На верблюдах. 6
Н. Уралов. На верблюдах. Воспоминания из жизни в Средней Азии. - СПб., 1897. Другие части: [1], [2], [3], [4], [5], [7], [8], [9], [10].
Пески в пустыне
Не успели мы пройти и ста сажен, как на горизонте показался великолепнейший мираж. Этот феномен поразительно хорош в горячей сухой атмосфере среднеазиатских степей и представляет самую великолепную оптическую иллюзию, какую можно только себе представить. На безоблачном небе картины сменялись одна другой: города, башни, замки - все это плясало в воздухе; огромные караваны, стремительно скачущие всадники и пешие люди самых гигантских размеров ежеминутно исчезали в одном месте, чтоб вновь появиться в другом. Почти все мои спутники проснулись и с каким-то почтительным страхом относились к этому явлению. Они думали (как я потом узнал), что это не что иное, как призраки, духи людей и городов, некогда существовавших здесь. Кебеков положительно утверждал, что он несколько раз видел одни и те же фигуры на этом самом месте и что если нам, или кому бы то ни было, суждено погибнуть в степи, то чрез несколько лет мы также будем плясать в воздухе над тем самым местом, где приключится погибель.
Целые циклы таких легенд, намекающих на какую-то цивилизацию, затерявшуюся в степи, недалеко ушли от новейшей европейской теории, которая утверждает, что те или другие местности приходят к разорению или опустошению не столько вследствие течения естественных законов, сколько вследствие изменения общественных условий, общественного положения их населения. В пример приводят Великую Сахару в Африке и степи Средней Аравии, где не так ощутителен недостаток в годной, плодородной земле, как в рабочих промышленных силах.
Может быть, подобное предположение отчасти справедливо по отношению к этим двум странам, но его уж ни в каком случае нельзя применить к степям Средней Азии. Правда, в прошлом столетии некоторые местности, как, например, Мерв, Мангышлак, Герген и Атраф находилась в лучших культурных условиях, нежели теперь, но вообще эти азиатские степи были искони века самыми безотрадными, вопиющими пустынями. Огромные пространства на несколько дней пути без капли воды, годной для питья, сотни верст в глубоких песках, чрезвычайная резкость климата и тому подобные препятствия способны охладить и затормозить самые пламенные стремления самых восторженных цивилизаторов. Тут ничего не поделают ни наука, ни искусство, и недаром мулла Кебеков, в сущности, глубочайший философ, был убежден в том, что «Аллах создал Туркестан и его жителей в порыве гнева, и пока из его недр будут бить соленые горькие ключи, до тех пор сердца людей будут полны злобы и горечи»…
Каракумы в этом отношении совсем не то, что, например, Фергана, эта бывшая долина рая. Я говорю бывшая вот почему: в описаниях (Наманганского и Андижанского уездов) у Султана Бабера (в XIV в.) мы находим, что на берегах Сырдарьи были цветущие многолюдные города, обширные болотистые и камышовые заросли, густые леса. Теперь же там мертвая песчаная пустыня; население в этих местах, сравнительно с находимыми у него данными, имеет в настоящее время несравненно меньшую густоту, что, конечно, тесно связано с уменьшением земельных пространств, удобных к возделыванию. По последним исследованиям, главная причина этого печального явления заключается в беспощадном истреблении лесов, покрывавших горные склоны, со всех сторон окружающие долину; обезлесение ведет за собой быстрое весеннее таяние снегов, которые образуют бесчисленные горные потоки, размывающие горные породы и уносящие их измельченными вниз. Там, где русло горных речек становится положе, эта водяная муть постоянно отлагается в виде огромных песчаных отмелей; отсюда уже ветер разносить песок по долине. Напрасно оседлые жители кишлаков, смежных с песчаными степями, густо обсаживают окраины своих полей талом и сравнительно выносливым к жару джиддовником: раскаленный летним зноем песок или сжигает деревья, или покрывает их барханами вышиною в несколько сажен. Такие барханы часто наносятся в одну ночь, а через день или два место бывшего накануне бархана очищается, и ветер переносит его на более или менее значительное расстояние в сторону. Проходит несколько десятков, а иногда только несколько лет, - и цветущее поселение брошено разоренными жителями и обратилось в пустыню. Две-три породы степного вереска, приспособившегося к местным почвенным и климатическим условиям, являются энергичными союзниками жителей в борьбе их с песчаной силой; но невежество и бедность туземцев мешают им дать настоящую цену этим растениям: всю осень и зиму киргизы шныряют по степи с ишаками, нагружая последних идущим на топливо вереском, который они срывают с вершин оплетенных и скрепленных им песчаных барханов.
Таким образом, район песчаного царства раздвигается все шире и шире, отвоевывая у культурных оазисов полосу за полосой.
Каракумские пески, напротив, никогда не имели лучшего прошлого. По крайней мере, указаний на это нельзя встретить ни в устных преданиях номадов, ни, тем более, в каких-либо письменных источниках.
Много и много пройдет еще десятков лет, а эти безбрежные пески все будут покоиться в глубоком сне своей девственной природы, и никакому волшебнику не разбудить их. Не застучит топор, не зазвенит лопата, не заблестят косы на пустынных окрестностях…
А воды у нас оставалось опять мало! Люди начинают уже заметно томиться, и сегодняшняя ночевка нисколько не походила на предыдущие. Правда, и повар Кулпашка суетился не меньше, и кобуз, было, зазвенел, да тотчас же и замолк. Должно быть, игравший сообразил о неуместности подобного веселья.
Я растянулся у костра на разостланном одеяле и смотрел, как Левашев хлопотал около своего коня, протирая ему полой халата ноздри и награждая самыми отборными ласковыми именами. Сегодня и спать все раньше улеглись, как бы желая скорее скоротать время. Всем как-то не по себе было, а тут еще Тележников расхандрился, хотя, по-видимому, и старался поселить надежду в других.
- Возверзи на Господа печаль свою! - советовал он, но говорил это таким ноющим тоном, что просто тошно становилось.
Все дело в том, что Кебеков, по-видимому, заблудился. Воды мы с собой взяли ровно столько, сколько надо было, чтобы дотянуть до колодцев. И колодцы сегодняшний день обязательно должны были встретить, но… или засыпало их песком, или просто-напросто миновали их. Вот и бархан Сурупчаха, и Умаровы лога миновали, а колодца нет как нет.
- Да скоро ли мы доберемся до него? - в сотый раз спрашивал я караван-баша.
- Якын, якын - курмайсыз ма! [Близко, близко, разве не видишь!] - отвечал Кебеков, но я ровно ничего не видел. Палящие лучи солнца раскалили песок, и в воздухе чувствовалась какая-то истома, точно он весь был пропитан всеиссушающим зноем, и не заметно в нем ни малейшего колебания. Только марево струится вдали, представляя утомленным главам на открытых песках причудливые миражи.
«А не есть ли эти миражи, в сущности, галлюцинации расстроенного мозга?» - вдруг откуда-то прилетала мне мысль и, признаюсь, волосы на моей голове начали подниматься дыбом. Я слишком много слышал о том, что значит заблудиться в степи, да даже и не заблудиться, а просто хотя на день ошибиться и не встретить колодцев.
По караванным дорогам колодцы устраиваются обыкновенно верстах в 40 друг от друга, так что если сегодня мы не заметили и прошли мимо воды, то, значит, целые сутки разделяют нас от следующего кудука, а это поистине ужасная перспектива. Да и что это за вода! Или невозможно соленая, или уж до того пресная, что непривычному человеку просто противно пить ее.
«А что, как мы не найдем и Тендерли?» - снова сверлила мой мозг другая мысль, ведь в степных колодцах вода зачастую плесневеет и протухает; в них заводятся пиявки, лягушки, мокрицы и всякая прочая дрянь, брр!..
Я опять взглядывал на Кебекова, но его загорелое лицо, покрытое крупными каплями грязного пота, мало предвещало хорошего.
