Четыре месяца в Киргизской степи (7/7)
[П. К. Услар]. Четыре месяца в Киргизской степи // Отечественные записки, 1848, № 10.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6.
Памятник хану Кенесары (г. Астана). Скульптор Нурлан Далбай, архитектор Шота Валиханов, инженер Абдысагит Татыгулов, литейщик Валерий Ковехов. 2001 г.
«Работа скульптора Нурлана Долбай и архитектора Шоты Валиханова увековечила имя последнего казахского хана, который именно с берегов Есиля начинал наступление против царской России. Его сарбазы штурмовали крепость Акмола. Под знамена Кенесары Касымова собрались недовольные правлением царской России. Их было больше, чем в восстаниях под предводительством Емельяна Пугачева, Степана Разина и Ивана Болотникова вместе взятых. Место для памятника выбрал Президент Казахстана Нурсултан Назарбаев. Этот памятник является одним из символов независимости и восстановленной казахской государственности Казахстана» (Путеводитель по Астане. 2012 г.)
Несколько дней спустя после разрешения Кунанжан, мне привелось быть свидетелем другого суеверного киргизского фарса, в котором главную действующую роль разыгрывал старинный знакомец мой - Абульхаир. На одном из привалов водилось очень много змей, и какой-то киргиз, ходивший в поле за хворостом, был ужален в ногу. Ему удалось поймать ту самую змею, которая его ужалила, что необходимо нужно для излечения, он и, держа змею на аркане, явился перед Абульхаиром, с просьбою о подании помощи. На то время, Абульхаир сидел у меня в юрте, и я мог видеть весь процесс его лечения. Сначала кликнул он двух помощников своих, приказал им перевязать ужаленному киргизу ремнем ногу несколько выше раны, и потом высасывать из этой раны кровь. Между тем, сам Абульхаир, у входа в юрту, возился с змеею, которую стегал слегка хлыстиком, бормоча сквозь зубы какие-то заклинания. По мнению киргизов, в это время и у хакима и у змеи сходные мысли. Хаким старается отгадать имя змеи, а змея имя человека, ужаленного ею. Если змее удастся первой отгадать имя человека, то уже ничто не может спасти его от смерти; но обыкновенно случается, что хаким первый отгадывает имя змеи и тогда она тотчас же умирает, а человек в скором времени выздоравливает. Абульхаир с полчаса, я думаю, не оставлял змеи; по временам потирал он себе рукою лоб, как человек, которого умственные способности находятся в сильном напряжении. Все внимание больного было устремлено на хакима; он и взглядом не хотел поблагодарить двух киргизов, которые, между тем, с самоотвержением высасывали из раны кровь, а вместе с нею и самый яд. Наконец, Абульхаир произнес торжественно какое-то слово, которого я теперь не упомню и которым, по его мнению, называлась змея. Вместе с тем показал он ее нам уже совершенно мертвою. Должно признаться, что он убил ее так ловко, что никто из нас не мог приметить, как он это сделал. После того, Абульхаир приказал принести турсук с кобыльим молоком, велел больному опустить в него ногу и завязал турсук крепко-накрепко арканчиком, немного выше ужаленного места. Чтоб придать этому предписанию более чудесный вид, Абульхаир поставил по бокам больного двух желтошерстных козлов, а вокруг провел семь раз белого барана с черною головою. Барана потом закололи; мясо Абульхаир взял себе, вместо платы за лечение, а голову отдал больному и приказал ему ее сварить и съесть. На другой день больной был уже совершенно здоров.
При этом случае, один из теленгутов рассказал мне анекдот, который напомнил мне множество сходных рассказов, слышанных мною от простого народа в Сибири. «Был, - сказал мне этот теленгут, - у отца моего работник, трудолюбивый, верный, смышленый, так, что нельзя было им довольно нахвалиться. Вдруг произошла с ним странная перемена. Сделался он таким обжорою, что каждый день за обедом съедал за десятерых, и после такого обеда, по-прежнему, мучился таким волчьим голодом, как бы три дня куска не было у него во рту. Проходит лето и зима, прожорство работника все более и более увеличивалось, а между тем он сам бледнел, чахнул, весь иссыхал. Отцу моему не жаль было кормить любимого работника, но жаль было видеть, как он приметно близился к смерти. Раз вздумалось старику расспросить его о том, что чувствует он, когда остается некоторое время без пищи. „Чувствую, - сказал работник, - нестерпимое мученье, и как будто что-то внутри меня шевелится“. Долго думал старик, как помочь горю; наконец, взял из стада черного как смоль и без отметин барана, заколол его и, выбрав из него все сало, отдал съесть работнику. Только что последний съел все сало, как начал клонить его непреодолимый сон, и он вскоре уступил его влиянию. Сон был очень беспокойный; больной метался в страшных грезах. Между тем, отец мой, сидя возле, не спускал с него глаз и вдруг увидел, что из раскрытого рта высунулась змеиная головка. Осторожно схватил ее отец мой двумя палочками, дернул к себе и вытащил черную змею, с лишком в аршин длиною. Работник тотчас же проснулся и сказал, что чувствует неизъяснимое облегчение во всем теле. Несколько времени после того продолжалась еще его слабость, но недели чрез две был уже он совершенно здоров».
За исключением подобных дивертиссманов, которые повторялись не слишком часто, время шло для меня чрезвычайно скучно. Правда, что я от восхода до заката солнца был совершенно свободен и мог ходить куда хочу по аулу, но проклятые теленгуты редко отходили от меня, а это уничтожало все удовольствие прогулки. Наблюдать киргизские нравы мне было довольно трудно, потому что каждый вопрос, который я только делал, возбуждал подозрения насчет моих намерений: мне или вовсе не давали ответа, или старались вводить в заблуждение, говоря неправду. В ауле все было спокойно. Делали небольшие перекочевки на несколько верст и потом опять стояли на одном и том же месте дня по три и по четыре. Кенисара со мною был ласков по-прежнему. Каждый день призывал он меня к себе и вступал со мною в длинные разговоры. Обыкновенным предметом этих разговоров были оправдания во всех прежних произведенных им разбоях и уверения в совершенной преданности русскому правительству. Положение Кенисары было в то время не совсем отчаянное, и он не хотел отпустить меня, приберегая это доброе дело на черный день, т. е. он намеревался только в случае крайности отпустить меня, надеясь этим мнимым великодушием расположить в свою пользу начальство и заставить его забыть на время прошедшее: уловка, которую не раз уже приводил он в исполнение. Разгадав этот план, я, конечно, мог быть уверен, что хорошее обхождение Кенисары со мною не переменится, но с ужасом думал, что, быть может, придется мне провести в плену несколько лет, лучших лет жизни. Таким образом, первоначальная мысль о побеге не выходила ни на минуту из головы моей. До сих пор, приставленные ко мне теленгуты все еще сторожили меня бдительно, но я надеялся, что мне удастся со временем усыпить их осторожность. Каждый вечер позволял я им беспрекословно связывать меня; часто говаривал, что надеюсь скоро быть отпущенным домой Кенисарою, и никогда не подавал им ни малейшего намека на то, что мысль о побеге вертится у меня в голове. К неописанному удовольствию, заметил я, что действительно их осторожность начинала мало-помалу ослабевать. Обыкновенно с вечера я притворялся спящим: теленгуты осматривали меня внимательно и, убедясь в том, что я действительно сплю, уходили ночевать куда-то по соседству; сначала один только, а потом уже и оба в одно и то же время. Я решился воспользоваться этим обстоятельством для побега. Правда, что они оставляли меня связанным, но от веревки освободиться не слишком мудрено: стоило только добыть нож.
