По Волге: Царицын и Сарепта
В. И. Немирович-Данченко. По Волге. (Очерки и впечатления летней поездки). - СПб., 1877.
Следующие отрывки: [ Владимировка, Черный Яр, Енотаевск], [ Прибытие в Астрахань], [ «Бусурманская украйна»], [ На бойком промысле], [ В царстве тузлука], [ Тюленьи выхода], [ Земля калмыцкая], [ На Калмыцком базаре].
Царицын и Сарепта
Ночью мы прошли мимо большой реки Золотой Орды, Ахтубы… Теперь течет она, молчаливая, через Царевскую и Красноярскую степь, на 300 верст. Это, собственно, проток Волги, но его почему-то принято называть отдельною рекою. Зато некогда здесь кипела ключом полудикая жизнь, вокруг ханских ставок толпились представители вассальных монголам народов, крики и шум оглашали безжизненные ныне пустыни… Теперь только чайка-мартышка пронзительно кричит над этим безлюдьем, да баба-птица целыми стаями осела на темных берегах, ловя рыбку, промышляя, по местным выражениям.
Еще шире и привольнее становится Волга, еще роскошнее ее разливы… На гребне нагорного берега целая масса домов, белые колокольни церквей… Шум и движение всюду… Тысячи судов у берега, свистки пароходов, пересекающих Волгу, и куда ни взглянешь, везде лодки рыболовов… Толпы народа работают на пристанях, еще многочисленнейшие копошатся дальше, надсаждаясь над каким-то, по-видимому, тяжелым трудом. Все это под солнцем. Жара, не смотря на то, что еще утро - ужасная. Видно, что Астрахань близка… Это - богатейший город-купец, Царицын. Старая часть города, что лежит подальше - совершенная противоположность, там все веет давнею былью. Дома стоят молчаливые, и неподвижно глядят из них какие-то старческие лица; стены облепились; словно развалины - дряхлые храмы. Точно рядом с толпою смелых и сильных юношей еще держится подслеповатый старик, немощно опираясь на клюку… Тем задорнее и неудержимее кажется деятельность нового города, где что ни окно, то лавочка, что ни дом, то кабак. Над некоторыми кабаками развеваются флаги. Неужели здесь они пользуются правами самостоятельных держав? Над одним я видел даже бразильский флаг.
Берега Волги от Царицына изменяются значительно. Горы сглаживаются, точно к воде прилечь хотят, скоро и совсем пропадают; на низменностях и островках - избушки из плетня с плетеными же воротищами. Это даже не избушка, а так, какое-то логовище. Ютятся здесь одиночки рыболовы, все лето коротая на добром промысле. Левый берег еще зелен, зато правый становится глинисто-песчаным. Леса в воде плавают. Разлив еще во всей своей силе, и ериками да озерками разбросал везде свои голубые глади, на которых то лодочка вырежется, то плотик покажется с рыболовом на нем. Но всего красивее осокорь, только раинами своими полощущаяся в воде… Вот, например, широкий разлив Волги - а по самой середине серебристые тополи, и все в один ряд… В межень, значит, здесь узкий мысок ляжет. Вообще, куда ни взглянешь - затопленный лес стоит, куда ни оглянешься - чуть высвободился от разлива клочок зеленого пролеска - плетневая, ничем не мазаная, избушка ютится.
И не веришь, что это Волга… Где ее крутые яры, где ее лесистые горы, белые скалы?.. Где села, что над ярами словно поволжскую даль высматривают, выбегают… Все гладко… Зелено, пустынно. В межень здесь скверно. Всюду длинными языками, пролетами, да островками песчаными лежат желтые мели. В другом месте - вода желтеет, - мелко. Только и слышится: «Стой!.. тихий ход… задний ход…», и медленно идут здесь пароходы, меряя перед носом капризное и опасное дно Волги…
Цветами пахнуло до того, что и не надышишься… Эко аромат благодатный; розы это, что ли, курятся по ветру, точно зажженные кадилы…
- Сарепта близка, сказывается! - замечают где-то.
