Тюркмен Сяркей (2/2)
Н. Н. Каразин. Тюркмен Сяркей. (Начало здесь).
Года два тому назад, старый капитан, Ларион Маркович Скобленый, дослужившийся до своего почтенного чина из солдат, и все в степи, чуть не с самого рекрутства, собирался устроить новоселье по случаю получения, наконец, под старость, теплого, постоянного местечка, смотрителя складов сухарных, в форте на Аму, и ждал только приезда своей семьи из Казалинска, с которою уже списался по этому поводу, уведомив, что, мол, «фатерка обстроена первым сортом, и даже с небелью». «Чистая половина особо, хоть генерала принимать, так в пору, и кладовые есть с ледником… А денег на дорогу выслано через купца Мудреного тридцать пять рублей, а ежели что не хватит, то доплачено будет здесь, на месте».
Тарантас (с рис. В. Верещагина)
Получив такое послание, Алена Васильевна Скобленая, третья жена уже, с двумя малолетками, одним грудным даже, снарядила свой тарантасик, наняла киргизика с тройкою верблюдов и, благословясь, тронулась в дальний путь через пустыни Кызылкумские…
А дело было уже поздно, в конце октября месяца, морозы начались сильные, и Джаман-джиль не на шутку разгуливал по степи.
Ну да что за беда! Баба Алена Васильевна была сама степнячка привычная, тарантасик исправный и легкий, киргиз Бутузбай надежный, с медалью, а верблюды кормленные досыта… чего бы не доехать!
Дорогою, еще до настоящих песков не дотянулись, в Карабашлыкском урочище обогнали их чабар-почтовый одвуконь и прапорщик Курлубаев; выпили водочки из запаса у «мадам Скобленой», пожелали счастливого пути, обещали мужа уведомить, что, мол, выехала и все благополучно, и дальше погнали.
Только дело-то под конец вышло странное:
И чабар давно уже прибыл, сдал в форте свою почту, обратную уже повез, и прапорщик Курлубаев, уведомив Лариона Марковича, вторую неделю уже как живет при батальоне, а все нет да нет Алены Васильевны с ее чадами…
Стал капитан Скобленый сильно по этому поводу беспокоиться, и первым делом, конечно, снарядил джигитов в степь, по Казалинскому тракту, за разведками…
А всю прошлую неделю такие бураны снежные гуляли по степи, что свету не видно было! Дорогу караванную местами совсем завалило, даже мазарки, что у колодцев Кукчей в стороне виднеются, занесло с куполами. Да на беду еще морозы закрутили… По Аму «сало» пошло сплошными массами, а мелкие протоки и совсем стали.
Вернулись гонцы-разведчики дней через восемь, говорят: прошли до самого того места, где последний раз барыню видели, доехали, никого не встретили и следу даже экипажного не видели.
- Врут, подлецы, собачьи дети! - выругался Ларион Маркович и сам в путь снарядился.
Велел коней себе седлать, двух джигитов взял, всякого запасу дорожного наклал в переметные суммы. Из знакомых офицеров кто посвободнее были да добром поминали кулебяки скобленовские, тоже вызвалась на розыски, снарядились и тронулись.
Чего-чего не натерпелись в степи новые разведчики, сам Ларион Маркович до самой Казалы промахал; волком взвыл с горя… Видимое дело, покончила свое земное существовало его Алена Васильевна с ребятками, занесло ее снегом, сбило бураном с дороги, а как искать до весны? Степь-то всю не перероешь лопатами!
Разузнали тут в Казале, что киргиз Бутузбай с медалью, взявшийся везти русскую барыню, где-то поблизости в аулах проявился, послали искать его, нашли, привели к допросу.
Плачет бедняга, рассказывает, что и сам чуть не погиб, одного только верблюда привел домой, разорился!.. Говорит, точно сбились с дороги и трое суток бродили невесть в каком урочище, что как завалило их, так сам поехал дорогу искать или аулишка какого-нибудь случайного. Аула и дороги не нашел, да не нашел и места, где тарантас остался.
Запил с горя Ларион Маркович, взял даже отпуск для запою форменный на одиннадцать дней, и панихиду отслужил по усопшим рабам Божиим и отрокам - имярек. Прочие тоже его горю весьма сочувствовали…
Так дело тянулось вплоть до конца февраля месяца.
В одно прекрасное утро, как раз к этому времени, в домик капитана Скобленого, как ядро пушечное, влетел прапорщик Курлубаев с криком:
- Алена Васильевна приехали-с!..
И точно, в воротах двора показались два верблюда с войлочными качалками, одна даже с верхом, крытая, в которых восседала сама мадам Скобленая, оба ее детища и киргиз Джюра, тот самый, что скрал верблюдов у старого Сяркея.
Переполох поднялся в форте страшный. Все население воспылало радостью великою и любопытством острейшего свойства.
Алена Васильевна предстала пред всеми живая, здоровая, дети ее тоже, да еще располнели несказанно. Только грязи на них и копоти кибиточной накопилось столько, что чуть не целый день вся семья в бане отмывалась.
