком набит… Вы где стоите? В «Гранд-отеле»? При вас «наши закаспийские» еще не приезжали ни разу?
- Нет. А что?
- Ну, вот вы увидите, как приедут… да и не в одном нравственном отношении мы им плохой здесь подаем пример. Точно так же мы не можем здесь похвастаться и удачными нашими усилиями оживить и вызвать к деятельности здешние производства и промысла. Рыболовство по Куре пало, производство марены прекратилось, ковровое производство и сравнивать нельзя с тем, что было.
- Ну, о марене я слышал, - сказал я.
- Что вы слышали?
- Она заменена теперь анилиновыми красками.
- Это вам долго очень рассказывать, как она заменена анилином и можно ли ее заменить. Когда производство почти что погибло, теперь его опять хотят восстановить. Я вам, пожалуй, дам копию с одного любопытного чиновничьего документа по этому поводу. Производство марены погубили, а потом, в этом документе, пишут, кончается он этим: «Надо надеяться, что наука наконец обратит должное внимание на этот важный для края промысел и придет к нему на помощь»… Наука придет, изволите видеть. Чиновники на науку ссылаются. Остается только, чтобы они с ней еще переписку завели… И заведут. А там, глядишь, через год - через два приедут чиновники и из Петербурга, привезут с собой корешки какие-нибудь и будут учить нас, как сажать и растить эту марену…
Я улыбнулся. Ведь та же история…
- Ну, а ковровое производство почему же упало?
- Все потому же… Вы вот что, - сказал он, - пойдите в темные ряды - вы не были еще там? - пойдите туда и спросите старые ковры и нынешние, новейшие. Я уж не говорю о текинских - те теперь такая мерзость, что и сравнивать их нельзя с теми, какие делались до нас - вы на здешние посмотрите только…
Всякий, кто бывал в Баку и вообще на Кавказе, знает, сам видел те и другие ковры, т. е. и прежние, еще недавние, и теперешние, и знает какая, действительно, огромная разница между ними. Ничего общего. Совершенно другой товар…
Но не все в Баку так мрачно смотрят, не все уж такие пессимисты. Есть там, и очень много, и славных ребят из той новой породы молодцов, которые развелись у нас за последнее время и которым всякое море по колено, о чем ни заговори - они все знают и все сейчас могут поправить и поставить как следует. Эти добрые ребята даже преобладают в Баку. Я нигде не видел таких открытых физиономий, таких роскошных бакенбард, таких чистых, белых зубов - осклабится, зубы совсем как у собаки - белые, чистые, ровные… Но мне больше еще нравилось их душевное настроение.
- Нельзя, - говорили они мне. - Вы думаете, легко нам было и это сделать?
Я молчал и слушал.
- Теперь нам до Индии уж один шаг. И нечего тут церемониться, мямлить…
Меня смущало только их забвение пройденного, нежелание даже и слышать о том, что осталось позади их…
Я слушал их и все думал: «А ну, как они полетят, залетят, да и не воротятся к нам? Что мы тогда будем без них делать?» Но тотчас же находил успокоение в том, что их у нас много и они на глазах моих растут из года в год все больше и больше. Оскудения в этом смысле у нас не будет - это было для меня ясно.
Окончательно же укрепился я в этой мысли, когда однажды, придя из сада уж поздно вечером, услышал в гостинице, очень тихой обыкновенно, голоса по крайней мере человек двадцати, довольно уж надсаженные, даже охриплые несколько, но тем не менее достаточно еще сильные, чтобы петь «Камаринского мужика» и «Барыню». Оживление в коридорах было тоже необыкновенное: разные Иванэ, Василэ бегали как угорелые. Вскакивали в номера и моментально опять вылетали оттуда. Несколько персюков-извозчиков тоже входили и выходили.
- Василэ, - поймал я наконец коридорного, - что это такое?
- Наши закаспийские приехали, - останавливаясь на бегу, ответил он мне и опять пустился куда-то рысью.
«Вон оно что. Наконец-то!» - подумал я. Было уже часа два ночи.
- Василэ! - опять поймал я коридорного. - Когда они приехали?
- Часа три. Как пароход пришел.
- Это теперь на всю ночь?
- На все три дня.
- А извозчики эти зачем тут?
- Посылать будут их…
- Ахметка здесь? Султанка здесь? - раздалось в это время из одного номера. И вслед за тем в дверях показалась расстегнутая фигура вся в белом и высоких форменных рабочих сапогах. Ахметка, Султанка и еще какие-то кинулись вперед.
Через час все пять номеров, занятых подряд «нашими закаспийскими», представляли нечто невиданное и неслыханное мною, - а уж я ли, кажется, не видал кутежей, начиная от ремонтерских и кончая концессионерскими и подрядческими. Когда я отворил дверь моего номера - я было попытался лечь спать и выглянул в коридор, - Ахметки и Султанки, извозчики, Василэ и Иванэ чуть не со всей гостиницы, женщины, наконец, сами «закаспийцы» - все это толкалось, смешалось и двигалось по коридору. Я поспешил, конечно, затворить дверь. Проходя мимо моего номера, двое или трое толкнулись в него. Минуть через десять в гостинице все стихло. Голоса теперь послышались на улице. Я отворил опять дверь в коридор.