- Что, тамыр, не спишь, аль днем выспался? - подошел он ко мне, усаживаясь на корточки.
- Да, не хочется что-то! - отвечал я, подвигаясь немного, чтобы очистить уголок одеяла для караван-баша. Мы замолчали.
- Больно ночь хороша! - восторженно воскликнул старик и, как бы про себя, добавил уже на своем родном диалекте: «Кук ничиккня, аяз: бэргнядя булут кисяки джук!» («Какое ясное небо, нет ни одной тучки!»)…
А ночь была действительно хороша. Луна ярким светом обливала пески, кругом царила абсолютная тишина, изредка только нарушаемая доносившимся откуда-то неприятным, хотя и оригинальным, воем шакалов, должно быть, почуявших наш бивуак.
- А что, бай, ты много, годов живешь на свете, много видел и сам пережил, расскажи-ка мне что-нибудь из вашего быта! - обратился я с просьбой к Кебекову.
- Да что же рассказать-то тебе?
- Ну вот, например, замечаю я, что повсюду у киргиз непокрытая бедность; бывал ведь я и у Аральского моря, и в Аулие-Ата, и около Каракола: везде твои соплеменники оборваны, полуголодны. Где же эти стада баранов, у кого косяки лошадей, о которых приходилось нередко слышать? Не выдумки ли уж эти рассказы про привольное житье твоих единоверцев?
- Зачем выдумки! Действительно, ныне наш народ очень стал беден, но были и лучшие времена.
- Вот ты и расскажи, когда это было, и в силу каких обстоятельств изменилось так все? Ведь, наверное, ты застал это блаженное время?
- Застал и я многое. А все же того времени, о котором поют в песнях наши старики, мне нельзя помнить. Давно это было, очень давно. Теперь все изменилось к худшему, сама природа совсем не такая была; теперь не то!
«Ну, и этот затянет сказку про „доброе старое время“», - подумал я и перебил рассказчика весьма наивным вопросом:
- Ты, мулла, лучше мне вот что скажи: любят ли у вас так же, как, например, у нас? Или это чувство киргизам, как дикарям, совсем недоступно?
Старик улыбнулся.
- А ты думаешь, что молодые сердца не у всех одинаково бьются? Любят все, как Аллах велел. У нас даже сильнее любят, чем ваш народ, потому что наши «дикари» (Кебеков сильно подчеркнул это слово) и теперь еще не так испорчены, как вы… бывал я в Нижнем, и еще кой-где приводилось, насмотрелся на вашу молодежь… э, да что говорить! У вас бабу за деньги всегда купить можно, ровно овцу, а наша баба и сейчас не имеет своей воли. Твердо еще блюдутся обычаи, освященные стариной: наша баба выходит замуж за того, кому просватают ее в детстве, и даже жениха своего не видит до тех пор, пока тот не выплатит калыма и не берет ее в свой аул…
Киргиз-казак. Киргиз-казачка, девица. Иллюстрации из «Описания киргиз-казачьих, или киргиз-кайсакских, орд и степей» А. И. Лёвшина, 1832.
Мне такой вывод не понравился, и я не без ехидства выпалил следующую фразу:
- Ну, вот то-то и есть! согласись сам, что любить человека, не зная и даже не видя его - вещь нелепая; к тому же, разве ваш калым не та же купля женщин?..
- Не бери грязи в рот, - перебил с досадой рассказчик, - ты ведь не адвокат, не виляй как лисица; зачем хочешь сбить меня с толку? Я понимаю продажность русской бабы совсем в другом смысле, а наш калым есть не что иное, как народный обычай. У вас, русских, не случается разве, что женятся, тоже не зная друг друга до самой свадьбы, а потом влюбляются, привыкают и бывают счастливы в супружеской своей жизни? Наш народ может любить сильно, и еще как! Хочешь послушать историю про любовь одного батыра?
- Пожалуйста, расскажи, об этом-то я и просил тебя.
- Ну, слушай, - и старик стал мне рассказывать одну из тех трогательных легенд, которую можно услышать только от неиспорченного сына степей.
Легенда про былое киргизов
- Много времени тому назад, - начал Кебеков, - еще отец мой был маленький и слышал от своего отца, что в знаменитом в то время роде джувантояк [киргизские роды носят название по имени основателей их], кочевавшем по Далаганским горам, был молодой батыр по имени Сергале. [Батыр - то же, что и русский сказочный богатырь. По понятиям киргизов, батыры, ныне совершенно исчезнувшие, отличались не только физической силой, смелостью и храбростью, но и выдающимся умом и честностью. Прежде батыри имели громадное значение в народе, чтились им, так как они употребляли все силы свои, как физические, так и духовные, на пользу народа, были в этом отношении, так сказать, прямолинейны и безупречны. Они появлялись на сцену только в затруднительных случаях народной жизни, а в мирное время всегда помогали торжествовать правде. Никто не мог упрекнуть истинного батыра в том, что он покривил душой, дал разгуляться своей удали и молодечеству только для прославления своего имени, а не того рода, к которому он принадлежал, - так как этого и быть не могло]. Исполнилось Сергале двадцать лет. Жажда жизни и подвигов в молодом батыре была очень сильна, избыток сил бил ключом… Он тосковал от бездеятельности, мирная монотонная жизнь его не удовлетворяла. Была у него и жена, с которой он жил, но не приходилась она по душе ему, хотя и исполняла все желания своего молодого мужа, не упуская усердно заниматься хозяйством. Она еще в детстве была высватана ему, не видал он невесту до 18 лет, а потом, тихая, покорная, безгласная, она наводила на него только тоску и нисколько не затрагивала теплых струн его молодого сердца… Тоска по чем-то неизвестном, неизведанном теснила грудь Сергале, туманила его ум, так как не может же ум оставаться спокойным и холодным, когда горит душа. Он решился отправиться к славившемуся в то время абызу Кельдею, жившему в горах Бонор-Дага, с целью узнать свою судьбу. [Абыз, или бакса (бакша) - так называется у киргизов предсказатель будущего. Типы предсказателей - отголосок старинного шаманизма того времени, когда киргизы кочевали в границах Китая и откуда вышли вслед за уйгюрцами].
Кельдей абыз был несообщительный, с мрачным характером и угрюмым видом, старик. Холодом веяло от него, а когда начинал он свои предсказания, сопровождая их наводящими ужас гримасами и телодвижениями, то робкие убегали от него, не дожидаясь даже игры на кобузе, на котором старик играл так, как не умеют уже играть ныне: у слушателей невольно навертывались слезы, как и у самого игрока, и он начинал отрывисто выкрикивать предсказания, упорно и дико смотря в глаза решившемуся заглянуть в будущее… [Ныне уже таких чистых типов предсказателей нет. Да и самые приемы их изменились, как и способы, какими они действуют на слушателей; они измельчали и уже не производят того подавляющего впечатления на слушателей, какое производили в старину].
Сергале тихо подъезжал к стоявшей одиноко в скалах Бонор-Дага убогой желомейке Кельдея, и невдалеке остановился как очарованный: из желомейки прорицателя неслись такие заунывные звуки, что становилось томительно жутко, тяжело, но слушать эту волшебную музыку хотелось еще и еще, не отрываясь; хотелось, чтобы эти чарующие звуки не прерывались долго-долго: они многое говорили душе, в которой что-то как бы пробуждалось от долгого сна и вторило рыдающим звукам чудной музыки.
Но вот и прекратились ласкавшие ухо чудные звуки, а Сергале все стоял, как бы в забытье, и не понуждал своего скакуна сделать несколько шагов, отделявших его от желомейки музыканта.
- Батыр Сергале! - раздался вдруг грубый голос, - что стоишь, не подъезжаешь? Или забыл, зачем приехал?
Очнулся тогда Сергале и удивился, что его называют по имени. Старый абыз не мог его знать, так как никогда раньше не видел; но Сергале не поддался этому первому чувству страха, спокойно подъехал к юрте, слез с лошади и, привязав ее к «бельдеу» [веревка, которою закрепляют турлук - кошму, обивающую нижнюю часть деревянного остова юрты, и к которой привязывают приезжие посетители лошадей], вошел в желомейку.