Спросы да расспросы пошли… Сам полковник с супругою своею в тот день к Лариону Марковичу обедать пришли, запросто, а отец Иридий просфору прислал фунтовую с тройною вырезкою.
Из рассказов Алены Васильевны оказалось следующее:
На четвертый день пути они сбились с дороги. Узнали об этом поздно, когда уже почти целый день проплутали, не попав к ночи к колодцам. Верблюды сильно измучились, да и киргиз тоже обессилел. За ночь их замело так, что пришлось к утру откапываться. Прошло еще несколько часов, пока верблюды кое-как могли тащить повозку, и уже на втором ночлеге, так и не попав на дорогу, дела путешественников приняли оборот окончательно трагический.
Киргиз Бутузбай просто бежал, видя гибель, все равно неминучую, а снежный ураган делал свое дело и скоро намотал у экипажа колоссальный сугроб, в недрах которого суждено было погибнуть несчастному семейству.
Двое суток мать и дети находились в таком положении. Провизии пока еще хватало на пропитание, но запасы уже подходили к концу, - приходилось и замерзать, и умирать с голоду.
О спасении нечего было и думать. Об нем и не думали. Опытная и понимающая хорошо данное положение Алена Васильевна мысленно простилась со всем, что ей было дорого в этой жизни, и поручила себя провидению.
Это провидение явилось к ней в лице маленького старичка в громадной меховой шапке. Старичок случайно наткнулся на них и приехал на большом одногорбом верблюде. Он закутал мать с детьми вместе в ковер, привьючил на своего верблюда, бросив в снег свои собственные вьюки, и после двухсуточного странствования по глубоким снегам привез в аул-зимовку к киргизам Перовского уезда, так как, оказалось, путешественники отбились от настоящего направления влево, верст на полтораста.
Сильные бураны, свирепствовавшие чуть не всю зиму, не позволили оставить этого гостеприимного аула раньше конца зимы, и мать с детьми провела почти три месяца в кибитке Нурмедхана, куда поместил ее маленький старичок в большой шапке.
Теперь ее доставили сюда прямо из этого аула, старичок провожал их почти всю дорогу, но на последнем переходе сдал на руки этому самому Джюре, а по каким причинам не захотел сам явиться в форт, то Алене Васильевне осталось неизвестным.
Денег, предложенных Аленой Васильевной, ни хозяин Нурмедхан, ни старичок не взяли, последний еще от себя подарил детям по жестяной погремушке и по крашеному прянику.
Притянули к допросу Джюру. Тот говорит, что ничего не знает, а это, мол, хаким Сяркей приказал ему доставить «русскую бабу с ребятами в крепость, бережно и сохранно, а больше ничего… и бить его, Джюру, за это не за что, потому что он тут ни в чем не виноват… он сделал только то, что велено ему хакимом Сяркеем…»
Джюре, конечно, сказали, что его бить не будут, но, должно быть, он имел основания не верить этому и, улучив свободную минуту, как только стемнело, ловко удрал из форта с обоими своими верблюдами.
Поговорили обо всем случившемся день-другой; жизнь форта вошла в свою обыденную колею, и скоро забыли и о бежавшем Джюре, и о названном им тюркмене хакиме Сяркее, хотя для очистки совести комендант форта и послал обо всем форменное донесение с приложением ходатайства «о награждении вышеозначенного киргизина Сяркея бронзовою медалью за спасение, для нехристиан установленною».
_____
Недавно мне пришлось побывать в Казале, проездом из Ташкента. Дела, а главное, полная неисправность почтового тракта между Казалою и Терекли задержали меня здесь суток на двое.
Скука была бы невыносимая, да спасибо, попался старый приятель-охотник, узнал, что я остановился в гостинице Морозова, зашел, а через час-другой мы уже, вооружившись двухстволками, поплелись на тот берег, в заводи, стрелять диких гусей и уток.
Стреляли удачно, выходили верст двадцать и уже к вечеру подошли к перевозу на Сыре.
Вечер был чудный.
Солнце садилось чисто; на зеленоватом тоне неба ни одного облачка, мазарки на курганах рисовались отчетливыми лиловатыми силуэтами, над береговыми камышами стлался легкий туман, а на том берегу реки приветливо вились дымки из печных труб и ярко искрились окошки скромных домиков казалинских предместий.
Весь берег у перевоза был буквально загроможден верблюжьими вьюками. Это было время перекочевок, и длинные коши бивакировали на берегу, а из степи мерным шагом, позвякивая бубенцами, подтягивались все новые и новые вереницы косматых верблюдов, навьюченных домашнею утварью номадов и разобранными частями юламеек.
Коши останавливались в ожидании очереди переправы, подальше, поскромнее, развьючивались и пускали верблюдов на паству, торговые караваны с русскими приказчиками жались к самому берегу - эти были менее терпеливы и взаимно мешали друг другу, производя неимоверный беспорядок на переправе.
