Из прошлого татар Семиречья (2/2)
Фатинат Мухамедиева. Воспоминания. Из прошлого татар Семиречья // Вестник Евразии, 1995, № 1.
НАЧАЛО
Кульджа
Когда красные вошли в Капал, первым попался им на глаза ветеринарный врач Кузнецов. Его сразу пристрелили. Та же участь постигла учителя Суханова и священника Дмитриевского. Говорили, что в священника стреляли шесть раз. Он проклинал убийц сначала стоя, потом, осев, пожелал, чтобы вся их жизнь прошла в нищете. Так же бессмысленно и жестоко убили служащих Игнатьева и Котлова, городского голову Рохина, у которого было десять малолетних детей.
Из Лепсинска красные вторично наступали на Капал. Ожидалась большая перестрелка, и все население города и станицы бежало. Все надеялись вернуться, как только закончится бой, и покидали свои дома налегке. Мы, семь-восемь человек, уселись в легкую повозку, запряженную парой лошадей. Ни из одежды, ни из вещей почти ничего не взяли. Мама хотела взять свою шкатулку, но никак не могла пристроить. Брат Вали спросил:
- Мама, что у тебя там?
- Мои драгоценности, золото, жемчуг.
Он взял шкатулку и, сказав: «Очень долго вы ходили в золоте и жемчугах, походите без них!» - забросил ее в сарай, в закрома.
В горячке мы совсем забыли про спавшего в люльке меньшого братика, младенца. О нем вспомнила девятилетняя сестра Фаима, а то наверняка уехали бы без него.
Все на телегах, дрожках, бричках двигались на северо-восток в сторону Аксу через перевал. Кругом валуны, дорога плохая. Брат Вали боялся, как бы я не вывалилась, и привязал меня веревкой к повозке. Взрослые шли пешком.
Рано утром добрались до реки Аксу. Переправляться на другой берег было страшно. Все повозки поставили гуськом, привязали друг к другу и еще с обеих сторон натянули веревки. Казахи верхом сопровождали обоз.
Овец уносило течение, а хозяева лишь растерянно смотрели и даже не думали спасать животных. Так было страшно!
Наша семья решила добраться до Семипалатинска, где жил мамин дядя Хусаин хаджи Мусагитов, известный купец; а наш Федаахмад сидел там в тюрьме как большевик. Однако слухи о Колчаке заставили нас переменить решение. Наш отец, куда бы ни попадал, всегда находил себе работу, деловит был и неприхотлив - семью надо было кормить. А она еще больше разрослась; в 1919 году отцов брат Хадий и его жена умерли от брюшного тифа. Осиротели трое их сыновей и пятилетняя дочь Макнуна. Хотя у отца были четыре сестры и еще один брат, он не захотел разлучать сирот и всех четверых взял к себе. На Макнуну было жутко смотреть: ее совсем измотал понос - остались кожа да кости. Мама и сестра Банат зимой вставали по ночам, грели воду и купали ее. Пришлось до весны посадить малышку на диету. На следующий год она оправилась и превратилась в краснощекую пухленькую девочку.
В Аягузе отец работал заготовщиком кожсырья. Покидая Капал, мы взяли с собой трех коров, а для присмотра за ними казахского паренька-пастуха. Молоко и творог спасали нас. Отец купил двадцать эмалированных кружек, чтобы детям все доставалось поровну.
В Аягузе в это время находилось много белых офицеров и красивых, интеллигентных сестер милосердия. Красные сюда еще не дошли. До Семипалатинска мы так и не смогли добраться и после Аягуза снова очутились в Лепсинске. В это время белые опять заняли Капал. Нашего Федаахмада ждал неминуемый арест, и он бежал в Семипалатинск, где также были белые, но он надеялся укрыться у материного дяди Хусаина Мусагитова. Укрытие-то он нашел, но нашлись и доносчики: Федаахмада арестовали как большевика и посадили, а полтора года спустя, 12 декабря 1919 года перед взятием Семипалатинска красными, убили на берегу Иртыша. С ним вместе расстреляли еще 20 человек [Об этом эпизоде упоминается в семипалатинской газете «Халык Сузи» от 16 декабря 1919 года.].
Наш Капал в течение двух лет многократно переходил из рук в руки: сегодня красные, завтра белые. Состоятельные казахи со всей округи через Джунгарские ворота уходили в Китай. Брат Нури присоединился к ним и уехал в Кульджу, где в это время жила наша тетя Насиха. На первых порах Нурию было нелегко. Потом он работал председателем «Общества помощи российским беженцам», а также заведовал Отделом мусульманского просвещения. Нури не забывал про своих родителей и земляков: из фонда закята и помощи российским беженцам присылал с верными людьми мануфактуру, чай, сахар.
Отец решил переправиться с семьей в Кульджу. Из Лепсинска выехали в марте на санях. Доехали до Учарала, а там снег весь растаял. Пришлось сани менять на телегу. Наша семья тогда состояла из шестнадцати человек: отец, мать, нас три сестры и двухлетний брат (тот, которого чуть не забыли дома), четверо сирот (отцовых племянников), пастушонок Рахимбай (за него отец чувствовал особую ответственность перед его матерью), да еще отцов брат Шаяхмад с женой и тремя детьми. К нам присоединились чалаказах Таласов с двумя женами и двумя дочерьми и русский казак (военный) дядя Григорий. У него была хорошая бричка и пара упитанных лошадей. Дядю Гришу пришлось «омусульманить»: бороде и усам придать мусульманскую форму и одеть его в широкие казахские штаны и халат. Казахским языком он владел прекрасно.
Наш обоз - как цыганский табор. Молодежь и подростки идут пешком. По дороге у нас украли трех лошадей. Дул пронзительный тарбагатайский ветер «уба», пронизывающий насквозь. Помню как переезжали реку Тентек близ Учарала. Ехали вдоль берега озера Алакуль. Детскому воображению оно казалось морем.
Многие казахи, как я уже говорила, уходили в Китай. А тут к нашей стоянке подъехал Алька-хаджи, очень богатый казах (не помню, какого он племени), владевший сотнями лошадей и тысячей овец. Оказывается, он с нашим отцом совершал паломничество в Мекку. Такая радостная встреча у них была! Обнимались, целовались. Нас всех, весь наш табор, Алька-хаджи пригласил на ужин. Мясо варилось в тай-казане (в этот котел вмещается мясо целого жеребенка). Сидели в огромной юрте, угощались мясом. Время от времени мы слышали хозяйские распоряжения: «Жена, не скупись, сыпь побольше баурсаков на дастархан». По-видимому, жена Альки-хаджи была экономной, а нам тогда казалось, что она скупая.
Когда прошли Джунгарские ворота, началась пустыня Кызылтуз («Красная соль»). Безводье. Продукты кончились. Ни души вокруг. Только изредка встречались длинные караваны верблюдов с цилиндрическими колоколами на шее. Мужчины спросили у караванщиков, есть ли поблизости какое-либо селение и вода. Нам указали дорогу и предупредили, что до мельницы уйгура-хотанца Хакима-ахуна добираться часа два. Отец решил съездить туда на бричке Гарая («Гарай-абзый» - так мы называли дядю Григория) в следующем составе: он сам, Нуриля (жена Таласова) с младшей дочерью, я, двое младших его племянников и Рахимбай. Отец сказал матери: «Как только доедем туда, чаю напьемся, и я вернусь за вами, а Рахимбай потом встретит нас с кипящим самоваром».
Доехали до мельницы на закате. Отец по-уйгурски объяснил, Хакиму-ахуну, кто мы такие. Хозяйка, его жена, приняла нас хорошо, приготовила атканчай - чай со сливками, маслом, солью. На скатерть положила много лепешек. Мы, дети, напились, наелись и, где сидели, там и уснули.
На следующий день отец взял десять больших лепешек, две пузатые тыквы с водой и поехал за остальными. Мы ждали их целый день. Стемнело. Хозяйка зажгла свечу, накрыла на стол. А мы сидели и ждали их, тосковали. Так за столом и уснули. А они приехали за полночь. Там мы прожили дней десять. Потом перебрались на следующее место - на мельницу Касыма-ахуна, что ближе к китайскому пограничному пикету. В нескольких верстах от второй мельницы находился тот пограничный пикет, где начальником был некий Дун-дун.
Дальше нам ехать было нельзя - нужен был пропуск из Кульджи. Пришлось отправить туда Шаяхмета-абзый за пропуском и лошадьми. Этот самый Дун-дун наладился приезжать к нам каждый день верхом на муле. Через две недели Шаяхмет-абзый вернулся из Кульджи с документами и тремя лошадьми. Но Дун-дун (по национальности он был дунганин, значит, исповедовал ислам) пропуск не подписывал, ставил условие: пусть хаджи (то есть наш отец) выдаст за него замуж свою дочь. Он пригласил отца со всей семьей в гости. Не ехать было нельзя. Отправилась мама с нами, малышами. Остались отец да моя старшая сестра - бедная Банат (ей было тогда 19 лет) слегла от переживаний.
Когда сидели у Дун-дуна за столом, зашел он сам и спросил: «Почему не все приехали? Я приглашал всю семью хаджи». Мама ответила, что здоровые приехали, а больные дома лежат. Принимала нас его третья жена, молодая, красивая, нарядная. На ней были шелковые шаровары розового, зеленого, голубого цветов. К волосам пришпилена роза. В этой комнате было двенадцать зеркал разной формы. Сервировка стола - богатая: хозяйка приготовила девять разновидностей мясных блюд.