Мрачный старик, не давши Сергале проговорить обычных приветствий, не дожидаясь и вопросов, за разъяснением которых он приехал, сказал грубым голосом, не сводя притом угрюмого взгляда с глаз батыра, которого он как бы изучал.
Мне ранее открыто было, что ты, Сергале, должен ко мне приехать, и даже известны причины и цель этого. Пред твоим приездом я особо испрашивал у высших духов откровения о том, какая судьба тебя ожидает, и вот тебе ответ…
Заинтересованный слушатель молчал, замолчал и абыз Кельдей, как бы не решаясь сказать Сергале всю правду.
- Но готов ли ты, храбрый батыр, выслушать то, что мне открыли духи, если бы даже судьба твоя и была страшна и ужасна как могила? - угрюмо проговорил, наконец, Кельдей.
- Я приехал за этим к тебе, абыз Кельдей, и не уеду без ответа. Будущее меня не страшит: все умрем когда-нибудь и как-нибудь, но страшит меня прошедшее и настоящее. Неужели не будет конца ему? Неужели тоска, разъедающая мне сердце и угнетающая душу, не прекратится? Неужели прошлое и настоящее станет моим будущим? - отрывисто спросил Сергале.
- Ну, так слушай же! Пройдет несколько лет, в которые ты успеешь выказать и удаль, и молодечество, и силу свою. Народ начнет уважать тебя, видеть в тебе опору рода в будущем… Тоска твоя пройдет, но короток будет твой век! Ты умрешь в цвете лет и сил, и именно тогда, когда узнаешь счастье человеческое, когда жизнь будет дорога для тебя, потому что будешь любим. Умрешь ты, поруганный и твоими родичами, и твоими врагами…
Старый абыз замолчал, точно ему тяжело было говорить.
Прошла минута молчания, и вдруг взволнованный Сергале спросил:
- Не ошибаешься ли ты, старик? Точно ли меня ждет такая мрачная будущность?
Тогда предсказатель схватил кобуз, и опять раздались потрясающие душу звуки. Глаз не мог отвести Сергале от страшного старика, лицо которого стало изменяться, принимать то зловещий вид, то вид испуганного зайца… Наконец, на губах абыза показалась пена и он, выронивши кобуз, забился в страшных конвульсиях.
Прошел припадок, абыз отдохнул и продолжал.
- Нет, я не обманывался. Придет время, когда ты у скалы в наших горах, возвышающейся над быстро текущей речкой, берега которой поросли большим лесом, встретишь девушку… Как сейчас вижу ее, духи показали ее… высокого роста, стройная как газель, волосы черные словно крыло ворона, лоб высокий, глаза темные и глубокие, как темна осенняя ночь и глубоко дно морское. Из-за этой девушки, которая станет твоей женою, ты умрешь так, как предсказал… Теперь ступай, батыр Сергале, пользуйся теми немногими годами, которые отделила тебе судьба, и от которой ты не уйдешь. Я же хочу отдохнуть!..
Уехал Сергале от страшного абыза, оставивши в дар ему копченое мясо.
Тихо возвращался молодой батыр домой ущельями гор, невольно задумавшись о той исключительной судьбе, какая ему предопределена. Конь, не управляемый властной рукой хозяина, тихо переступал через камни, осторожно пробираясь лесными тропинками, как бы не желая тревожить думы хозяина. И вдруг почувствовал Сергале, как томившая его прежде тоска спадает, отстает от него, точно зимняя шерсть от верблюдов. Он осмотрелся кругом: громадные скалы в ущелье, большой, будто спящий лес и быстро текущая речка. Сергале невольно пришло на мысль, что жизнь его очень схожа с этой картиной природы: величественные скалы - вечность, тихо спящий лес - его прошлая жизнь, а речка - быстро и безвозвратно уходящее время, которым он не пользовался, не жил, а прозябал. Молодость всегда мечтает.
Прошло семь лет после предсказания абыза.
За это время молодой батыр Сергале сделался известным на далекое пространство. Не было дела за то время, в котором бы он не выказал себя справедливым или храбрым, а потому он стал играть деятельную роль в народной жизни, несмотря на свою молодость. Сергале сделался постоянным предводителем предприимчивой молодежи во всех набегах и барантах на враждебные роды, но ни разу не предпринял ничего, за что можно было бы упрекнуть его: он или защищал свой род, или мстил за разбойничьи набеги, которые совершали соседи. В мирной жизни он всегда становился на сторону обиженного и слабого и защищал их. Многие благословляли его, в особенности бедняки-киргизы, многие же, как, например, бии (народные судьи) не любили его в душе за то, что им приходилось делиться с ним влиянием и почетом в народе.
После удачных набегов для отплаты за грабежи и воровство, прославивших Сергале в роде джувантояков, настал мир. Никто уже не смел тревожить этот род, умевший постоять за себя, нигде не находилось такого батыра, каким был Сергале…
Наступило благодатное лето. Кипучая натура знаменитого батыра не выдерживала долго мирной семейной жизни; бездеятельность его, как и всех мужчин-киргизов, не знающих, что такое домашняя работа, не могла не отразиться и на его душевном состоянии. Семейная жизнь его текла по-прежнему, по-прежнему он не чувствовал привязанности к своему домашнему очагу, - и прежняя тоска стала охватывать его вновь.
Дурные ощущения всегда врываются в человеческое сердце вдруг и почти моментально вытесняют из него все, что вложило в него продолжительное счастье и радость. И тоска Сергале стала вытеснять радости прошлых продолжительных удач.
Чтобы как-нибудь развлечься, однажды Сергале отправился с беркутом на охоту за лисицами. Долго рыскал он по холмам и долинам, но на этот раз охота была неудачна, лисиц не встречалось. Так он проехал почти до горы Нияз, лежащей к юго-востоку от кочевок его рода, в местности, занимаемые матаевским родом. С одного холма беркут, которому Сергале открыл глаза для того, чтобы дать осмотреться, вдруг взвился и, поднявшись высоко-высоко, направил свой могучий полет к горе Нияз. Следом за ним помчался на своем лихом скакуне и Сергале. Недалеко от Нияза беркут, остановившись в высоте и распластав свои сильные крылья, стал делать громадные круги над одним местом, все понижаясь к намеченной цели, - это значило, что он висит в воздухе над лисицей и не дает ей выбраться из делаемых им кругов. Круги становились все меньше и меньше, ниже и ниже опускался беркут… Въехавшему на холм Сергале видно было, как извивается лисица, стараясь перехитрить беркута и ускользнуть от зоркого глаза его. Напрасный труд. Избрав удобный момент, беркут с громадной высоты ринулся вниз на лисицу, одной лапой схватил ее за морду, другой - за спину около передних ног, всадил в нее огромные когти и с силой стал заворачивать на сторону голову пойманной добычи. Бедное животное было уже во власти беркута, который спокойно поджидал приезда хозяина. Подскакал Сергале, добил лисицу, снял с нее шкуру, разрезал живот и, вынув не остывшее еще и трепетавшее сердце, отдал беркуту лисицу, а потом и печень. Этим закончил он свою охоту.
День клонился к вечеру, домой ехать было далеко, аулов вблизи не представлялось. Въехал Сергале на сопку и увидел в одном из ущелий Чакгана, недалеко от Кхана, тонкой лентой извивающийся дымок. На этот дымок он и поехал, уверенный, что там найдет аул, а, следовательно, пищу и приют на ночь. Он не ошибся и вскоре увидал небольшой аул, расположенный около выдвинувшейся скалы. Вдруг Сергале остановился как вкопанный; да и было отчего: пред ним внезапно очутилась девушка чудной красоты, как бы со знакомыми чертами лица, где-то и когда-то виданная.