Спуск к тому месту, где причаливает железный паром, устроен очень дурно, правильнее сказать, не устроен вовсе, глинистый берег беспрестанно размывает волною прибоя и рушит толчками самого парома, сходней никаких… Верблюды, чуя опасность подобного спуска, ревут, упираются; их тащут на паром или с парома на берег силою. Человек десять хватают несчастное животное за что попало, бьют немилосердно, орут дикими голосами, в воздухе стоит непрерывный гул болезненного верблюжьего рева, дикой ругани человека и щелканье нагаек и палок по живым костям и телу.
Кончится пытка на этом берегу, нагрузят паром, отчалят, а через полчаса на том берегу поднимается такой же гвалт, снова повторяется та же мучительная верблюжья и человеческая пытка.
Я с своим приятелем, пробравшись кое-как чрез лабиринт тюков с хлопком и товарных ящиков, подошли к спуску на перевоз и сели на самом обрыве погреться у огонька, разложенного для заварки чаю татарами паромщиками. Железный паром только что нагрузился на том берегу и уже отчалил. Тяжелая масса этого судна медленно двигалась на веслах, наискось сносимая течением реки. У каждого весла работали по несколько человек, кряхтели и надсаживались так, что даже сюда ясно доносилось их хоровое кряхтение; длинные весла в такт ударяли по воде, за паромом тянулась длинная борозда, живым золотом сверкая на заходящем солнце.
На пароме, доминируя надо всем остальным грузом, возвышался громадный семейный тарантас с белым холщовым верхом, на его дрогах и козлах громоздились тяжелые кованые сундуки, кожаные баулы и чемоданы всех сортов и величин, из окна тарантаса выглядывала какая-то женская фигура, и копошились детские головки.
- Эго́, видите ли, кто? - заметил мой товарищ, указывая трубочкою по направлению парома. - Это Скоблениха с детьми назад возвращаются… Вон и сам на корме стоит, слышите, как ругается, паромщиков подбадривает?
Действительно, присмотревшись, я увидел и самого старого капитана; его характерная фигура, высокая, сутуловатая, с седыми щетинистыми усами, торчала на кормовом помосте. Одна капитанская рука вооружена была нагайкою, другая грозно сжималась в кулак и внушительно жестикулировала в воздухе. Вокруг капитана, по крайней мере в районе действий его могучих рук, чувствовался некоторый трепет и смущение.
- Знакомы? - обратился ко мне мой приятель. - Помните, еще когда во второй роте в Коттакургане стояли?
- Как же… хорошо знаком! - отвечал я.
- Он теперь зашиб деньгу немалую, от первой жены сына в офицеры вывел, от второй обеих девочек, помните, Полиньку и Лушу… ну-с, в институт пристроил на казенный. Теперь шабашить хочет со службою, говорит: «Довольно, пора и меру знать, по новым порядкам как бы под суд не угодить вместо беспорочной отставки с пенсионом». Эх, долго мы здесь проваландаемся, солнышко-то уж совсем село…
Действительно, сумерки заметно сгущались, от костров замигало красное зарево, черные линии тюков и лежащих между ними верблюдов слились в сплошные массы… Туманом сплошь затянуло низовую сторону. Паромные сторожа подвалили на костер вязанки сухого камыша, и яркий столб трескучего пламени взвился высоко-высоко, освещая багровым светом место причала…
Паром уже подходил, гоня перед собою грязную пенистую волну, плеско ударяющую в берег.
- Бери причалы… Гей! - словно надтреснутая басовая труба, раздался чуть не над самым ухом капитанский голос.
Казалось, берег дрогнул от могучего толчка парома, на пароме что-то затрещало, все живое на нем колыхнулось, качнулась даже на своих ногах и длинная фигура Скобленого.
- Черти, дьяволы… легче!.. Ку…да… Подлецы… Берись за тарантас прежде всего… Доски сюда живо… Ты, Алена Васильевна, не вылазь, сиди, чего ноги-то мочить!
Щелк!
Это скобленовская нагайка прогулялась по спине какого-то киргизенка, попытавшегося было проскочить с своим ишаком преждевременно…
- Громовержец! - понизив голос, заметил мой приятель охотник.
Паромщики принялись вытаскивать тарантас. С шумом, с гамом они кое-как приподняли передок и перевалили его за края борта. Экипаж скрипел весьма подозрительно… Капитан Скобленый начинал уже выходить из себя и сгонял народ на подмогу.
Кое-как подсунули доски под передние колеса, надвинули, тарантас сильно качнуло набок. Алена Васильевна невозмутимо заседала в нем со своими чадами и даже вытащила им из мешка по ватрушке.
- Лег…че!.. - надсаживался капитан. - Подопри плечом, суй багор под колеса… Да тащите же там спереди, что ли!.. Эко проклятый народ!
Вдруг доска из-под колеса выскользнула, и тарантас накренило так, что даже сама невозмутимая «мадам Скобленая» взвизгнула благим матом.