Единственным развлечением в грустной моей степной жизни было для меня присутствие моей милой Джельдуз. Конечно, чувство, которое я питал к ней, нисколько не походило на любовь. Я не постигаю возможности любви без возможности обмена чувств и мыслей между любящимися, а все мои понятия так разноречили с понятиями киргизки Джельдуз, что между нами ничего не могло быть общего. Но тем не менее один уже взгляд на нее вливал мне в душу неизъяснимую отраду. Ее простодушие, ее детская веселость, даже ее незатейливое кокетство разгоняли мои черные мысли. Она подметила время, когда я обыкновенно прогуливался; выходила всегда под каким-нибудь предлогом ко мне на дорогу, и устраивала это так искусно, что большею частию встречи наши происходили без докучных свидетелей. Я не мог удерживаться от удовольствия насказать ей каждый раз столько нежностей, сколько позволяло мне малое знание киргизского языка. Эти признания нисколько не сердили моей красавицы. Сначала слушала она их краснея и молча, потом с каждым днем смелость ее более и более увеличивалась, и мало-помалу мои страстные монологи начали удостоиваться ответов. Сношения мои с Джельдуз не подвигались, однако, далее этой черты. Я думал скоро расстаться с нею навеки, и боялся оставить ей по себе на память горькое, бесплодное раскаяние, которое могло бы смутить светлую юность ее. В этом заключалось все то, что меня удерживало, потому что, должно признаться, степные нравы до чрезвычайности благоприятствуют похождениям вроде тех, которые описаны в романах Пиго-ле-Брёна и Поль-де-Кока. Киргизы, по самому образу жизни своей, не могут держать женщин взаперти, как турки или персияне, а женщина-мухаммеданка ничем другим не может быть предохранена от искушения, как только тройным рядом замков и неусыпною стражею евнухов. Поэтому, нет страны, которая могла бы доставить дон-Хуану такое огромное число жертв, как Киргизская степь. Говорят, что в старину целомудрие строго сохранялось в степи, и за нарушение его определены были страшные наказания. Мне рассказывали, что Аблай-хан приказывал вешать любовников, связанных по рукам и по ногам, на шею верблюда, которого заставляли потом вскочить с земли и гоняли по степи, пока смерть не прекратит страдания несчастных. Теперь, эти варварски обычаи сохранились только в памяти стариков, и нарушение целомудрия не находит себе кары ни в степных законах, ни даже в общественном мнении. Правда, что кое-где определены еще некоторые наказания обольстителям невинности, но эти наказания совершенно шутовские и, как кажется, приводятся в исполнение более для забавы, чем для назидания присутствующих. Я видел раз, как одного молодого человека, уличенного в этом преступлении, посадили на клячу лицом к хвосту, и возили с громким хохотом и криками по аулу. Виновный сам смеялся с другими и не сомневался, вероятно, в том, что скоро и ему удастся отплатить своим мучителям тем же и также прокатить их на кляче лицом к хвосту.
В начале сентября, погода сделалась уже совершенно осеннею. Мелкий дождь шел почти беспрерывно; ветер наводил тоску своими завываниями; глинистая почва размокла, и наши верблюды, эти корабли пустыни, как назвал их Бюффон, едва-едва могли пробираться по беспредельному морю грязи. Бесчисленное множество гусей, журавлей и других перелетных птиц затемняли собою небо, спеша из Сибири в теплый край, за сине море. Аул, в котором я находился, покочевал по направлению к Улутау, чтоб провести там зиму и укрыться в гостеприимных ущельях его от свирепых буранов. Но до Улутау оставалось еще верст 250, и чтоб не утомить верблюдов и лошадей, нельзя было переходить в день более как верст по десяти. Прибыв на ночлег, женщины спешили поставить нам юрты, чуломейки и коши, а потом все народонаселение аула пряталось в этих подвижных жилищах от непогоды. Счастлив был тот, кто успевал запасти себе довольно хвороста и камыша, чтоб потом целый день греться и сушиться у огонька! И теперь еще нередко вздыхаю я по том времени, когда сиживал я, бывало, по нескольку часов сряду в безмолвном обществе моих теленгутов, машинально подкладывая камыш в резво-трескучий пламень и уносясь воображением в другой, давно уже покинутый мною край. Шум дождя, хлеставшего о кошмы, стон ветра, рыскавшего по степной пустыне, составляли пленительный отголосок моих грустных воспоминаний.
В один вечер, когда погода была еще хуже обыкновенного, послышался не в дальнем от нас расстоянии громкий крик. Мы выбежали из чуломейки, чтоб узнать, в чем дело, и присоединились к огромной толпе, которая собралась возле одной из юрт. Многие держали в руках пылающие хворостины, трепещущий свет которых позволял видеть нам все происходившее. Посреди толпы лежал на земле совершенно раздетый человек. Можно было принять его за мертвого, если б не были заметны судорожные движения, пробегавшие по телу его, когда пинки и тычки, которыми щедро награждали его все стоявшие вблизи, причиняли ему уже слишком чувствительную боль. Посреди всеобщего говора, я мог только понять, что это был лазутчик, который забрался внутрь самого аула и которого случайно заметили два проходившие киргиза. Зная уже, по многим опытам, трусость этого народа, я не мог не подивиться чудной отваге пойманного лазутчика. В самом деле, закрасться ночью в чужой аул затем, чтоб подсмотреть его расположение и подслушать, о чем толкуют в юртах - есть дело в высшей степени опасное - гораздо опаснее, чем отправиться мерить глубину рва неприятельской крепости. Тем не менее, в каждом ауле найдете вы несколько охотников на такой отчаянный подвиг - и что еще страннее, в других обстоятельствах десяток этих же удальцов пустится бежать при встрече с двумя исправно вооруженными казаками. Как согласить эти странные противоположности в людской храбрости? Пользуясь темнотою ночи, лазутчик обыкновенно отправляется один-одинёхонек на свое предприятие, оставляет лошадь свою верстах в двух от аула, подпалзывает к нему, как змея, высматривает и подслушивает, что ему нужно, и к рассвету скачет уже к своим сообщникам с вестями. При этом соблюдает лазутчик ту предосторожность, что, приближаясь к аулу, скидает с себя совершенно всю одежду. Киргизы всегда так сильно бывают прокопчены дымом, что собаки их чуют приближение человека только по этому дымному запаху и остаются в покое, когда приближающийся снимет с себя свою прокопченную одежду.
Пойманный лазутчик был мужчина лет сорока, высокого роста и крепкого сложения. Не видя никакой возможности освободиться от настигшей его беды, он спокойно ожидал решения своей участи. Это было вовсе не хвастливое мужество, не то мужество, которое заставляет североамериканского дикаря, среди ужасных истязаний, петь свою военную песнь - это было скорее отчаяние волка, который, как мне случалось видеть, медленно умирает под ударами тупых шашек. Но для несчастного лазутчика прежде смерти готовилась еще пытка. Аульным старшинам нужно было узнать, откуда он и какой род замышляет на них нападение. Пленник на все вопросы не отвечал ни слова. Принесли нагаек. Долго продолжалось истязание; по временам, слышался тяжелый вздох страдальца; иногда произносил он слово «Аллах», и только. Несколько раз киргизы прерывали пытку и уговаривали пленника рассказать им всю правду, но ни нагайками, ни ласкою не могли добиться от него никакого ответа. Принесли какие-то деревянные клинья, какие-то волосяные арканы… Я не имел духа смотреть на то, что готовилось, и ушел к себе в чуломейку. Теленгуты мои были очень недовольны, что я отвлек их от занимательного зрелища. Целую ночь не мог я заснуть; по временам долетали до меня вопли несчастной жертвы…
На рассвете не слыхать уже было никакого стона, но в ауле происходила сильная суматоха. Я вышел посмотреть, что делается. Обезображенный труп лазутчика валялся в грязи… Киргизы седлали лошадей. Как-то догадались они, что лазутчик был из чумекеевского рода, кочевавшего не слишком в дальнем расстоянии. Решено было немедленно отправиться на баранту, пока неприятель не проведал еще о случившемся. Сборы не были продолжительны; чрез час, человек триста всадников одвуконь отправились в поход, под личным предводительством Кенисары. Оставшимся в ауле приказано было по-прежнему кочевать по направлению к Улутау.
На другой день после отъезда наших барантовщиков, перед наступлением вечера, я занят был, по обыкновению, нежным разговором с Джельдуз, как вдруг она побледнела как полотно, и указала мне пальцем на несколько всадников, подъезжавших к аулу. Всадников было всего трое - они были разряжены в пух и, как кажется, подъезжали к аулу с самыми миролюбивыми намерениями. Я не мог понять причину страха Джельдуз, но не успел и расспросить ее, потому что она проворно скрылась в своей юрте, куда мне неприлично было за нею последовать. Между тем, несколько мужчин из нашего аула также заметили приближение всадников и радушно их приветствовали. Я спросил одного из теленгутов моих, зачем приехали эти незнакомцы и кто они такие. «Один из них, - ответил мне теленгут, - жених Джельдуз, а прочие его дружки. Калым не весь еще выплачен, и потому свадьбу делать нельзя, а между тем девка уже подросла, и жених приехал так только, потешиться с нею». Этот ответ произвел во мне невыразимо болезненное чувство, которого никак не ожидал я прежде. Склонность моя к Джельдуз показалась мне в эту минуту несравненно опаснее для моего спокойствия, чем я ее почитал до сих пор. Испуг бедной девушки при виде жениха доказывал мне, что она не рада его приезду и что любовь не облегчит для нее тяжелых оков, налагаемых Гименеем на азиатку.