Положение было безвыходное. Мы растерялись. Но на наше счастье в это время в Кульджу отступал генерал Анненков со своей армией. Отец поехал к нему, пожаловался на Дун-дуна. Анненков взял у отца пропуск и заставил Дун-дуна его подписать. В то время в Кульдже было еще царское консульство.
Мы воспрянули духом. Мама не захотела ехать через пикет проклятого Дун-дуна. Мужчины взяли у мельника кетмени, лопаты и исправили другую, заброшенную, дорогу, и мы тронулись в путь. Отъехав довольно далеко, обнаружили, что нет Рахимбая, нашего пастушонка. Отправились назад искать его.
Мельник Касым-ахун был бездетный. Он пообещал Рахимбаю, что усыновит его и сделает законным наследником. А отец наш, как я уже писала, считал себя ответственным за мальчика перед его матерью.
Рахимбай спрятался в камышах. Его нашли, привели, он весь перемазался в черной глине. Два года он провел с нами в Кульдже, и только в 1922 году, когда мы вернулись на родину, отец вызвал его мать и вернул ей сына.
Наступила весна. Кругом зелень, на склонах гор - высокие ели. (Кстати, живые ели использовали вместо телеграфных столбов). Журчат горные ручьи. Мы, детвора, сладко спим, солнышко только восходит, а нас мама будит: «Какая красота! Полюбуйтесь, разве можно спать?» Долго едем по берегу озера Эбинор. В следующем пикете с нами опять случилась беда: китайские солдаты забрали у нас трех лучших лошадей. Через несколько часов из Кульджи приехал встречать нас папин племянник Камиль Сафаров. Он был в белой офицерской форме. Мы очень обрадовались встрече, рассказали о нашей беде. Он хорошо владел китайским языком и пошел в контору узнать, в чем дело, и довольно смело там разговаривал. Через час нашли и вернули нам лошадей. Наш табор двинулся дальше. Вот и озеро Сайрам. Запомнилось множество птиц на поверхности, особенно атаек. Рахимбай послушал птичий гомон и сказал нашей маме: «Тетя, одна птица говорит: „апа, апа“ (по-казахски „мама, мама“), а другая отвечает: „балам, балам“ („сынок, сынок“)». На озере был небольшой островок, там гуляли два оленя. С другой стороны виднелась очень крутая гора и китайский храм на ней. Говорили, что туда поднимаются самые усердные богомольцы.
Наконец мы добрались до пикета Лаусогун. Перед ним нас встретил наш брат Нургаян. Ему тогда было 17 лет. Его тоже переправили в Кульджу в 1919 году.
Въехали в селение Лаусогун, остановились у каких-то ворот, а из них вышла папина сестра Насиха-абыстай. Сколько было радости. Она всех нас обнимала, целовала. Также она поздоровалась с дядей Григорием, приняв его за родственника. Мы там переночевали. На следующий день, когда до Кульджи оставалось 15 верст, мы увидели, что нам навстречу мчит тарантас, а на нем Нурмухаммад и Нури со своим тестем. Мы провели в пути ровно 50 дней.
Нури ушел в Кульджу летом 1918 года вместе с казахами-беженцами, а Нурмухаммад приехал туда из Алма-Аты в 1919 году вместе с двумя друзьями по гимназии. Всех троих ребят в Кульдже сразу арестовали. Нурмухаммад передал из тюрьмы свою фотографию Нурию. А Нури занимал в Кульдже положение. Он сразу приехал в тюрьму и выручил всех троих.
На улицах было многолюдно. Помимо уйгур и татар было много и русских. Дом, где жили наши, располагался в тупике, и мы впервые узнали, что такое «тупик». Он был полон людей, как и дом. Тут собрались не только родственники, но и земляки, покинувшие родину как в последние годы, так и в начале века, - Сафаровы, Таджиддиновы, Мухтаровы и многие другие. Спустя три дня Насиха-апа всех нас увезла к себе на дачу в Джильюзи, а еще через неделю Нури вместе с тремя семьями беженцев там же арендовал на летние месяцы огромный яблоневый сад.
Вскоре отцу предложили стать имамом новой татарской мечети в Кульдже. Назначили ему оклад восемьдесят рублей. Когда отец узнал, что оклад имама старой мечети Кашфульасрар-хазрат 120 рублей, он отказался от зарплаты, объявив, что будет исполнять свои обязанности бесплатно. Тогда и ему стали платить 120 рублей.
Российские, в особенности семиреченские беженцы, обращались за помощью к брату Нурию. Помню, некоторые даже приходили босиком. Он из фонда Общества помощи российским беженцам выделял то, что было возможно. Иногда просил маму, чтобы выдала из его вещей пару белья. Наши беженцы под векселя брали деньги у китайцев, Нури как поручитель подписывал им векселя. Недаром говорится «простота хуже воровства»: ой, как тяжело было в конце каждого месяца платить кредиторам долги с процентами за тех, за кого Нури поручился!
В августе 1920 года приехал в Кульджу старший брат Вали с невестой (это была наша двоюродная сестра Фатима). Приехали вечером верхом на лошадях. Фатима-апа была в мужской одежде, в брюках. Сопровождали их хорошо знающие дорогу наши верные друзья-казахи. Через неделю брат женился. Свадьбу устроили в Джильюзи, на даче у имама старогородской татарской мечети Кашфульасрара-хазрата.
До осени оставались в Джильюзи, потом переехали в город. Мы занимали дом из семи комнат и большой двор татарского купца Низами-абзый. Мы продолжали жить большой семьей. Мама готовила обед на 20 человек. Трудоспособные члены семьи работали: Нури, его жена Мунира, Нурмухаммад - все преподавали в татарской школе. Брат Вали на паях с врачом Якуббаевым открыл аптеку. Фармацевтом был живший в нашей семье земляк Дмитрий Петрович Меньшов. Вали и сам освоил фармакологию. По-прежнему оставались вместе с нами капальский казак Маклаков и пастух Рахимбай. Материально было туго. В 1921 году Вали арендовал землю на богаре не только для нашей семьи, но и для беженцев (каждому по десятине). Вспахали и засеяли пшеницей, просом, овсом. Урожай был потрясающим: в одном кусте пшеницы по пять-шесть колосков, в каждом из них до 80-100 зерен. Дядя Шаяхмад говорил, что не к добру такой урожай.
В начале июня 1921 года Вали заразился брюшным тифом. Вначале не знали, чем он болен: температурил, требовал, чтобы возле него сидела я, перебирала ему волосы. Когда установили диагноз, меня к нему не допускали. Около него дежурили Нури и доктор Якуббаев. 20 июня он скончался. Это был такой удар для всех. Ему было 32 года. Ничью смерть я не переживала так сильно (за исключением - много позже - гибели своего сына). Нури плакал: «Почему не я умер? Почему не учился в медицинском?!» Якуббаев тоже не находил себе места: «Доктор, доктор, оказывается, я бессилен против смерти!». О родителях и говорить нечего. Возле ворот на скамье рыдал его друг Закир Кадыри. На второй день народу был полон двор и улица полна. Сколько было венков с траурными лентами: от учителей, от российских беженцев, от организации женщин, от турков. Деятель просвещения Кармышев Халиль-эфенди посвятил ему стихи [И ленты, и автограф Х. Кармышева хранятся в архиве автора.]. Нас было у родителей девятеро. Но сильнее всех я была привязана к брату Вали. Плакала я больше всех. Тогда тетя Насиха нас с Фаимой (средней сестрой) увезла на дачу в Джильюзи.
У Вали была лошадка, небольшая, рыженькая, такая преданная, умная. Называли ее Бала жирен - «Рыжее дитя» или Кечкене жирен - «Рыжик». Все ее любили как члена семьи. Когда Вали после стамбульской гимназии уходил в армию, то просил отца, чтобы его коня кормили овсом, а не рожью. Когда мы покидали родину, она везла нас. После похорон брата Вали мы все ездили на кладбище и запрягли Бала жирена. Подъезжая к кладбищу, он так ржал, а из его глаз капали слезы. Кто такого не видел, не может поверить. Служила она нам верой и правдой и после смерти брата, и привезла нас обратно на родину. Когда в январе 1931 года я приехала домой на каникулы и спросила у родителей, где Бала жирен, отец ответил, что отдал его Умарбеку (сыну Исембек-батыра), так как он беден. Это был год раскулачивания. По моим подсчетам, Бала жирен прожил около тридцати лет.
В 1920 году в Кульдже мы с сестрой Фаимой поступили в школу. Фаима училась в старогородской школе, а я в новом городе, где мы жили. Наших учительниц звали Мунира-апа и Амина-апа. Первая была ученицей известного татарского педагога Абдуллы Буби и его жены Фатимы-абыстай. Буби приехали в Кульджу в 1913 году, а уехали в 1918-м. В этот период кульджинские девушки Мунира, Сарвар, Хадича, Малика, Зайнаб успели у этих известных учителей полностью пройти курс средней школы с педагогическим уклоном. В дальнейшем они преподавали в татарской школе в Кульдже.
В 1921-1922 годах нашими учителями были: по математике - мой брат Нурмухаммад, по Корану и истории ислама - Закир Кадыри, по родному языку - его жена Сания-ханым-Гиффат. Она же вела уроки лепки. Сторожиха школы приносила в класс полный тазик глины, и мы под руководством Сании-ханым лепили различные предметы: чайники, кружки, кукурузу, копыта лошади и т. п.