И не мог Сергале проговорить обязательного приветствия при встрече: до того поразила его эта степная, здоровая красота. Что-то припоминая, сидел он на своем коне. И вдруг пронеслось пред ним предсказание абыза, уже позабытое; стыдливый взгляд девушки, брошенный на молодого батыра, досказал остальное. Да, это была она, назначенная судьбой в жены ему, это были те чудные темные и глубокие глаза, о которых говорил абыз. О смерти и позоре забылось.
Молодость редко помнит смерть: все знают, что должны умереть, но и все не верят в скорый приход ее. Зато наступает у каждого минута, когда в глубину его души проглядывает солнечный луч и оживляет все, что вложила в нее природа и что только и ждало этого животворного луча, чтобы дать росток, а потом и пышный цветок. Солнечным лучом для Сергале была встреченная девушка.
В жизни каждого человека бывает своя весна, свой праздник природы; тогда сердце и душа человека парит над всеми неприятностями и мелочами обыденной жизни, стряхивает их и отдается только своему празднику, поднимающему дух его. Этот праздник дала Сергале та же красавица и свершила переворот в душе его.
Девушку звали Ханлик. Она была уже просватана отцом за богатого и пожилого киргиза Мундуз; большая половина калыма за нее уплачена и, в силу обычаев, батыру Сергале или приходилось побороть в себе страсть, или же, нарушивши обычаи старины, соединиться с избранницей сердца навеки, обрекая себя на страшную месть. Не утаил Сергале от Ханлик и предсказание абыза Кельдея и тем убедил ее окончательно, что от судьбы, которая назначила им нарушение дедовских обычаев, не уйдешь. Конечно, все это произошло не в одно свидание. Сергале участил свои охотничьи поездки в эту сторону, волей-невой потамырился [тамыр - приятель, с которым происходит взаимный обмен подарков] с братом Ханлик, а в одну из темных ночей они сбежали; дома мулла благословил их союз, и молодые зажили припеваючи в ауле Сергале.
Сильно любили они друг друга, но еще больше окрепло их чувство, когда молодая мать почувствовала движение маленького существа под сердцем…
При этих словах старый Нысан глубоко вздохнул, задумался и затем мечтательно, как бы про себя, сказал:
- Говорят, что человеческая душа и в аду будет надеяться на перемену положения в будущем! Да, это так!..
Немного погодя, он продолжал рассказ.
- Сергале и Ханлик чувствовали блаженное состояние людей, не имеющих других желаний, кроме сохранения своего текущего счастья; надеялись они, вспоминая абыза, что последняя часть его предсказания не сбудется. Не знали и не гадали того, что гроза уже надвигается над их головами… Долго искали оскорбленные и осмеянные родители Ханлик, долго тратился на розыски соблазнителя обиженный и влюбленный Мундуз. Упрекал он и родителей, говоря: «За молодыми девушками и женщинами надо смотреть в оба: они так же лакомы сердцем, как дети ртом, и может случиться, что они объедятся вместо вкусных ягод - белены, что и сбылось с вашей Ханлик по пословице: „когда казан без крышки и у собаки нет стыда лезть в него, то добра не жди“; ну вот, какая-то собака и сблудила»…
Наконец, все открылось…
Первой вестницей этого была баранта матаевцев и джувантояков, - это мстилось за оскорбление рода. Когда же джувантояки, под начальством Сергале, отплатили с убытком для первых, то матаевцы обратились к мундузовцам и оскорбленному покинутому жениху. Два года продолжалась взаимная баранта, нередко кончавшаяся убийствами, наконец обе стороны утомились и обратились уже к посредничеству биев. Долго отстаивал бий джуватояков - Бишкабан - своего любимца Сергале от мнения старшего бия Чалнака, избранного всем родом тобукты в бии, который был за выдачу преступников матаевцам, - и только тогда, когда Бишкабан находился в отлучке, Чалпаку удалось заманить в ловушку Сергале и Ханлик с родившимся, месяца четыре до этого, у них сыном…
- Как же такой умный батыр, как Сергале, мог попасться в ловушку? - невольно прервал я рассказчика.
- И умный дураком сделается, когда его одурачат! Горе Сергале было велико: из-за него погибло и разорилось уже немало родичей, а конца не предвиделось этой ужасной баранте. Забыл он, что Чалпак не может желать ему добра… но он надеялся, что никакая несправедливость, а тем более жестокость, не может совершиться без поддержки народа, в преданности которого он не сомневался! - наставительно пояснил Нысан, видимо, недовольный, что я прервал его. Немного погодя он продолжал.
- Была весна… в степи все казалось обновленным: свежая лесная зелень, трава, выбившаяся из земли, сплошным зеленым ковром покрыли окрестность; степной воздух, полный здоровья, вливался в грудь, свежил, бодрил… Всюду веселье и радость! Но вот Чалпак однажды собрал сто тобуклинцев и, пригласив столько же матаевцев, назначил суд на одной из сопок Ак-Чека, куда и привезли преступников. Матаевцы настойчиво требовали выдачи их для выполнения обычаев предков, т. е. смертной казни. Чалпак, хотя для видимости и отстаивал Сергале, но в душе желал его смерти, так как он приобрел симпатию народа, которую не хотелось делить ни с кем…
И сбылось предсказание абыза. Выдал Чалпак Сергале и Ханлик матаевцам - и кровавое дело не заставило себя ждать… На шею связанного Сергале накинули аркан, привязали его к хвосту лошади, на которой сидел родственник оскорбленных. Грустно взглянул Сергале на Божий мир, на свою молодую жену, на малолетнего сына, в голове быстро промелькнуло прошедшее, вся прожитая жизнь; но взвилась ногайка, рванулась лошадь, и... по прошествии некоторого времени обезображенное тело Сергале приведено было на глаза Ханлик… Бедная жена и мать в это время тщетно обращалась с мольбой к тобуклинцам, не слезавшим, как и матаевцы, с лошадей, говоря: «Я знаю, что меня ожидает, и смерти не боюсь, даже желаю ее, потому что не хочу переживать мужа, но пожалейте невинного младенца, ведь он вашей крови! Возьмите его, воспитайте, он не должен отвечать за грехи родителей…» Так молила бедная мать, но никто не внял несчастной.
Скоро и с ней покончили ревнители старины; сбросили трупы в приготовленную ранее яму и, как бы сговорившись, поехали в разные стороны. Никто не оглянулся, не подобрал малютки казненных, он оставлен был на месте казни на произвол судьбы в своей маленькой колыбельке и тут умер, надрываясь плачем... И теперь существует могила на сопке под название Ханлик-Сергале, и теперь еще не разрушились могилы биев Бишкабана и Чалпака. От первой жены Сергале остался сын, потомки которого хранят рассказ о жестокой расправе с основателем их рода - Сергале. Свершилась жестокая казнь, и погибли безвременно три жизни…
____________
Мулла замолчал и, по-видимому, погрузился в глубокую задумчивость.
О чем думал он? О том ли, как прежде каралось у киргизов преступление против семейного очага и обычаев, с ним связанных? Или, может, он жалел, что с водворением русских быстро изменился весь старый строй степняков? Изменились их нравы, изменилась, наконец, сама природа, а с нею вместе канули в Лету и счастливые времена и могущество народа, а тот, что остался, - измельчал вконец… Да, впрочем, разве можно узнать, о чем думает старый степняк?