Несколько человек киргизов, сидевших на берегу праздно, без всякого призыва ринулись с кручи на помощь.
Они чуть не зубами вцепились в тарантас. Мне казалось, что эта грузная махина непременно должна раздавить кого-нибудь из этих косоглазых оборвышей.
Алена Васильевна выпрыгнула прямо в воду и вытащила своих ребят; с мокрым подолом, скользя и спотыкаясь, она выкарабкалась на берег и принялась отряхиваться.
Капитан Скобленый рассвирепел. Весь багровый, с каким-то неестественным ревом, он ураганом обрушился на кучку киргиз-добровольцев, выхватил наудачу одного из них и принялся крушить…
Все отхлынуло прочь в каком-то паническом ужасе и замерло… Даже старый, белый ишак, начавший уже пронзительно вопить, разом смолк, попятился и рысью скрылся в темноте.
А капитан все тузил и тузил свою жертву. Все это было делом мгновения, но в это мгновение много было сделано, благодаря капитанской энергии.
Большая косматая шапка, сбитая ударом кулака, взвилась в воздухе и отлетела шагов на десять, обнажив голый, обритый череп. У этого черепа заискрились выразительные черные, как уголь, глазки, беззубый рот зазевал, как у рыбы, вытащенной на берег. Крохотная фигурка попавшейся жертвы капитанской необузданности, словно мяч, каталась в могучих руках Лариона Марковича, каталась молчаливо, без стонов, без криков, без жалоб.
Вдруг раздался отчаянный детский крик и вслед за этим звуком гневный голос Алены Васильевны.
- Папа, папа… не бей… оставь дедушку… не бей! - слезливо кричал ребенок.
- Да оставь же ты, оглашенный! - взывала Алена Васильевна. - Оставь. Кого бьешь, не знаешь!
- Дедушка, дедушка!
- Сяркеюшка, голубчик!
Ларион Маркович остолбенел и, словно очнувшийся от странного кошмара, бессмысленно ворочал глазами во все стороны.
- Что за черт, - бормотал он, - Сяркей… Какой Сяркей?.. Ах, да… Вот так оказия… будь я проклят… эко дело какое!..
Вдруг он зарыдал, зарыдал без слез, дико, по-собачьи, словно залаял, и, как подкошенный, ничком рухнул прямо в ноги своей жертвы.
- Прости ты меня окаянного… - стонал капитан, лицом ерзая по глине.
Несколько человек из присутствующих подбежали к нему и поставили на ноги.
Капитана трясло как в лихорадке, перепачканное лицо его было невозможно безобразно в эту минуту… Он неожиданно вырвался, кинулся на валявшуюся подле нагайку и принялся ее рвать, ломать и грызть зубами.
- Трижды будь я проклят… разрази меня Господь, - хрипел он, - если хоть раз возьму тебя в руки, анафемскую!..
- Ларион Маркович, да очнись ты, Бога ради! - подошла тут к нему Алена Васильевна. - Нехорошо… народу сколько… Вон там господа чужие сидят…
- Что мне народ! Пущай на мое окаянство смотрят… Так мне, старому черту, зверю каторжному, и надо… Сяркеюшко, отец… Да прости же ты меня!.. Прости… родненький!
А Сяркей уже оправился от трепки, только шапки своей не нашел пока, и, утирая рукавом рваного халата кровь, текущую у него из беззубого рта, бормотал смущенным голосом:
- Не надо прости… зачем прости… Бог прости… Сяркею не больно совсем… прошла уж… не надо прости…
- Ой, якши, ой, барракелды! - слышались кругом одобрительные голоса.
- Какой, матка, у тебя болшой стал балла, виросла, батырь будить… якши балла… узнала мене… якши…
- Сяркеюшка… - гладила его по бритой голове полная ручка Алены Васильевны.
- Погоды… постой… А, таннаузин, куда же она девалась?! А, тут, бар, бар…
Сяркей полез в карман своих кожаных шаровар, вытащил оттуда конфетку в красной бумажке, обмотанную золотой ниточкою, и совал ее в рот младшему ребенку, приговаривая:
- Си…ладка… болно с…ладка, кушай, балла, кушай, пожалиста!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я незаметно проскользнул за толпою, забрался на паром и уселся там на корме, не желая обнаруживать своего присутствия и смущать еще более и без того донельзя смущенного, растерявшегося Лариона Марковича.
Это был последний раз, когда я видел тюркмена Сяркея, но не отчаиваюсь видеть его еще раз, а может быть и более, когда судьба снова приведет мне бродить по пустыням Кызылкумским. Тогда, вероятно, я узнаю еще что-нибудь об этом «добром гении пустыни», а узнав, не замедлю рассказать вам, ибо рассказ «о хорошем человеке» и старому и малому всегда на радость и пользу.
Другие произведения Н. Н. Каразина, опубликованные в журнале:
« На далеких окраинах» (роман); « Докторша»; « Юнуска-головорез»; « Джигитская честь»; « Наурусова яма».
