Воспоминания невоенного человека об Ахал-Текинской экспедиции (2/2)
Н. Кончевский. Воспоминания невоенного человека об Ахал-Текинской экспедиции // Дело, 1881, № 7.
НАЧАЛО
Представители частей, входивших в состав 1-й Ахал-Текинской
экспедиции. С наброска А. М. Алиханова. 1879
В половине октября мы двинулись в Мулла-Кары, т. е. верст на 20 с лишним дальше, вглубь степи, к концу укладки железной дороги, и, что называется, «променяли кукушку на ястреба». Жизнь на берегу Михайловского залива все еще была сносна: близость моря в значительной степени умеряла зной здешнего климата, - в новом же месте нашего жительства приходится круто: чуть не каждый день, между 1 и 2 часами, температура доходит до 45-49° (по Реомюру), а ночью градусов до 5 мороза, - так что разница между температурой дня и ночи иногда составляла с лишком 50°. Кроме того, в Михайловском заливе прекрасное купанье, если не считать недостатком его то, что после купанья голова делается совершенно белою (от соли) и волосы слипаются так, что трудно их и расчесать; да еще если невзначай пробьется хоть несколько капель воды в рот, - так покажется уж очень «солоно» в буквальном смысле слова. Действительно, вода здесь так сильно насыщена солью и вследствие этого так плотна, что плавать в ней почти не составляет труда. (Туркмены уверяют, что купанья в Михайловском заливе очень полезны для здоровья.)
Но что самое скверное в Мулла-Кары - это песчаные штормы: мы расположились посреди сыпучих песков, и в случае ветра просто нет возможности защищаться от песку; в каких-нибудь 5-10 минут вся внутренность кибитки покрывается толстым слоем пыли, которая лезет в глаза, в уши, в рот, в нос, одним словом - всюду; есть в такие дни почти невозможно, потому что, как вы ни оберегайте кушанье, в него все-таки набьется столько пыли, что треск от нее в зубах раздается на всю кибитку.
Слава Богу еще, что уже прошла пора тарантулов, скорпионов, фаланг и т. п. «прелестей», - они, положим, часто появлялись, но укушение их в это время года, хотя и ядовито, но смертью не оканчивается.
Конечно, человек такое животное, которое скоро ко всему привыкает, даже и к скверному. Мало-помалу и мы все стали равнодушнее относиться к проделкам азиатских зефиров, - дуете, мол, ну и черт с вами, дуйте! Все пошло обычным чередом. Кубанцы по-прежнему аккуратно каждый вечер после зари собираются в кружок и поют свои чудные песни, - а с другой стороны лагеря или, вернее, за лагерем слышатся оригинальные и вместе с тем однообразные звуки лезгинки, сопровождаемые хлопаньем в ладоши. Сюда приехал конвой генерала Скобелева, человек 20 осетин, которые, в ожидании «дальнейших приказаний», живут себе здесь, что называется, припеваючи.
Как-то мы собрались к ним, посмотреть лезгинку. Оказалось, что в это самое время к осетинам пришли в гости казаки-кубанцы. Это было очень интересное зрелище: хозяева не знали языка гостей, а гости - языка хозяев; тем не менее они говорили и, кажется, понимали друг друга.
Нас приняли с почетом, - сейчас же были разостланы бурки (осетины жили не в кибитках, а под открытым небом), появилось неизбежное матрасинское вино, с сильнейшим запахом бурдюка, а затем начальник конвоя, прапорщик Колиев, устроил лезгинку. Я впервые видел ее в исполнении природных кавказцев, - действительно, они танцуют восхитительно; хотя этот танец, собственно говоря, незамысловатый, - вся суть в нем заключается в простом хождении и в том, чтобы это хождение сопровождалось грациозными телодвижениями, - но осетины не только совершенно достигли этой, так сказать, основной задачи танца, но они сумели его еще в значительной степени осложнить: сперва пошли в дело кинжалы, между остриями которых искусно лавировали ноги танцоров; затем, с быстротою кошек, половина танцующих вскочила на плечи другой половине, и танцы продолжались этими оригинальными парами, если их можно так назвать; наконец перешли к танцам других национальностей Кавказа, так, например, к тушинскому и др.