Киргизы женятся тремя различными способами. Или достаются им жены по наследству, или похищают они их, или, наконец, берут их с согласия родителей. После смерти мужа, вдова обязана выйти за брата покойника или за дядю его, если нет брата, или, наконец, за другого ближайшего родственника его по боковой линии. Эти супружества бывают иногда не слишком привлекательны для наследников, но тем не менее обычай этот издревле ведется в степи. Другой род браков, основанных на похищении, самый обыкновенный. При каждой баранте в числе верблюдов, лошадей и баранов, стараются захватить и несколько красавиц. Деля добычу, делят между собою и этих красавиц, которые потом делаются законными женами победителей. Наконец, когда родители согласны, то мальчик и девочка обручаются друг другу, большею частию еще в колыбели, но настоящий брак не заключается до тех пор, пока не будет выплачен весь условленный калым. В ожидании этого благополучия, позволяется жениху приезжать гостить к невесте, и даже незадолго до брака, во время приезда своего, может он вступать во все права супружества. Так как большая часть калыма бывает уже тогда уплачена, то, по степным понятиям, нельзя опасаться, чтобы предполагаемый брак был расторгнут.
Жених бедной Джельдуз не бывал уже у нее в гостях два года и, по-видимому, приехал к ней в этот раз с решительными намерениями. Я видел, как поставили в стороне щегольскую юрту, как ввели в нее плачущую Джельдуз и как толпа старух села у входа в эту заветную юрту. Чрез несколько времени, появился жених, степной дикарь в полном значении этого слова, и прямо пошел к юрте. Старухи бросились на него с ужасным криком, били его, чем попало, кидали в него комами грязи. Жених спохватился, воротился к своим товарищам, взял у них множество безделушек и опять пошел к старухам, предлагая им все это в подарок. Старухи приняли подарки, но снова кинулись с бранью и кулаками на жениха, когда он подошел к юрте. Несколько раз повторялось то же самое; наконец, проклятые ведьмы удовлетворились сделанными им подарками или, может быть, догадались, что у жениха ничего уже более не осталось. Они впустили его в юрту к Джельдуз, а сами разошлись по своим жилищам. Все успокоилось.
Пытка, которую я видел накануне, и любезничанье приезжего жениха произвели во мне такое отвращение к киргизской жизни, что мысль об освобождении из плена задушила во мне все прочие чувства. Я подумал, что когда-нибудь совесть строго упрекнет меня в преступном малодушии, с которым я откладываю день за днем свой побег. В первом пылу чувств, волновавших меня, я решился бежать в ту же самую ночь. Это намерение было не совсем опрометчиво. Тучи облегали небо, и можно было ожидать весьма темной ночи; теленгуты мои, пользуясь отсутствием Кенисары, еще более пренебрегали своею обязанностию, и я не сомневался в том, что они не будут ночевать у меня в чуломейке… Наконец, я так давно на досуге обдумывал план побега, что умственно приготовился уже ко всем возможным случаям. Пока не совсем еще стемнело, я ходил по аулу, стараясь определить сколь возможно точнее направление ветра относительно четырех стран света. Прежде уже заметил я, что ветер дул постоянно все в одну и ту же сторону. Это обстоятельство позволяло мне надеяться, что я не собьюсь с надлежащего направления. Аул находился в то время на реке Каргале, не в дальнем расстоянии от озера Чубар-Тенис. С напряженным вниманием припоминал я себе все географические подробности карты, которую я часто рассматривал, находясь в отряде. Ближайшие к Каргале пункты, постоянно занятые русскими отрядами, были укрепления: Джаркаин-Агачское и Актауское. Каждое из них, как казалось мне, находилось верстах в 500 от Каргалы, первое - на севере, а второе на востоке. Я предпочел бежать в Актау, потому что дорога туда казалась мне определительнее - зная, что верстах во 150 должен я увидеть влево от себя знакомые мне горы Улутауские, далее попасть на который-нибудь из Кенгирей; следуя по его течению, выбраться непременно на Сары-Су и наконец, направляясь вверх по течению Сары-Су, достигнуть Сары-Суйского пикета, находящегося верстах в 60 от Актау. Путь этот представлял мне и те выгоды, что я мог надеяться избегнуть на нем всякой неприятной встречи. Никто не кочует в сентябре месяце на бесплодных берегах Сары-Су, а для двух коней корм найти везде можно. В шесть дней нетрудно доехать до Актау. Чрез шесть дней быть в полной безопасности! Эта мысль приводила меня в такой восторг, что я едва мог принудить себя подумать о предстоящих мне на пути трудностях и опасностях.
Между юртами, как и всегда, бродило много лошадей, которые держутся вблизи на всякий случай. Мне оставалось только выбрать из них двух понадежнее. За несколько дней до того, была у киргизов байга, т. е. скачка, и я заметил двух лошадей, которые обогнали всех прочих. На мое счастие, они не взяты были на баранту, и я отыскал их привязанными подле юрты жены Кенисары. Об оружии я и не думал - и к чему было мне брать его с собою? При встрече с целою шайкою, не отделаться от нее каким-нибудь тупым копьем или полуизломанным ружьем. Успех зависел не от рук моих, а от лошадиных копыт.
Когда уже совершенно стемнело, я воротился в свою чуломейку. Теленгуты принесли мне на ужин баранины и принялись за нее вместе со мною. Я разговаривал с ними, как ни в чем не бывало, и даже смеялся их глупым шуткам насчет моей страсти к Джельдуз. С ловкостию, которой позавидовал бы, я думаю, любой лондонский мошенник, утащил я у одного из теленгутов нож и швырнул его в самый темный угол чуломейки. Чрез несколько времени, теленгут хватился ножа своего, но я успел развлечь его внимание какою-то шуткою, и нож-избавитель остался в углу чуломейки. По окончании ужина, мы поговорили еще несколько времени, потом теленгуты связали меня, по обыкновению, и мы все трое легли спать.
Я скоро притворился спящим и с нетерпением ожидал, когда теленгуты мои уберутся прочь. Долго не мог я дождаться этого благополучия. Наконец, ушел один из теленгутов; через четверть часа, поднялся другой, подошел ко мне, прислушивался несколько времени, сплю ли я, и потом вышел также из чуломейки. Не теряя ни минуты времени, я пополз в тот угол, куда кинут был нож. Долго искал я его всем телом понапрасну; нисколько раз, с радостию хватал камышки и кусочки тростника, принимая их за него, наконец, ножик отыскан, и я воротился на свое место. Тотчас же принялся я за работу. С величайшим трудом удалось мин перерезать в одном месте веревку; остальное легко уже было сделать, как вдруг один из теленгутов возвратился назад в чуломейку. Это непредвидимое обстоятельство поразило меня как громовым ударом. Было так темно, что, конечно, теленгут ничего не мог заметить, но бежать при нем сделалось очень трудно. Нельзя было раскрыть чуломейки без того, чтоб холодный ветер не разбудил его, потому что он спал при самом входе. С другой стороны, если отложить побег, то утром теленгуты заметят, что веревка перерезана, и это обличит им мое намерение. Между неверным успехом и верною неудачею колебаться было нечего, и я решился продолжать начатое.
Только что теленгут улегся и захрапел, как я несколькими ударами ножа освободил себя от веревки. На том месте, где я спал, взбил я кошму грудою, чтоб теленгуты и на рассвете не могли заметить моего побега, и подумали, что я запрятался под кошму от холода. В углу захватил я подмеченный мною уже прежде мешок с крутом, который должен был составлять всю мою напутную пищу. Оставалось сделать самое трудное и опасное: выбраться из чуломейки. Я начал мое движение так тихо, так осторожно, как только мог, и вдруг кинулся назад, как бы наступив на змею: в темноте задел я за спящего теленгута… Он перевернулся с одного бока на другой, пробормотал что-то и снова захрапел. Через минуту я решился на новую попытку. Счастливо перебравшись через теленгута, я прилег к земле, выждал то мгновение, когда ветер несколько поупал, поднял кошму так мало, как только мог, и благополучно выполз из чуломейки.