Рассказанная нехитрая киргизская повесть и на меня навеяла какую-то грусть. Я почему-то думал о том, как в самом деле измельчали люди. Где в наши дни встретишь такую страстную любовь?! Влюбляются, правда, молодые люди всех стран, но истинно любят редкие, и это стало модной болезнью нашего худосочного века. Многие, нося в себе пустую страстишку; раздувают ее до чрезвычайности, носятся с ней словно курица с яйцом, обманывают и себя, и других преувеличением ее до трагизма, но проходит время, страстишка остывает, не оставляя и следа в пустой, дрянной натуришке. Этим хотя и разбивается, быть может, другая жизнь, с более усnbsp;тойчивым характером в привязанностях, но… «мало горя!» - думать некогда, так как на смену просится на квартиру, в один уголок сердца, другая страстишка…
Пески в пустыне
Не успели мы пройти и ста сажен, как на горизонте показался великолепнейший мираж. Этот феномен поразительно хорош в горячей сухой атмосфере среднеазиатских степей и представляет самую великолепную оптическую иллюзию, какую можно только себе представить. На безоблачном небе картины сменялись одна другой: города, башни, замки - все это плясало в воздухе; огромные караваны, стремительно скачущие всадники и пешие люди самых гигантских размеров ежеминутно исчезали в одном месте, чтоб вновь появиться в другом. Почти все мои спутники проснулись и с каким-то почтительным страхом относились к этому явлению. Они думали (как я потом узнал), что это не что иное, как призраки, духи людей и городов, некогда существовавших здесь. Кебеков положительно утверждал, что он несколько раз видел одни и те же фигуры на этом самом месте и что если нам, или кому бы то ни было, суждено погибнуть в степи, то чрез несколько лет мы также будем плясать в воздухе над тем самым местом, где приключится погибель.
Целые циклы таких легенд, намекающих на какую-то цивилизацию, затерявшуюся в степи, недалеко ушли от новейшей европейской теории, которая утверждает, что те или другие местности приходят к разорению или опустошению не столько вследствие течения естественных законов, сколько вследствие изменения общественных условий, общественного положения их населения. В пример приводят Великую Сахару в Африке и степи Средней Аравии, где не так ощутителен недостаток в годной, плодородной земле, как в рабочих промышленных силах.
Может быть, подобное предположение отчасти справедливо по отношению к этим двум странам, но его уж ни в каком случае нельзя применить к степям Средней Азии. Правда, в прошлом столетии некоторые местности, как, например, Мерв, Мангышлак, Герген и Атраф находилась в лучших культурных условиях, нежели теперь, но вообще эти азиатские степи были искони века самыми безотрадными, вопиющими пустынями. Огромные пространства на несколько дней пути без капли воды, годной для питья, сотни верст в глубоких песках, чрезвычайная резкость климата и тому подобные препятствия способны охладить и затормозить самые пламенные стремления самых восторженных цивилизаторов. Тут ничего не поделают ни наука, ни искусство, и недаром мулла Кебеков, в сущности, глубочайший философ, был убежден в том, что «Аллах создал Туркестан и его жителей в порыве гнева, и пока из его недр будут бить соленые горькие ключи, до тех пор сердца людей будут полны злобы и горечи»…
Каракумы в этом отношении совсем не то, что, например, Фергана, эта бывшая долина рая. Я говорю бывшая вот почему: в описаниях (Наманганского и Андижанского уездов) у Султана Бабера (в XIV в.) мы находим, что на берегах Сырдарьи были цветущие многолюдные города, обширные болотистые и камышовые заросли, густые леса. Теперь же там мертвая песчаная пустыня; население в этих местах, сравнительно с находимыми у него данными, имеет в настоящее время несравненно меньшую густоту, что, конечно, тесно связано с уменьшением земельных пространств, удобных к возделыванию. По последним исследованиям, главная причина этого печального явления заключается в беспощадном истреблении лесов, покрывавших горные склоны, со всех сторон окружающие долину; обезлесение ведет за собой быстрое весеннее таяние снегов, которые образуют бесчисленные горные потоки, размывающие горные породы и уносящие их измельченными вниз. Там, где русло горных речек становится положе, эта водяная муть постоянно отлагается в виде огромных песчаных отмелей; отсюда уже ветер разносить песок по долине. Напрасно оседлые жители кишлаков, смежных с песчаными степями, густо обсаживают окраины своих полей талом и сравнительно выносливым к жару джиддовником: раскаленный летним зноем песок или сжигает деревья, или покрывает их барханами вышиною в несколько сажен. Такие барханы часто наносятся в одну ночь, а через день или два место бывшего накануне бархана очищается, и ветер переносит его на более или менее значительное расстояние в сторону. Проходит несколько десятков, а иногда только несколько лет, - и цветущее поселение брошено разоренными жителями и обратилось в пустыню. Две-три породы степного вереска, приспособившегося к местным почвенным и климатическим условиям, являются энергичными союзниками жителей в борьбе их с песчаной силой; но невежество и бедность туземцев мешают им дать настоящую цену этим растениям: всю осень и зиму киргизы шныряют по степи с ишаками, нагружая последних идущим на топливо вереском, который они срывают с вершин оплетенных и скрепленных им песчаных барханов.
Таким образом, район песчаного царства раздвигается все шире и шире, отвоевывая у культурных оазисов полосу за полосой.
Каракумские пески, напротив, никогда не имели лучшего прошлого. По крайней мере, указаний на это нельзя встретить ни в устных преданиях номадов, ни, тем более, в каких-либо письменных источниках.
Много и много пройдет еще десятков лет, а эти безбрежные пески все будут покоиться в глубоком сне своей девственной природы, и никакому волшебнику не разбудить их. Не застучит топор, не зазвенит лопата, не заблестят косы на пустынных окрестностях…
А воды у нас оставалось опять мало! Люди начинают уже заметно томиться, и сегодняшняя ночевка нисколько не походила на предыдущие. Правда, и повар Кулпашка суетился не меньше, и кобуз, было, зазвенел, да тотчас же и замолк. Должно быть, игравший сообразил о неуместности подобного веселья.
Я растянулся у костра на разостланном одеяле и смотрел, как Левашев хлопотал около своего коня, протирая ему полой халата ноздри и награждая самыми отборными ласковыми именами. Сегодня и спать все раньше улеглись, как бы желая скорее скоротать время. Всем как-то не по себе было, а тут еще Тележников расхандрился, хотя, по-видимому, и старался поселить надежду в других.
- Возверзи на Господа печаль свою! - советовал он, но говорил это таким ноющим тоном, что просто тошно становилось.
Все дело в том, что Кебеков, по-видимому, заблудился. Воды мы с собой взяли ровно столько, сколько надо было, чтобы дотянуть до колодцев. И колодцы сегодняшний день обязательно должны были встретить, но… или засыпало их песком, или просто-напросто миновали их. Вот и бархан Сурупчаха, и Умаровы лога миновали, а колодца нет как нет.
- Да скоро ли мы доберемся до него? - в сотый раз спрашивал я караван-баша.
- Якын, якын - курмайсыз ма! [Близко, близко, разве не видишь!] - отвечал Кебеков, но я ровно ничего не видел. Палящие лучи солнца раскалили песок, и в воздухе чувствовалась какая-то истома, точно он весь был пропитан всеиссушающим зноем, и не заметно в нем ни малейшего колебания. Только марево струится вдали, представляя утомленным главам на открытых песках причудливые миражи.
«А не есть ли эти миражи, в сущности, галлюцинации расстроенного мозга?» - вдруг откуда-то прилетала мне мысль и, признаюсь, волосы на моей голове начали подниматься дыбом. Я слишком много слышал о том, что значит заблудиться в степи, да даже и не заблудиться, а просто хотя на день ошибиться и не встретить колодцев.
По караванным дорогам колодцы устраиваются обыкновенно верстах в 40 друг от друга, так что если сегодня мы не заметили и прошли мимо воды, то, значит, целые сутки разделяют нас от следующего кудука, а это поистине ужасная перспектива. Да и что это за вода! Или невозможно соленая, или уж до того пресная, что непривычному человеку просто противно пить ее.
«А что, как мы не найдем и Тендерли?» - снова сверлила мой мозг другая мысль, ведь в степных колодцах вода зачастую плесневеет и протухает; в них заводятся пиявки, лягушки, мокрицы и всякая прочая дрянь, брр!..
Я опять взглядывал на Кебекова, но его загорелое лицо, покрытое крупными каплями грязного пота, мало предвещало хорошего.
- Что, тамыр, не спишь, аль днем выспался? - подошел он ко мне, усаживаясь на корточки.