Все это сопровождалось… музыкой, с прихлопыванием в ладоши, - но музыка эта была убийственна: за отсутствием инструментов (была лишь какая-то дудочка, но ее совсем не было и слышно), осетины пели лезгинку; - но это ничто в сравнении с специальным пением; это уже действительно для мало-мальски развитого и даже, скажу более, для некавказского уха, было положительно невыносимо; но мы испили чашу до дна.
Затем на сцену выступили кубанцы с своим трепаком, а потом и с песнями.
Но когда опять очередь пришла осетинам «пленять своим искусством свет», то мы, полюбовавшись танцами и видя, что дело подходит к пению, поспешили убраться подобру-поздорову.
Нам подвели оседланных коней, и хотя мы уверяли, что это совершенно излишне, так как нам до наших кибиток всего-то пройти каких-нибудь 50 сажен, но хозяева настаивали, чтобы мы ехали, на том основании, что обычай-де этого требует.
На другой день была назначена джигитовка; тут уж у осетин не было соперников: много-много кредитных бумажек было поднято на всем скаку с земли удалыми джигитами.
Но эти зрелища все же, в общем, далеко не услаждают жизнь: скука страшная, хуже чем в Михайловском заливе, - там как-то оживленнее: почти каждый день пароходы приходят, туркмены приезжают на лодках с арбузами и дынями (с островов Челекени и Огурчинского), - все же развлечение; а тут просто хоть умирай - песок, песок и песок; полнейшее отсутствие жизни; разве ящерица пробежит по песку, да и та при виде человека сейчас же нырнет, точно в воду, в песок и зароется так, что и не отыскать ее.
Собрались мы как-то целой компанией на экскурсию и решили проехать вдоль Узбоя [так называется прежний северный рукав Оксуса (Аму-Дарья), впадавший в нынешний Балханский залив]. Сравнительно ничего, все-таки хоть незначительная жизнь видна: кое-где встречается зеленое деревцо, громадный камыш, даже двух зайцев вспугнули и - о, удивление! - целую стаю грачей видели, - вероятно, перелетают «с милого севера в стороны южные». Говорят, что здесь и тигры встречаются, но нам на этот счет не повезло.
Вскоре, впрочем, мне удалось совершить экскурсию более интересную, а именно на остров Челекень, населенный мирными туркменами.
Я часто видел мирных туркмен, приезжавших в Михайловский залив то в качестве перевозчиков железнодорожных грузов, то в качестве продавцов арбузов и дынь; но мне хотелось посмотреть на их домашний быт, а главное - проверить те слухи, которые ходили о будто бы замечательно оригинальных поземельных отношениях. Впоследствии я несколько разочаровался, но все-таки не жалею об этой поездке.
Было решено, что я отправлюсь на пароходе до новой пристани у соседнего с Челекенью острова Рау [Сначала все грузовые суда, направлявшиеся в Михайловский залив, ходили предварительно в Красноводск; там они перегружались на суда с меньшим осадком, что обусловливалось мелководьем Михайловского залива, в котором есть места глубиною около 4-5 футов. Впоследствии перегрузку начали производить у острова Рау, причем значительно сокращалась длина рейсов, потому что Красноводск стоит в стороне от прямых рейсов как со стороны Баку, так в со стороны Астрахани.], где в мое распоряжение будет предоставлен паровой баркас.