Нечего было терять времени. Бегом пустился я к тому месту, где были привязаны лошади. Они были запутаны каким-то мудреным калмыцким узлом, которого и днем я никак не сумел бы развязать, но взятый нож позволил мне поступить по-александровски. Какая-то собака подошла ко мне, но не залаяла, а только, глядя на меня, принялась выть, как бы перед покойником. Я не верю никаким приметам, и еще рад был этому пронзительному вою, за которым киргизы, если б и не спали, то ничего не могли бы расслышать. Тихонько повел я лошадей в поле и бросил прощальный взгляд на ту юрту, где ночевала Джельдуз… Отойдя от аула саженей на пятьдесят, я вскочил на одну из лошадей, взял другую в повод и, сообразясь с направлением ветра, пустился на восток.
Лошади мои понеслись с такою быстротою, что дыхание захватило у меня в груди. Ветер, дувший мне прямо в спину, как бы преследовал меня, и его бешеные завывания, похожие на визг и гиканье разбойников, подгоняли коней моих лучше всякой нагайки. Я любовался свирепостию бури, как в другое время любовался бы тихим закатом солнца; борьба стихий так хорошо соответствовала волнению чувств моих. Сердце билось сильно, как будто хотело вырваться из груди, но не от страха билось оно. Я ощущал неизъяснимый восторг; жадно вдыхал я в себя воздух, он казался мне растворенным свободою. Не ранее как чрез полчаса приудержал я лошадей своих, когда уже, я думаю, верст пятнадцать отделяли меня от аула. Остальную часть ночи проехал я крупною рысью, пересаживаясь по временам с одной лошади на другую. К утру, погода несколько прояснилась и показалась заря. Таким образом, я мог поверить принятое мною направление и убедился в справедливости всех своих догадок. Дорого я дал бы, если б как-нибудь мог отгадать, сколько верст я проехал. Но вокруг меня не было никаких отличительных предметов, да если бы и были, то я по ним ничего не мог бы узнать, потому что весь край был мне совершенно неизвестен.
Я не чувствовал никакого утомления, хотя скакал целую ночь. Должно было, однако, остановиться, чтобы дать отдохнуть лошадям. Я воображал, что теперь уже, без сомнения, в ауле заметили мой побег и, вероятно, тотчас же пустились в погоню. Впрочем, я находился, по крайней мере, верстах в пятидесяти впереди моих преследователей и мог считать себя от них в некоторой безопасности. Место, выбранное мною для привала, было со всех сторон закрыто возвышенностями. По краям небольшого плёса росла густая трава, которой было очень достаточно для моих коней. Опасаясь, однако, запалить их, я долго водил их взад и вперед, несмотря на то, что меня сильно начал клонить сон, только что ступил я на землю. Наконец, когда кони мои достаточно простыли, я их пустил на траву, а сам заснул как убитый.
Не знаю, долго ли спал я, потому что небо было покрыто тучами, когда я проснулся, и нельзя было узнать времени по солнцу. Чувствуя сильный голод, вынул я круту из мешка, но к несчастию, я не позаботился взять с собою чашки, а крут нельзя иначе есть, как разведенный в воде. Нужда, однако, всему научит: вблизи отыскал я огромные листья какой-то травы, которые послужили мне вместо посуды. Еще не успел я кончить скромного своего завтрака, как увидел на краю горизонта несколько всадников. Хотя место, где я находился, и было совершенно закрыто, так что всадники не иначе могли меня заметить, как подъехав ко мне на самое близкое расстояние, но нельзя было полагать, чтоб они не стали осматривать этот плёс, и я счел за лучшее тотчас же вызвать их на преследование, тем более, что лошади мои наелись и отдохнули. Только что выехал я из оврага, как всадники пустили за мною лошадей своих во всю прыть, но я тотчас же заметил, что лошади их были уже очень утомлены огромным переездом. Расстояние между ними и мною все понемногу увеличивалось, но не ранее, как часа через два, я потерял их из виду. Лошади их совершенно выбились из сил, и они вынуждены были остановиться. Я вознес благодарную молитву к небу, которое явно мне покровительствовало: если бы эти всадники подъехали ко мне получасом ранее, то нашли бы меня спящим, и тогда я снова попался бы в плен, из которого, может быть, одна только смерть меня со временем освободила.
К вечеру, погода совершенно разъяснилась. Ветер затих и солнце село без облаков. Я отыскал Полярную звезду, и обернувшись к ней левым плечом, ехал всю ночь безостановочно. Около полуночи взошел месяц. С живейшим любопытством поглядывал я влево, надеясь увидеть Улутауские горы. Горизонт с этой стороны был неровно очерчен, но нельзя было отгадать, горы ли то или облака. К рассвету, я убедился, что Улутау точно влево от меня. Вдали узнал я знакомые мне вершины и даже гору, где находится могила Едигеева, близь которой провел я несколько дней, месяца два тому назад. Часа через три, выехал я на небольшой ручей, имевший течение прямо на восток и который счел я за один из Кенгирей. На следующий день, достиг я другого, более значительного ручья, который, судя по всем приметам, был Сары-Су. Этот ручей должен был мне служить Ариадниною нитью в странствии моем по бесплодной пустыне.
Я никого не встречал на пути своем, но едва ли что-нибудь другое, кроме желания вырваться из плена, могло вдохнуть в меня довольно сил, чтобы перенести все трудности путешествия. Я не обращал никакого внимания на усталость и только заботился о сбережении лошадей. Скудость пищи, к которой я не привык; невозможность переменить одежду, которую дождь беспрестанно промачивал насквозь; наконец, тяжелое ощущение, наводимое на человека продолжительным одиночеством, все это имело сильное влияние на мое здоровье. Иногда чувствовал я, что мысли мои затмеваются; какие-то странные, фантастические образы носились предо мною даже среди белого дня… Я не мог ни минуты заснуть спокойно. Часто представлялось мне, что кто-то крадется, чтобы схватить меня, или что лошади мои освободились от пут своих и несутся вдаль по степи. В минуты более спокойные, я старался разгадать, сколько верст остается мне еще проехать. Известно, как обманчивы понятия о скорости и времени. Иногда казалось мне, что я еду слишком тихо, что большая часть времени проходит у меня в отдыхе, иногда же увлекался я совершен противоположным мнением.
В одно утро ехал я, погруженный в мрачные свои размышления, как вдруг увидел пред собою копну сена. Нет! я не в состоянии выразить вам восторга, произведенного во мне этим признаком соседства казаков. Лошади мои тоже почуяли близость конца дальней дороги и понеслись во весь опор. В скором времени показался пикет. Легкий дымок вился из трубы; вокруг пикета бродили лошади. Устремив глаза на давно не виданное, привлекательное зрелище, я стрелою влетел в самую середину табуна, как вдруг услышал громовой голос: «Ах ты, орда беспутная!», и вслед за тем пуля свиснула у меня над самою головой. Два казака, с шашками наголо, неслись прямо на меня. Едва-едва успел я соскочить на землю и прокричать им: «Стойте, земляки!» Казаки сочли меня за отчаянного батыря, который кинулся в средину табуна, чтоб угнать его. Во мне, действительно, не было ничего православного. Старый стеганый халат и красный малахай делали меня совершенно похожим на киргиза, а загорелое, запыленное и обросшее бородою лицо никак не позволяло догадаться, что мне когда-нибудь прежде случалось бывать под кровлею. С нескольких слов все объяснилось. Казаки приняли меня как родного; угощали чем Бог послал, и в тот же день, согласно желанию моему, препроводили меня в Актау.
Через месяц был я уже в Петропавловске…
Барон У-р
Еще о Кенесары Касымове:
• Первые известия о русских в Кульдже и присоединение к России Киргизской степи: Рукопись инока Парфения, сообщенная Д. Ф. Косицыным;
• М. И. Венюков. Из Сибири;
• М. И. Венюков. Примечания к будущей истории наших завоеваний в Азии.
https://fotki.yandex.ru/users/nazipha/album/156201/
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6.
