На верблюдах. 7
Н. Уралов. На верблюдах. Воспоминания из жизни в Средней Азии. - СПб., 1897. Другие части: [1], [2], [3], [4], [5], [6], [8], [9], [10].
Снова в пути
Звезды гасли одна за другой: темнота мало-помалу окутывала даль песков. На горизонте появилась белесоватая полоса: то заря занималась, скоро рассвет, значит, будет. Сделалось холоднее. Я плотнее завернулся в одеяло и приготовился соснуть, а старый Нысан по-прежнему сидел, оперев щеку рукой; его старческие слезящиеся глаза были устремлены в пространство.
Кто-то во сне застонал, кто-то громко выругался и вновь захрапел, выделывая удивительные трели носом… Небо более и более прояснялось, луна побледнела окончательно. Надо было отправляться в путь, так как верблюды уже окончательно отдохнули и до жары можно было сделать порядочный перегон. Скоро мы собрались и отправились. Мне невольно пришло на память стихотворение Лермонтова «Три пальмы», а именно то место, где поэт говорит:
Когда же на запад умчался туман,
Обычный свой путь продолжал караван;
И следом печальным на почве бесплодной
Виднелся лишь пепел седой и холодный…
От нашего временного бивуака тоже ничего, кроме седого пепла, не осталось. Но эти следы человеческой жизни в степи так же быстро исчезнут, как и возникли. Впрочем, иногда, но очень редко, климатические случайности щадят их на продолжительное время, и в таком случае как отрадно путешественнику напасть на такое заброшенное огнище! Черное, обуглившееся место кажется ему великолепным караван-сараем, и мысль, что тут были люди, делает обширные пространства степи. более похожими на жилище.
Говоря об этих местах с обуглившимися остатками костров, я невольно вспоминаю об огромных выгоревших пространствах, которые, иногда на несколько дней пути, попадались мне в прежние путешествия в степи между Персией и Китаем, и о которых я слышал так много удивительных сказаний из уст номадов.
В жаркую пору, когда жгучее солнце превратит траву и кустарники в «нечто, подобное труту», часто случается, что искра, небрежно брошенная и раздутая ветром, выжигает всю степь. Пламя, находя себе всюду свежую пищу, мчится с такой страшной быстротой, что человек на лошади с трудом успевает спастись. Оно катится по равнине грозным потоком и, встречаясь с кустарником, вспыхивает с каким-то диким воплем. Огонь, подгоняемый всегда почти возникающим в таких случаях вихрем, с изумительной быстротой заливает целые десятки верст, губя на пути своем все, что попадается. Пробегая огромные пространства в короткое время, бешеное пламя может быть остановлено только рекой или озером. Степные пожары особенно страшны ночью, когда весь горизонт превращается в море пламени; тут самые храбрые бледнеют и теряются, трусу же и нерешительному нет никакого спасения. Но человек с бо́льшим присутствием духа может спастись, если, завидев пламя вдали перед собой, догадается спалить свою траву вокруг себя, вследствие чего образуется пространство, на котором приближающийся огонь не найдет себе пищи; в этом-то пространстве и спасается человек. Тщетно тогда в бешеной ярости лижут рассвирепевшие волны огня голую землю, тщетно палящим дыханием и миллионами искр обдает беглеца страшный противник, ему не настигнуть намеченной жертвы, попавшей в тихую пристань, - и огонь, обойдя выжженную равнину, также бешено несется далее, устилая пройденный путь, черным могильным покровом.
Выходит, что против огня человек может бороться с успехом только при помощи той же стихии. Впрочем, по тому пути, где следовал наш караван, ничего подобного быть не могло. Песчаные и солончаковые пространства, раскинувшиеся на сотни верст, были почти вовсе лишены растительности, если не считать чахлой бижгуни.
Мы ехали молча, занятые каждый одною думою. Дума эта была о воде. Правда, караван-баш успокоил людей, что к закату солнца вода будет, и это обещание подействовало весьма отрадно, хотя на всех просто жаль было смотреть, - так подтянула жажда.
- А вдруг это фунтастичность одна, знаете, тогда что станем делать, а? - сказал подъехавший ко мне Тележников.
- Какая фунтастичность? - не понял я.
- Касаемо, значит, воды! Того-этого, незаметно как будто, знаете, ничего похожего.
- Ах, да оставьте вы, Семен Никитич, право! И без того тошно, а тут еще усугубляете ужас своими предположениями.
- Оно точно, знаете «коемуждо воздастся по делом его», а все же, того-этого, как его…
- Ну, и подождем до вечера! Кебеков обманывать не станет, а чтоб не так скучно ждать было, лучше спать лечь…
- Какая у нас, Николай Иванович, с вами сонпатия, я тоже, знаете, хотел это предложение насчет сна сделать.
Между тем высокие шпицы и барханы бугристых песков, в которые мы вступили, начали разнообразить бывшие до сего равнины. На плоском, далеком горизонте вставали призрачные горы из белых облаков, резко очерченные по верхнему контуру светло-голубою полосою неба.
Через несколько времени барханы перешли опять в волнообразную холмистую поверхность; изредка начал попадаться саксаул и низкорослая таволга. Эта перемена еще более вселила во мне уверенность, что скоро мы доберемся до воды.
- Тюра, видишь вон энту сопку? - спросил меня маленький, приземистый киргизец Булектал Назарбеков, подъезжая на своей горбоносой лошаденке и указывая концом камчи [так называется нагайка] куда-то в пространство.
Зная уже по опыту силу зрения киргиз и не надеясь на свое, я вытащил бинокль и действительно увидел вдали чуть видневшийся холм.