Мы, девочки, очень любили Санию-ханым. Это была красивая женщина небольшого роста, одевалась со вкусом (сама шила), носила разнообразные шляпы. Когда они приходила к нам в гости, приносила торты и пирожные собственного изготовления.
В те времена у девочек было принято заводить альбомы. Наши близкие подруги писали в них на память стихи, пожелания, а кто постарше - советы. Я попросила Санию-ханым написать мне в альбом. Она написала стихи такого содержания:
Ты девочка деятельная, старательная.
Стремись вперед, не теряй надежды.
А подпись стояла - Сания Гиффат [Сания Гиффат (1899-1957) - татарская поэтесса и педагог. Большую часть жизни прожила в эмиграции (Китай, Финляндия, Турция) вместе с мужем, Закиром Кадыри (1877-1955) - педагогом, историком, журналистом.]. Меня удивила ее фамилия, потому что читала некоторые стихи поэтессы Захиды Гиффат [Гиффат - псевдоним татарской поэтессы Захиды Бурнашевой (1895-1977).] и гадала, не сестра ли это Сании-ханым.
Летом 1922 года на день рождения своей дочери Азад Сания-ханым пригласила меня, моих подруг сестер Кармышевых - Нуранию, Джамалию, Балкис (тогда еще дошкольницу), Такмилю, Салиху, Мариям. Был месяц рамазан. Мы играли, бегали, а когда Сания-ханым позвала нас за стол обедать, я не села - постилась. Закир-эфенди меня уговаривал: «Ты маленькая, тебе не положено держать пост, садись за стол». (Дома мне то же самое говорили каждый день.) Но обедать я не стала. В четыре часа мы разошлись. Вернувшись домой, я разревелась: «Хочу есть, пить!». Мама отчитывала: «Почему не обедала днем? Теперь до разговения остается всего два-три часа». Я все равно напилась воды и поела.
Через несколько дней мы собрались уезжать на родину. Я ходила прощаться со своими учителями. Сания-ханым сказала, что они тоже уезжают, но только в Харбин.
* * *
В Кульдже в татарской школе устраивали литературные благотворительные вечера. Как-то на такой вечер пожаловал китайский губернатор (дутай). На сцене выступали ученики, читали стихи, в основном Габдуллы Тукая. Помню, в тот раз читали стихотворение «Богач и крестьянин». Богач сидел на сцене в тюбетейке, вышитой жемчугом, и парчовом халате, а рядом крестьянин в лаптях, в руках серп. Помню, как крестьянин обратился к богачу со словами: «Кто бы ни был, ведь я кормлю тебя». Брат и Мунира-апа рассуждали, что дутаю такие номера, конечно, не понравятся и как бы чего не вышло. Действительно, через неделю к нам домой пришли китайские власти с обыском. На одной стороне двора были расположены три комнаты, где жили братья, а на другой - две, где размещались отец с матерью и мы - мелюзга. Обыскивали сначала комнаты братьев. Около окна, где сидел отец, поставили караулить полицейского, чтобы ничего не прятали. Отец спросил: «Что ищут?». Полицейский ответил: «Письма от красных». Недавно отец получил с родины письмо от имама Сейфуллина (он талды-курганский). Отец сказал матери, чтобы она спрятала письмо в ичиги. Она так и сделала, но подошва у носка оказалась распоротой; тогда она, ворча, разулась и переложила в другой ичиг. Ничего не нашли, но увели Нурмухаммада.
С китайцами вместе приходил и молодой парень Гариф Джылкибаев. Китайцы взяли его по ошибке - вместо преподавателя Гарифа Усманова - они часто путали имена и вместо Закира Кадыри взяли торговца Закира Шахмаева. Посидели они в тюрьме месяц. Было первое апреля. За мной прибегает двоюродный брат Гасим: «Идем домой, едем провожать Нурмухаммада, его отправляют в Джаркент». Все мы сели на подводу, выехали за город. Подкатила китайская двухколесная арба, где сидели наши арестанты, руки их были привязаны друг к другу. Возвращались мимо дома некоего Абдусамата. Ходили слухи, что он донес китайским властям на учителей. Абдусамат стоял с кетменем у ворот. Мама негромко сказала: «Пусть наши слезы прольются тебе на голову». В то день к нашим воротам подошел Абдусамат, разговаривал с отцом. Оказывается, он расслышал мамины слова, пришел оправдываться: «Донес не я, это сделали уйгурские ахуны». Наши посмеялись. В это же время в Чугучаке посадили и Нурия как сторонника красных. Обстановка стала сложной. Начали тосковать по дому. В Советской России было начало НЭПа.
Советское консульство, находившееся, кстати, напротив нашего дома, своим эмигрантам открыло дорогу на родину. Если беженцы должны китайцам, то консульство рассчитывалось за них, выделяло деньги на предстоящие расходы. Собрались и мы ехать домой. У отца были лошади, телеги. Опять все вместе: наша семья, семья брата Шаяхмета (отец не мог оставить их, а их было уже шестеро), четверо сирот, разведенная жена Ахмата Таласова с дочкой, Рахимбай - выехали из Кульджи. Провожали нас чуть не 20 тарантасов, колясок, все родственники, знакомые. Коляски, тарантасы проехали верст 15, потом постояли, поплакали, простились. Верхом на лошадях Андрей Маклаков и Дмитрий Петрович Меньшов. Долго мы не могли расстаться: они прощаются с нами, плачут и опять едут возле наших подвод, через полчаса снова прощаются. Наши подводы трогаются, они опять едут. Несколько раз так повторялось. Конечно, они были как родные. В русские праздники, в особенности на пасху мама накрывала для них стол, красила яйца, пекла куличи, готовила творожную пасху.
Андрей прекрасно владел казахским языком, сам был смуглый. Был с ним случай: в рамазан, когда мусульмане держат уразу, он в чайхане пил чай. Его повели к ахуну, чтобы наказать - избивать плетью за несоблюдение поста.
А Дмитрий Петрович решил у меня учиться нашей грамоте. Я прошла с ним алифбе (букварь), а потом книгу для чтения первого и второго классов. Начали осваивать «Гараб алифбасы» - арабский букварь. Как красиво он писал по-арабски! Лет, кажется, десять назад в журнале «Азат хатын» была напечатана статья про Чернышевского и его почерк. Он превосходно писал по-арабски: увидев его почерк, вспомнила я Дмитрия Петровича.
Едем домой. Добрались до Хоргоса. Накануне отъезда наша кобыла ожеребилась. Такой красивый белоголовый был жеребенок. Переезжали через реку Хоргос. Жеребенку было два дня, и я беспокоилась: что будет с ним, речка-то глубокая. А он взял да и переплыл! В Хоргосе (погранпункт) проверяли, обыскивали. Что они могли найти у нас, беженцев?!
Приехали в Джаркент. Оказывается там у отца много родни, в основном из духовенства. Брат Нурмухаммад, ранее высланный китайцами, нас встретил. Родня не отпускала, приглашали в гости. Задержались мы там на неделю. В каждом населенном пункте встречались знакомые наших родителей.
Приехали в Кугалы, остановились, конечно, за городом. Ведь нас целый табор. Отец с братом Нурмухаммадом пошли в город. Через три-четыре часа они вернулись на стоянку. Брат радостный, сияет. Мы все удивленно на него смотрели. Он объяснил, что в Кугалы приехал Ураз Джандосов, вместе с которым они заканчивали верненскую гимназию, участвовали в революционных митингах, выступали с речами. Джандосов теперь работал председателем ЦИК Казахской Республики. Он распорядился, чтобы Мухамедиевым вернули дом, имущество, если они обнаружат что-нибудь свое у населения. Наконец-то мы вернулись в родной Капал. Наш дом стоял без окон, без дверей. Потолки, стены - прокопченные, черные. Взрослые женщины все чистили, мыли, белили. И мы первую ночь ночевали в своем доме. Собаки ночью прыгали в окна и выходили из дверей. Все равно отец был очень доволен, с радостью говорил: «Слава Богу, спим в собственном доме».
Потихоньку жизнь наша налаживалась. В течение двух месяцев местные казахи приезжали поздравить нас с возвращением. Ежедневно кто-нибудь привозил барашка и в двух бурдюках кумыс. Нас не было на родине четыре года.
Но радость нашего возвращения на родину была омрачена страшным горем. Мы выехали из Кульджи в 1922 году, а Нури задержался. Он выехал в 1923-м, но на границе его ждало сообщение о назначении его советским консулом в Чугучаке. Ему надлежало в пограничном пункте Бахты дожидаться оформления документов. Там он заболел тифом и в сентябре 1923 года скончался.
Я уже писала, что сны мамы сбывались. Перед смертью сына она видела сон: они с отцом спилили три тополя, уложили в телегу, сели, и лошадь повезла их на гору. Этот сон ее напугал. Увы, он оказался вещим: в 1919 году не стало 26-летнего Федаахмада, в 1921 году в 32 умер Валиахмад, в 1923 году - Нурахмад тоже в 32 года.
* * *
Завершая описание жизни нашей семьи в родном Капале, мне хочется остановиться на межнациональных отношениях в то давнее время, то есть до гражданской войны.