Памятник хану Кенесары (г. Астана). Скульптор Нурлан Далбай, архитектор Шота Валиханов, инженер Абдысагит Татыгулов, литейщик Валерий Ковехов. 2001 г.
«Работа скульптора Нурлана Долбай и архитектора Шоты Валиханова увековечила имя последнего казахского хана, который именно с берегов Есиля начинал наступление против царской России. Его сарбазы штурмовали крепость Акмола. Под знамена Кенесары Касымова собрались недовольные правлением царской России. Их было больше, чем в восстаниях под предводительством Емельяна Пугачева, Степана Разина и Ивана Болотникова вместе взятых. Место для памятника выбрал Президент Казахстана Нурсултан Назарбаев. Этот памятник является одним из символов независимости и восстановленной казахской государственности Казахстана» (Путеводитель по Астане. 2012 г.)
Несколько дней спустя после разрешения Кунанжан, мне привелось быть свидетелем другого суеверного киргизского фарса, в котором главную действующую роль разыгрывал старинный знакомец мой - Абульхаир. На одном из привалов водилось очень много змей, и какой-то киргиз, ходивший в поле за хворостом, был ужален в ногу. Ему удалось поймать ту самую змею, которая его ужалила, что необходимо нужно для излечения, он и, держа змею на аркане, явился перед Абульхаиром, с просьбою о подании помощи. На то время, Абульхаир сидел у меня в юрте, и я мог видеть весь процесс его лечения. Сначала кликнул он двух помощников своих, приказал им перевязать ужаленному киргизу ремнем ногу несколько выше раны, и потом высасывать из этой раны кровь. Между тем, сам Абульхаир, у входа в юрту, возился с змеею, которую стегал слегка хлыстиком, бормоча сквозь зубы какие-то заклинания. По мнению киргизов, в это время и у хакима и у змеи сходные мысли. Хаким старается отгадать имя змеи, а змея имя человека, ужаленного ею. Если змее удастся первой отгадать имя человека, то уже ничто не может спасти его от смерти; но обыкновенно случается, что хаким первый отгадывает имя змеи и тогда она тотчас же умирает, а человек в скором времени выздоравливает. Абульхаир с полчаса, я думаю, не оставлял змеи; по временам потирал он себе рукою лоб, как человек, которого умственные способности находятся в сильном напряжении. Все внимание больного было устремлено на хакима; он и взглядом не хотел поблагодарить двух киргизов, которые, между тем, с самоотвержением высасывали из раны кровь, а вместе с нею и самый яд. Наконец, Абульхаир произнес торжественно какое-то слово, которого я теперь не упомню и которым, по его мнению, называлась змея. Вместе с тем показал он ее нам уже совершенно мертвою. Должно признаться, что он убил ее так ловко, что никто из нас не мог приметить, как он это сделал. После того, Абульхаир приказал принести турсук с кобыльим молоком, велел больному опустить в него ногу и завязал турсук крепко-накрепко арканчиком, немного выше ужаленного места. Чтоб придать этому предписанию более чудесный вид, Абульхаир поставил по бокам больного двух желтошерстных козлов, а вокруг провел семь раз белого барана с черною головою. Барана потом закололи; мясо Абульхаир взял себе, вместо платы за лечение, а голову отдал больному и приказал ему ее сварить и съесть. На другой день больной был уже совершенно здоров.
При этом случае, один из теленгутов рассказал мне анекдот, который напомнил мне множество сходных рассказов, слышанных мною от простого народа в Сибири. «Был, - сказал мне этот теленгут, - у отца моего работник, трудолюбивый, верный, смышленый, так, что нельзя было им довольно нахвалиться. Вдруг произошла с ним странная перемена. Сделался он таким обжорою, что каждый день за обедом съедал за десятерых, и после такого обеда, по-прежнему, мучился таким волчьим голодом, как бы три дня куска не было у него во рту. Проходит лето и зима, прожорство работника все более и более увеличивалось, а между тем он сам бледнел, чахнул, весь иссыхал. Отцу моему не жаль было кормить любимого работника, но жаль было видеть, как он приметно близился к смерти. Раз вздумалось старику расспросить его о том, что чувствует он, когда остается некоторое время без пищи. „Чувствую, - сказал работник, - нестерпимое мученье, и как будто что-то внутри меня шевелится“. Долго думал старик, как помочь горю; наконец, взял из стада черного как смоль и без отметин барана, заколол его и, выбрав из него все сало, отдал съесть работнику. Только что последний съел все сало, как начал клонить его непреодолимый сон, и он вскоре уступил его влиянию. Сон был очень беспокойный; больной метался в страшных грезах. Между тем, отец мой, сидя возле, не спускал с него глаз и вдруг увидел, что из раскрытого рта высунулась змеиная головка. Осторожно схватил ее отец мой двумя палочками, дернул к себе и вытащил черную змею, с лишком в аршин длиною. Работник тотчас же проснулся и сказал, что чувствует неизъяснимое облегчение во всем теле. Несколько времени после того продолжалась еще его слабость, но недели чрез две был уже он совершенно здоров».
За исключением подобных дивертиссманов, которые повторялись не слишком часто, время шло для меня чрезвычайно скучно. Правда, что я от восхода до заката солнца был совершенно свободен и мог ходить куда хочу по аулу, но проклятые теленгуты редко отходили от меня, а это уничтожало все удовольствие прогулки. Наблюдать киргизские нравы мне было довольно трудно, потому что каждый вопрос, который я только делал, возбуждал подозрения насчет моих намерений: мне или вовсе не давали ответа, или старались вводить в заблуждение, говоря неправду. В ауле все было спокойно. Делали небольшие перекочевки на несколько верст и потом опять стояли на одном и том же месте дня по три и по четыре. Кенисара со мною был ласков по-прежнему. Каждый день призывал он меня к себе и вступал со мною в длинные разговоры. Обыкновенным предметом этих разговоров были оправдания во всех прежних произведенных им разбоях и уверения в совершенной преданности русскому правительству. Положение Кенисары было в то время не совсем отчаянное, и он не хотел отпустить меня, приберегая это доброе дело на черный день, т. е. он намеревался только в случае крайности отпустить меня, надеясь этим мнимым великодушием расположить в свою пользу начальство и заставить его забыть на время прошедшее: уловка, которую не раз уже приводил он в исполнение. Разгадав этот план, я, конечно, мог быть уверен, что хорошее обхождение Кенисары со мною не переменится, но с ужасом думал, что, быть может, придется мне провести в плену несколько лет, лучших лет жизни. Таким образом, первоначальная мысль о побеге не выходила ни на минуту из головы моей. До сих пор, приставленные ко мне теленгуты все еще сторожили меня бдительно, но я надеялся, что мне удастся со временем усыпить их осторожность. Каждый вечер позволял я им беспрекословно связывать меня; часто говаривал, что надеюсь скоро быть отпущенным домой Кенисарою, и никогда не подавал им ни малейшего намека на то, что мысль о побеге вертится у меня в голове. К неописанному удовольствию, заметил я, что действительно их осторожность начинала мало-помалу ослабевать. Обыкновенно с вечера я притворялся спящим: теленгуты осматривали меня внимательно и, убедясь в том, что я действительно сплю, уходили ночевать куда-то по соседству; сначала один только, а потом уже и оба в одно и то же время. Я решился воспользоваться этим обстоятельством для побега. Правда, что они оставляли меня связанным, но от веревки освободиться не слишком мудрено: стоило только добыть нож.