Года два тому назад, старый капитан, Ларион Маркович Скобленый, дослужившийся до своего почтенного чина из солдат, и все в степи, чуть не с самого рекрутства, собирался устроить новоселье по случаю получения, наконец, под старость, теплого, постоянного местечка, смотрителя складов сухарных, в форте на Аму, и ждал только приезда своей семьи из Казалинска, с которою уже списался по этому поводу, уведомив, что, мол, «фатерка обстроена первым сортом, и даже с небелью». «Чистая половина особо, хоть генерала принимать, так в пору, и кладовые есть с ледником… А денег на дорогу выслано через купца Мудреного тридцать пять рублей, а ежели что не хватит, то доплачено будет здесь, на месте».
Тарантас (с рис. В. Верещагина)
Получив такое послание, Алена Васильевна Скобленая, третья жена уже, с двумя малолетками, одним грудным даже, снарядила свой тарантасик, наняла киргизика с тройкою верблюдов и, благословясь, тронулась в дальний путь через пустыни Кызылкумские…
А дело было уже поздно, в конце октября месяца, морозы начались сильные, и Джаман-джиль не на шутку разгуливал по степи.
Ну да что за беда! Баба Алена Васильевна была сама степнячка привычная, тарантасик исправный и легкий, киргиз Бутузбай надежный, с медалью, а верблюды кормленные досыта… чего бы не доехать!
Дорогою, еще до настоящих песков не дотянулись, в Карабашлыкском урочище обогнали их чабар-почтовый одвуконь и прапорщик Курлубаев; выпили водочки из запаса у «мадам Скобленой», пожелали счастливого пути, обещали мужа уведомить, что, мол, выехала и все благополучно, и дальше погнали.
Только дело-то под конец вышло странное:
И чабар давно уже прибыл, сдал в форте свою почту, обратную уже повез, и прапорщик Курлубаев, уведомив Лариона Марковича, вторую неделю уже как живет при батальоне, а все нет да нет Алены Васильевны с ее чадами…
Стал капитан Скобленый сильно по этому поводу беспокоиться, и первым делом, конечно, снарядил джигитов в степь, по Казалинскому тракту, за разведками…
А всю прошлую неделю такие бураны снежные гуляли по степи, что свету не видно было! Дорогу караванную местами совсем завалило, даже мазарки, что у колодцев Кукчей в стороне виднеются, занесло с куполами. Да на беду еще морозы закрутили… По Аму «сало» пошло сплошными массами, а мелкие протоки и совсем стали.
Вернулись гонцы-разведчики дней через восемь, говорят: прошли до самого того места, где последний раз барыню видели, доехали, никого не встретили и следу даже экипажного не видели.
- Врут, подлецы, собачьи дети! - выругался Ларион Маркович и сам в путь снарядился.
Велел коней себе седлать, двух джигитов взял, всякого запасу дорожного наклал в переметные суммы. Из знакомых офицеров кто посвободнее были да добром поминали кулебяки скобленовские, тоже вызвалась на розыски, снарядились и тронулись.
Чего-чего не натерпелись в степи новые разведчики, сам Ларион Маркович до самой Казалы промахал; волком взвыл с горя… Видимое дело, покончила свое земное существовало его Алена Васильевна с ребятками, занесло ее снегом, сбило бураном с дороги, а как искать до весны? Степь-то всю не перероешь лопатами!
Разузнали тут в Казале, что киргиз Бутузбай с медалью, взявшийся везти русскую барыню, где-то поблизости в аулах проявился, послали искать его, нашли, привели к допросу.
Плачет бедняга, рассказывает, что и сам чуть не погиб, одного только верблюда привел домой, разорился!.. Говорит, точно сбились с дороги и трое суток бродили невесть в каком урочище, что как завалило их, так сам поехал дорогу искать или аулишка какого-нибудь случайного. Аула и дороги не нашел, да не нашел и места, где тарантас остался.
Запил с горя Ларион Маркович, взял даже отпуск для запою форменный на одиннадцать дней, и панихиду отслужил по усопшим рабам Божиим и отрокам - имярек. Прочие тоже его горю весьма сочувствовали…
Так дело тянулось вплоть до конца февраля месяца.
В одно прекрасное утро, как раз к этому времени, в домик капитана Скобленого, как ядро пушечное, влетел прапорщик Курлубаев с криком:
- Алена Васильевна приехали-с!..
И точно, в воротах двора показались два верблюда с войлочными качалками, одна даже с верхом, крытая, в которых восседала сама мадам Скобленая, оба ее детища и киргиз Джюра, тот самый, что скрал верблюдов у старого Сяркея.
Переполох поднялся в форте страшный. Все население воспылало радостью великою и любопытством острейшего свойства.
Алена Васильевна предстала пред всеми живая, здоровая, дети ее тоже, да еще располнели несказанно. Только грязи на них и копоти кибиточной накопилось столько, что чуть не целый день вся семья в бане отмывалась.