Когда шел набор новобранцев, при принятии присяги присутствовали русский священник и для мусульман (в основном татар) мулла (в Капале обычно наш отец). Заходит военное начальство, приказывает нашему отцу снять чалму, а он не снимает (у мусульман не положено). Тогда начальник топает ногой: «Кому я сказал?!» Отец ушел и подал на него в суд. Суд признал военного начальника виновным и наказал как следует.
У отца в школе учились не только татарские мальчики, но и казахские, и узбекские. А у нашей мамы - все девочки мусульманки. Не было деления по национальностям.
После смерти Вали пришел казах, читал Коран. Отец спросил: «У кого вы учились? Произношение правильное и маком (мелодия) хороший». А тот говорит: «У Вас, тахсир!» Отец улыбнулся, не узнал своего ученика.
У казахов земля была в основном в горах. Пахотные земли были у русских переселенцев и казаков, а татары, поселившиеся в Туркестанском крае после русского завоевания, не имели права, как и евреи, приобретать землю и вообще недвижимость. Поэтому отец наш землю арендовал у священника Владимира Дмитриевского. Пахал, сеял отец сам (конечно, были и наемные работники). Когда начиналась уборка, молотьба, на поля приезжал отец Владимир. По рассказу мамы, он заплетал свои длинные волосы в косу и работал наравне с остальными. Мама его поила чаем. У нас всегда были сливочное масло, голландский сыр. Любил он кумыс. Однажды отец Владимир говорил работнику: «Я на вашу хозяйку обижен, в казане варилась конская колбаса - казы, так приятно пахло, а она меня не угостила». А мама думала, что он как христианин не будет есть конину. После этого случая всегда предлагала ему казы. После уборки хлебов готовое зерно отвозили к отцу Владимиру на отцовских подводах. На наши праздники отец Владимир с земским врачом приходили с поздравлениями. С отцом они пили чай. Потом гости заходили к братьям, которые жили во флигеле. Там, конечно, угощение было другое.
Наш земский врач Василий Алексеевич Грацинский (по рассказу его дочери, он окончил сначала богословский факультет, а затем медицинский) принимал и лечил всех без исключения, не различая пациентов по национальностям или материальному положению. С нашей семьей и семьей дяди Миндубая (маминого брата) у него были особенно близкие отношения, которые сохранились и в следующем поколении [В 1971 году моя старшая сестра серьезно болела и поехала в Алма-Ату показаться докторам. Племянница показала ее дочери нашего земского врача Грацинского, тоже врачу, Марии Васильевне. Она поставила диагноз и обратилась к своему коллеге, крупному специалисту, со словами: «Тут у меня женщина, которая мне ближе, чем родные. Полечи ее».]. Когда мы жили еще в Капале, у мамы случались почечные приступы. Братья тут же запрягали лошадь и отправлялись за доктором. Грацинский разговаривал басом. Мама как услышит его голос, так ей сразу и полегчает.
Был случай: у отца долго не прекращалась икота. Грацинский приехал вечером с каким-то медицинским электроприбором. Повозился с ним возле отца и сказал: «Если до утра не перестанет икать, зовите старух, может, они помогут. Я бессилен». Мама послала работника за старухой-уйгуркой. Та посмотрела на больного и послала за мятой, которая росла по берегу нашей реки Капалки. Парень привез большой сноп мяты. Тогда стуруха разложила на простыню мяту, уложила отца, а оставшейся мятой укрыла его с ног до головы. Отец как следует пропотел и перестал икать.
В 1928 году в уезде свирепствовала сибирская язва. Каждый день умирали люди. Умер зять двоюродной сестры, умерли наши хорошие знакомые из степи. Перед этим мама ездила на заимку Кашкарова, привезла много чернослива. Варила варенье. Заходила в сарай за дровами и случайно зацепила шкуру жеребенка, который подох от сибирской язвы. Она подумала, не заразиться бы. На второй день у нее на указательном пальце появилось маленькое, с иголочное ушко, белое пятнышко, мама жаловалась на сильную боль. Вечером отец закрыл дверь, и сказал мне: «Спи, я сам буду смотреть за мамой». А утром болячка стала черной размером с бородавку.
У нас был сепаратор. Утром пришли хохлушки пропустить молоко. Увидев мамин палец, сказали: «Сибирка». Работник запряг лошадь, я с мамой поехала в амбулаторию к Грацинскому. Он подтвердил, что это сибирка. Намазал карболкой. Мы уехали домой. Доктор своей жене сказал: «Наверное, байбиче умрет». Таисия Гавриловна расплакалась, что же будет с детьми, ведь последние еще маленькие. В полдень из станицы к нам прибежал сам Грацинский. Сказал отцу: «В два часа дня за мной приедет почтовая тройка, еду в Сарканд, на медкомиссию новобранцев. Сейчас же запрягайте лошадь, везите байбиче в амбулаторию». Так и сделали. Я осталась дома одна, готовила обед. В час дня мама вернулась. Ей в другую руку доктор сделал вливание. Ждали мы ее обедать вместе, а она улыбнулась и сказала: «Обедайте сами, я пойду лягу». Обедали мы с теткой (отцовой сестрой). Вдруг задребезжали стекла дома. Отец крикнул: «Рабига!» и побежал. Маму сильно трясло, потом она потеряла сознание. В это время я не думала, что мама может умереть, а думала, как же я сегодня пропущу школу? Примерно через час к маме вернулось сознание. Первое, что она сказала: «Слава Богу, буду жить, а ты, дочка, школу не пропускай». Теперь мне смешно и стыдно.
В наши годовые праздники (гает) отец после намаза в мечети ездил на кладбище, где были похоронены его родители. Вернувшись домой он как-то сказал: «Грацинский ехал с нашего кладбища. Что, интересно, он там делал?» Перед праздником Курбан гает доктор пришел к нам и поведал отцу: «Мне все время снится Миндака (брат мамин). Я сходил на его могилу, помолился по-христиански, но он и после этого снится». Доктор просил, чтобы наш отец вместе с ним поехал на кладбище и в его присутствии прочитал Коран у могилы Миндаки. Так они и сделали.
* * *
Наступили 1930-е годы - годы великого бедствия. Мой брат Нурмухаммад, спасая отца от раскулачивания и тюрьмы, в начале 1931 года отправил его в Андижан к двоюродной сестре Фатиме Тынчеровой. А остальным членам нашей семьи, чтобы избежать репрессий, пришлось перебраться в Чуйский район. В сентябре 1931 года отец, тяжело больной (рак горла), в сопровождении проводника приехал к нам и спустя два дня скончался. Хоронили его Нурмухаммад с капальскими и талды-курганскими земляками.
Вскоре нам пришлось уехать еще дальше от нашего родного Семиречья - в Ош, а оттуда в Ташкент. Но, увы, глаз с нас не спускали: в 1936 году арестовали Нурмухаммада и по статье 58/10 сослали на Колыму. Больше мы его не видели. Тогда же и по той же статье выслали в Восточный Казахстан последнего брата - Нургаяна. Бедная мама! Сколько горя на нее навалилось! Она столько душевных сил вложила в своих детей, хотела видеть их просвещенными, продавала свои украшения и переводила деньги сыновьям, учившимся в разных городах. А они, только успев возмужать, погибли один за другим. Мама умерла 19 декабря 1938 года в Ташкенте. Хоронили ее мы, дочери. Обмывали очень уважаемые ею женщины: Галия-ханым Кармышева, ее сестра Наджия-абыстай и жена их дяди (Гиззетдина-муллы) Амина-абыстай.
* * *
С семьей Кармышевых наша семья познакомилась еще в начале 1920-х годов в Кульдже. Моего брата Нури сблизила с Халилем-эфенди Кармышевым общественная деятельность в области просвещения. Со второй дочерью Кармышевых, Джамалией, мы в Кульдже учились в одном классе, сидели за одной партой, и у меня не было подруги ближе. Со временем три старшие дочери Кармышевых стали моими подругами на всю жизнь. Как-то их мать, Галия-ханым, сказала мне: «Ты моя шестая дочь».
Из Кульджи мы вернулись на родину, а Кармышевы отправились в Москву. Мы переписывались. Затем и мы, и они очутились в Фергане, они в Андижане, а мы в Оше. Отыскали друг друга, встретились. Затем обе семьи переехали в Ташкент и ютились там в убогих неблагоустроенных домах в старом городе. У моих подруг были те же беды, что и у нас: арестовали и сослали на Колыму отца, погиб на фронте единственный брат.
Как водится, в жизни радости и горе идут рука об руку. Самая большая удача - поступление в университет, когда наконец было снято табу с нас, детей «лишенцев». Правда, учебу приходилось совмещать с работой, нужно было содержать не только себя, но и семью. Учились мы с упоением. Мы еще застали в Среднеазиатском университете некоторых прекрасных профессоров, крупных исследователей природы Средней Азии, людей высокой культуры и душевной щедрости.
Прочитав мемуары Галии-ханым Кармышевой, я получила такое удовольствие, какого не получала ни от одной книги, мною прочитанной. Оно и понятно, все, что ею описано - природа, дороги, поездки с ямщицким обозом, пикеты, города, люди - все мне знакомо, все близко и понятно. Мне, прежде всего, захотелось перевести эти мемуары на русский язык, чтобы ее внуки и правнуки могли прочесть. Затем я все-таки поддалась уговорам Балкис Кармышевой, этнографа, написать, хотя бы кратко, свои воспоминания, рассказать о том, из каких мест и по какой причине мои предки очутились в Казахстане. И действительно, из всей нашей большой семьи никого не осталось. Я последняя. Больше писать некому. И я написала…
НАЧАЛО
Кульджа
Когда красные вошли в Капал, первым попался им на глаза ветеринарный врач Кузнецов. Его сразу пристрелили. Та же участь постигла учителя Суханова и священника Дмитриевского. Говорили, что в священника стреляли шесть раз. Он проклинал убийц сначала стоя, потом, осев, пожелал, чтобы вся их жизнь прошла в нищете. Так же бессмысленно и жестоко убили служащих Игнатьева и Котлова, городского голову Рохина, у которого было десять малолетних детей.