- Ну, теперь вижу. Что ж из этого?
- Ой-бой, ой-бой, джаман место.
- Отчего джаман?
- Ур коп! Сам Алимкулка там ездит [Худое место, разбойников много].
- Что ты!? - оживился я, - а мы мимо этой сопки поедем?
- Как мулла скажит, минь бильмен! (т. е. я не знаю) велит ездить - поедим.
- Можно, значит, и не заезжать на нее?
- Большой круг давать нада, теперь су только у этой сопки и найдем, анда Тендерли булады [су - вода; анда Тендерли булады - т. е. там колодцы будут; Тендерли - имя собственное].
Это сообщение чрезвычайно заинтересовало меня. Однако ж сколько я ни приставал с расспросами к Назарбекову относительно Алимкулки, он только отрицательно мотал головой, неизменно отвечая: «Минь бильмен!» По-видимому, действительно и сам ничего не знал; опасно да и только, тем и ограничивались его сообщения.
Теперь Левашев ехал в хвосте каравана, а Кебеков впереди, останавливать их мне не хотелось, а расспросить так и подмывало; я слез с верблюда и отправился пешком, но не успел сделать и двадцати шагов в сторону, как был заинтересован какими-то движущимися предметами красного и желто-бурого цвета. Когда я подошел ближе, то к удивлению своему увидел, что эти движущееся предметы были просто-напросто черепахи весьма большого размера. Их было такое множество, что буквально весь песок двигался как живой. При моем приближении черепахи быстро втягивали головы и прятали ноги, так что снаружи оставалась одна чешуйчатая скорлупа. Желая испытать твердость их роговой оболочки, я сдвинул двух черепах вместе и стал на них, но от этого никакого изменения не произошло и костяки отлично выдерживали тяжесть моего тела.
Черепахи, впрочем, не все были одинаковой величины, попадались и маленькие. Чрезвычайно заинтересованный, я долго разглядывал их и вскоре две не замедлили обогатить мою коллекцию всякого зоологического хлама, я положил их в шляпу и, прибавив шагу, вскоре сравнялся с передним верблюдом, на котором покачивался караван-баш. Громадный верблюд плавно выступал по песку, красивые глаза его смотрели чрезвычайно серьезно, словно он сознавал свое превосходство над человеком в этой безлюдной степи. Впрочем, пропущенная через нос веревка искажала серьезное выражение и мне невольно пришло в голову, что в этом виде верблюд очень напоминает модного франта с лорнеткой на носу: так же вздернута голова кверху, так же оседлан нос и, пожалуй, так же обоих водят за нос.
- Устал сидеть, должно быть? - обратился ко мне Кебеков.
- Да, что-то ноги поразмять захотелось.
- Ничего, пройдись, это хорошо.
Мы замолчали. Кебеков, видимо, находился в тяжелом положении человека, так или иначе обманувшего возложенное на него доверие. Косые взгляды членов каравана, изнуренный вид людей, как укоры совести, мучили этого почтенного старика.
- Что это у тебя в шапке-то? - спросил он.
- Черепахи, хочу довезти их до Петропавловска… а что, мулла, мы дойдем сегодня вон до той сопки, что виднеется?
Дрогнули личные мускулы у Кебекова, грузно повернулся он в седле и, сердито крякнув, сказал:
- Около сопки и привал сделаем; надо дойти во чтобы то ни стало, все равно ближе воды не встретим.
Из подчеркнутых Кебековым слов я понял, что он на меня обиделся.
- Да я, мулла, не о том вовсе; я просто хотел спросить тебя, не опасно ли у этой сопки, говорят будто, у этих колодцев пошаливают.
- Воля Аллаха! - кротко вздохнул Кебеков и немного погодя добавил: - впрочем, теперь давно, не слыхать про это, а раньше действительно случалось. Место-то очень удобное для них.
- Как так? почему?
- Да ведь от этой самой акши-куймы (в буквальном переводе значит: «береги деньги») начинаются Бугаты-Сайские горы, в которых есть много лощин и ущелий; значит, дурным людям есть где спрятаться. Недаром и прозвали это место «акча-куйма», понимаешь ведь, что это обозначает по-вашему?
Я мотнул головой: понимаю, мол!
- Ты, впрочем, мултук-то свой осмотри, приготовиться на всякий случай не, мешает! - посоветовал Кебеков, и я это принял, по канцелярскому выражению, к сведению.
Степные разбойники
Мулла Алимкул, кокандский бек (кипчак родом), был энергичный и талантливый противник генерала Черняева.
Будучи регентом кокандского хана Худояра, Алимкул самостоятельно распоряжался делами ханства. При наступлении русских, он поднял все силы ханства и бился во многих местах с нашими отрядами. Между своими соотечественниками этот батыр пользовался безграничным влиянием и уважением и при том, надо сказать правду, славился беззаветною храбростью. Вот что говорит про него один из исследователей Средней Азии.
«… Кокандцы были уверены в успехе и вполне убеждены, что при своем численном превосходстве задавят и истребят слабый русский отряд. Трудно сказать, какой был бы исход начавшейся битвы, если бы при самом начале боя, 9 мая 1865 года, Алимкул не был смертельно ранен в грудь русскою пулею в то самое время, когда он, с саблею в руках, бросился впереди своей конницы, чтобы увлечь ее в атаку на русские ряды. Смертельная рана любимого батыра навела панику на кокандцев, все смешалось и бросилось бежать к Ташкенту, куда увезли раненого вождя кокандцев. Смерть его облегчила штурм, а битва решила участь города Ташкента, который был взят 15 июня 1865 года» [Н. А. Маев, Старый Ташкент].