Спросы да расспросы пошли… Сам полковник с супругою своею в тот день к Лариону Марковичу обедать пришли, запросто, а отец Иридий просфору прислал фунтовую с тройною вырезкою.
Из рассказов Алены Васильевны оказалось следующее:
На четвертый день пути они сбились с дороги. Узнали об этом поздно, когда уже почти целый день проплутали, не попав к ночи к колодцам. Верблюды сильно измучились, да и киргиз тоже обессилел. За ночь их замело так, что пришлось к утру откапываться. Прошло еще несколько часов, пока верблюды кое-как могли тащить повозку, и уже на втором ночлеге, так и не попав на дорогу, дела путешественников приняли оборот окончательно трагический.
Киргиз Бутузбай просто бежал, видя гибель, все равно неминучую, а снежный ураган делал свое дело и скоро намотал у экипажа колоссальный сугроб, в недрах которого суждено было погибнуть несчастному семейству.
Двое суток мать и дети находились в таком положении. Провизии пока еще хватало на пропитание, но запасы уже подходили к концу, - приходилось и замерзать, и умирать с голоду.
О спасении нечего было и думать. Об нем и не думали. Опытная и понимающая хорошо данное положение Алена Васильевна мысленно простилась со всем, что ей было дорого в этой жизни, и поручила себя провидению.
Это провидение явилось к ней в лице маленького старичка в громадной меховой шапке. Старичок случайно наткнулся на них и приехал на большом одногорбом верблюде. Он закутал мать с детьми вместе в ковер, привьючил на своего верблюда, бросив в снег свои собственные вьюки, и после двухсуточного странствования по глубоким снегам привез в аул-зимовку к киргизам Перовского уезда, так как, оказалось, путешественники отбились от настоящего направления влево, верст на полтораста.
Сильные бураны, свирепствовавшие чуть не всю зиму, не позволили оставить этого гостеприимного аула раньше конца зимы, и мать с детьми провела почти три месяца в кибитке Нурмедхана, куда поместил ее маленький старичок в большой шапке.
Теперь ее доставили сюда прямо из этого аула, старичок провожал их почти всю дорогу, но на последнем переходе сдал на руки этому самому Джюре, а по каким причинам не захотел сам явиться в форт, то Алене Васильевне осталось неизвестным.
Денег, предложенных Аленой Васильевной, ни хозяин Нурмедхан, ни старичок не взяли, последний еще от себя подарил детям по жестяной погремушке и по крашеному прянику.
Притянули к допросу Джюру. Тот говорит, что ничего не знает, а это, мол, хаким Сяркей приказал ему доставить «русскую бабу с ребятами в крепость, бережно и сохранно, а больше ничего… и бить его, Джюру, за это не за что, потому что он тут ни в чем не виноват… он сделал только то, что велено ему хакимом Сяркеем…»
Джюре, конечно, сказали, что его бить не будут, но, должно быть, он имел основания не верить этому и, улучив свободную минуту, как только стемнело, ловко удрал из форта с обоими своими верблюдами.
Поговорили обо всем случившемся день-другой; жизнь форта вошла в свою обыденную колею, и скоро забыли и о бежавшем Джюре, и о названном им тюркмене хакиме Сяркее, хотя для очистки совести комендант форта и послал обо всем форменное донесение с приложением ходатайства «о награждении вышеозначенного киргизина Сяркея бронзовою медалью за спасение, для нехристиан установленною».
_____
Недавно мне пришлось побывать в Казале, проездом из Ташкента. Дела, а главное, полная неисправность почтового тракта между Казалою и Терекли задержали меня здесь суток на двое.
Скука была бы невыносимая, да спасибо, попался старый приятель-охотник, узнал, что я остановился в гостинице Морозова, зашел, а через час-другой мы уже, вооружившись двухстволками, поплелись на тот берег, в заводи, стрелять диких гусей и уток.
Стреляли удачно, выходили верст двадцать и уже к вечеру подошли к перевозу на Сыре.
Вечер был чудный.
Солнце садилось чисто; на зеленоватом тоне неба ни одного облачка, мазарки на курганах рисовались отчетливыми лиловатыми силуэтами, над береговыми камышами стлался легкий туман, а на том берегу реки приветливо вились дымки из печных труб и ярко искрились окошки скромных домиков казалинских предместий.
Весь берег у перевоза был буквально загроможден верблюжьими вьюками. Это было время перекочевок, и длинные коши бивакировали на берегу, а из степи мерным шагом, позвякивая бубенцами, подтягивались все новые и новые вереницы косматых верблюдов, навьюченных домашнею утварью номадов и разобранными частями юламеек.
Коши останавливались в ожидании очереди переправы, подальше, поскромнее, развьючивались и пускали верблюдов на паству, торговые караваны с русскими приказчиками жались к самому берегу - эти были менее терпеливы и взаимно мешали друг другу, производя неимоверный беспорядок на переправе.