Пароходы выходят из Михайловского залива всегда на рассвете, с тою целью, чтобы, во-первых, не стать где-нибудь на мели, а во-вторых, засветло добраться до Красноводска. Поэтому я с вечера забрался на пароход (в этот день шел «Аракс»), улегся спать и не слыхал, когда пароход двинулся в путь. Но вскоре я был разбужен страшным треском. Слышу - бывший со мною переводчик успокаивает ехавшую в Красноводск барыню: «Ны безпакойтэсь, ны безпакойтэсь - это мы на меле садились!»
Конечно, на меле сесть еще не бог весть как страшно, но откуда же треск?
Что же оказывается! Наш пароход вел на буксире пустую баржу; но когда сам он сразу врезался в песок и стал на мели, то шедшая сзади баржа, конечно, продолжала, в силу инерции, двигаться вперед и налетела на пароход, причем пробила в борту дыру аршина в 1½ в диаметре. Это, впрочем, там считается «обыкновенной историей», но нужно заметить, что «Аракс» до этого случая был единственным пароходом, которому таким путем не были «посчитаны ребра».
Я думал, что капитан парохода будет сконфужен таким пассажем, но он, как говорится, и в ус себе не дул; он очень удачно свел дело на почву сравнений.
- Нет, это что? Вонь на прошлой неделе «Карамзину» (другой пароход) 50-саженная (баржа), да еще с грузом, въехала в фальшборт, - вот это так! - пояснил капитан, и, как бы сознавая, что мы - не моряки - не можем оценить того впечатления, которое способен произвести «въезд» 50-саженной баржи, - обратился к своему помощнику:
- Как вы, Петр Антонович, полагаете, если 50-саженная въедет, а? Затрещит небось, а?
Помощник поддержал капитана.
Нам пришлось просидеть на мели часов шесть; капитан перепробовал все средства, чтоб снять пароход, но все усилия были тщетны; оставалось только выпустить воду из котла, и если б это крайнее средство не привело к желанным результатам, то нам оставалось бы ожидать до вечера другого парохода (из Красноводска), который бы снял нас. Приступили к последнему средству; но только что начали выпускать воду, как заметили, что пароход качается на волнах, а не стоит, как прежде, неподвижно, увязнув в песке. Оказалось, что, благодаря ветру с моря, вода поднялась и вместе с тем подняла пароход.
Затем, до острова Рау доехали благополучно; там я перешел на пристань, т. е. на большую баржу, стоящую среди моря на якорях, переночевал, а к 5-ти часам утра подле баржи пыхтел уже маленький паровой баркасик, на котором я, с переводчиком и двумя матросами, немедленно отправился на остров Челекень, находящийся оттуда верстах в 6-ти или 7-ми.
Остров Челекень расположен близь восточного берега Каспийского моря (39° с. ш. и 71° в. д.) и несколько южнее полуострова Дарджи. Он почти примыкает к азиатскому материку: отделяющая его полоса воды настолько незначительна как по своей ширине, так и глубине, что местные туркмены переходят ее вброд. Если у него отнять Северную Косу, тянущуюся верст на 8, и южный полуостров Дервиш, то он представит собою довольно правильный, овальной формы клочок земли верст в 20 ширины и около 25 длины. Но грустный вид представляет собою этот полуостров, являющийся почти повторением того, о чем я уже говорил раньше: тот же песок, тот же высохший саксаул и, наконец, имеющая особый вид, но также совершенно бесплодная, нефтяная почва - вот внешний вид острова. Жителей на нем считается около 2.000; расположены они в трех аулах и живут, главным образом, торговлею (прежде занимались и продажей нефти); в последнее время они, впрочем, довольно много зарабатывают перевозкою для Закаспийской железной дороги различных грузов на своих косовых (большие лодки), а также продажей арбузов и дынь - единственных возделываемых ими продуктов.
Я подъехал прямо к северному аулу. Берег был усеян народом, издали завидевшим паровой баркас и поспешившим посмотреть, какого им Бог дает гостя.
К самому берегу, благодаря мели, оказалось невозможным подъехать, поэтому несколько туркмен, сняв штаны, приблизились к баркасу и предложили перенести меня и переводчика на берег.