- Да, не хочется что-то! - отвечал я, подвигаясь немного, чтобы очистить уголок одеяла для караван-баша. Мы замолчали.
- Больно ночь хороша! - восторженно воскликнул старик и, как бы про себя, добавил уже на своем родном диалекте: «Кук ничиккня, аяз: бэргнядя булут кисяки джук!» («Какое ясное небо, нет ни одной тучки!»)…
А ночь была действительно хороша. Луна ярким светом обливала пески, кругом царила абсолютная тишина, изредка только нарушаемая доносившимся откуда-то неприятным, хотя и оригинальным, воем шакалов, должно быть, почуявших наш бивуак.
- А что, бай, ты много, годов живешь на свете, много видел и сам пережил, расскажи-ка мне что-нибудь из вашего быта! - обратился я с просьбой к Кебекову.
- Да что же рассказать-то тебе?
- Ну вот, например, замечаю я, что повсюду у киргиз непокрытая бедность; бывал ведь я и у Аральского моря, и в Аулие-Ата, и около Каракола: везде твои соплеменники оборваны, полуголодны. Где же эти стада баранов, у кого косяки лошадей, о которых приходилось нередко слышать? Не выдумки ли уж эти рассказы про привольное житье твоих единоверцев?
- Зачем выдумки! Действительно, ныне наш народ очень стал беден, но были и лучшие времена.
- Вот ты и расскажи, когда это было, и в силу каких обстоятельств изменилось так все? Ведь, наверное, ты застал это блаженное время?
- Застал и я многое. А все же того времени, о котором поют в песнях наши старики, мне нельзя помнить. Давно это было, очень давно. Теперь все изменилось к худшему, сама природа совсем не такая была; теперь не то!
«Ну, и этот затянет сказку про „доброе старое время“», - подумал я и перебил рассказчика весьма наивным вопросом:
- Ты, мулла, лучше мне вот что скажи: любят ли у вас так же, как, например, у нас? Или это чувство киргизам, как дикарям, совсем недоступно?
Старик улыбнулся.
- А ты думаешь, что молодые сердца не у всех одинаково бьются? Любят все, как Аллах велел. У нас даже сильнее любят, чем ваш народ, потому что наши «дикари» (Кебеков сильно подчеркнул это слово) и теперь еще не так испорчены, как вы… бывал я в Нижнем, и еще кой-где приводилось, насмотрелся на вашу молодежь… э, да что говорить! У вас бабу за деньги всегда купить можно, ровно овцу, а наша баба и сейчас не имеет своей воли. Твердо еще блюдутся обычаи, освященные стариной: наша баба выходит замуж за того, кому просватают ее в детстве, и даже жениха своего не видит до тех пор, пока тот не выплатит калыма и не берет ее в свой аул…
Киргиз-казак. Киргиз-казачка, девица. Иллюстрации из «Описания киргиз-казачьих, или киргиз-кайсакских, орд и степей» А. И. Лёвшина, 1832.
Мне такой вывод не понравился, и я не без ехидства выпалил следующую фразу:
- Ну, вот то-то и есть! согласись сам, что любить человека, не зная и даже не видя его - вещь нелепая; к тому же, разве ваш калым не та же купля женщин?..
- Не бери грязи в рот, - перебил с досадой рассказчик, - ты ведь не адвокат, не виляй как лисица; зачем хочешь сбить меня с толку? Я понимаю продажность русской бабы совсем в другом смысле, а наш калым есть не что иное, как народный обычай. У вас, русских, не случается разве, что женятся, тоже не зная друг друга до самой свадьбы, а потом влюбляются, привыкают и бывают счастливы в супружеской своей жизни? Наш народ может любить сильно, и еще как! Хочешь послушать историю про любовь одного батыра?
- Пожалуйста, расскажи, об этом-то я и просил тебя.
- Ну, слушай, - и старик стал мне рассказывать одну из тех трогательных легенд, которую можно услышать только от неиспорченного сына степей.
Легенда про былое киргизов
- Много времени тому назад, - начал Кебеков, - еще отец мой был маленький и слышал от своего отца, что в знаменитом в то время роде джувантояк [киргизские роды носят название по имени основателей их], кочевавшем по Далаганским горам, был молодой батыр по имени Сергале. [Батыр - то же, что и русский сказочный богатырь. По понятиям киргизов, батыры, ныне совершенно исчезнувшие, отличались не только физической силой, смелостью и храбростью, но и выдающимся умом и честностью. Прежде батыри имели громадное значение в народе, чтились им, так как они употребляли все силы свои, как физические, так и духовные, на пользу народа, были в этом отношении, так сказать, прямолинейны и безупречны. Они появлялись на сцену только в затруднительных случаях народной жизни, а в мирное время всегда помогали торжествовать правде. Никто не мог упрекнуть истинного батыра в том, что он покривил душой, дал разгуляться своей удали и молодечеству только для прославления своего имени, а не того рода, к которому он принадлежал, - так как этого и быть не могло]. Исполнилось Сергале двадцать лет. Жажда жизни и подвигов в молодом батыре была очень сильна, избыток сил бил ключом… Он тосковал от бездеятельности, мирная монотонная жизнь его не удовлетворяла. Была у него и жена, с которой он жил, но не приходилась она по душе ему, хотя и исполняла все желания своего молодого мужа, не упуская усердно заниматься хозяйством. Она еще в детстве была высватана ему, не видал он невесту до 18 лет, а потом, тихая, покорная, безгласная, она наводила на него только тоску и нисколько не затрагивала теплых струн его молодого сердца… Тоска по чем-то неизвестном, неизведанном теснила грудь Сергале, туманила его ум, так как не может же ум оставаться спокойным и холодным, когда горит душа. Он решился отправиться к славившемуся в то время абызу Кельдею, жившему в горах Бонор-Дага, с целью узнать свою судьбу. [Абыз, или бакса (бакша) - так называется у киргизов предсказатель будущего. Типы предсказателей - отголосок старинного шаманизма того времени, когда киргизы кочевали в границах Китая и откуда вышли вслед за уйгюрцами].
Кельдей абыз был несообщительный, с мрачным характером и угрюмым видом, старик. Холодом веяло от него, а когда начинал он свои предсказания, сопровождая их наводящими ужас гримасами и телодвижениями, то робкие убегали от него, не дожидаясь даже игры на кобузе, на котором старик играл так, как не умеют уже играть ныне: у слушателей невольно навертывались слезы, как и у самого игрока, и он начинал отрывисто выкрикивать предсказания, упорно и дико смотря в глаза решившемуся заглянуть в будущее… [Ныне уже таких чистых типов предсказателей нет. Да и самые приемы их изменились, как и способы, какими они действуют на слушателей; они измельчали и уже не производят того подавляющего впечатления на слушателей, какое производили в старину].
Сергале тихо подъезжал к стоявшей одиноко в скалах Бонор-Дага убогой желомейке Кельдея, и невдалеке остановился как очарованный: из желомейки прорицателя неслись такие заунывные звуки, что становилось томительно жутко, тяжело, но слушать эту волшебную музыку хотелось еще и еще, не отрываясь; хотелось, чтобы эти чарующие звуки не прерывались долго-долго: они многое говорили душе, в которой что-то как бы пробуждалось от долгого сна и вторило рыдающим звукам чудной музыки.
Но вот и прекратились ласкавшие ухо чудные звуки, а Сергале все стоял, как бы в забытье, и не понуждал своего скакуна сделать несколько шагов, отделявших его от желомейки музыканта.
- Батыр Сергале! - раздался вдруг грубый голос, - что стоишь, не подъезжаешь? Или забыл, зачем приехал?
Очнулся тогда Сергале и удивился, что его называют по имени. Старый абыз не мог его знать, так как никогда раньше не видел; но Сергале не поддался этому первому чувству страха, спокойно подъехал к юрте, слез с лошади и, привязав ее к «бельдеу» [веревка, которою закрепляют турлук - кошму, обивающую нижнюю часть деревянного остова юрты, и к которой привязывают приезжие посетители лошадей], вошел в желомейку.