Вот в кратких словах правдивые биографические данные этого храброго и славного вождя. Между тем, когда в 70-х годах бродило в степи множество различных шаек, укоренилось убеждение, что все эти шайки организованы и действуют под предводительством Алимкула. Имя его окружено было самыми легендарными сказаниями, а народная молва (хабар) приписывала ему даже сверхъестественные свойства. Да это и вполне понятно: путешественники, подвергшиеся нападениям шаек в степи, сегодня слышали это грозное имя около Аральского моря, а через день где-нибудь за целые тысячи верст караван подвергался нападению новой шайки, и опять гремело то же имя. Очевидно, разбойники хорошо понимали, что укрываться за легендарного батыра им выгодно. Может и действительно был какой-нибудь самозванец, дерзнувший присвоить себе это имя, а может и просто по пословице «у страха глаза велики» многим чудилось, что ограбил их никто другой, как сам мулла Алимкул.
У нас на Руси, особенно во времена понизовой вольницы, подобных примеров тоже встречалось множество.
Н. Н. Каразин. Степной вор.
Донесшаяся в Россию весть о взятии Ташкента - этой столицы Туркестанского края - весьма естественно породила у многих желание отправиться искать счастья в новой провинции. Широкой волной хлынули сюда различных профессий люди и, не зная дороги, местности и условий предпринимаемого путешествия, большинство их попадалось в сети бродячих шаек. Наш талантливый художник и беллетрист Н. Н. Каразин правдиво и многократно описал в своих романах такие нападения. Безнаказанность с одной стороны и желание поживиться - с другой побуждали придорожных разбойников совершать весьма дерзкие нападения на одиноких путешественников и даже целые караваны.
Особенной жестокостью расправы и дерзостью нападений отличались туркмены, или, как их прозвали наши солдаты - трухменцы […]
Н. Н. Каразин. Среди туркмен-теке. Каракчи (хищник).
История свидетельствует, что вся политическая жизнь туркмен протекла в междоусобных распрях одних племен с другими и внешней борьбе с их соседями. На наши владения туркмены также с давних пор производили набеги. Шайки их неоднократно появлялись на Сырдарье, в Барсуках и Каракумах (название песков). С пленниками туркмены обходятся жестокосердно: привязывают их под брюхо лошади или к хвосту, или, наконец, гонят вперед, беспощадно осыпая ударами ногайки. Пленники составляют у них самый видный предмет добычи, потому что за этих несчастных дорого платят (я разумею 70-е годы) в Хиве, Бухаре и на других восточных рынках.
Возвращение с набега
Правительство наше, обуздав своеволие и хищничество туркменских морских разбойников в Каспийском море заведением там постоянного крейсерства, долгое время не могло этого сделать по отношению к племени чодоров, самых дерзких степных разбойников. Вот почему русские купцы всегда избегали направлять свои караваны чрез Усть-Урт, представляющий не более 400 верст ширины. Не степной характер местности этого перешейка и не бесплодная и безводная пустыня, а рассказы о хищничестве туркмен заставляли избегать этого кратчайшего пути в среднеазиатские ханства. В 70-х годах товары иногда отправлялись даже чрез Семипалатинск по таким же бесплодным и несравненно обширнейшим, но зато более безопасным пустыням.
Туркестанские песчаные степи совсем не то, что степи, хотя бы разбросанные между Волгой и Уралом, или где-нибудь в Малороссии. Те степи и в однообразии своем имеют поэтическую прелесть: точно гигантский ковер, сотканный из зелени, разбросан у ваших ног. Дунет ветерок - и степь заволнуется как море, берега которого где-то далеко-далеко сливаются с горизонтом. Одним словом, это не те степи, которые красотой своей привели в художественный восторг бессмертного Н. В. Гоголя. Нет, при виде туркестанских безотрадных степей, лишенных всякой жизни, великий писатель наверно воскликнул бы: «Ах, черт вас возьми, степи!..», а остальную часть фразы: «как вы хороши!» так и не договорил бы…
Пески делают дорогу вовсе непроездною, колеса тонут в них все равно что в воде, а хуже всего то, что пески эти расположены буграми: только что въехал на бугор, а перед носом сейчас же следующий, и так далее до бесконечности. В оврагах легко может спрятаться целый десяток разбойников; залягут словно волки и ждут с истинно магометанским терпением. Подпустив путешественников на расстояние выстрела, они с диким гиканьем бросаются на несчастных.
Привал пред водою
Нижний край огромного бронзово-красного солнечного диска уже исчезал за горизонтом, когда я проснулся от металлического звука колокольцев. Звуки эти сохраняли редкий, правильный темп, мелодично и постепенно переходя с высоких нот на низкие и обратно. Я осмотрелся. Верблюды плавно выступали.
Мало-помалу характер местности стал изменяться. Сначала изредка, потом сливаясь все более и более в плотные массы, стали появляться густые кустарные колючки и высокие группы джиддовых деревьев. Местами джидда уступала место саксаулу. Меня крайне поразило это оригинальное растение. Казалось, что колоссальные оленьи рога выросли из земли и только на самых оконечностях своих разветвлений украсились зелеными кистями, уподобляющимися зеленым иглам…
- Благодарение Аллаху! - послышался возглас Кебекова, и вслед за тем он отдал приказание остановиться, чтобы вознести молитвы за благополучное достижение Тендерлей, до которых оставалось не более 5-ти верст, в чем теперь уже не было ни малейшего сомнения. Соскочили киргизы с верблюдов и опустились на колена, лицами к заходящему солнцу. Вся толпа стала набожно молиться, дружно подхватывая заунывным напевом заключительные слова каждого молитвенного стиха. От времени до времени молящиеся поднимали кверху распростертые, с открытыми ладонями, руки и, подержав их несколько в воздухе, прикладывали большие пальцы за уши…
- Алла-Акбар! - провозгласил Кебеков, разведя руками по обе стороны головы в уровень с нею, и пал ниц.