Спуск к тому месту, где причаливает железный паром, устроен очень дурно, правильнее сказать, не устроен вовсе, глинистый берег беспрестанно размывает волною прибоя и рушит толчками самого парома, сходней никаких… Верблюды, чуя опасность подобного спуска, ревут, упираются; их тащут на паром или с парома на берег силою. Человек десять хватают несчастное животное за что попало, бьют немилосердно, орут дикими голосами, в воздухе стоит непрерывный гул болезненного верблюжьего рева, дикой ругани человека и щелканье нагаек и палок по живым костям и телу.
Кончится пытка на этом берегу, нагрузят паром, отчалят, а через полчаса на том берегу поднимается такой же гвалт, снова повторяется та же мучительная верблюжья и человеческая пытка.
Я с своим приятелем, пробравшись кое-как чрез лабиринт тюков с хлопком и товарных ящиков, подошли к спуску на перевоз и сели на самом обрыве погреться у огонька, разложенного для заварки чаю татарами паромщиками. Железный паром только что нагрузился на том берегу и уже отчалил. Тяжелая масса этого судна медленно двигалась на веслах, наискось сносимая течением реки. У каждого весла работали по несколько человек, кряхтели и надсаживались так, что даже сюда ясно доносилось их хоровое кряхтение; длинные весла в такт ударяли по воде, за паромом тянулась длинная борозда, живым золотом сверкая на заходящем солнце.
На пароме, доминируя надо всем остальным грузом, возвышался громадный семейный тарантас с белым холщовым верхом, на его дрогах и козлах громоздились тяжелые кованые сундуки, кожаные баулы и чемоданы всех сортов и величин, из окна тарантаса выглядывала какая-то женская фигура, и копошились детские головки.
- Эго́, видите ли, кто? - заметил мой товарищ, указывая трубочкою по направлению парома. - Это Скоблениха с детьми назад возвращаются… Вон и сам на корме стоит, слышите, как ругается, паромщиков подбадривает?
Действительно, присмотревшись, я увидел и самого старого капитана; его характерная фигура, высокая, сутуловатая, с седыми щетинистыми усами, торчала на кормовом помосте. Одна капитанская рука вооружена была нагайкою, другая грозно сжималась в кулак и внушительно жестикулировала в воздухе. Вокруг капитана, по крайней мере в районе действий его могучих рук, чувствовался некоторый трепет и смущение.
- Знакомы? - обратился ко мне мой приятель. - Помните, еще когда во второй роте в Коттакургане стояли?
- Как же… хорошо знаком! - отвечал я.
- Он теперь зашиб деньгу немалую, от первой жены сына в офицеры вывел, от второй обеих девочек, помните, Полиньку и Лушу… ну-с, в институт пристроил на казенный. Теперь шабашить хочет со службою, говорит: «Довольно, пора и меру знать, по новым порядкам как бы под суд не угодить вместо беспорочной отставки с пенсионом». Эх, долго мы здесь проваландаемся, солнышко-то уж совсем село…
Действительно, сумерки заметно сгущались, от костров замигало красное зарево, черные линии тюков и лежащих между ними верблюдов слились в сплошные массы… Туманом сплошь затянуло низовую сторону. Паромные сторожа подвалили на костер вязанки сухого камыша, и яркий столб трескучего пламени взвился высоко-высоко, освещая багровым светом место причала…
Паром уже подходил, гоня перед собою грязную пенистую волну, плеско ударяющую в берег.
- Бери причалы… Гей! - словно надтреснутая басовая труба, раздался чуть не над самым ухом капитанский голос.
Казалось, берег дрогнул от могучего толчка парома, на пароме что-то затрещало, все живое на нем колыхнулось, качнулась даже на своих ногах и длинная фигура Скобленого.
- Черти, дьяволы… легче!.. Ку…да… Подлецы… Берись за тарантас прежде всего… Доски сюда живо… Ты, Алена Васильевна, не вылазь, сиди, чего ноги-то мочить!
Щелк!
Это скобленовская нагайка прогулялась по спине какого-то киргизенка, попытавшегося было проскочить с своим ишаком преждевременно…
- Громовержец! - понизив голос, заметил мой приятель охотник.
Паромщики принялись вытаскивать тарантас. С шумом, с гамом они кое-как приподняли передок и перевалили его за края борта. Экипаж скрипел весьма подозрительно… Капитан Скобленый начинал уже выходить из себя и сгонял народ на подмогу.
Кое-как подсунули доски под передние колеса, надвинули, тарантас сильно качнуло набок. Алена Васильевна невозмутимо заседала в нем со своими чадами и даже вытащила им из мешка по ватрушке.
- Лег…че!.. - надсаживался капитан. - Подопри плечом, суй багор под колеса… Да тащите же там спереди, что ли!.. Эко проклятый народ!
Вдруг доска из-под колеса выскользнула, и тарантас накренило так, что даже сама невозмутимая «мадам Скобленая» взвизгнула благим матом.