Я думал было уклониться от такой любезности, но затем, увидав, что в этом случае остается один исход - последовать примеру туркмен, т. е. самому снять штаны (что в присутствии такой многочисленной публики, притом «дам», мне казалось не совсем удобным), - взобрался на спину здоровенного туркмена и через несколько секунд был на берегу.
Я решил прямо ехать «на завод», т. е. на место, где в настоящее время компания (с г. Палашковским во главе) разрабатывает нефтагиль (из которого добывается фотоген и фотонафтиль), и просил переводчика позаботиться относительно лошадей. Но это было напрасно: нам уже вели двух оседланных ишаков (ослов).
Я положительно не хотел «с ослами иметь дело» и решил было идти пешком; решение свое я основывал, главным образом, на том, что осел не в силах и поднять меня, - и действительно, там замечательно мелкая порода; но здоровенный туркмен, раза в полтора потяжелее лося, вскочил на осла и проехал на нем рысью. Наконец мы пришли к тому заключению, что пойдем пешком, а ослы отправятся за нами, на случай, если мы устанем, и, кроме того, повезут некоторые бывшие с нами вещи…
С нами отправился проводник и еще несколько туркмен - так себе, «для компании».
Прежде всего, по выходе из аула, нам представились бакчи; меня поразило, что они были, в большинстве случаев, необыкновенно малых размеров (от 10-15 кв. сажень), были расположены все в одном месте и, несмотря на это, каждая была отгорожена от соседней. Я предложил вопрос, отчего бы им не сделать общую изгородь, что сократило бы по меньшей мере в десять раз количество необходимого материала (который здесь очень трудно добыть) и вместе с тем количество труда - так как, имея своей главной целью защиту бакчей от песчаных заносов, изгороди устраиваются весьма тщательно.
Туркмены согласились, что так лучше бы было.
Но когда затем я высказал мысль об удобстве общинной обработки, то туркмены начали улыбаться и сомнительно покачивать головами.
- Они говорят: «Передеремся все», - пояснил мне переводчик.
Странная вещь: текинцы - те же туркмены - в значительной мере прилагают общинный труд (о чем будет сказано дальше), а челекенцы недоверчиво относятся к общинному началу.
Но, видно, уж судьба над ними подшутила, потому что, несмотря на недоверие к этому началу, они, поневоле, сделались в известной степени общинниками; но тут виною, собственно говоря, просто несообразительность. Нужно знать, что весь Челекень считается общим владением населяющих его туркмен, но, конечно, тут еще очень мало поводов называть их общинниками, так как владение собственно землей не играет в их жизни почти никакой роли. Весь курьез заключается в том, что, благодаря именно попытке сделаться частными собственниками, туркмены сделались общинниками в значительно большей степени. Они постановили, что всякий туземец, вырывший нефтяной колодец, вместе с тем приобретает отдельное право на землю на расстоянии 50 сажен от колодца, - значит, все это пространство делалось частной собственностью.
Но ввиду того, что открытие колодца (в особенности обильного нефтью) в известном месте давало повод предполагать, что местность эта вообще богата нефтью, - другие туркмены тоже начинали рыть колодцы здесь же, но, конечно, блюдя «закон», - за пределами пятидесятисаженного расстояния от первого колодца. Одного только они не сообразили: что для того, чтобы вполне воспользоваться правом частного владения землею на 50 сажен вокруг вновь вырываемого колодца, - необходимо, чтобы он находился по меньшей мере на сто сажен от первоначального, потому что, выражаясь математически, окружные не пересекутся лишь в том случае, если расстояние между их центрами будет равно сумме их радиусов или больше ее. Но туркмены открывали свои колодцы тут же, где-нибудь поблизости.
Что же из этого выходило?