Из Лепсинска красные вторично наступали на Капал. Ожидалась большая перестрелка, и все население города и станицы бежало. Все надеялись вернуться, как только закончится бой, и покидали свои дома налегке. Мы, семь-восемь человек, уселись в легкую повозку, запряженную парой лошадей. Ни из одежды, ни из вещей почти ничего не взяли. Мама хотела взять свою шкатулку, но никак не могла пристроить. Брат Вали спросил:
- Мама, что у тебя там?
- Мои драгоценности, золото, жемчуг.
Он взял шкатулку и, сказав: «Очень долго вы ходили в золоте и жемчугах, походите без них!» - забросил ее в сарай, в закрома.
В горячке мы совсем забыли про спавшего в люльке меньшого братика, младенца. О нем вспомнила девятилетняя сестра Фаима, а то наверняка уехали бы без него.
Все на телегах, дрожках, бричках двигались на северо-восток в сторону Аксу через перевал. Кругом валуны, дорога плохая. Брат Вали боялся, как бы я не вывалилась, и привязал меня веревкой к повозке. Взрослые шли пешком.
Рано утром добрались до реки Аксу. Переправляться на другой берег было страшно. Все повозки поставили гуськом, привязали друг к другу и еще с обеих сторон натянули веревки. Казахи верхом сопровождали обоз.
Овец уносило течение, а хозяева лишь растерянно смотрели и даже не думали спасать животных. Так было страшно!
Наша семья решила добраться до Семипалатинска, где жил мамин дядя Хусаин хаджи Мусагитов, известный купец; а наш Федаахмад сидел там в тюрьме как большевик. Однако слухи о Колчаке заставили нас переменить решение. Наш отец, куда бы ни попадал, всегда находил себе работу, деловит был и неприхотлив - семью надо было кормить. А она еще больше разрослась; в 1919 году отцов брат Хадий и его жена умерли от брюшного тифа. Осиротели трое их сыновей и пятилетняя дочь Макнуна. Хотя у отца были четыре сестры и еще один брат, он не захотел разлучать сирот и всех четверых взял к себе. На Макнуну было жутко смотреть: ее совсем измотал понос - остались кожа да кости. Мама и сестра Банат зимой вставали по ночам, грели воду и купали ее. Пришлось до весны посадить малышку на диету. На следующий год она оправилась и превратилась в краснощекую пухленькую девочку.
В Аягузе отец работал заготовщиком кожсырья. Покидая Капал, мы взяли с собой трех коров, а для присмотра за ними казахского паренька-пастуха. Молоко и творог спасали нас. Отец купил двадцать эмалированных кружек, чтобы детям все доставалось поровну.
В Аягузе в это время находилось много белых офицеров и красивых, интеллигентных сестер милосердия. Красные сюда еще не дошли. До Семипалатинска мы так и не смогли добраться и после Аягуза снова очутились в Лепсинске. В это время белые опять заняли Капал. Нашего Федаахмада ждал неминуемый арест, и он бежал в Семипалатинск, где также были белые, но он надеялся укрыться у материного дяди Хусаина Мусагитова. Укрытие-то он нашел, но нашлись и доносчики: Федаахмада арестовали как большевика и посадили, а полтора года спустя, 12 декабря 1919 года перед взятием Семипалатинска красными, убили на берегу Иртыша. С ним вместе расстреляли еще 20 человек [Об этом эпизоде упоминается в семипалатинской газете «Халык Сузи» от 16 декабря 1919 года.].
Наш Капал в течение двух лет многократно переходил из рук в руки: сегодня красные, завтра белые. Состоятельные казахи со всей округи через Джунгарские ворота уходили в Китай. Брат Нури присоединился к ним и уехал в Кульджу, где в это время жила наша тетя Насиха. На первых порах Нурию было нелегко. Потом он работал председателем «Общества помощи российским беженцам», а также заведовал Отделом мусульманского просвещения. Нури не забывал про своих родителей и земляков: из фонда закята и помощи российским беженцам присылал с верными людьми мануфактуру, чай, сахар.
Отец решил переправиться с семьей в Кульджу. Из Лепсинска выехали в марте на санях. Доехали до Учарала, а там снег весь растаял. Пришлось сани менять на телегу. Наша семья тогда состояла из шестнадцати человек: отец, мать, нас три сестры и двухлетний брат (тот, которого чуть не забыли дома), четверо сирот (отцовых племянников), пастушонок Рахимбай (за него отец чувствовал особую ответственность перед его матерью), да еще отцов брат Шаяхмад с женой и тремя детьми. К нам присоединились чалаказах Таласов с двумя женами и двумя дочерьми и русский казак (военный) дядя Григорий. У него была хорошая бричка и пара упитанных лошадей. Дядю Гришу пришлось «омусульманить»: бороде и усам придать мусульманскую форму и одеть его в широкие казахские штаны и халат. Казахским языком он владел прекрасно.
Наш обоз - как цыганский табор. Молодежь и подростки идут пешком. По дороге у нас украли трех лошадей. Дул пронзительный тарбагатайский ветер «уба», пронизывающий насквозь. Помню как переезжали реку Тентек близ Учарала. Ехали вдоль берега озера Алакуль. Детскому воображению оно казалось морем.
Многие казахи, как я уже говорила, уходили в Китай. А тут к нашей стоянке подъехал Алька-хаджи, очень богатый казах (не помню, какого он племени), владевший сотнями лошадей и тысячей овец. Оказывается, он с нашим отцом совершал паломничество в Мекку. Такая радостная встреча у них была! Обнимались, целовались. Нас всех, весь наш табор, Алька-хаджи пригласил на ужин. Мясо варилось в тай-казане (в этот котел вмещается мясо целого жеребенка). Сидели в огромной юрте, угощались мясом. Время от времени мы слышали хозяйские распоряжения: «Жена, не скупись, сыпь побольше баурсаков на дастархан». По-видимому, жена Альки-хаджи была экономной, а нам тогда казалось, что она скупая.
Когда прошли Джунгарские ворота, началась пустыня Кызылтуз («Красная соль»). Безводье. Продукты кончились. Ни души вокруг. Только изредка встречались длинные караваны верблюдов с цилиндрическими колоколами на шее. Мужчины спросили у караванщиков, есть ли поблизости какое-либо селение и вода. Нам указали дорогу и предупредили, что до мельницы уйгура-хотанца Хакима-ахуна добираться часа два. Отец решил съездить туда на бричке Гарая («Гарай-абзый» - так мы называли дядю Григория) в следующем составе: он сам, Нуриля (жена Таласова) с младшей дочерью, я, двое младших его племянников и Рахимбай. Отец сказал матери: «Как только доедем туда, чаю напьемся, и я вернусь за вами, а Рахимбай потом встретит нас с кипящим самоваром».
Доехали до мельницы на закате. Отец по-уйгурски объяснил, Хакиму-ахуну, кто мы такие. Хозяйка, его жена, приняла нас хорошо, приготовила атканчай - чай со сливками, маслом, солью. На скатерть положила много лепешек. Мы, дети, напились, наелись и, где сидели, там и уснули.
На следующий день отец взял десять больших лепешек, две пузатые тыквы с водой и поехал за остальными. Мы ждали их целый день. Стемнело. Хозяйка зажгла свечу, накрыла на стол. А мы сидели и ждали их, тосковали. Так за столом и уснули. А они приехали за полночь. Там мы прожили дней десять. Потом перебрались на следующее место - на мельницу Касыма-ахуна, что ближе к китайскому пограничному пикету. В нескольких верстах от второй мельницы находился тот пограничный пикет, где начальником был некий Дун-дун.
Дальше нам ехать было нельзя - нужен был пропуск из Кульджи. Пришлось отправить туда Шаяхмета-абзый за пропуском и лошадьми. Этот самый Дун-дун наладился приезжать к нам каждый день верхом на муле. Через две недели Шаяхмет-абзый вернулся из Кульджи с документами и тремя лошадьми. Но Дун-дун (по национальности он был дунганин, значит, исповедовал ислам) пропуск не подписывал, ставил условие: пусть хаджи (то есть наш отец) выдаст за него замуж свою дочь. Он пригласил отца со всей семьей в гости. Не ехать было нельзя. Отправилась мама с нами, малышами. Остались отец да моя старшая сестра - бедная Банат (ей было тогда 19 лет) слегла от переживаний.
Когда сидели у Дун-дуна за столом, зашел он сам и спросил: «Почему не все приехали? Я приглашал всю семью хаджи». Мама ответила, что здоровые приехали, а больные дома лежат. Принимала нас его третья жена, молодая, красивая, нарядная. На ней были шелковые шаровары розового, зеленого, голубого цветов. К волосам пришпилена роза. В этой комнате было двенадцать зеркал разной формы. Сервировка стола - богатая: хозяйка приготовила девять разновидностей мясных блюд.