- Алла-Акбар! - прошептали остальные, подражая его движению и тоже падая ниц.
- Алла-Керим! - истово продолжал старик, повторяя тот же прием.
- Алла-Керим!.. - повторили за ним, отпуская новый земной поклон.
И опять снова:
- Ашади-Акбар! Ашаднанна илях иллялах! Аллах-Аннах, мухамедин расуллуллах! Эял-аз Салах! Элях-Альфалях, аз-салат хеирал-мин ан Евм! Аллах-Акбар!
- Эка орда косоглазая! и чего это они, знаете, руками кверху взмахивают, того-этого, да за ушами у себя скребут, знаете! - с какой-то обидной иронией резонировал Тележников.
Но на меня эта молитва «косоглазой орды» повлияла как-то особенно умилительно. Под влиянием такого настроения, я невольно воскресил в своей памяти Божий храм, церковное пение, а далее - свое детство, дорогую красавицу мать, - и картины счастливого прошлого вереницей пронеслись пред моими умственными взорами, невнимательно скользившими теперь по развертывавшейся картине.
А картина была достойна внимания:
Заходящее солнце обливало последними лучами степь и кусты саксаула, бросавшего уже длинные тени, ложившиеся поперек широкой полосы караванной дороги. Впереди колоссальной громадой возносилась почти отвесная скала Мус-Беля, совершенно закрывавшая собой поле зрения с северной стороны. На мрачной, лишенной всякой растительности, истрескавшейся и обсыпающейся ее поверхности косые лучи угасающего светила резкими рельефами выделяли каждую выпуклость, каждый уступ, отбрасывая в то же время глубокие тени на смежные углубления и расселины. В воздухе было совершенно тихо, и вечернее безмолвие нарушалось лишь отдаленным шумом ручья, усиливавшимся соседством скал…
Но вот благодарственная молитва была окончена. Жажда хотя по прежнему мучила всех, но надежда на то, что скоро должны быть колодцы, поселила в нас бодрость, воскресившую наши силы, и мы вскоре тронулись в путь.
- Это последняя трудная и опасная станция! - проговорил, вздохнувши, Кебеков.
- Как последняя? А дальше что?
- Дальше колодцы будут попадаться чаще, и для каравана уже не представится особенных трудностей.
- А почему это место считается опасным? - спросил я и, признаюсь, какая-то робость невольно охватила меня.
- Ущелье тут; опасно потому, что в горах всегда почти скрываются бродячие шайки, которые с давних времен живут исключительно грабежами.
- Я не понимаю одного: неужели же до настоящего времени русское правительство не обуздало своеволие этих диких сынов степей?
Не помню, в каких именно выражениях отвечал мне Кебеков на мой вопрос, но я попытаюсь дать некоторое объяснение и представить картину того варварского мира, который в наше время совершенно уже поглощен Россией, а два-три десятка лет назад производил панический ужас не только среди нас, русских, но и среди наших подданных, населявших приуральский край, т. е. калмыков, казаков и оренбургских населенцев. Чтобы защитить это мирное население, Россия была вынуждена идти вглубь Азии. Правда, и прежде, т. е. до 1850 года, русские армии проникали до самой Сырдарьи и Аральского моря, но эти успехи еще не сулили тогда того, что они дали потом. Сыр - река извилистая, полная мелей и неудобная для плавания; что же касается Аральского моря, то оно было окружено со всех сторон песчаными степями и не представляло ни одной точки для колонизации. Создать флотилию на Аральском море стоило бы огромных сумм, потому что строить суда на мест (за отсутствием потребных материалов) было невозможно, а пришлось все привозить на верблюдах, что представляло громадные затруднения. Таким образом все осталось бы в прежнем виде на долгие времена, если бы неосторожность и неисправимое варварство туркменских ханов не навлекли на них роковым образом отдаленной грозы! С той поры положение дел изменилось: Малая Бухара завоевана китайцами, а хивинский хан, несмотря на свою кажущуюся самостоятельность, находится в зависимости от России. Богатый и цветущий Кокан завоеван, а то, что еще свободно, - погибает от анархии… Теперь, когда Россия, перескочив безводные пустыни, стала лицом к лицу с изуверами и фанатиками и, не поверив искренности ханов, путем оружия обратила их в верноподданных своих слуг, теперь, повторяю, и самые рассказы о грабежах и нападениях стали отходить в области преданий.
Нищенствующие дервиши-дувана́ (юродивые).
(С работы В. В. Верещагина).
Ну, а три десятка лет - было иное. Полудикие ханы, отуманенные неограниченною властью, слепые орудия дервишей, оборванных бродяг, не имеющих иного занятия, кроме исступленного благочестия, и требующих войны, потому что им нечего терять; худо вооруженные воины, голодные, не получающие своего жалованья и потому вознаграждающие себя грабежом - все это ясно может доказать причины, в силу которых становится понятным существование степных разбойников, главные средства к существованию которых состояли в охоте за людьми и были для них столь же естественным и безгрешным занятием, как ныне, например, рыболовство.