Открывал туркмен колодец, положим, в 75-ти саженях от другого колодца; когда он затем очерчивал радиусом в 50 сажен окружность (границу) своих владений, то эта окружность, очевидно, должна была в двух местах пересечь окружность соседнего владения, иначе говоря, захватить часть его и образовать больший или меньший кусок общего владения; затем тут же появлялся другой владелец, третий и т. д. Таким-то образом иногда на одном небольшом нефтяном участке являлось несколько владельцев, так что когда Палашковский и К° вздумали нанять для разработки нефтяной участок, то оказалось, что владения собственников, благодаря указанному обстоятельству, так переплетены между собою, что их нельзя было выделить, и приходилось уже иметь дело со всеми колодцевладельцами в числе (если не ошибаюсь) 13-ти человек; но об этом после.
Вскоре мы выбрались на берег моря и несколько верст шли по раковинам (самых разнообразных цветов), которые покрывают берег слоем до 2-3 вершков толщиною; хотя эти раковины довольно мелки, но все-таки по ним не особенно удобно ходить - ноги так и скользят, - но все же удобнее, чем по песчаным барханам.
Мы двигались без всяких приключений - в одном только месте внимание мое было затронуто: возле одного из пригорков, образовавшегося благодаря искусственной насыпи из земли и всякого мусора, наши спутники-туркмены стали на колени и принялись преусердно молиться, что выражалось очень энергическим битьем себя в грудь.
Спрашиваю, через переводчика, в чем дело.
Говорят: святой какой-то здесь похоронен.
Я сначала тоже проникся некоторым благоговением, - хоть и туркменский святой, думаю, а все же святой.
Но потом мне объяснили, что у туркмен святость очень легко приобретается - стоит только побывать в Мекке - и святой готов; даже при жизни он считается святым; но зато приобретаемая столь легко святость, хотя, быть может, и влечет за собой некоторые преимущества в будущей жизни и вызывает благоговение со стороны живых - пока святой жив, - подчас не избавляет его от тех земных неприятностей, которые приходится испытывать обыкновенным смертным; так, напр., несколько времени тому назад, на острове же Челекени, один из таких святых за разные «художества» (между прочим стащил что-то) был весьма чувствительно побит своими соплеменниками…
Наконец мы добрались и до завода. Прежде всего я зашел к управляющему, г. Серебрякову, который очень любезно принял меня, рассказал кое-что о тамошнем житье-бытье, но я сейчас же заметил, что он с местными жителями-туркменами не ладит.
Приняв меня за лицо, присланное специально для исследования вопроса о нефтяном промысле (хотя я таковым не был и отказывался от этой роли), он, главным образом, излагал нужды и неудобства компании, обвиняя во всем туркмен. Туркмены оказывались страшными угнетателями, хотя условие, заключенное с ними по найму участков для добывания и разработки нефтегиля, едва ли говорит в пользу этого мнения. Так, например, по условию туркмены получают самую ничтожную плату за пользование их нефтяными участками, но зато, по истечении известного срока, в их владении остаются все здания, построенные предпринимателем для потребностей производства. Казалось бы, такое условие довольно выгодно для туркмен; но затем далее в условии есть §, который гласит, что во владении туркмен остаются все здания, которые находятся в целости по день истечения срока контракта, - значит, стоит только за несколько дней до истечения срока контракта прекратить производство и приступить к разборке зданий, - а затем компания не теряет права на них и может исподволь перевезти в другое место, так как материалы, в особенности дерево, из которого там и выстроены здания, имеют большую ценность и могут быть во всякое время проданы за большую цену в Красноводск или даже тем же туркменам, - но, конечно, туркмены не предвидят такого сюрприза. Мало того, не имея прав рыть новых колодцев, они должны покупать нефть у компании, между тем как прежде они были в этом отношении в более выгодных условиях. Например, при генерале Ломакине было установлено следующее правило. Туркмены, вместо платы за участки, приобретали право десятого дня, т. е. в известный, заранее определенный день могли являться к месту добывания компанией нефти и брать сколько кому нужно; конечно, в течение дня они успевали набирать сколько нужно было для их обихода в последующие десять дней, и поэтому местные жители не являлись покупщиками нефти, - это, разумеется, было не особенно выгодно для компании, но более выгодно для туземцев. Теперь же, по словам туркмен, они не получают ни нефти, ни денег.