Единственным развлечением в грустной моей степной жизни было для меня присутствие моей милой Джельдуз. Конечно, чувство, которое я питал к ней, нисколько не походило на любовь. Я не постигаю возможности любви без возможности обмена чувств и мыслей между любящимися, а все мои понятия так разноречили с понятиями киргизки Джельдуз, что между нами ничего не могло быть общего. Но тем не менее один уже взгляд на нее вливал мне в душу неизъяснимую отраду. Ее простодушие, ее детская веселость, даже ее незатейливое кокетство разгоняли мои черные мысли. Она подметила время, когда я обыкновенно прогуливался; выходила всегда под каким-нибудь предлогом ко мне на дорогу, и устраивала это так искусно, что большею частию встречи наши происходили без докучных свидетелей. Я не мог удерживаться от удовольствия насказать ей каждый раз столько нежностей, сколько позволяло мне малое знание киргизского языка. Эти признания нисколько не сердили моей красавицы. Сначала слушала она их краснея и молча, потом с каждым днем смелость ее более и более увеличивалась, и мало-помалу мои страстные монологи начали удостоиваться ответов. Сношения мои с Джельдуз не подвигались, однако, далее этой черты. Я думал скоро расстаться с нею навеки, и боялся оставить ей по себе на память горькое, бесплодное раскаяние, которое могло бы смутить светлую юность ее. В этом заключалось все то, что меня удерживало, потому что, должно признаться, степные нравы до чрезвычайности благоприятствуют похождениям вроде тех, которые описаны в романах Пиго-ле-Брёна и Поль-де-Кока. Киргизы, по самому образу жизни своей, не могут держать женщин взаперти, как турки или персияне, а женщина-мухаммеданка ничем другим не может быть предохранена от искушения, как только тройным рядом замков и неусыпною стражею евнухов. Поэтому, нет страны, которая могла бы доставить дон-Хуану такое огромное число жертв, как Киргизская степь. Говорят, что в старину целомудрие строго сохранялось в степи, и за нарушение его определены были страшные наказания. Мне рассказывали, что Аблай-хан приказывал вешать любовников, связанных по рукам и по ногам, на шею верблюда, которого заставляли потом вскочить с земли и гоняли по степи, пока смерть не прекратит страдания несчастных. Теперь, эти варварски обычаи сохранились только в памяти стариков, и нарушение целомудрия не находит себе кары ни в степных законах, ни даже в общественном мнении. Правда, что кое-где определены еще некоторые наказания обольстителям невинности, но эти наказания совершенно шутовские и, как кажется, приводятся в исполнение более для забавы, чем для назидания присутствующих. Я видел раз, как одного молодого человека, уличенного в этом преступлении, посадили на клячу лицом к хвосту, и возили с громким хохотом и криками по аулу. Виновный сам смеялся с другими и не сомневался, вероятно, в том, что скоро и ему удастся отплатить своим мучителям тем же и также прокатить их на кляче лицом к хвосту.
В начале сентября, погода сделалась уже совершенно осеннею. Мелкий дождь шел почти беспрерывно; ветер наводил тоску своими завываниями; глинистая почва размокла, и наши верблюды, эти корабли пустыни, как назвал их Бюффон, едва-едва могли пробираться по беспредельному морю грязи. Бесчисленное множество гусей, журавлей и других перелетных птиц затемняли собою небо, спеша из Сибири в теплый край, за сине море. Аул, в котором я находился, покочевал по направлению к Улутау, чтоб провести там зиму и укрыться в гостеприимных ущельях его от свирепых буранов. Но до Улутау оставалось еще верст 250, и чтоб не утомить верблюдов и лошадей, нельзя было переходить в день более как верст по десяти. Прибыв на ночлег, женщины спешили поставить нам юрты, чуломейки и коши, а потом все народонаселение аула пряталось в этих подвижных жилищах от непогоды. Счастлив был тот, кто успевал запасти себе довольно хвороста и камыша, чтоб потом целый день греться и сушиться у огонька! И теперь еще нередко вздыхаю я по том времени, когда сиживал я, бывало, по нескольку часов сряду в безмолвном обществе моих теленгутов, машинально подкладывая камыш в резво-трескучий пламень и уносясь воображением в другой, давно уже покинутый мною край. Шум дождя, хлеставшего о кошмы, стон ветра, рыскавшего по степной пустыне, составляли пленительный отголосок моих грустных воспоминаний.
В один вечер, когда погода была еще хуже обыкновенного, послышался не в дальнем от нас расстоянии громкий крик. Мы выбежали из чуломейки, чтоб узнать, в чем дело, и присоединились к огромной толпе, которая собралась возле одной из юрт. Многие держали в руках пылающие хворостины, трепещущий свет которых позволял видеть нам все происходившее. Посреди толпы лежал на земле совершенно раздетый человек. Можно было принять его за мертвого, если б не были заметны судорожные движения, пробегавшие по телу его, когда пинки и тычки, которыми щедро награждали его все стоявшие вблизи, причиняли ему уже слишком чувствительную боль. Посреди всеобщего говора, я мог только понять, что это был лазутчик, который забрался внутрь самого аула и которого случайно заметили два проходившие киргиза. Зная уже, по многим опытам, трусость этого народа, я не мог не подивиться чудной отваге пойманного лазутчика. В самом деле, закрасться ночью в чужой аул затем, чтоб подсмотреть его расположение и подслушать, о чем толкуют в юртах - есть дело в высшей степени опасное - гораздо опаснее, чем отправиться мерить глубину рва неприятельской крепости. Тем не менее, в каждом ауле найдете вы несколько охотников на такой отчаянный подвиг - и что еще страннее, в других обстоятельствах десяток этих же удальцов пустится бежать при встрече с двумя исправно вооруженными казаками. Как согласить эти странные противоположности в людской храбрости? Пользуясь темнотою ночи, лазутчик обыкновенно отправляется один-одинёхонек на свое предприятие, оставляет лошадь свою верстах в двух от аула, подпалзывает к нему, как змея, высматривает и подслушивает, что ему нужно, и к рассвету скачет уже к своим сообщникам с вестями. При этом соблюдает лазутчик ту предосторожность, что, приближаясь к аулу, скидает с себя совершенно всю одежду. Киргизы всегда так сильно бывают прокопчены дымом, что собаки их чуют приближение человека только по этому дымному запаху и остаются в покое, когда приближающийся снимет с себя свою прокопченную одежду.
Пойманный лазутчик был мужчина лет сорока, высокого роста и крепкого сложения. Не видя никакой возможности освободиться от настигшей его беды, он спокойно ожидал решения своей участи. Это было вовсе не хвастливое мужество, не то мужество, которое заставляет североамериканского дикаря, среди ужасных истязаний, петь свою военную песнь - это было скорее отчаяние волка, который, как мне случалось видеть, медленно умирает под ударами тупых шашек. Но для несчастного лазутчика прежде смерти готовилась еще пытка. Аульным старшинам нужно было узнать, откуда он и какой род замышляет на них нападение. Пленник на все вопросы не отвечал ни слова. Принесли нагаек. Долго продолжалось истязание; по временам, слышался тяжелый вздох страдальца; иногда произносил он слово «Аллах», и только. Несколько раз киргизы прерывали пытку и уговаривали пленника рассказать им всю правду, но ни нагайками, ни ласкою не могли добиться от него никакого ответа. Принесли какие-то деревянные клинья, какие-то волосяные арканы… Я не имел духа смотреть на то, что готовилось, и ушел к себе в чуломейку. Теленгуты мои были очень недовольны, что я отвлек их от занимательного зрелища. Целую ночь не мог я заснуть; по временам долетали до меня вопли несчастной жертвы…
На рассвете не слыхать уже было никакого стона, но в ауле происходила сильная суматоха. Я вышел посмотреть, что делается. Обезображенный труп лазутчика валялся в грязи… Киргизы седлали лошадей. Как-то догадались они, что лазутчик был из чумекеевского рода, кочевавшего не слишком в дальнем расстоянии. Решено было немедленно отправиться на баранту, пока неприятель не проведал еще о случившемся. Сборы не были продолжительны; чрез час, человек триста всадников одвуконь отправились в поход, под личным предводительством Кенисары. Оставшимся в ауле приказано было по-прежнему кочевать по направлению к Улутау.
На другой день после отъезда наших барантовщиков, перед наступлением вечера, я занят был, по обыкновению, нежным разговором с Джельдуз, как вдруг она побледнела как полотно, и указала мне пальцем на несколько всадников, подъезжавших к аулу. Всадников было всего трое - они были разряжены в пух и, как кажется, подъезжали к аулу с самыми миролюбивыми намерениями. Я не мог понять причину страха Джельдуз, но не успел и расспросить ее, потому что она проворно скрылась в своей юрте, куда мне неприлично было за нею последовать. Между тем, несколько мужчин из нашего аула также заметили приближение всадников и радушно их приветствовали. Я спросил одного из теленгутов моих, зачем приехали эти незнакомцы и кто они такие. «Один из них, - ответил мне теленгут, - жених Джельдуз, а прочие его дружки. Калым не весь еще выплачен, и потому свадьбу делать нельзя, а между тем девка уже подросла, и жених приехал так только, потешиться с нею». Этот ответ произвел во мне невыразимо болезненное чувство, которого никак не ожидал я прежде. Склонность моя к Джельдуз показалась мне в эту минуту несравненно опаснее для моего спокойствия, чем я ее почитал до сих пор. Испуг бедной девушки при виде жениха доказывал мне, что она не рада его приезду и что любовь не облегчит для нее тяжелых оков, налагаемых Гименеем на азиатку.