Вся даль отсюда заставлена шапками и облачными округлинами деревьев. Сарепты не видно вовсе, она в стороне, с парохода, пожалуй, только сады ее различишь, да виноградники, которые местными колонистами начинают разводиться все больше и больше. У пристани - толпа немцев. Все это выбрито, все в жилетках с металлическими пуговицами, в каких-то синих узких штанах. Не русское, чуждое… Кому нужно, тот запасается здесь сарептским бальзамом и сарептскими пряниками!.. Из-за низменных островов выплывают паруса и мачты речных судов, проходящих рукавами Волги в стороне от нас… Тут уже Каспий чувствуется. Хотя и далеко, а нет-нет и пахнет морским ветром, запахом моря и водорослей… Речные волны тут до того бывают сильны, что качка в бурю не уступает морской. Когда ветер разводит волнение, даже большие суда уходят к берегу отстаиваться. Особенно трусят этого большие пароходы американского типа, к крайнему удовольствию пассажиров, потому что гораздо лучше простоять несколько часов, чем испытывать на Волге - морскую болезнь. Мелькают далекие низменные берега; пустынно и глухо становится, но эта пустыня и глушь еще ближе говорит сердцу, чем оживление и суета только что пройденных населенных берегов Волги. Изредка только, словно крыло ласточки, заполощется вдали парус одинокой косоушки или пароход пробежит, оставив длинную полоску серого дыма…
Я не буду останавливаться теперь на очерке Сарепты и других гернгутерских колоний этой части Волги. В особой книге и в свое время им будет отведено место, точно так же, как и быт калмыков послужит материалом для последующих очерков, где будут описаны мои поездки в калмыцкие хурулы и монастыри. Теперь же только ограничусь замечанием, что, начиная уже отсюда, русский элемент на Волге мало-помалу уступает инородческому. Иногда на одной и той же пристани толпятся и немцы-колонисты, и калмыки, и киргизы, и случайно попавшие казаки, и армяне, и персы, в своих высоких шапках. Не знаешь, куда смотреть, на чем остановиться, - точно на этнографическую выставку попал. Прибавьте к этому оригинальную пестроту костюмов и лиц, между которыми только изредка мелькает русая бородка и открытое сероглазое лицо здорового и бойкого нижегородца, попавшего сюда по торговому делу… Говор, в котором голову потеряешь: и немецкая шипящая фраза, и гортанный калмыцкий выклик, и мягкая певучесть перса, и резкий, но звучный армянский язык… Все это мешается в одну толчею, на которой, точно пузыри на воде, вскакивают и лопаются трехэтажные, весьма непочтительные, выражения, точно знаменуя, что не все же здесь инородцы, что и русские тут чувствуют себя как нельзя лучше.
- Эй вы, азия! - орет мужичок на солидных персов.
- Самый небразованный народ! - неодобрительно отодвигает он зазевавшегося армянина.
- Астраханское царство пошло!..
Тут уже не цветами запахнет, нет-нет да и потянет ароматами воблы, точно кто-то ворвань разлил на воздухе. Сначала и противно, а потом ничего. Обтерпишься, и даже приятен становится этот, если так можно назвать, щекочущий нервы запах соленой и сушеной рыбы. Знаешь, что попал в край бешенки и воблы, и миришься с этим поневоле. Деревня выдвинется вдали, вперед убежден, что, только поближе подойдем к ней, сейчас вобла даст знать себя. Вот, например, село показалось над курганом. Издали точно кто-то пальцы на горизонте растопырил - несколько мельниц, а дамы уже в каюту бегут. Вобла, видите ли, обижает. А чего ей и не пахнуть?
- Самая духовитая рыбка, - восхищается крестьянин около. - Рыбка, будем так говорить, самая откровенная, потому издали сама себя объявляет, и скусная же!..