Я поинтересовался взглянуть на добывание нефтегиля, которое, нужно сказать, совершается самым незатейливым образом и без всяких приспособлений: в одном из естественных возвышений почвы срезан бок, в котором и находятся толстые жилы нефтегиля; рабочие, следуя по направлению жилы, выбирают нефтегиль, раскапывая лопатами почву, и так как эти жилы расположены почти у поверхности земли, то, разумеется, работа всегда производится снаружи, и о подземных работах в шахтах и помину нет. Тут же рядом, в небольшой котловине, находятся горячие серные источники: представьте себе небольшую площадку, похожую на дно высыхающей лужи; по ней весьма легко можно пробежать, - но только пробежать, потому что стоит лишь остановиться на несколько секунд - и вы сейчас заметите, что ваши ноги вязнут все более и более; в некоторых местах этой площадки заметно нечто вроде маленьких грязных фонтанчиков, высотою в каких-нибудь 1½ дюйма; если опустить руку в этом месте, то она совершенно свободно входит в почву, но затем, на глубине около ¼ аршина от поверхности, ощущается такая теплота, что нет возможности удержать руку; эти фонтанчики постоянно выбрасывают разный мусор, древесные обломки и проч. Вообще, на острове очень много всевозможных минеральных богатств, но о нем как-то забыли, и никому не приходить в голову исследовать этот богатый клочок земли хоть сколько-нибудь обстоятельно.
На другой день, на лошадях, любезно предложенных г. Серебряковым, мы отправились верст за 7, в южный аул; там уже, таким-то образом, сделалось известным, что кто-то приехал из Михайловского залива, и так как на Челекени туристов не водится, а ездят почти исключительно чиновники, то я был принят за одного из них. За версту до аула я быль встречен местным властями, старшинами, из которых каждый просил оказать ему честь - зайти в кибитку. Я хотел было зайти к самому влиятельному старшине, Ана-Хану, но потом, вспомнив маленькую неловкость, допущенную относительно его несколько дней тому назад, во время его приезда в Мулла-Кары, - решил, что лучше уклониться от этого.
Дело в том, что, желая оказать Ана-Хану любезность, его пригласили в Мулла-Кары, чтобы дать возможность посмотреть железную дорогу и проехать по ней, одним словом - пригласили его в гости. Конечно, Ана-Хан воспользовался этим приглашением и поехал. Прежде всего приехал пароходом в Михайловский залив, откуда он, а также другие лица, прибывшие из Красноводска, отправились с поездом в Мулла-Кары, о чем туда заранее дано было знать телеграммой. Но на беду вместе с Ана-Ханом приехали более важные лица, как, например, контролер, отрядный интендант и пр., так что в суматохе, да еще темень была страшная, - об Ана-Хане на первых порах и позабыли; он в вагоне так и остался. Вскоре, конечно, хватились: где же Ана-Хан? Пригласить его, угостить! Но увы! поезд ушел обратно в Михайловский залив и… увез с собой злополучного Ана-Хана. Конечно, он едва ли был особенно польщен таким приемом.
Потому-то я зашел к другому старшине, кибитка которого, кстати, была расположена при самом въезде в аул.
Я впервые был в кибитке зажиточного туркмена. Что о ней сказать? Я увидел только одни ковры: на полу ковры, по стенам ковры, тюки какие-то прикрыты коврами, на полках подушки - опять-таки покрыты коврами, одним словом - я заметил только маленькое пространство, у порога, которое не было покрыто ковром, именно, как после оказалось, место для костра.