Положение было безвыходное. Мы растерялись. Но на наше счастье в это время в Кульджу отступал генерал Анненков со своей армией. Отец поехал к нему, пожаловался на Дун-дуна. Анненков взял у отца пропуск и заставил Дун-дуна его подписать. В то время в Кульдже было еще царское консульство.
Мы воспрянули духом. Мама не захотела ехать через пикет проклятого Дун-дуна. Мужчины взяли у мельника кетмени, лопаты и исправили другую, заброшенную, дорогу, и мы тронулись в путь. Отъехав довольно далеко, обнаружили, что нет Рахимбая, нашего пастушонка. Отправились назад искать его.
Мельник Касым-ахун был бездетный. Он пообещал Рахимбаю, что усыновит его и сделает законным наследником. А отец наш, как я уже писала, считал себя ответственным за мальчика перед его матерью.
Рахимбай спрятался в камышах. Его нашли, привели, он весь перемазался в черной глине. Два года он провел с нами в Кульдже, и только в 1922 году, когда мы вернулись на родину, отец вызвал его мать и вернул ей сына.
Наступила весна. Кругом зелень, на склонах гор - высокие ели. (Кстати, живые ели использовали вместо телеграфных столбов). Журчат горные ручьи. Мы, детвора, сладко спим, солнышко только восходит, а нас мама будит: «Какая красота! Полюбуйтесь, разве можно спать?» Долго едем по берегу озера Эбинор. В следующем пикете с нами опять случилась беда: китайские солдаты забрали у нас трех лучших лошадей. Через несколько часов из Кульджи приехал встречать нас папин племянник Камиль Сафаров. Он был в белой офицерской форме. Мы очень обрадовались встрече, рассказали о нашей беде. Он хорошо владел китайским языком и пошел в контору узнать, в чем дело, и довольно смело там разговаривал. Через час нашли и вернули нам лошадей. Наш табор двинулся дальше. Вот и озеро Сайрам. Запомнилось множество птиц на поверхности, особенно атаек. Рахимбай послушал птичий гомон и сказал нашей маме: «Тетя, одна птица говорит: „апа, апа“ (по-казахски „мама, мама“), а другая отвечает: „балам, балам“ („сынок, сынок“)». На озере был небольшой островок, там гуляли два оленя. С другой стороны виднелась очень крутая гора и китайский храм на ней. Говорили, что туда поднимаются самые усердные богомольцы.
Наконец мы добрались до пикета Лаусогун. Перед ним нас встретил наш брат Нургаян. Ему тогда было 17 лет. Его тоже переправили в Кульджу в 1919 году.
Въехали в селение Лаусогун, остановились у каких-то ворот, а из них вышла папина сестра Насиха-абыстай. Сколько было радости. Она всех нас обнимала, целовала. Также она поздоровалась с дядей Григорием, приняв его за родственника. Мы там переночевали. На следующий день, когда до Кульджи оставалось 15 верст, мы увидели, что нам навстречу мчит тарантас, а на нем Нурмухаммад и Нури со своим тестем. Мы провели в пути ровно 50 дней.
Нури ушел в Кульджу летом 1918 года вместе с казахами-беженцами, а Нурмухаммад приехал туда из Алма-Аты в 1919 году вместе с двумя друзьями по гимназии. Всех троих ребят в Кульдже сразу арестовали. Нурмухаммад передал из тюрьмы свою фотографию Нурию. А Нури занимал в Кульдже положение. Он сразу приехал в тюрьму и выручил всех троих.
На улицах было многолюдно. Помимо уйгур и татар было много и русских. Дом, где жили наши, располагался в тупике, и мы впервые узнали, что такое «тупик». Он был полон людей, как и дом. Тут собрались не только родственники, но и земляки, покинувшие родину как в последние годы, так и в начале века, - Сафаровы, Таджиддиновы, Мухтаровы и многие другие. Спустя три дня Насиха-апа всех нас увезла к себе на дачу в Джильюзи, а еще через неделю Нури вместе с тремя семьями беженцев там же арендовал на летние месяцы огромный яблоневый сад.
Вскоре отцу предложили стать имамом новой татарской мечети в Кульдже. Назначили ему оклад восемьдесят рублей. Когда отец узнал, что оклад имама старой мечети Кашфульасрар-хазрат 120 рублей, он отказался от зарплаты, объявив, что будет исполнять свои обязанности бесплатно. Тогда и ему стали платить 120 рублей.
Российские, в особенности семиреченские беженцы, обращались за помощью к брату Нурию. Помню, некоторые даже приходили босиком. Он из фонда Общества помощи российским беженцам выделял то, что было возможно. Иногда просил маму, чтобы выдала из его вещей пару белья. Наши беженцы под векселя брали деньги у китайцев, Нури как поручитель подписывал им векселя. Недаром говорится «простота хуже воровства»: ой, как тяжело было в конце каждого месяца платить кредиторам долги с процентами за тех, за кого Нури поручился!
В августе 1920 года приехал в Кульджу старший брат Вали с невестой (это была наша двоюродная сестра Фатима). Приехали вечером верхом на лошадях. Фатима-апа была в мужской одежде, в брюках. Сопровождали их хорошо знающие дорогу наши верные друзья-казахи. Через неделю брат женился. Свадьбу устроили в Джильюзи, на даче у имама старогородской татарской мечети Кашфульасрара-хазрата.
До осени оставались в Джильюзи, потом переехали в город. Мы занимали дом из семи комнат и большой двор татарского купца Низами-абзый. Мы продолжали жить большой семьей. Мама готовила обед на 20 человек. Трудоспособные члены семьи работали: Нури, его жена Мунира, Нурмухаммад - все преподавали в татарской школе. Брат Вали на паях с врачом Якуббаевым открыл аптеку. Фармацевтом был живший в нашей семье земляк Дмитрий Петрович Меньшов. Вали и сам освоил фармакологию. По-прежнему оставались вместе с нами капальский казак Маклаков и пастух Рахимбай. Материально было туго. В 1921 году Вали арендовал землю на богаре не только для нашей семьи, но и для беженцев (каждому по десятине). Вспахали и засеяли пшеницей, просом, овсом. Урожай был потрясающим: в одном кусте пшеницы по пять-шесть колосков, в каждом из них до 80-100 зерен. Дядя Шаяхмад говорил, что не к добру такой урожай.
В начале июня 1921 года Вали заразился брюшным тифом. Вначале не знали, чем он болен: температурил, требовал, чтобы возле него сидела я, перебирала ему волосы. Когда установили диагноз, меня к нему не допускали. Около него дежурили Нури и доктор Якуббаев. 20 июня он скончался. Это был такой удар для всех. Ему было 32 года. Ничью смерть я не переживала так сильно (за исключением - много позже - гибели своего сына). Нури плакал: «Почему не я умер? Почему не учился в медицинском?!» Якуббаев тоже не находил себе места: «Доктор, доктор, оказывается, я бессилен против смерти!». О родителях и говорить нечего. Возле ворот на скамье рыдал его друг Закир Кадыри. На второй день народу был полон двор и улица полна. Сколько было венков с траурными лентами: от учителей, от российских беженцев, от организации женщин, от турков. Деятель просвещения Кармышев Халиль-эфенди посвятил ему стихи [И ленты, и автограф Х. Кармышева хранятся в архиве автора.]. Нас было у родителей девятеро. Но сильнее всех я была привязана к брату Вали. Плакала я больше всех. Тогда тетя Насиха нас с Фаимой (средней сестрой) увезла на дачу в Джильюзи.
У Вали была лошадка, небольшая, рыженькая, такая преданная, умная. Называли ее Бала жирен - «Рыжее дитя» или Кечкене жирен - «Рыжик». Все ее любили как члена семьи. Когда Вали после стамбульской гимназии уходил в армию, то просил отца, чтобы его коня кормили овсом, а не рожью. Когда мы покидали родину, она везла нас. После похорон брата Вали мы все ездили на кладбище и запрягли Бала жирена. Подъезжая к кладбищу, он так ржал, а из его глаз капали слезы. Кто такого не видел, не может поверить. Служила она нам верой и правдой и после смерти брата, и привезла нас обратно на родину. Когда в январе 1931 года я приехала домой на каникулы и спросила у родителей, где Бала жирен, отец ответил, что отдал его Умарбеку (сыну Исембек-батыра), так как он беден. Это был год раскулачивания. По моим подсчетам, Бала жирен прожил около тридцати лет.
В 1920 году в Кульдже мы с сестрой Фаимой поступили в школу. Фаима училась в старогородской школе, а я в новом городе, где мы жили. Наших учительниц звали Мунира-апа и Амина-апа. Первая была ученицей известного татарского педагога Абдуллы Буби и его жены Фатимы-абыстай. Буби приехали в Кульджу в 1913 году, а уехали в 1918-м. В этот период кульджинские девушки Мунира, Сарвар, Хадича, Малика, Зайнаб успели у этих известных учителей полностью пройти курс средней школы с педагогическим уклоном. В дальнейшем они преподавали в татарской школе в Кульдже.
В 1921-1922 годах нашими учителями были: по математике - мой брат Нурмухаммад, по Корану и истории ислама - Закир Кадыри, по родному языку - его жена Сания-ханым-Гиффат. Она же вела уроки лепки. Сторожиха школы приносила в класс полный тазик глины, и мы под руководством Сании-ханым лепили различные предметы: чайники, кружки, кукурузу, копыта лошади и т. п.