Мне, разумеется, как человеку, привыкшему к архангельской треске и мурманским жиротопенным заводам, никакие запахи не редкость, потому и «духовитая» рыбка согнать меня в каюту не могла.
К пароходу не подошла, а подлинно подлетела, словно ее крылья несли, длинная остроносая лодка, по фигуре своей ужасно напоминающая стерлядь. Швырнули канат гребцам, на лету те перехватили его, хотя волны лодку стоймя ставят и с гребня на гребень швыряют, точно играя. Иной раз конец каната летит прямо в лицо гребцу, тот и не посторонится. Не успеет долететь, как перехватит его и моментально причалит к пароходу. И гребут чудно, не по-воложски. Только и видно блеск весел да брызги воды. Самая разбойничья гребля, должно, от Стенькиных времен осталась, свидетельствуя о старой поволжской удали. Взяли пассажира на лодку. Моментально блеснула в воздухе, окованное железом, рулевое весло, еще миг - и лодка уже, как птица, что над самою водою разыгралась, по верхушкам волн, с одной на другую, далеко перескакивает…
Жрецы искусства
- Из Франции мы переехали в Бельгию! - слышится чей-то басовой голос.
- Как это, в Бельгию? - недоумевает другой.
- А так просто, через границу.
- Не может этого быть!
- Почему?
- Помилуйте, уж ли ж мы не знаем. Теперь из Пермской губернии в Нижний попасть, нужно сколько губерний проехать: и Вятскую-то, по Каме, и Уфимскую, и Казанскую, а вы так, разом, из Франции да прямо в Бельгию, никак это не возможно!
Смотрю, это мой уржумец недоумевает… Так и не поверил, что из Франции прямо в Бельгию попасть можно.
- Тут у нас долго театр был! - рассказывает другой. - Из Камышина в Царицын, из Царицына в Камышин, то и дело переезжал. При буфетах-то театр. Для торговли, значит. Даже местов, чтобы садиться, не было, устал - в буфет, а там пить или закусывать надо было. Так и стояли!..
- Что ж у вас за труппа была такая?
- А кто с борку, кто с сосенки. Антрепренер артистам жалованья не платил. За кормы только играли. Им из буфета водка да бутенброды с бекштесами отпускались. Ну и этим довольны были. Как придет пароход, антрепренер сейчас же на пристань: нет ли артистов? Коли есть какой прогорелый, берет его, деньги обещает, квартиру, только бы пароход ушел. Ну, а уйдет - волей-неволей за водку да за буттерброды играй - делать нечего… Так даже до того дошло, что актеры в театральных костюмах по улицам ходили. Нечем было наготу свою прикрыть, поневоле в коронах да зеленых мантиях и штанах с бахромкою, коротеньких, щеголяли… Случалось, и даровитые между ними попадались, ну тем одна дорога была: или беспросыпное пьянство, или с яра крутого да в Волгу. Никуда больше не уйдешь. Потому ради буфета - публика пьяная, орет в театре, ругается!.. Актрисам - тем лучше. Господа офицеры великодушествовали, ну, одевали, обували их… Которой и деньгами помогали.
- Да неужели это возможно?
У меня даже сердце защемило.
- Помилуйте, да антрепренер до сих пор жив. Только он ныне кабаки да трактир держит. А тогда буфетом занимался. «Мне, - говорит, - на актеров наплевать. Пусть что хотят играют, мне главное, чтоб за буфетом торговля была!..» Помилуйте, одну актрису из петли вынули. Жить было нечем, да и с господами офицерами знакомиться не хотела!..