Меня усадили на пол, подложив сбоку подушку, чтобы я мог облокотиться, и затем жена моего хозяина принялась стряпать неизменный «плов».
Между тем кибитка начала наполняться туркменами различных возрастов, но преимущественно мужеского пола. Они входили в кибитку молча, сбрасывали у порога свои туфли, преспокойно усаживались на ковер, позади меня или сбоку или возле костра, причем протягивали поочередно то одну, то другую ногу к костру, и затем начинали упорно смотреть на меня, так что, на первых порах, мне даже неловко было.
Прежде всего, вероятно, с целью показать, что и мы де чего-нибудь стоим, - мой хозяин показал свои медали с надписью «За усердие», а затем перешел к разным драгоценностям, как, напр., серебряным вещам, из которых одну - браслет - даже снял тут же с руки своей жены.
Я, конечно, показывал вид удивления, - и хозяин был очень доволен. Затем мне было предложено несколько вопросов: о моем чине, о том, кто старше (чином), генерал Скобелев или генерал Анненков, о делах с текинцами и проч. Оказывалось, что челекенские туркмены боялись нападения текинцев, благодаря именно существованию брода, о котором я уже говорил; в конце же концов перешли к жалобам на свое положение, на притеснения приезжими компаниями и т. п.
Когда я спросил, нет ли у кого-нибудь продажных ковров, то они в несколько минут завалили всю кибитку. Мне понравилась при этом черта туркмен, - они совсем не запрашивают: как сказал цену, так уж копейки не уступит. Цены, впрочем, они назначили сравнительно высокие.
- Да ведь в Красноводске и то дешевле, - убеждал я их, когда с меня запросили 60 рублей за палас (более грубый сорт ковров) длиною в 6 арш. и шириною в 3 аршина.
На это мне туркмены совершенно откровенно отвечали, что, правда, в Красноводске дешевле; но дело в том, что когда они сами везут продавать свои изделия, то это значит, что им очень нужны деньги, - и тогда они дешевле продают, даже ниже стоимости; когда же к ним приезжают покупать, то они требуют столько, сколько вещь действительно стоит, - возражение очень основательное, и я заплатил за два ковра 100 рублей.
Поблагодарив хозяина за прием и подарив при этом (по совету переводчика) его маленькому сынишке рубля на два мелкого серебра, я вышел из кибитки, чтобы отправиться обратно, но уже по прямому пути, в северный аул, куда должен был приехать за мной паровой баркас.
На площадке была масса народу; там кипела работа: в нескольких глиняных, особого устройства печках, женщины пекли чурек (хлебные лепешки); женщины здесь не закрывают лица, и я мог совершенно свободно рассмотреть большинство из них. Замечательное явление: в то время как мужчины-туркмены по типу скорей подходят к кавказской расе, женщины - настоящие монголки: узкие глаза, приплюснутый нос, широкие скулы; вообще не особенно привлекательны, старухи же просто отвратительны.
Я был очень приятно изумлен, когда увидел близь кибитки приготовленного для меня прекрасного серого коня; но мой бедный переводчик опять должен был ехать на осле и всю дорогу кричать: «Хор, хор, хор!»
Приехав в северный аул, мы прежде всего осведомились, нельзя ли достать куриных яиц, так как я сильно-таки проголодался: «плов», которым меня угощали в южном ауле, собственно говоря, представлял собою вещь несъедобную, и я его съел лишь столько, сколько нужно было, чтобы не обидеть хозяев.
- Лишь бы деньги были, - отвечал туркмен, - а то все можно достать.
Я даль рубль серебром, и он отправился на поиски.
Туркмен был отчасти прав: если там и нельзя было всего достать, то зато купить можно было решительно все, что там было.
Нужно сказать, что южный и северный аулы значительно отличаются между собою: первый из них населен почти исключительно богатыми туркменами, а второй, наоборот, бедными, которые поэтому волей-неволей очень падки к деньгам. Зашли в кибитку. Обстановка убогая: кибитка дырявая, - так со всех сторон и дует…
Скоро появился наш новый хозяин чуть ли не с полсотней яиц.