Мы, девочки, очень любили Санию-ханым. Это была красивая женщина небольшого роста, одевалась со вкусом (сама шила), носила разнообразные шляпы. Когда они приходила к нам в гости, приносила торты и пирожные собственного изготовления.
В те времена у девочек было принято заводить альбомы. Наши близкие подруги писали в них на память стихи, пожелания, а кто постарше - советы. Я попросила Санию-ханым написать мне в альбом. Она написала стихи такого содержания:
Ты девочка деятельная, старательная.
Стремись вперед, не теряй надежды.
А подпись стояла - Сания Гиффат [Сания Гиффат (1899-1957) - татарская поэтесса и педагог. Большую часть жизни прожила в эмиграции (Китай, Финляндия, Турция) вместе с мужем, Закиром Кадыри (1877-1955) - педагогом, историком, журналистом.]. Меня удивила ее фамилия, потому что читала некоторые стихи поэтессы Захиды Гиффат [Гиффат - псевдоним татарской поэтессы Захиды Бурнашевой (1895-1977).] и гадала, не сестра ли это Сании-ханым.
Летом 1922 года на день рождения своей дочери Азад Сания-ханым пригласила меня, моих подруг сестер Кармышевых - Нуранию, Джамалию, Балкис (тогда еще дошкольницу), Такмилю, Салиху, Мариям. Был месяц рамазан. Мы играли, бегали, а когда Сания-ханым позвала нас за стол обедать, я не села - постилась. Закир-эфенди меня уговаривал: «Ты маленькая, тебе не положено держать пост, садись за стол». (Дома мне то же самое говорили каждый день.) Но обедать я не стала. В четыре часа мы разошлись. Вернувшись домой, я разревелась: «Хочу есть, пить!». Мама отчитывала: «Почему не обедала днем? Теперь до разговения остается всего два-три часа». Я все равно напилась воды и поела.
Через несколько дней мы собрались уезжать на родину. Я ходила прощаться со своими учителями. Сания-ханым сказала, что они тоже уезжают, но только в Харбин.
* * *
В Кульдже в татарской школе устраивали литературные благотворительные вечера. Как-то на такой вечер пожаловал китайский губернатор (дутай). На сцене выступали ученики, читали стихи, в основном Габдуллы Тукая. Помню, в тот раз читали стихотворение «Богач и крестьянин». Богач сидел на сцене в тюбетейке, вышитой жемчугом, и парчовом халате, а рядом крестьянин в лаптях, в руках серп. Помню, как крестьянин обратился к богачу со словами: «Кто бы ни был, ведь я кормлю тебя». Брат и Мунира-апа рассуждали, что дутаю такие номера, конечно, не понравятся и как бы чего не вышло. Действительно, через неделю к нам домой пришли китайские власти с обыском. На одной стороне двора были расположены три комнаты, где жили братья, а на другой - две, где размещались отец с матерью и мы - мелюзга. Обыскивали сначала комнаты братьев. Около окна, где сидел отец, поставили караулить полицейского, чтобы ничего не прятали. Отец спросил: «Что ищут?». Полицейский ответил: «Письма от красных». Недавно отец получил с родины письмо от имама Сейфуллина (он талды-курганский). Отец сказал матери, чтобы она спрятала письмо в ичиги. Она так и сделала, но подошва у носка оказалась распоротой; тогда она, ворча, разулась и переложила в другой ичиг. Ничего не нашли, но увели Нурмухаммада.
С китайцами вместе приходил и молодой парень Гариф Джылкибаев. Китайцы взяли его по ошибке - вместо преподавателя Гарифа Усманова - они часто путали имена и вместо Закира Кадыри взяли торговца Закира Шахмаева. Посидели они в тюрьме месяц. Было первое апреля. За мной прибегает двоюродный брат Гасим: «Идем домой, едем провожать Нурмухаммада, его отправляют в Джаркент». Все мы сели на подводу, выехали за город. Подкатила китайская двухколесная арба, где сидели наши арестанты, руки их были привязаны друг к другу. Возвращались мимо дома некоего Абдусамата. Ходили слухи, что он донес китайским властям на учителей. Абдусамат стоял с кетменем у ворот. Мама негромко сказала: «Пусть наши слезы прольются тебе на голову». В то день к нашим воротам подошел Абдусамат, разговаривал с отцом. Оказывается, он расслышал мамины слова, пришел оправдываться: «Донес не я, это сделали уйгурские ахуны». Наши посмеялись. В это же время в Чугучаке посадили и Нурия как сторонника красных. Обстановка стала сложной. Начали тосковать по дому. В Советской России было начало НЭПа.
Советское консульство, находившееся, кстати, напротив нашего дома, своим эмигрантам открыло дорогу на родину. Если беженцы должны китайцам, то консульство рассчитывалось за них, выделяло деньги на предстоящие расходы. Собрались и мы ехать домой. У отца были лошади, телеги. Опять все вместе: наша семья, семья брата Шаяхмета (отец не мог оставить их, а их было уже шестеро), четверо сирот, разведенная жена Ахмата Таласова с дочкой, Рахимбай - выехали из Кульджи. Провожали нас чуть не 20 тарантасов, колясок, все родственники, знакомые. Коляски, тарантасы проехали верст 15, потом постояли, поплакали, простились. Верхом на лошадях Андрей Маклаков и Дмитрий Петрович Меньшов. Долго мы не могли расстаться: они прощаются с нами, плачут и опять едут возле наших подвод, через полчаса снова прощаются. Наши подводы трогаются, они опять едут. Несколько раз так повторялось. Конечно, они были как родные. В русские праздники, в особенности на пасху мама накрывала для них стол, красила яйца, пекла куличи, готовила творожную пасху.
Андрей прекрасно владел казахским языком, сам был смуглый. Был с ним случай: в рамазан, когда мусульмане держат уразу, он в чайхане пил чай. Его повели к ахуну, чтобы наказать - избивать плетью за несоблюдение поста.
А Дмитрий Петрович решил у меня учиться нашей грамоте. Я прошла с ним алифбе (букварь), а потом книгу для чтения первого и второго классов. Начали осваивать «Гараб алифбасы» - арабский букварь. Как красиво он писал по-арабски! Лет, кажется, десять назад в журнале «Азат хатын» была напечатана статья про Чернышевского и его почерк. Он превосходно писал по-арабски: увидев его почерк, вспомнила я Дмитрия Петровича.
Едем домой. Добрались до Хоргоса. Накануне отъезда наша кобыла ожеребилась. Такой красивый белоголовый был жеребенок. Переезжали через реку Хоргос. Жеребенку было два дня, и я беспокоилась: что будет с ним, речка-то глубокая. А он взял да и переплыл! В Хоргосе (погранпункт) проверяли, обыскивали. Что они могли найти у нас, беженцев?!
Приехали в Джаркент. Оказывается там у отца много родни, в основном из духовенства. Брат Нурмухаммад, ранее высланный китайцами, нас встретил. Родня не отпускала, приглашали в гости. Задержались мы там на неделю. В каждом населенном пункте встречались знакомые наших родителей.
Приехали в Кугалы, остановились, конечно, за городом. Ведь нас целый табор. Отец с братом Нурмухаммадом пошли в город. Через три-четыре часа они вернулись на стоянку. Брат радостный, сияет. Мы все удивленно на него смотрели. Он объяснил, что в Кугалы приехал Ураз Джандосов, вместе с которым они заканчивали верненскую гимназию, участвовали в революционных митингах, выступали с речами. Джандосов теперь работал председателем ЦИК Казахской Республики. Он распорядился, чтобы Мухамедиевым вернули дом, имущество, если они обнаружат что-нибудь свое у населения. Наконец-то мы вернулись в родной Капал. Наш дом стоял без окон, без дверей. Потолки, стены - прокопченные, черные. Взрослые женщины все чистили, мыли, белили. И мы первую ночь ночевали в своем доме. Собаки ночью прыгали в окна и выходили из дверей. Все равно отец был очень доволен, с радостью говорил: «Слава Богу, спим в собственном доме».
Потихоньку жизнь наша налаживалась. В течение двух месяцев местные казахи приезжали поздравить нас с возвращением. Ежедневно кто-нибудь привозил барашка и в двух бурдюках кумыс. Нас не было на родине четыре года.
Но радость нашего возвращения на родину была омрачена страшным горем. Мы выехали из Кульджи в 1922 году, а Нури задержался. Он выехал в 1923-м, но на границе его ждало сообщение о назначении его советским консулом в Чугучаке. Ему надлежало в пограничном пункте Бахты дожидаться оформления документов. Там он заболел тифом и в сентябре 1923 года скончался.
Я уже писала, что сны мамы сбывались. Перед смертью сына она видела сон: они с отцом спилили три тополя, уложили в телегу, сели, и лошадь повезла их на гору. Этот сон ее напугал. Увы, он оказался вещим: в 1919 году не стало 26-летнего Федаахмада, в 1921 году в 32 умер Валиахмад, в 1923 году - Нурахмад тоже в 32 года.
* * *
Завершая описание жизни нашей семьи в родном Капале, мне хочется остановиться на межнациональных отношениях в то давнее время, то есть до гражданской войны.
Когда шел набор новобранцев, при принятии присяги присутствовали русский священник и для мусульман (в основном татар) мулла (в Капале обычно наш отец). Заходит военное начальство, приказывает нашему отцу снять чалму, а он не снимает (у мусульман не положено). Тогда начальник топает ногой: «Кому я сказал?!» Отец ушел и подал на него в суд. Суд признал военного начальника виновным и наказал как следует.