Киргизы женятся тремя различными способами. Или достаются им жены по наследству, или похищают они их, или, наконец, берут их с согласия родителей. После смерти мужа, вдова обязана выйти за брата покойника или за дядю его, если нет брата, или, наконец, за другого ближайшего родственника его по боковой линии. Эти супружества бывают иногда не слишком привлекательны для наследников, но тем не менее обычай этот издревле ведется в степи. Другой род браков, основанных на похищении, самый обыкновенный. При каждой баранте в числе верблюдов, лошадей и баранов, стараются захватить и несколько красавиц. Деля добычу, делят между собою и этих красавиц, которые потом делаются законными женами победителей. Наконец, когда родители согласны, то мальчик и девочка обручаются друг другу, большею частию еще в колыбели, но настоящий брак не заключается до тех пор, пока не будет выплачен весь условленный калым. В ожидании этого благополучия, позволяется жениху приезжать гостить к невесте, и даже незадолго до брака, во время приезда своего, может он вступать во все права супружества. Так как большая часть калыма бывает уже тогда уплачена, то, по степным понятиям, нельзя опасаться, чтобы предполагаемый брак был расторгнут.
Жених бедной Джельдуз не бывал уже у нее в гостях два года и, по-видимому, приехал к ней в этот раз с решительными намерениями. Я видел, как поставили в стороне щегольскую юрту, как ввели в нее плачущую Джельдуз и как толпа старух села у входа в эту заветную юрту. Чрез несколько времени, появился жених, степной дикарь в полном значении этого слова, и прямо пошел к юрте. Старухи бросились на него с ужасным криком, били его, чем попало, кидали в него комами грязи. Жених спохватился, воротился к своим товарищам, взял у них множество безделушек и опять пошел к старухам, предлагая им все это в подарок. Старухи приняли подарки, но снова кинулись с бранью и кулаками на жениха, когда он подошел к юрте. Несколько раз повторялось то же самое; наконец, проклятые ведьмы удовлетворились сделанными им подарками или, может быть, догадались, что у жениха ничего уже более не осталось. Они впустили его в юрту к Джельдуз, а сами разошлись по своим жилищам. Все успокоилось.
Пытка, которую я видел накануне, и любезничанье приезжего жениха произвели во мне такое отвращение к киргизской жизни, что мысль об освобождении из плена задушила во мне все прочие чувства. Я подумал, что когда-нибудь совесть строго упрекнет меня в преступном малодушии, с которым я откладываю день за днем свой побег. В первом пылу чувств, волновавших меня, я решился бежать в ту же самую ночь. Это намерение было не совсем опрометчиво. Тучи облегали небо, и можно было ожидать весьма темной ночи; теленгуты мои, пользуясь отсутствием Кенисары, еще более пренебрегали своею обязанностию, и я не сомневался в том, что они не будут ночевать у меня в чуломейке… Наконец, я так давно на досуге обдумывал план побега, что умственно приготовился уже ко всем возможным случаям. Пока не совсем еще стемнело, я ходил по аулу, стараясь определить сколь возможно точнее направление ветра относительно четырех стран света. Прежде уже заметил я, что ветер дул постоянно все в одну и ту же сторону. Это обстоятельство позволяло мне надеяться, что я не собьюсь с надлежащего направления. Аул находился в то время на реке Каргале, не в дальнем расстоянии от озера Чубар-Тенис. С напряженным вниманием припоминал я себе все географические подробности карты, которую я часто рассматривал, находясь в отряде. Ближайшие к Каргале пункты, постоянно занятые русскими отрядами, были укрепления: Джаркаин-Агачское и Актауское. Каждое из них, как казалось мне, находилось верстах в 500 от Каргалы, первое - на севере, а второе на востоке. Я предпочел бежать в Актау, потому что дорога туда казалась мне определительнее - зная, что верстах во 150 должен я увидеть влево от себя знакомые мне горы Улутауские, далее попасть на который-нибудь из Кенгирей; следуя по его течению, выбраться непременно на Сары-Су и наконец, направляясь вверх по течению Сары-Су, достигнуть Сары-Суйского пикета, находящегося верстах в 60 от Актау. Путь этот представлял мне и те выгоды, что я мог надеяться избегнуть на нем всякой неприятной встречи. Никто не кочует в сентябре месяце на бесплодных берегах Сары-Су, а для двух коней корм найти везде можно. В шесть дней нетрудно доехать до Актау. Чрез шесть дней быть в полной безопасности! Эта мысль приводила меня в такой восторг, что я едва мог принудить себя подумать о предстоящих мне на пути трудностях и опасностях.
Между юртами, как и всегда, бродило много лошадей, которые держутся вблизи на всякий случай. Мне оставалось только выбрать из них двух понадежнее. За несколько дней до того, была у киргизов байга, т. е. скачка, и я заметил двух лошадей, которые обогнали всех прочих. На мое счастие, они не взяты были на баранту, и я отыскал их привязанными подле юрты жены Кенисары. Об оружии я и не думал - и к чему было мне брать его с собою? При встрече с целою шайкою, не отделаться от нее каким-нибудь тупым копьем или полуизломанным ружьем. Успех зависел не от рук моих, а от лошадиных копыт.
Когда уже совершенно стемнело, я воротился в свою чуломейку. Теленгуты принесли мне на ужин баранины и принялись за нее вместе со мною. Я разговаривал с ними, как ни в чем не бывало, и даже смеялся их глупым шуткам насчет моей страсти к Джельдуз. С ловкостию, которой позавидовал бы, я думаю, любой лондонский мошенник, утащил я у одного из теленгутов нож и швырнул его в самый темный угол чуломейки. Чрез несколько времени, теленгут хватился ножа своего, но я успел развлечь его внимание какою-то шуткою, и нож-избавитель остался в углу чуломейки. По окончании ужина, мы поговорили еще несколько времени, потом теленгуты связали меня, по обыкновению, и мы все трое легли спать.
Я скоро притворился спящим и с нетерпением ожидал, когда теленгуты мои уберутся прочь. Долго не мог я дождаться этого благополучия. Наконец, ушел один из теленгутов; через четверть часа, поднялся другой, подошел ко мне, прислушивался несколько времени, сплю ли я, и потом вышел также из чуломейки. Не теряя ни минуты времени, я пополз в тот угол, куда кинут был нож. Долго искал я его всем телом понапрасну; нисколько раз, с радостию хватал камышки и кусочки тростника, принимая их за него, наконец, ножик отыскан, и я воротился на свое место. Тотчас же принялся я за работу. С величайшим трудом удалось мин перерезать в одном месте веревку; остальное легко уже было сделать, как вдруг один из теленгутов возвратился назад в чуломейку. Это непредвидимое обстоятельство поразило меня как громовым ударом. Было так темно, что, конечно, теленгут ничего не мог заметить, но бежать при нем сделалось очень трудно. Нельзя было раскрыть чуломейки без того, чтоб холодный ветер не разбудил его, потому что он спал при самом входе. С другой стороны, если отложить побег, то утром теленгуты заметят, что веревка перерезана, и это обличит им мое намерение. Между неверным успехом и верною неудачею колебаться было нечего, и я решился продолжать начатое.
Только что теленгут улегся и захрапел, как я несколькими ударами ножа освободил себя от веревки. На том месте, где я спал, взбил я кошму грудою, чтоб теленгуты и на рассвете не могли заметить моего побега, и подумали, что я запрятался под кошму от холода. В углу захватил я подмеченный мною уже прежде мешок с крутом, который должен был составлять всю мою напутную пищу. Оставалось сделать самое трудное и опасное: выбраться из чуломейки. Я начал мое движение так тихо, так осторожно, как только мог, и вдруг кинулся назад, как бы наступив на змею: в темноте задел я за спящего теленгута… Он перевернулся с одного бока на другой, пробормотал что-то и снова захрапел. Через минуту я решился на новую попытку. Счастливо перебравшись через теленгута, я прилег к земле, выждал то мгновение, когда ветер несколько поупал, поднял кошму так мало, как только мог, и благополучно выполз из чуломейки.