Бродячий театр этот существовал еще недавно. Рассказывают, что из Царицына в Камышин и обратно обдержавшуюся труппу перевозили иногда в театральных костюмах, в третьем классе, на палубе парохода! Представляю себе это зрелище голодных королей и маркизов, Гамлетов и Парисов, вместе с дебелыми, к великодушию гг. офицеров прибегавшими, прекрасными Еленами…
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Следующие отрывки: [ Владимировка, Черный Яр, Енотаевск], [ Прибытие в Астрахань], [ «Бусурманская украйна»], [ На бойком промысле], [ В царстве тузлука], [ Тюленьи выхода], [ Земля калмыцкая], [ На Калмыцком базаре].
Царицын и Сарепта
Ночью мы прошли мимо большой реки Золотой Орды, Ахтубы… Теперь течет она, молчаливая, через Царевскую и Красноярскую степь, на 300 верст. Это, собственно, проток Волги, но его почему-то принято называть отдельною рекою. Зато некогда здесь кипела ключом полудикая жизнь, вокруг ханских ставок толпились представители вассальных монголам народов, крики и шум оглашали безжизненные ныне пустыни… Теперь только чайка-мартышка пронзительно кричит над этим безлюдьем, да баба-птица целыми стаями осела на темных берегах, ловя рыбку, промышляя, по местным выражениям.
Еще шире и привольнее становится Волга, еще роскошнее ее разливы… На гребне нагорного берега целая масса домов, белые колокольни церквей… Шум и движение всюду… Тысячи судов у берега, свистки пароходов, пересекающих Волгу, и куда ни взглянешь, везде лодки рыболовов… Толпы народа работают на пристанях, еще многочисленнейшие копошатся дальше, надсаждаясь над каким-то, по-видимому, тяжелым трудом. Все это под солнцем. Жара, не смотря на то, что еще утро - ужасная. Видно, что Астрахань близка… Это - богатейший город-купец, Царицын. Старая часть города, что лежит подальше - совершенная противоположность, там все веет давнею былью. Дома стоят молчаливые, и неподвижно глядят из них какие-то старческие лица; стены облепились; словно развалины - дряхлые храмы. Точно рядом с толпою смелых и сильных юношей еще держится подслеповатый старик, немощно опираясь на клюку… Тем задорнее и неудержимее кажется деятельность нового города, где что ни окно, то лавочка, что ни дом, то кабак. Над некоторыми кабаками развеваются флаги. Неужели здесь они пользуются правами самостоятельных держав? Над одним я видел даже бразильский флаг.
Берега Волги от Царицына изменяются значительно. Горы сглаживаются, точно к воде прилечь хотят, скоро и совсем пропадают; на низменностях и островках - избушки из плетня с плетеными же воротищами. Это даже не избушка, а так, какое-то логовище. Ютятся здесь одиночки рыболовы, все лето коротая на добром промысле. Левый берег еще зелен, зато правый становится глинисто-песчаным. Леса в воде плавают. Разлив еще во всей своей силе, и ериками да озерками разбросал везде свои голубые глади, на которых то лодочка вырежется, то плотик покажется с рыболовом на нем. Но всего красивее осокорь, только раинами своими полощущаяся в воде… Вот, например, широкий разлив Волги - а по самой середине серебристые тополи, и все в один ряд… В межень, значит, здесь узкий мысок ляжет. Вообще, куда ни взглянешь - затопленный лес стоит, куда ни оглянешься - чуть высвободился от разлива клочок зеленого пролеска - плетневая, ничем не мазаная, избушка ютится.
И не веришь, что это Волга… Где ее крутые яры, где ее лесистые горы, белые скалы?.. Где села, что над ярами словно поволжскую даль высматривают, выбегают… Все гладко… Зелено, пустынно. В межень здесь скверно. Всюду длинными языками, пролетами, да островками песчаными лежат желтые мели. В другом месте - вода желтеет, - мелко. Только и слышится: «Стой!.. тихий ход… задний ход…», и медленно идут здесь пароходы, меряя перед носом капризное и опасное дно Волги…
Цветами пахнуло до того, что и не надышишься… Эко аромат благодатный; розы это, что ли, курятся по ветру, точно зажженные кадилы…
- Сарепта близка, сказывается! - замечают где-то.