Мрачный старик, не давши Сергале проговорить обычных приветствий, не дожидаясь и вопросов, за разъяснением которых он приехал, сказал грубым голосом, не сводя притом угрюмого взгляда с глаз батыра, которого он как бы изучал.
Мне ранее открыто было, что ты, Сергале, должен ко мне приехать, и даже известны причины и цель этого. Пред твоим приездом я особо испрашивал у высших духов откровения о том, какая судьба тебя ожидает, и вот тебе ответ…
Заинтересованный слушатель молчал, замолчал и абыз Кельдей, как бы не решаясь сказать Сергале всю правду.
- Но готов ли ты, храбрый батыр, выслушать то, что мне открыли духи, если бы даже судьба твоя и была страшна и ужасна как могила? - угрюмо проговорил, наконец, Кельдей.
- Я приехал за этим к тебе, абыз Кельдей, и не уеду без ответа. Будущее меня не страшит: все умрем когда-нибудь и как-нибудь, но страшит меня прошедшее и настоящее. Неужели не будет конца ему? Неужели тоска, разъедающая мне сердце и угнетающая душу, не прекратится? Неужели прошлое и настоящее станет моим будущим? - отрывисто спросил Сергале.
- Ну, так слушай же! Пройдет несколько лет, в которые ты успеешь выказать и удаль, и молодечество, и силу свою. Народ начнет уважать тебя, видеть в тебе опору рода в будущем… Тоска твоя пройдет, но короток будет твой век! Ты умрешь в цвете лет и сил, и именно тогда, когда узнаешь счастье человеческое, когда жизнь будет дорога для тебя, потому что будешь любим. Умрешь ты, поруганный и твоими родичами, и твоими врагами…
Старый абыз замолчал, точно ему тяжело было говорить.
Прошла минута молчания, и вдруг взволнованный Сергале спросил:
- Не ошибаешься ли ты, старик? Точно ли меня ждет такая мрачная будущность?
Тогда предсказатель схватил кобуз, и опять раздались потрясающие душу звуки. Глаз не мог отвести Сергале от страшного старика, лицо которого стало изменяться, принимать то зловещий вид, то вид испуганного зайца… Наконец, на губах абыза показалась пена и он, выронивши кобуз, забился в страшных конвульсиях.
Прошел припадок, абыз отдохнул и продолжал.
- Нет, я не обманывался. Придет время, когда ты у скалы в наших горах, возвышающейся над быстро текущей речкой, берега которой поросли большим лесом, встретишь девушку… Как сейчас вижу ее, духи показали ее… высокого роста, стройная как газель, волосы черные словно крыло ворона, лоб высокий, глаза темные и глубокие, как темна осенняя ночь и глубоко дно морское. Из-за этой девушки, которая станет твоей женою, ты умрешь так, как предсказал… Теперь ступай, батыр Сергале, пользуйся теми немногими годами, которые отделила тебе судьба, и от которой ты не уйдешь. Я же хочу отдохнуть!..
Уехал Сергале от страшного абыза, оставивши в дар ему копченое мясо.
Тихо возвращался молодой батыр домой ущельями гор, невольно задумавшись о той исключительной судьбе, какая ему предопределена. Конь, не управляемый властной рукой хозяина, тихо переступал через камни, осторожно пробираясь лесными тропинками, как бы не желая тревожить думы хозяина. И вдруг почувствовал Сергале, как томившая его прежде тоска спадает, отстает от него, точно зимняя шерсть от верблюдов. Он осмотрелся кругом: громадные скалы в ущелье, большой, будто спящий лес и быстро текущая речка. Сергале невольно пришло на мысль, что жизнь его очень схожа с этой картиной природы: величественные скалы - вечность, тихо спящий лес - его прошлая жизнь, а речка - быстро и безвозвратно уходящее время, которым он не пользовался, не жил, а прозябал. Молодость всегда мечтает.
Прошло семь лет после предсказания абыза.
За это время молодой батыр Сергале сделался известным на далекое пространство. Не было дела за то время, в котором бы он не выказал себя справедливым или храбрым, а потому он стал играть деятельную роль в народной жизни, несмотря на свою молодость. Сергале сделался постоянным предводителем предприимчивой молодежи во всех набегах и барантах на враждебные роды, но ни разу не предпринял ничего, за что можно было бы упрекнуть его: он или защищал свой род, или мстил за разбойничьи набеги, которые совершали соседи. В мирной жизни он всегда становился на сторону обиженного и слабого и защищал их. Многие благословляли его, в особенности бедняки-киргизы, многие же, как, например, бии (народные судьи) не любили его в душе за то, что им приходилось делиться с ним влиянием и почетом в народе.
После удачных набегов для отплаты за грабежи и воровство, прославивших Сергале в роде джувантояков, настал мир. Никто уже не смел тревожить этот род, умевший постоять за себя, нигде не находилось такого батыра, каким был Сергале…
Наступило благодатное лето. Кипучая натура знаменитого батыра не выдерживала долго мирной семейной жизни; бездеятельность его, как и всех мужчин-киргизов, не знающих, что такое домашняя работа, не могла не отразиться и на его душевном состоянии. Семейная жизнь его текла по-прежнему, по-прежнему он не чувствовал привязанности к своему домашнему очагу, - и прежняя тоска стала охватывать его вновь.
Дурные ощущения всегда врываются в человеческое сердце вдруг и почти моментально вытесняют из него все, что вложило в него продолжительное счастье и радость. И тоска Сергале стала вытеснять радости прошлых продолжительных удач.
Чтобы как-нибудь развлечься, однажды Сергале отправился с беркутом на охоту за лисицами. Долго рыскал он по холмам и долинам, но на этот раз охота была неудачна, лисиц не встречалось. Так он проехал почти до горы Нияз, лежащей к юго-востоку от кочевок его рода, в местности, занимаемые матаевским родом. С одного холма беркут, которому Сергале открыл глаза для того, чтобы дать осмотреться, вдруг взвился и, поднявшись высоко-высоко, направил свой могучий полет к горе Нияз. Следом за ним помчался на своем лихом скакуне и Сергале. Недалеко от Нияза беркут, остановившись в высоте и распластав свои сильные крылья, стал делать громадные круги над одним местом, все понижаясь к намеченной цели, - это значило, что он висит в воздухе над лисицей и не дает ей выбраться из делаемых им кругов. Круги становились все меньше и меньше, ниже и ниже опускался беркут… Въехавшему на холм Сергале видно было, как извивается лисица, стараясь перехитрить беркута и ускользнуть от зоркого глаза его. Напрасный труд. Избрав удобный момент, беркут с громадной высоты ринулся вниз на лисицу, одной лапой схватил ее за морду, другой - за спину около передних ног, всадил в нее огромные когти и с силой стал заворачивать на сторону голову пойманной добычи. Бедное животное было уже во власти беркута, который спокойно поджидал приезда хозяина. Подскакал Сергале, добил лисицу, снял с нее шкуру, разрезал живот и, вынув не остывшее еще и трепетавшее сердце, отдал беркуту лисицу, а потом и печень. Этим закончил он свою охоту.
День клонился к вечеру, домой ехать было далеко, аулов вблизи не представлялось. Въехал Сергале на сопку и увидел в одном из ущелий Чакгана, недалеко от Кхана, тонкой лентой извивающийся дымок. На этот дымок он и поехал, уверенный, что там найдет аул, а, следовательно, пищу и приют на ночь. Он не ошибся и вскоре увидал небольшой аул, расположенный около выдвинувшейся скалы. Вдруг Сергале остановился как вкопанный; да и было отчего: пред ним внезапно очутилась девушка чудной красоты, как бы со знакомыми чертами лица, где-то и когда-то виданная.