Пленный персиянин в Хиве
Эти кочевые хищники собирались в шайки, нападали на караваны; грабили их, связывали мужчин и отсылали их на бухарские рынки. Что испытывали эти несчастные, трудно, конечно, и вообразить, но любопытствующих отсылаем к «Дневнику писателя» Достоевского, где есть страницы об одном из таких невольников - русском солдате…
Снова в пути
Звезды гасли одна за другой: темнота мало-помалу окутывала даль песков. На горизонте появилась белесоватая полоса: то заря занималась, скоро рассвет, значит, будет. Сделалось холоднее. Я плотнее завернулся в одеяло и приготовился соснуть, а старый Нысан по-прежнему сидел, оперев щеку рукой; его старческие слезящиеся глаза были устремлены в пространство.
Кто-то во сне застонал, кто-то громко выругался и вновь захрапел, выделывая удивительные трели носом… Небо более и более прояснялось, луна побледнела окончательно. Надо было отправляться в путь, так как верблюды уже окончательно отдохнули и до жары можно было сделать порядочный перегон. Скоро мы собрались и отправились. Мне невольно пришло на память стихотворение Лермонтова «Три пальмы», а именно то место, где поэт говорит:
Когда же на запад умчался туман,
Обычный свой путь продолжал караван;
И следом печальным на почве бесплодной
Виднелся лишь пепел седой и холодный…
От нашего временного бивуака тоже ничего, кроме седого пепла, не осталось. Но эти следы человеческой жизни в степи так же быстро исчезнут, как и возникли. Впрочем, иногда, но очень редко, климатические случайности щадят их на продолжительное время, и в таком случае как отрадно путешественнику напасть на такое заброшенное огнище! Черное, обуглившееся место кажется ему великолепным караван-сараем, и мысль, что тут были люди, делает обширные пространства степи. более похожими на жилище.
Говоря об этих местах с обуглившимися остатками костров, я невольно вспоминаю об огромных выгоревших пространствах, которые, иногда на несколько дней пути, попадались мне в прежние путешествия в степи между Персией и Китаем, и о которых я слышал так много удивительных сказаний из уст номадов.
В жаркую пору, когда жгучее солнце превратит траву и кустарники в «нечто, подобное труту», часто случается, что искра, небрежно брошенная и раздутая ветром, выжигает всю степь. Пламя, находя себе всюду свежую пищу, мчится с такой страшной быстротой, что человек на лошади с трудом успевает спастись. Оно катится по равнине грозным потоком и, встречаясь с кустарником, вспыхивает с каким-то диким воплем. Огонь, подгоняемый всегда почти возникающим в таких случаях вихрем, с изумительной быстротой заливает целые десятки верст, губя на пути своем все, что попадается. Пробегая огромные пространства в короткое время, бешеное пламя может быть остановлено только рекой или озером. Степные пожары особенно страшны ночью, когда весь горизонт превращается в море пламени; тут самые храбрые бледнеют и теряются, трусу же и нерешительному нет никакого спасения. Но человек с бо́льшим присутствием духа может спастись, если, завидев пламя вдали перед собой, догадается спалить свою траву вокруг себя, вследствие чего образуется пространство, на котором приближающийся огонь не найдет себе пищи; в этом-то пространстве и спасается человек. Тщетно тогда в бешеной ярости лижут рассвирепевшие волны огня голую землю, тщетно палящим дыханием и миллионами искр обдает беглеца страшный противник, ему не настигнуть намеченной жертвы, попавшей в тихую пристань, - и огонь, обойдя выжженную равнину, также бешено несется далее, устилая пройденный путь, черным могильным покровом.
Выходит, что против огня человек может бороться с успехом только при помощи той же стихии. Впрочем, по тому пути, где следовал наш караван, ничего подобного быть не могло. Песчаные и солончаковые пространства, раскинувшиеся на сотни верст, были почти вовсе лишены растительности, если не считать чахлой бижгуни.
Мы ехали молча, занятые каждый одною думою. Дума эта была о воде. Правда, караван-баш успокоил людей, что к закату солнца вода будет, и это обещание подействовало весьма отрадно, хотя на всех просто жаль было смотреть, - так подтянула жажда.
- А вдруг это фунтастичность одна, знаете, тогда что станем делать, а? - сказал подъехавший ко мне Тележников.
- Какая фунтастичность? - не понял я.
- Касаемо, значит, воды! Того-этого, незаметно как будто, знаете, ничего похожего.
- Ах, да оставьте вы, Семен Никитич, право! И без того тошно, а тут еще усугубляете ужас своими предположениями.
- Оно точно, знаете «коемуждо воздастся по делом его», а все же, того-этого, как его…
- Ну, и подождем до вечера! Кебеков обманывать не станет, а чтоб не так скучно ждать было, лучше спать лечь…
- Какая у нас, Николай Иванович, с вами сонпатия, я тоже, знаете, хотел это предложение насчет сна сделать.
Между тем высокие шпицы и барханы бугристых песков, в которые мы вступили, начали разнообразить бывшие до сего равнины. На плоском, далеком горизонте вставали призрачные горы из белых облаков, резко очерченные по верхнему контуру светло-голубою полосою неба.
Через несколько времени барханы перешли опять в волнообразную холмистую поверхность; изредка начал попадаться саксаул и низкорослая таволга. Эта перемена еще более вселила во мне уверенность, что скоро мы доберемся до воды.
- Тюра, видишь вон энту сопку? - спросил меня маленький, приземистый киргизец Булектал Назарбеков, подъезжая на своей горбоносой лошаденке и указывая концом камчи [так называется нагайка] куда-то в пространство.
Зная уже по опыту силу зрения киргиз и не надеясь на свое, я вытащил бинокль и действительно увидел вдали чуть видневшийся холм.
- Ну, теперь вижу. Что ж из этого?
- Ой-бой, ой-бой, джаман место.