У отца в школе учились не только татарские мальчики, но и казахские, и узбекские. А у нашей мамы - все девочки мусульманки. Не было деления по национальностям.
После смерти Вали пришел казах, читал Коран. Отец спросил: «У кого вы учились? Произношение правильное и маком (мелодия) хороший». А тот говорит: «У Вас, тахсир!» Отец улыбнулся, не узнал своего ученика.
У казахов земля была в основном в горах. Пахотные земли были у русских переселенцев и казаков, а татары, поселившиеся в Туркестанском крае после русского завоевания, не имели права, как и евреи, приобретать землю и вообще недвижимость. Поэтому отец наш землю арендовал у священника Владимира Дмитриевского. Пахал, сеял отец сам (конечно, были и наемные работники). Когда начиналась уборка, молотьба, на поля приезжал отец Владимир. По рассказу мамы, он заплетал свои длинные волосы в косу и работал наравне с остальными. Мама его поила чаем. У нас всегда были сливочное масло, голландский сыр. Любил он кумыс. Однажды отец Владимир говорил работнику: «Я на вашу хозяйку обижен, в казане варилась конская колбаса - казы, так приятно пахло, а она меня не угостила». А мама думала, что он как христианин не будет есть конину. После этого случая всегда предлагала ему казы. После уборки хлебов готовое зерно отвозили к отцу Владимиру на отцовских подводах. На наши праздники отец Владимир с земским врачом приходили с поздравлениями. С отцом они пили чай. Потом гости заходили к братьям, которые жили во флигеле. Там, конечно, угощение было другое.
Наш земский врач Василий Алексеевич Грацинский (по рассказу его дочери, он окончил сначала богословский факультет, а затем медицинский) принимал и лечил всех без исключения, не различая пациентов по национальностям или материальному положению. С нашей семьей и семьей дяди Миндубая (маминого брата) у него были особенно близкие отношения, которые сохранились и в следующем поколении [В 1971 году моя старшая сестра серьезно болела и поехала в Алма-Ату показаться докторам. Племянница показала ее дочери нашего земского врача Грацинского, тоже врачу, Марии Васильевне. Она поставила диагноз и обратилась к своему коллеге, крупному специалисту, со словами: «Тут у меня женщина, которая мне ближе, чем родные. Полечи ее».]. Когда мы жили еще в Капале, у мамы случались почечные приступы. Братья тут же запрягали лошадь и отправлялись за доктором. Грацинский разговаривал басом. Мама как услышит его голос, так ей сразу и полегчает.
Был случай: у отца долго не прекращалась икота. Грацинский приехал вечером с каким-то медицинским электроприбором. Повозился с ним возле отца и сказал: «Если до утра не перестанет икать, зовите старух, может, они помогут. Я бессилен». Мама послала работника за старухой-уйгуркой. Та посмотрела на больного и послала за мятой, которая росла по берегу нашей реки Капалки. Парень привез большой сноп мяты. Тогда стуруха разложила на простыню мяту, уложила отца, а оставшейся мятой укрыла его с ног до головы. Отец как следует пропотел и перестал икать.
В 1928 году в уезде свирепствовала сибирская язва. Каждый день умирали люди. Умер зять двоюродной сестры, умерли наши хорошие знакомые из степи. Перед этим мама ездила на заимку Кашкарова, привезла много чернослива. Варила варенье. Заходила в сарай за дровами и случайно зацепила шкуру жеребенка, который подох от сибирской язвы. Она подумала, не заразиться бы. На второй день у нее на указательном пальце появилось маленькое, с иголочное ушко, белое пятнышко, мама жаловалась на сильную боль. Вечером отец закрыл дверь, и сказал мне: «Спи, я сам буду смотреть за мамой». А утром болячка стала черной размером с бородавку.
У нас был сепаратор. Утром пришли хохлушки пропустить молоко. Увидев мамин палец, сказали: «Сибирка». Работник запряг лошадь, я с мамой поехала в амбулаторию к Грацинскому. Он подтвердил, что это сибирка. Намазал карболкой. Мы уехали домой. Доктор своей жене сказал: «Наверное, байбиче умрет». Таисия Гавриловна расплакалась, что же будет с детьми, ведь последние еще маленькие. В полдень из станицы к нам прибежал сам Грацинский. Сказал отцу: «В два часа дня за мной приедет почтовая тройка, еду в Сарканд, на медкомиссию новобранцев. Сейчас же запрягайте лошадь, везите байбиче в амбулаторию». Так и сделали. Я осталась дома одна, готовила обед. В час дня мама вернулась. Ей в другую руку доктор сделал вливание. Ждали мы ее обедать вместе, а она улыбнулась и сказала: «Обедайте сами, я пойду лягу». Обедали мы с теткой (отцовой сестрой). Вдруг задребезжали стекла дома. Отец крикнул: «Рабига!» и побежал. Маму сильно трясло, потом она потеряла сознание. В это время я не думала, что мама может умереть, а думала, как же я сегодня пропущу школу? Примерно через час к маме вернулось сознание. Первое, что она сказала: «Слава Богу, буду жить, а ты, дочка, школу не пропускай». Теперь мне смешно и стыдно.
В наши годовые праздники (гает) отец после намаза в мечети ездил на кладбище, где были похоронены его родители. Вернувшись домой он как-то сказал: «Грацинский ехал с нашего кладбища. Что, интересно, он там делал?» Перед праздником Курбан гает доктор пришел к нам и поведал отцу: «Мне все время снится Миндака (брат мамин). Я сходил на его могилу, помолился по-христиански, но он и после этого снится». Доктор просил, чтобы наш отец вместе с ним поехал на кладбище и в его присутствии прочитал Коран у могилы Миндаки. Так они и сделали.
* * *
Наступили 1930-е годы - годы великого бедствия. Мой брат Нурмухаммад, спасая отца от раскулачивания и тюрьмы, в начале 1931 года отправил его в Андижан к двоюродной сестре Фатиме Тынчеровой. А остальным членам нашей семьи, чтобы избежать репрессий, пришлось перебраться в Чуйский район. В сентябре 1931 года отец, тяжело больной (рак горла), в сопровождении проводника приехал к нам и спустя два дня скончался. Хоронили его Нурмухаммад с капальскими и талды-курганскими земляками.
Вскоре нам пришлось уехать еще дальше от нашего родного Семиречья - в Ош, а оттуда в Ташкент. Но, увы, глаз с нас не спускали: в 1936 году арестовали Нурмухаммада и по статье 58/10 сослали на Колыму. Больше мы его не видели. Тогда же и по той же статье выслали в Восточный Казахстан последнего брата - Нургаяна. Бедная мама! Сколько горя на нее навалилось! Она столько душевных сил вложила в своих детей, хотела видеть их просвещенными, продавала свои украшения и переводила деньги сыновьям, учившимся в разных городах. А они, только успев возмужать, погибли один за другим. Мама умерла 19 декабря 1938 года в Ташкенте. Хоронили ее мы, дочери. Обмывали очень уважаемые ею женщины: Галия-ханым Кармышева, ее сестра Наджия-абыстай и жена их дяди (Гиззетдина-муллы) Амина-абыстай.
* * *
С семьей Кармышевых наша семья познакомилась еще в начале 1920-х годов в Кульдже. Моего брата Нури сблизила с Халилем-эфенди Кармышевым общественная деятельность в области просвещения. Со второй дочерью Кармышевых, Джамалией, мы в Кульдже учились в одном классе, сидели за одной партой, и у меня не было подруги ближе. Со временем три старшие дочери Кармышевых стали моими подругами на всю жизнь. Как-то их мать, Галия-ханым, сказала мне: «Ты моя шестая дочь».
Из Кульджи мы вернулись на родину, а Кармышевы отправились в Москву. Мы переписывались. Затем и мы, и они очутились в Фергане, они в Андижане, а мы в Оше. Отыскали друг друга, встретились. Затем обе семьи переехали в Ташкент и ютились там в убогих неблагоустроенных домах в старом городе. У моих подруг были те же беды, что и у нас: арестовали и сослали на Колыму отца, погиб на фронте единственный брат.
Как водится, в жизни радости и горе идут рука об руку. Самая большая удача - поступление в университет, когда наконец было снято табу с нас, детей «лишенцев». Правда, учебу приходилось совмещать с работой, нужно было содержать не только себя, но и семью. Учились мы с упоением. Мы еще застали в Среднеазиатском университете некоторых прекрасных профессоров, крупных исследователей природы Средней Азии, людей высокой культуры и душевной щедрости.
Прочитав мемуары Галии-ханым Кармышевой, я получила такое удовольствие, какого не получала ни от одной книги, мною прочитанной. Оно и понятно, все, что ею описано - природа, дороги, поездки с ямщицким обозом, пикеты, города, люди - все мне знакомо, все близко и понятно. Мне, прежде всего, захотелось перевести эти мемуары на русский язык, чтобы ее внуки и правнуки могли прочесть. Затем я все-таки поддалась уговорам Балкис Кармышевой, этнографа, написать, хотя бы кратко, свои воспоминания, рассказать о том, из каких мест и по какой причине мои предки очутились в Казахстане. И действительно, из всей нашей большой семьи никого не осталось. Я последняя. Больше писать некому. И я написала…