Нечего было терять времени. Бегом пустился я к тому месту, где были привязаны лошади. Они были запутаны каким-то мудреным калмыцким узлом, которого и днем я никак не сумел бы развязать, но взятый нож позволил мне поступить по-александровски. Какая-то собака подошла ко мне, но не залаяла, а только, глядя на меня, принялась выть, как бы перед покойником. Я не верю никаким приметам, и еще рад был этому пронзительному вою, за которым киргизы, если б и не спали, то ничего не могли бы расслышать. Тихонько повел я лошадей в поле и бросил прощальный взгляд на ту юрту, где ночевала Джельдуз… Отойдя от аула саженей на пятьдесят, я вскочил на одну из лошадей, взял другую в повод и, сообразясь с направлением ветра, пустился на восток.
Лошади мои понеслись с такою быстротою, что дыхание захватило у меня в груди. Ветер, дувший мне прямо в спину, как бы преследовал меня, и его бешеные завывания, похожие на визг и гиканье разбойников, подгоняли коней моих лучше всякой нагайки. Я любовался свирепостию бури, как в другое время любовался бы тихим закатом солнца; борьба стихий так хорошо соответствовала волнению чувств моих. Сердце билось сильно, как будто хотело вырваться из груди, но не от страха билось оно. Я ощущал неизъяснимый восторг; жадно вдыхал я в себя воздух, он казался мне растворенным свободою. Не ранее как чрез полчаса приудержал я лошадей своих, когда уже, я думаю, верст пятнадцать отделяли меня от аула. Остальную часть ночи проехал я крупною рысью, пересаживаясь по временам с одной лошади на другую. К утру, погода несколько прояснилась и показалась заря. Таким образом, я мог поверить принятое мною направление и убедился в справедливости всех своих догадок. Дорого я дал бы, если б как-нибудь мог отгадать, сколько верст я проехал. Но вокруг меня не было никаких отличительных предметов, да если бы и были, то я по ним ничего не мог бы узнать, потому что весь край был мне совершенно неизвестен.
Я не чувствовал никакого утомления, хотя скакал целую ночь. Должно было, однако, остановиться, чтобы дать отдохнуть лошадям. Я воображал, что теперь уже, без сомнения, в ауле заметили мой побег и, вероятно, тотчас же пустились в погоню. Впрочем, я находился, по крайней мере, верстах в пятидесяти впереди моих преследователей и мог считать себя от них в некоторой безопасности. Место, выбранное мною для привала, было со всех сторон закрыто возвышенностями. По краям небольшого плёса росла густая трава, которой было очень достаточно для моих коней. Опасаясь, однако, запалить их, я долго водил их взад и вперед, несмотря на то, что меня сильно начал клонить сон, только что ступил я на землю. Наконец, когда кони мои достаточно простыли, я их пустил на траву, а сам заснул как убитый.
Не знаю, долго ли спал я, потому что небо было покрыто тучами, когда я проснулся, и нельзя было узнать времени по солнцу. Чувствуя сильный голод, вынул я круту из мешка, но к несчастию, я не позаботился взять с собою чашки, а крут нельзя иначе есть, как разведенный в воде. Нужда, однако, всему научит: вблизи отыскал я огромные листья какой-то травы, которые послужили мне вместо посуды. Еще не успел я кончить скромного своего завтрака, как увидел на краю горизонта несколько всадников. Хотя место, где я находился, и было совершенно закрыто, так что всадники не иначе могли меня заметить, как подъехав ко мне на самое близкое расстояние, но нельзя было полагать, чтоб они не стали осматривать этот плёс, и я счел за лучшее тотчас же вызвать их на преследование, тем более, что лошади мои наелись и отдохнули. Только что выехал я из оврага, как всадники пустили за мною лошадей своих во всю прыть, но я тотчас же заметил, что лошади их были уже очень утомлены огромным переездом. Расстояние между ними и мною все понемногу увеличивалось, но не ранее, как часа через два, я потерял их из виду. Лошади их совершенно выбились из сил, и они вынуждены были остановиться. Я вознес благодарную молитву к небу, которое явно мне покровительствовало: если бы эти всадники подъехали ко мне получасом ранее, то нашли бы меня спящим, и тогда я снова попался бы в плен, из которого, может быть, одна только смерть меня со временем освободила.
К вечеру, погода совершенно разъяснилась. Ветер затих и солнце село без облаков. Я отыскал Полярную звезду, и обернувшись к ней левым плечом, ехал всю ночь безостановочно. Около полуночи взошел месяц. С живейшим любопытством поглядывал я влево, надеясь увидеть Улутауские горы. Горизонт с этой стороны был неровно очерчен, но нельзя было отгадать, горы ли то или облака. К рассвету, я убедился, что Улутау точно влево от меня. Вдали узнал я знакомые мне вершины и даже гору, где находится могила Едигеева, близь которой провел я несколько дней, месяца два тому назад. Часа через три, выехал я на небольшой ручей, имевший течение прямо на восток и который счел я за один из Кенгирей. На следующий день, достиг я другого, более значительного ручья, который, судя по всем приметам, был Сары-Су. Этот ручей должен был мне служить Ариадниною нитью в странствии моем по бесплодной пустыне.
Я никого не встречал на пути своем, но едва ли что-нибудь другое, кроме желания вырваться из плена, могло вдохнуть в меня довольно сил, чтобы перенести все трудности путешествия. Я не обращал никакого внимания на усталость и только заботился о сбережении лошадей. Скудость пищи, к которой я не привык; невозможность переменить одежду, которую дождь беспрестанно промачивал насквозь; наконец, тяжелое ощущение, наводимое на человека продолжительным одиночеством, все это имело сильное влияние на мое здоровье. Иногда чувствовал я, что мысли мои затмеваются; какие-то странные, фантастические образы носились предо мною даже среди белого дня… Я не мог ни минуты заснуть спокойно. Часто представлялось мне, что кто-то крадется, чтобы схватить меня, или что лошади мои освободились от пут своих и несутся вдаль по степи. В минуты более спокойные, я старался разгадать, сколько верст остается мне еще проехать. Известно, как обманчивы понятия о скорости и времени. Иногда казалось мне, что я еду слишком тихо, что большая часть времени проходит у меня в отдыхе, иногда же увлекался я совершен противоположным мнением.
В одно утро ехал я, погруженный в мрачные свои размышления, как вдруг увидел пред собою копну сена. Нет! я не в состоянии выразить вам восторга, произведенного во мне этим признаком соседства казаков. Лошади мои тоже почуяли близость конца дальней дороги и понеслись во весь опор. В скором времени показался пикет. Легкий дымок вился из трубы; вокруг пикета бродили лошади. Устремив глаза на давно не виданное, привлекательное зрелище, я стрелою влетел в самую середину табуна, как вдруг услышал громовой голос: «Ах ты, орда беспутная!», и вслед за тем пуля свиснула у меня над самою головой. Два казака, с шашками наголо, неслись прямо на меня. Едва-едва успел я соскочить на землю и прокричать им: «Стойте, земляки!» Казаки сочли меня за отчаянного батыря, который кинулся в средину табуна, чтоб угнать его. Во мне, действительно, не было ничего православного. Старый стеганый халат и красный малахай делали меня совершенно похожим на киргиза, а загорелое, запыленное и обросшее бородою лицо никак не позволяло догадаться, что мне когда-нибудь прежде случалось бывать под кровлею. С нескольких слов все объяснилось. Казаки приняли меня как родного; угощали чем Бог послал, и в тот же день, согласно желанию моему, препроводили меня в Актау.
Через месяц был я уже в Петропавловске…
Барон У-р
Еще о Кенесары Касымове:
• Первые известия о русских в Кульдже и присоединение к России Киргизской степи: Рукопись инока Парфения, сообщенная Д. Ф. Косицыным;
• М. И. Венюков. Из Сибири;
• М. И. Венюков. Примечания к будущей истории наших завоеваний в Азии.
https://fotki.yandex.ru/users/nazipha/album/156201/