- Отчего джаман?
- Ур коп! Сам Алимкулка там ездит [Худое место, разбойников много].
- Что ты!? - оживился я, - а мы мимо этой сопки поедем?
- Как мулла скажит, минь бильмен! (т. е. я не знаю) велит ездить - поедим.
- Можно, значит, и не заезжать на нее?
- Большой круг давать нада, теперь су только у этой сопки и найдем, анда Тендерли булады [су - вода; анда Тендерли булады - т. е. там колодцы будут; Тендерли - имя собственное].
Это сообщение чрезвычайно заинтересовало меня. Однако ж сколько я ни приставал с расспросами к Назарбекову относительно Алимкулки, он только отрицательно мотал головой, неизменно отвечая: «Минь бильмен!» По-видимому, действительно и сам ничего не знал; опасно да и только, тем и ограничивались его сообщения.
Теперь Левашев ехал в хвосте каравана, а Кебеков впереди, останавливать их мне не хотелось, а расспросить так и подмывало; я слез с верблюда и отправился пешком, но не успел сделать и двадцати шагов в сторону, как был заинтересован какими-то движущимися предметами красного и желто-бурого цвета. Когда я подошел ближе, то к удивлению своему увидел, что эти движущееся предметы были просто-напросто черепахи весьма большого размера. Их было такое множество, что буквально весь песок двигался как живой. При моем приближении черепахи быстро втягивали головы и прятали ноги, так что снаружи оставалась одна чешуйчатая скорлупа. Желая испытать твердость их роговой оболочки, я сдвинул двух черепах вместе и стал на них, но от этого никакого изменения не произошло и костяки отлично выдерживали тяжесть моего тела.
Черепахи, впрочем, не все были одинаковой величины, попадались и маленькие. Чрезвычайно заинтересованный, я долго разглядывал их и вскоре две не замедлили обогатить мою коллекцию всякого зоологического хлама, я положил их в шляпу и, прибавив шагу, вскоре сравнялся с передним верблюдом, на котором покачивался караван-баш. Громадный верблюд плавно выступал по песку, красивые глаза его смотрели чрезвычайно серьезно, словно он сознавал свое превосходство над человеком в этой безлюдной степи. Впрочем, пропущенная через нос веревка искажала серьезное выражение и мне невольно пришло в голову, что в этом виде верблюд очень напоминает модного франта с лорнеткой на носу: так же вздернута голова кверху, так же оседлан нос и, пожалуй, так же обоих водят за нос.
- Устал сидеть, должно быть? - обратился ко мне Кебеков.
- Да, что-то ноги поразмять захотелось.
- Ничего, пройдись, это хорошо.
Мы замолчали. Кебеков, видимо, находился в тяжелом положении человека, так или иначе обманувшего возложенное на него доверие. Косые взгляды членов каравана, изнуренный вид людей, как укоры совести, мучили этого почтенного старика.
- Что это у тебя в шапке-то? - спросил он.
- Черепахи, хочу довезти их до Петропавловска… а что, мулла, мы дойдем сегодня вон до той сопки, что виднеется?
Дрогнули личные мускулы у Кебекова, грузно повернулся он в седле и, сердито крякнув, сказал:
- Около сопки и привал сделаем; надо дойти во чтобы то ни стало, все равно ближе воды не встретим.
Из подчеркнутых Кебековым слов я понял, что он на меня обиделся.
- Да я, мулла, не о том вовсе; я просто хотел спросить тебя, не опасно ли у этой сопки, говорят будто, у этих колодцев пошаливают.
- Воля Аллаха! - кротко вздохнул Кебеков и немного погодя добавил: - впрочем, теперь давно, не слыхать про это, а раньше действительно случалось. Место-то очень удобное для них.
- Как так? почему?
- Да ведь от этой самой акши-куймы (в буквальном переводе значит: «береги деньги») начинаются Бугаты-Сайские горы, в которых есть много лощин и ущелий; значит, дурным людям есть где спрятаться. Недаром и прозвали это место «акча-куйма», понимаешь ведь, что это обозначает по-вашему?
Я мотнул головой: понимаю, мол!
- Ты, впрочем, мултук-то свой осмотри, приготовиться на всякий случай не, мешает! - посоветовал Кебеков, и я это принял, по канцелярскому выражению, к сведению.
Степные разбойники
Мулла Алимкул, кокандский бек (кипчак родом), был энергичный и талантливый противник генерала Черняева.
Будучи регентом кокандского хана Худояра, Алимкул самостоятельно распоряжался делами ханства. При наступлении русских, он поднял все силы ханства и бился во многих местах с нашими отрядами. Между своими соотечественниками этот батыр пользовался безграничным влиянием и уважением и при том, надо сказать правду, славился беззаветною храбростью. Вот что говорит про него один из исследователей Средней Азии.
«… Кокандцы были уверены в успехе и вполне убеждены, что при своем численном превосходстве задавят и истребят слабый русский отряд. Трудно сказать, какой был бы исход начавшейся битвы, если бы при самом начале боя, 9 мая 1865 года, Алимкул не был смертельно ранен в грудь русскою пулею в то самое время, когда он, с саблею в руках, бросился впереди своей конницы, чтобы увлечь ее в атаку на русские ряды. Смертельная рана любимого батыра навела панику на кокандцев, все смешалось и бросилось бежать к Ташкенту, куда увезли раненого вождя кокандцев. Смерть его облегчила штурм, а битва решила участь города Ташкента, который был взят 15 июня 1865 года» [Н. А. Маев, Старый Ташкент].