Вся даль отсюда заставлена шапками и облачными округлинами деревьев. Сарепты не видно вовсе, она в стороне, с парохода, пожалуй, только сады ее различишь, да виноградники, которые местными колонистами начинают разводиться все больше и больше. У пристани - толпа немцев. Все это выбрито, все в жилетках с металлическими пуговицами, в каких-то синих узких штанах. Не русское, чуждое… Кому нужно, тот запасается здесь сарептским бальзамом и сарептскими пряниками!.. Из-за низменных островов выплывают паруса и мачты речных судов, проходящих рукавами Волги в стороне от нас… Тут уже Каспий чувствуется. Хотя и далеко, а нет-нет и пахнет морским ветром, запахом моря и водорослей… Речные волны тут до того бывают сильны, что качка в бурю не уступает морской. Когда ветер разводит волнение, даже большие суда уходят к берегу отстаиваться. Особенно трусят этого большие пароходы американского типа, к крайнему удовольствию пассажиров, потому что гораздо лучше простоять несколько часов, чем испытывать на Волге - морскую болезнь. Мелькают далекие низменные берега; пустынно и глухо становится, но эта пустыня и глушь еще ближе говорит сердцу, чем оживление и суета только что пройденных населенных берегов Волги. Изредка только, словно крыло ласточки, заполощется вдали парус одинокой косоушки или пароход пробежит, оставив длинную полоску серого дыма…
Я не буду останавливаться теперь на очерке Сарепты и других гернгутерских колоний этой части Волги. В особой книге и в свое время им будет отведено место, точно так же, как и быт калмыков послужит материалом для последующих очерков, где будут описаны мои поездки в калмыцкие хурулы и монастыри. Теперь же только ограничусь замечанием, что, начиная уже отсюда, русский элемент на Волге мало-помалу уступает инородческому. Иногда на одной и той же пристани толпятся и немцы-колонисты, и калмыки, и киргизы, и случайно попавшие казаки, и армяне, и персы, в своих высоких шапках. Не знаешь, куда смотреть, на чем остановиться, - точно на этнографическую выставку попал. Прибавьте к этому оригинальную пестроту костюмов и лиц, между которыми только изредка мелькает русая бородка и открытое сероглазое лицо здорового и бойкого нижегородца, попавшего сюда по торговому делу… Говор, в котором голову потеряешь: и немецкая шипящая фраза, и гортанный калмыцкий выклик, и мягкая певучесть перса, и резкий, но звучный армянский язык… Все это мешается в одну толчею, на которой, точно пузыри на воде, вскакивают и лопаются трехэтажные, весьма непочтительные, выражения, точно знаменуя, что не все же здесь инородцы, что и русские тут чувствуют себя как нельзя лучше.
- Эй вы, азия! - орет мужичок на солидных персов.
- Самый небразованный народ! - неодобрительно отодвигает он зазевавшегося армянина.
- Астраханское царство пошло!..
Тут уже не цветами запахнет, нет-нет да и потянет ароматами воблы, точно кто-то ворвань разлил на воздухе. Сначала и противно, а потом ничего. Обтерпишься, и даже приятен становится этот, если так можно назвать, щекочущий нервы запах соленой и сушеной рыбы. Знаешь, что попал в край бешенки и воблы, и миришься с этим поневоле. Деревня выдвинется вдали, вперед убежден, что, только поближе подойдем к ней, сейчас вобла даст знать себя. Вот, например, село показалось над курганом. Издали точно кто-то пальцы на горизонте растопырил - несколько мельниц, а дамы уже в каюту бегут. Вобла, видите ли, обижает. А чего ей и не пахнуть?
- Самая духовитая рыбка, - восхищается крестьянин около. - Рыбка, будем так говорить, самая откровенная, потому издали сама себя объявляет, и скусная же!..