Несколько человек киргизов, сидевших на берегу праздно, без всякого призыва ринулись с кручи на помощь.
Они чуть не зубами вцепились в тарантас. Мне казалось, что эта грузная махина непременно должна раздавить кого-нибудь из этих косоглазых оборвышей.
Алена Васильевна выпрыгнула прямо в воду и вытащила своих ребят; с мокрым подолом, скользя и спотыкаясь, она выкарабкалась на берег и принялась отряхиваться.
Капитан Скобленый рассвирепел. Весь багровый, с каким-то неестественным ревом, он ураганом обрушился на кучку киргиз-добровольцев, выхватил наудачу одного из них и принялся крушить…
Все отхлынуло прочь в каком-то паническом ужасе и замерло… Даже старый, белый ишак, начавший уже пронзительно вопить, разом смолк, попятился и рысью скрылся в темноте.
А капитан все тузил и тузил свою жертву. Все это было делом мгновения, но в это мгновение много было сделано, благодаря капитанской энергии.
Большая косматая шапка, сбитая ударом кулака, взвилась в воздухе и отлетела шагов на десять, обнажив голый, обритый череп. У этого черепа заискрились выразительные черные, как уголь, глазки, беззубый рот зазевал, как у рыбы, вытащенной на берег. Крохотная фигурка попавшейся жертвы капитанской необузданности, словно мяч, каталась в могучих руках Лариона Марковича, каталась молчаливо, без стонов, без криков, без жалоб.
Вдруг раздался отчаянный детский крик и вслед за этим звуком гневный голос Алены Васильевны.
- Папа, папа… не бей… оставь дедушку… не бей! - слезливо кричал ребенок.
- Да оставь же ты, оглашенный! - взывала Алена Васильевна. - Оставь. Кого бьешь, не знаешь!
- Дедушка, дедушка!
- Сяркеюшка, голубчик!
Ларион Маркович остолбенел и, словно очнувшийся от странного кошмара, бессмысленно ворочал глазами во все стороны.
- Что за черт, - бормотал он, - Сяркей… Какой Сяркей?.. Ах, да… Вот так оказия… будь я проклят… эко дело какое!..
Вдруг он зарыдал, зарыдал без слез, дико, по-собачьи, словно залаял, и, как подкошенный, ничком рухнул прямо в ноги своей жертвы.
- Прости ты меня окаянного… - стонал капитан, лицом ерзая по глине.
Несколько человек из присутствующих подбежали к нему и поставили на ноги.
Капитана трясло как в лихорадке, перепачканное лицо его было невозможно безобразно в эту минуту… Он неожиданно вырвался, кинулся на валявшуюся подле нагайку и принялся ее рвать, ломать и грызть зубами.
- Трижды будь я проклят… разрази меня Господь, - хрипел он, - если хоть раз возьму тебя в руки, анафемскую!..
- Ларион Маркович, да очнись ты, Бога ради! - подошла тут к нему Алена Васильевна. - Нехорошо… народу сколько… Вон там господа чужие сидят…
- Что мне народ! Пущай на мое окаянство смотрят… Так мне, старому черту, зверю каторжному, и надо… Сяркеюшко, отец… Да прости же ты меня!.. Прости… родненький!
А Сяркей уже оправился от трепки, только шапки своей не нашел пока, и, утирая рукавом рваного халата кровь, текущую у него из беззубого рта, бормотал смущенным голосом:
- Не надо прости… зачем прости… Бог прости… Сяркею не больно совсем… прошла уж… не надо прости…
- Ой, якши, ой, барракелды! - слышались кругом одобрительные голоса.
- Какой, матка, у тебя болшой стал балла, виросла, батырь будить… якши балла… узнала мене… якши…
- Сяркеюшка… - гладила его по бритой голове полная ручка Алены Васильевны.
- Погоды… постой… А, таннаузин, куда же она девалась?! А, тут, бар, бар…
Сяркей полез в карман своих кожаных шаровар, вытащил оттуда конфетку в красной бумажке, обмотанную золотой ниточкою, и совал ее в рот младшему ребенку, приговаривая:
- Си…ладка… болно с…ладка, кушай, балла, кушай, пожалиста!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я незаметно проскользнул за толпою, забрался на паром и уселся там на корме, не желая обнаруживать своего присутствия и смущать еще более и без того донельзя смущенного, растерявшегося Лариона Марковича.
Это был последний раз, когда я видел тюркмена Сяркея, но не отчаиваюсь видеть его еще раз, а может быть и более, когда судьба снова приведет мне бродить по пустыням Кызылкумским. Тогда, вероятно, я узнаю еще что-нибудь об этом «добром гении пустыни», а узнав, не замедлю рассказать вам, ибо рассказ «о хорошем человеке» и старому и малому всегда на радость и пользу.
Другие произведения Н. Н. Каразина, опубликованные в журнале:
« На далеких окраинах» (роман); « Докторша»; « Юнуска-головорез»; « Джигитская честь»; « Наурусова яма».