Вот в кратких словах правдивые биографические данные этого храброго и славного вождя. Между тем, когда в 70-х годах бродило в степи множество различных шаек, укоренилось убеждение, что все эти шайки организованы и действуют под предводительством Алимкула. Имя его окружено было самыми легендарными сказаниями, а народная молва (хабар) приписывала ему даже сверхъестественные свойства. Да это и вполне понятно: путешественники, подвергшиеся нападениям шаек в степи, сегодня слышали это грозное имя около Аральского моря, а через день где-нибудь за целые тысячи верст караван подвергался нападению новой шайки, и опять гремело то же имя. Очевидно, разбойники хорошо понимали, что укрываться за легендарного батыра им выгодно. Может и действительно был какой-нибудь самозванец, дерзнувший присвоить себе это имя, а может и просто по пословице «у страха глаза велики» многим чудилось, что ограбил их никто другой, как сам мулла Алимкул.
У нас на Руси, особенно во времена понизовой вольницы, подобных примеров тоже встречалось множество.
Н. Н. Каразин. Степной вор.
Донесшаяся в Россию весть о взятии Ташкента - этой столицы Туркестанского края - весьма естественно породила у многих желание отправиться искать счастья в новой провинции. Широкой волной хлынули сюда различных профессий люди и, не зная дороги, местности и условий предпринимаемого путешествия, большинство их попадалось в сети бродячих шаек. Наш талантливый художник и беллетрист Н. Н. Каразин правдиво и многократно описал в своих романах такие нападения. Безнаказанность с одной стороны и желание поживиться - с другой побуждали придорожных разбойников совершать весьма дерзкие нападения на одиноких путешественников и даже целые караваны.
Особенной жестокостью расправы и дерзостью нападений отличались туркмены, или, как их прозвали наши солдаты - трухменцы […]
Н. Н. Каразин. Среди туркмен-теке. Каракчи (хищник).
История свидетельствует, что вся политическая жизнь туркмен протекла в междоусобных распрях одних племен с другими и внешней борьбе с их соседями. На наши владения туркмены также с давних пор производили набеги. Шайки их неоднократно появлялись на Сырдарье, в Барсуках и Каракумах (название песков). С пленниками туркмены обходятся жестокосердно: привязывают их под брюхо лошади или к хвосту, или, наконец, гонят вперед, беспощадно осыпая ударами ногайки. Пленники составляют у них самый видный предмет добычи, потому что за этих несчастных дорого платят (я разумею 70-е годы) в Хиве, Бухаре и на других восточных рынках.
Возвращение с набега
Правительство наше, обуздав своеволие и хищничество туркменских морских разбойников в Каспийском море заведением там постоянного крейсерства, долгое время не могло этого сделать по отношению к племени чодоров, самых дерзких степных разбойников. Вот почему русские купцы всегда избегали направлять свои караваны чрез Усть-Урт, представляющий не более 400 верст ширины. Не степной характер местности этого перешейка и не бесплодная и безводная пустыня, а рассказы о хищничестве туркмен заставляли избегать этого кратчайшего пути в среднеазиатские ханства. В 70-х годах товары иногда отправлялись даже чрез Семипалатинск по таким же бесплодным и несравненно обширнейшим, но зато более безопасным пустыням.
Туркестанские песчаные степи совсем не то, что степи, хотя бы разбросанные между Волгой и Уралом, или где-нибудь в Малороссии. Те степи и в однообразии своем имеют поэтическую прелесть: точно гигантский ковер, сотканный из зелени, разбросан у ваших ног. Дунет ветерок - и степь заволнуется как море, берега которого где-то далеко-далеко сливаются с горизонтом. Одним словом, это не те степи, которые красотой своей привели в художественный восторг бессмертного Н. В. Гоголя. Нет, при виде туркестанских безотрадных степей, лишенных всякой жизни, великий писатель наверно воскликнул бы: «Ах, черт вас возьми, степи!..», а остальную часть фразы: «как вы хороши!» так и не договорил бы…
Пески делают дорогу вовсе непроездною, колеса тонут в них все равно что в воде, а хуже всего то, что пески эти расположены буграми: только что въехал на бугор, а перед носом сейчас же следующий, и так далее до бесконечности. В оврагах легко может спрятаться целый десяток разбойников; залягут словно волки и ждут с истинно магометанским терпением. Подпустив путешественников на расстояние выстрела, они с диким гиканьем бросаются на несчастных.
Привал пред водою
Нижний край огромного бронзово-красного солнечного диска уже исчезал за горизонтом, когда я проснулся от металлического звука колокольцев. Звуки эти сохраняли редкий, правильный темп, мелодично и постепенно переходя с высоких нот на низкие и обратно. Я осмотрелся. Верблюды плавно выступали.
Мало-помалу характер местности стал изменяться. Сначала изредка, потом сливаясь все более и более в плотные массы, стали появляться густые кустарные колючки и высокие группы джиддовых деревьев. Местами джидда уступала место саксаулу. Меня крайне поразило это оригинальное растение. Казалось, что колоссальные оленьи рога выросли из земли и только на самых оконечностях своих разветвлений украсились зелеными кистями, уподобляющимися зеленым иглам…
- Благодарение Аллаху! - послышался возглас Кебекова, и вслед за тем он отдал приказание остановиться, чтобы вознести молитвы за благополучное достижение Тендерлей, до которых оставалось не более 5-ти верст, в чем теперь уже не было ни малейшего сомнения. Соскочили киргизы с верблюдов и опустились на колена, лицами к заходящему солнцу. Вся толпа стала набожно молиться, дружно подхватывая заунывным напевом заключительные слова каждого молитвенного стиха. От времени до времени молящиеся поднимали кверху распростертые, с открытыми ладонями, руки и, подержав их несколько в воздухе, прикладывали большие пальцы за уши…
- Алла-Акбар! - провозгласил Кебеков, разведя руками по обе стороны головы в уровень с нею, и пал ниц.