- Василэ! Куда это они? Уехали совсем?
- В бани поехали…
- Значит, теперь на несколько часов будет тихо - можно спать?
- Да как это, разве узнаешь это. Не понравится там что-нибудь им, возьмут да опять сюда вернутся, - отвечал Василэ.
В Баку есть полицеймейстер г. Науменко, высокий, с бакенбардами, мужчина лет пятидесяти пяти. Он тоже старожил и, так вообще, как человек наблюдательный и по должности имеющий постоянное отношение к населению города, знает, конечно, хорошо натуру этого населения и вообще настроение умов и сердец в нем.
- Население очень покойное, - уверял он меня.
- А как же вот эти случаи? - возражал я ему.
- Наверно русские же виноваты. Кротче этого населения я не знаю. Вы попробуйте-ка позволить себе что-либо подобное с немцами, французами или англичанами…
- А то вот мне все кажется, как бы они когда-нибудь и того…
- Никогда… Самое, я вам говорю, смирное население. Вы пойдите на базар. Видят, русский идет - сейчас: «Барин, барин!..» Кухарка идет - «Барыня, барыня!..» Два слова ведь только и знают…
- Так что из терпения их ничем не выведешь?
- Ничем…
Этого же самого мнения держатся и очень милые и любезные губернаторские чиновники особых поручений. Они, без сомнения, служа уж по нескольку лет, хорошо ознакомились с краем и его населением, и исполнены самых покойных взглядов на положение дел.
- Ну, вот так, например, вы едете по делу или катаетесь, часто, я вижу, верхом, если заедете несколько далеко - ничего?
- Ничего.
- И не было никаких этаких приключений? Случаев, что называется?
- Никаких.
- Ну, а вот исполнение этаких игривых иногда предприятий?.. Ничего они?..
- Ну, да ведь это обставляется уж всегда… Нет, ни разу ничего не было…
- Так это, значит, еще лет десять-двадцать, и это будет такое же точно мирное и спокойное население, как и в какой-нибудь Тамбовской или Орловской губерниях?
- Конечно.
- Ну, и есть у них все-таки сознание, чувство благодарности?
- Грубы, невежественны они еще…
- Все-таки понимают, по крайней мере, что для них делается? Нет этой глухой, затаенной вражды против насаждения цивилизации?
- Видите, это довольно трудно сказать. Городское население, конечно, скорее культивируется. Вы смотрите, деревенские жители ведь ни за что не станут пить вина - магометане, а городские уж пьют… только пока еще тайком.
Мы сидели и говорили это в общем зале гостиницы. Пришли два перса, подозвали какого-то Василэ или Иванэ, поговорили что-то с ним, и он проводил их в отдельный кабинет. Вслед за тем Василэ понес туда водку, закуску и проч.
- Ну вот видите, - сказал мой собеседник, - эти уж пьют. Тайком, но все-таки пьют…
Мне хотелось познакомиться и узнать взгляды на этот же предмет правителя канцелярии губернатора, г. Казюлькина. Он давно уже занимает это место, и притом человек с литературным образованием (он был одно время репортером в одной из местных газет); но так как-то все выходило - то мне некогда было, то его не было в городе - я так и не познакомился и не узнал его взглядов.
Слабее всего в Баку, кажется, поставлена следственная часть, по крайней мере по открытию убийств. Говорят, будто за все время открыто одно убийство - именно, когда один перс отрезал голову своей неверной любовнице, и то это убийство открыто потому только будто бы, что сам этот перс принес (он понес ее через весь город) голову своей любовницы в участок полицейский и сказал, чтобы его арестовали… Так, по крайней мере, утверждают пессимисты. С полицеймейстером же и чиновниками особых поручений мне об этом случае, как и вообще об открытии убийств, говорить не приходилось и потому высказаться определеннее и утвердительнее я боюсь. Впрочем, вот довольно яркая иллюстрация к этому положению. Через несколько дней по моем приезде весь город был в страшном смущении - пропала одна гречанка, красавица, говорят, собой. Все знали ее, видали. Она жила с сыном одного местного богатого торговца.
Отец, не желая продолжения этой связи, женил сына, рассчитывая, что этим он наставить на путь истинный. Но это не помогло, тайком сын все-таки продолжал с нею связь. Тогда она вдруг исчезла. В Баку знают, что значат этакие исчезновения… Через несколько дней весь город знал доподлинно, кто ее убийца, т. е. кем он нанят, где и как ее убили и в чью именно мазутную яму на заводах ее бросили. Тем не менее, убийство это не было открыто вплоть до моего отъезда. При мне в Баку было и кроме этого еще несколько убийств между Белым городом и Черным, и ни одно из них тоже не было открыто. А то все еще ничего.
ПРОДОЛЖЕНИЕТого же автора: Нефть - это наше счастье («С дороги»).