И не мог Сергале проговорить обязательного приветствия при встрече: до того поразила его эта степная, здоровая красота. Что-то припоминая, сидел он на своем коне. И вдруг пронеслось пред ним предсказание абыза, уже позабытое; стыдливый взгляд девушки, брошенный на молодого батыра, досказал остальное. Да, это была она, назначенная судьбой в жены ему, это были те чудные темные и глубокие глаза, о которых говорил абыз. О смерти и позоре забылось.
Молодость редко помнит смерть: все знают, что должны умереть, но и все не верят в скорый приход ее. Зато наступает у каждого минута, когда в глубину его души проглядывает солнечный луч и оживляет все, что вложила в нее природа и что только и ждало этого животворного луча, чтобы дать росток, а потом и пышный цветок. Солнечным лучом для Сергале была встреченная девушка.
В жизни каждого человека бывает своя весна, свой праздник природы; тогда сердце и душа человека парит над всеми неприятностями и мелочами обыденной жизни, стряхивает их и отдается только своему празднику, поднимающему дух его. Этот праздник дала Сергале та же красавица и свершила переворот в душе его.
Девушку звали Ханлик. Она была уже просватана отцом за богатого и пожилого киргиза Мундуз; большая половина калыма за нее уплачена и, в силу обычаев, батыру Сергале или приходилось побороть в себе страсть, или же, нарушивши обычаи старины, соединиться с избранницей сердца навеки, обрекая себя на страшную месть. Не утаил Сергале от Ханлик и предсказание абыза Кельдея и тем убедил ее окончательно, что от судьбы, которая назначила им нарушение дедовских обычаев, не уйдешь. Конечно, все это произошло не в одно свидание. Сергале участил свои охотничьи поездки в эту сторону, волей-невой потамырился [тамыр - приятель, с которым происходит взаимный обмен подарков] с братом Ханлик, а в одну из темных ночей они сбежали; дома мулла благословил их союз, и молодые зажили припеваючи в ауле Сергале.
Сильно любили они друг друга, но еще больше окрепло их чувство, когда молодая мать почувствовала движение маленького существа под сердцем…
При этих словах старый Нысан глубоко вздохнул, задумался и затем мечтательно, как бы про себя, сказал:
- Говорят, что человеческая душа и в аду будет надеяться на перемену положения в будущем! Да, это так!..
Немного погодя, он продолжал рассказ.
- Сергале и Ханлик чувствовали блаженное состояние людей, не имеющих других желаний, кроме сохранения своего текущего счастья; надеялись они, вспоминая абыза, что последняя часть его предсказания не сбудется. Не знали и не гадали того, что гроза уже надвигается над их головами… Долго искали оскорбленные и осмеянные родители Ханлик, долго тратился на розыски соблазнителя обиженный и влюбленный Мундуз. Упрекал он и родителей, говоря: «За молодыми девушками и женщинами надо смотреть в оба: они так же лакомы сердцем, как дети ртом, и может случиться, что они объедятся вместо вкусных ягод - белены, что и сбылось с вашей Ханлик по пословице: „когда казан без крышки и у собаки нет стыда лезть в него, то добра не жди“; ну вот, какая-то собака и сблудила»…
Наконец, все открылось…
Первой вестницей этого была баранта матаевцев и джувантояков, - это мстилось за оскорбление рода. Когда же джувантояки, под начальством Сергале, отплатили с убытком для первых, то матаевцы обратились к мундузовцам и оскорбленному покинутому жениху. Два года продолжалась взаимная баранта, нередко кончавшаяся убийствами, наконец обе стороны утомились и обратились уже к посредничеству биев. Долго отстаивал бий джуватояков - Бишкабан - своего любимца Сергале от мнения старшего бия Чалнака, избранного всем родом тобукты в бии, который был за выдачу преступников матаевцам, - и только тогда, когда Бишкабан находился в отлучке, Чалпаку удалось заманить в ловушку Сергале и Ханлик с родившимся, месяца четыре до этого, у них сыном…
- Как же такой умный батыр, как Сергале, мог попасться в ловушку? - невольно прервал я рассказчика.
- И умный дураком сделается, когда его одурачат! Горе Сергале было велико: из-за него погибло и разорилось уже немало родичей, а конца не предвиделось этой ужасной баранте. Забыл он, что Чалпак не может желать ему добра… но он надеялся, что никакая несправедливость, а тем более жестокость, не может совершиться без поддержки народа, в преданности которого он не сомневался! - наставительно пояснил Нысан, видимо, недовольный, что я прервал его. Немного погодя он продолжал.
- Была весна… в степи все казалось обновленным: свежая лесная зелень, трава, выбившаяся из земли, сплошным зеленым ковром покрыли окрестность; степной воздух, полный здоровья, вливался в грудь, свежил, бодрил… Всюду веселье и радость! Но вот Чалпак однажды собрал сто тобуклинцев и, пригласив столько же матаевцев, назначил суд на одной из сопок Ак-Чека, куда и привезли преступников. Матаевцы настойчиво требовали выдачи их для выполнения обычаев предков, т. е. смертной казни. Чалпак, хотя для видимости и отстаивал Сергале, но в душе желал его смерти, так как он приобрел симпатию народа, которую не хотелось делить ни с кем…
И сбылось предсказание абыза. Выдал Чалпак Сергале и Ханлик матаевцам - и кровавое дело не заставило себя ждать… На шею связанного Сергале накинули аркан, привязали его к хвосту лошади, на которой сидел родственник оскорбленных. Грустно взглянул Сергале на Божий мир, на свою молодую жену, на малолетнего сына, в голове быстро промелькнуло прошедшее, вся прожитая жизнь; но взвилась ногайка, рванулась лошадь, и... по прошествии некоторого времени обезображенное тело Сергале приведено было на глаза Ханлик… Бедная жена и мать в это время тщетно обращалась с мольбой к тобуклинцам, не слезавшим, как и матаевцы, с лошадей, говоря: «Я знаю, что меня ожидает, и смерти не боюсь, даже желаю ее, потому что не хочу переживать мужа, но пожалейте невинного младенца, ведь он вашей крови! Возьмите его, воспитайте, он не должен отвечать за грехи родителей…» Так молила бедная мать, но никто не внял несчастной.
Скоро и с ней покончили ревнители старины; сбросили трупы в приготовленную ранее яму и, как бы сговорившись, поехали в разные стороны. Никто не оглянулся, не подобрал малютки казненных, он оставлен был на месте казни на произвол судьбы в своей маленькой колыбельке и тут умер, надрываясь плачем... И теперь существует могила на сопке под название Ханлик-Сергале, и теперь еще не разрушились могилы биев Бишкабана и Чалпака. От первой жены Сергале остался сын, потомки которого хранят рассказ о жестокой расправе с основателем их рода - Сергале. Свершилась жестокая казнь, и погибли безвременно три жизни…
____________
Мулла замолчал и, по-видимому, погрузился в глубокую задумчивость.
О чем думал он? О том ли, как прежде каралось у киргизов преступление против семейного очага и обычаев, с ним связанных? Или, может, он жалел, что с водворением русских быстро изменился весь старый строй степняков? Изменились их нравы, изменилась, наконец, сама природа, а с нею вместе канули в Лету и счастливые времена и могущество народа, а тот, что остался, - измельчал вконец… Да, впрочем, разве можно узнать, о чем думает старый степняк?
Рассказанная нехитрая киргизская повесть и на меня навеяла какую-то грусть. Я почему-то думал о том, как в самом деле измельчали люди. Где в наши дни встретишь такую страстную любовь?! Влюбляются, правда, молодые люди всех стран, но истинно любят редкие, и это стало модной болезнью нашего худосочного века. Многие, нося в себе пустую страстишку; раздувают ее до чрезвычайности, носятся с ней словно курица с яйцом, обманывают и себя, и других преувеличением ее до трагизма, но проходит время, страстишка остывает, не оставляя и следа в пустой, дрянной натуришке. Этим хотя и разбивается, быть может, другая жизнь, с более усnbsp;тойчивым характером в привязанностях, но… «мало горя!» - думать некогда, так как на смену просится на квартиру, в один уголок сердца, другая страстишка…