- Алла-Акбар! - прошептали остальные, подражая его движению и тоже падая ниц.
- Алла-Керим! - истово продолжал старик, повторяя тот же прием.
- Алла-Керим!.. - повторили за ним, отпуская новый земной поклон.
И опять снова:
- Ашади-Акбар! Ашаднанна илях иллялах! Аллах-Аннах, мухамедин расуллуллах! Эял-аз Салах! Элях-Альфалях, аз-салат хеирал-мин ан Евм! Аллах-Акбар!
- Эка орда косоглазая! и чего это они, знаете, руками кверху взмахивают, того-этого, да за ушами у себя скребут, знаете! - с какой-то обидной иронией резонировал Тележников.
Но на меня эта молитва «косоглазой орды» повлияла как-то особенно умилительно. Под влиянием такого настроения, я невольно воскресил в своей памяти Божий храм, церковное пение, а далее - свое детство, дорогую красавицу мать, - и картины счастливого прошлого вереницей пронеслись пред моими умственными взорами, невнимательно скользившими теперь по развертывавшейся картине.
А картина была достойна внимания:
Заходящее солнце обливало последними лучами степь и кусты саксаула, бросавшего уже длинные тени, ложившиеся поперек широкой полосы караванной дороги. Впереди колоссальной громадой возносилась почти отвесная скала Мус-Беля, совершенно закрывавшая собой поле зрения с северной стороны. На мрачной, лишенной всякой растительности, истрескавшейся и обсыпающейся ее поверхности косые лучи угасающего светила резкими рельефами выделяли каждую выпуклость, каждый уступ, отбрасывая в то же время глубокие тени на смежные углубления и расселины. В воздухе было совершенно тихо, и вечернее безмолвие нарушалось лишь отдаленным шумом ручья, усиливавшимся соседством скал…
Но вот благодарственная молитва была окончена. Жажда хотя по прежнему мучила всех, но надежда на то, что скоро должны быть колодцы, поселила в нас бодрость, воскресившую наши силы, и мы вскоре тронулись в путь.
- Это последняя трудная и опасная станция! - проговорил, вздохнувши, Кебеков.
- Как последняя? А дальше что?
- Дальше колодцы будут попадаться чаще, и для каравана уже не представится особенных трудностей.
- А почему это место считается опасным? - спросил я и, признаюсь, какая-то робость невольно охватила меня.
- Ущелье тут; опасно потому, что в горах всегда почти скрываются бродячие шайки, которые с давних времен живут исключительно грабежами.
- Я не понимаю одного: неужели же до настоящего времени русское правительство не обуздало своеволие этих диких сынов степей?
Не помню, в каких именно выражениях отвечал мне Кебеков на мой вопрос, но я попытаюсь дать некоторое объяснение и представить картину того варварского мира, который в наше время совершенно уже поглощен Россией, а два-три десятка лет назад производил панический ужас не только среди нас, русских, но и среди наших подданных, населявших приуральский край, т. е. калмыков, казаков и оренбургских населенцев. Чтобы защитить это мирное население, Россия была вынуждена идти вглубь Азии. Правда, и прежде, т. е. до 1850 года, русские армии проникали до самой Сырдарьи и Аральского моря, но эти успехи еще не сулили тогда того, что они дали потом. Сыр - река извилистая, полная мелей и неудобная для плавания; что же касается Аральского моря, то оно было окружено со всех сторон песчаными степями и не представляло ни одной точки для колонизации. Создать флотилию на Аральском море стоило бы огромных сумм, потому что строить суда на мест (за отсутствием потребных материалов) было невозможно, а пришлось все привозить на верблюдах, что представляло громадные затруднения. Таким образом все осталось бы в прежнем виде на долгие времена, если бы неосторожность и неисправимое варварство туркменских ханов не навлекли на них роковым образом отдаленной грозы! С той поры положение дел изменилось: Малая Бухара завоевана китайцами, а хивинский хан, несмотря на свою кажущуюся самостоятельность, находится в зависимости от России. Богатый и цветущий Кокан завоеван, а то, что еще свободно, - погибает от анархии… Теперь, когда Россия, перескочив безводные пустыни, стала лицом к лицу с изуверами и фанатиками и, не поверив искренности ханов, путем оружия обратила их в верноподданных своих слуг, теперь, повторяю, и самые рассказы о грабежах и нападениях стали отходить в области преданий.
Нищенствующие дервиши-дувана́ (юродивые).
(С работы В. В. Верещагина).
Ну, а три десятка лет - было иное. Полудикие ханы, отуманенные неограниченною властью, слепые орудия дервишей, оборванных бродяг, не имеющих иного занятия, кроме исступленного благочестия, и требующих войны, потому что им нечего терять; худо вооруженные воины, голодные, не получающие своего жалованья и потому вознаграждающие себя грабежом - все это ясно может доказать причины, в силу которых становится понятным существование степных разбойников, главные средства к существованию которых состояли в охоте за людьми и были для них столь же естественным и безгрешным занятием, как ныне, например, рыболовство.
Пленный персиянин в Хиве
Эти кочевые хищники собирались в шайки, нападали на караваны; грабили их, связывали мужчин и отсылали их на бухарские рынки. Что испытывали эти несчастные, трудно, конечно, и вообразить, но любопытствующих отсылаем к «Дневнику писателя» Достоевского, где есть страницы об одном из таких невольников - русском солдате…