Мне, разумеется, как человеку, привыкшему к архангельской треске и мурманским жиротопенным заводам, никакие запахи не редкость, потому и «духовитая» рыбка согнать меня в каюту не могла.
К пароходу не подошла, а подлинно подлетела, словно ее крылья несли, длинная остроносая лодка, по фигуре своей ужасно напоминающая стерлядь. Швырнули канат гребцам, на лету те перехватили его, хотя волны лодку стоймя ставят и с гребня на гребень швыряют, точно играя. Иной раз конец каната летит прямо в лицо гребцу, тот и не посторонится. Не успеет долететь, как перехватит его и моментально причалит к пароходу. И гребут чудно, не по-воложски. Только и видно блеск весел да брызги воды. Самая разбойничья гребля, должно, от Стенькиных времен осталась, свидетельствуя о старой поволжской удали. Взяли пассажира на лодку. Моментально блеснула в воздухе, окованное железом, рулевое весло, еще миг - и лодка уже, как птица, что над самою водою разыгралась, по верхушкам волн, с одной на другую, далеко перескакивает…
Жрецы искусства
- Из Франции мы переехали в Бельгию! - слышится чей-то басовой голос.
- Как это, в Бельгию? - недоумевает другой.
- А так просто, через границу.
- Не может этого быть!
- Почему?
- Помилуйте, уж ли ж мы не знаем. Теперь из Пермской губернии в Нижний попасть, нужно сколько губерний проехать: и Вятскую-то, по Каме, и Уфимскую, и Казанскую, а вы так, разом, из Франции да прямо в Бельгию, никак это не возможно!
Смотрю, это мой уржумец недоумевает… Так и не поверил, что из Франции прямо в Бельгию попасть можно.
- Тут у нас долго театр был! - рассказывает другой. - Из Камышина в Царицын, из Царицына в Камышин, то и дело переезжал. При буфетах-то театр. Для торговли, значит. Даже местов, чтобы садиться, не было, устал - в буфет, а там пить или закусывать надо было. Так и стояли!..
- Что ж у вас за труппа была такая?
- А кто с борку, кто с сосенки. Антрепренер артистам жалованья не платил. За кормы только играли. Им из буфета водка да бутенброды с бекштесами отпускались. Ну и этим довольны были. Как придет пароход, антрепренер сейчас же на пристань: нет ли артистов? Коли есть какой прогорелый, берет его, деньги обещает, квартиру, только бы пароход ушел. Ну, а уйдет - волей-неволей за водку да за буттерброды играй - делать нечего… Так даже до того дошло, что актеры в театральных костюмах по улицам ходили. Нечем было наготу свою прикрыть, поневоле в коронах да зеленых мантиях и штанах с бахромкою, коротеньких, щеголяли… Случалось, и даровитые между ними попадались, ну тем одна дорога была: или беспросыпное пьянство, или с яра крутого да в Волгу. Никуда больше не уйдешь. Потому ради буфета - публика пьяная, орет в театре, ругается!.. Актрисам - тем лучше. Господа офицеры великодушествовали, ну, одевали, обували их… Которой и деньгами помогали.
- Да неужели это возможно?
У меня даже сердце защемило.
- Помилуйте, да антрепренер до сих пор жив. Только он ныне кабаки да трактир держит. А тогда буфетом занимался. «Мне, - говорит, - на актеров наплевать. Пусть что хотят играют, мне главное, чтоб за буфетом торговля была!..» Помилуйте, одну актрису из петли вынули. Жить было нечем, да и с господами офицерами знакомиться не хотела!..
Бродячий театр этот существовал еще недавно. Рассказывают, что из Царицына в Камышин и обратно обдержавшуюся труппу перевозили иногда в театральных костюмах, в третьем классе, на палубе парохода! Представляю себе это зрелище голодных королей и маркизов, Гамлетов и Парисов, вместе с дебелыми, к великодушию гг. офицеров прибегавшими, прекрасными Еленами…
ПРОДОЛЖЕНИЕ