- Должно быть, хорошего мнения он о нашем аппетите, - заметил я переводчику.
Тот, как человек опытный, объяснил мне, что туркмены тоже попытаются покушать на наш счет. И действительно, когда яйца были сварены, вся семья, без церемонии, начала нам помогать, сначала робко, ожидая, вероятно, протеста, но затем так усердно, что нам пришлось подумать о мерах против того, чтобы не остаться голодными, - и мы, с своей стороны, тоже удвоили энергию. Затем был сварен чай, но я, впрочем, не мог его пить, потому что вода была ужасно соленая.
На Челекени нет пресной воды; ее обыкновенно привозят с Огурчинского острова, да и то только в южный аул, - во-первых, потому, что там живет богатый народ, который может позволять себе такую роскошь, а во-вторых, потому, что южный аул относительно очень близко, и доставка туда воды не сопряжена со сколько-нибудь значительными затруднениями.
Конечно, здесь, как и в южном ауле, в кибитку набралось десятка три туркмен, которых я разрешил хозяину угостить на мой счет чаем.
С другой стороны, мой переводчик заинтересовал их уменьем читать коран (туркмены - магометане, сунниты); они даже сначала усомнились было и тотчас послали за муллой; но тот подтвердил, что переводчик читает верно. Изредка он, впрочем, делал замечания, и туркмены при этом были очень довольны, так у них и было на лицах написано: «А вот видишь - наш-то все-таки лучше знает!»
В двери показались две «нетуземные» физиономии, присматриваюсь - матросы.
- За мной, что ли, братцы, приехали? - спрашиваю.
- Так точно, ваше бл-дие, - только придется до завтра подождать, потому темно теперь, не проберемся среди мелей.
Нечего делать, переночуем и здесь…
Наконец туркмены надоели мне, и я обратился к хозяину, чтобы он как-нибудь деликатно намекнул им об этом; но тот попросту велел им убираться вон, и гости беспрекословно повиновались.
Хозяин тоже хотел было удалиться и уступить кибитку в полное наше владение, но я уверил его, что он нисколько не мешает нам, и затем все вместе расположились спать: нас двое, туркмен, жена его, двое детей и племянница - молодая, миловидная девушка-туркменка, проданная уж куда-то под Красноводск за 400 руб., что считалось очень хорошим калымом (выкуп, платимый женихом за невесту).
Ночь была холодная, дуло со всех сторон, дым от костра лезет в горло, ребятишки по временам плачут (вероятно, от холода), - а тут еще ночью ветер сорвал верхнюю часть кибитки, которая обыкновенно на день снимается, - так холодом и пахнуло. Туркмен преспокойно приказал жене поправить кибитку, а сам хоть бы пальцем пошевельнул, - и та, несчастная, минут 10 возилась на холоде полунагая, пока устроила все как следует.
- Отчего ты не помог, ночью, жене поправить кибитку? - спросил я его потом.
Туркмен сперва посмотрел на меня несколько удивленно, потом улыбнулся.
- Это их дело, - отвечал он и указал рукой на женщин.
На утро, чуть свет, я отправился на паровом баркасе к пристани у острова Рау и в тот же день возвратился в Михайловский залив на пароходе, шедшем туда из Красноводска.
________
Вскоре получились слухи о появлении сильной шайки текинцев на линии Михайловской военной дороги, а затем - известие об отбитии у нас текинцами верблюжьего транспорта в 1.500 штук, о раненых и убитых; все это искажалось, преувеличивалось, и потому произвело страшный переполох. Но самый факт подтвердился.
Генерал Анненков счел нужным поехать на линию и лично принять те меры, которые вызывались обстоятельствами.
- В поход, в поход! - раздавалось со всех сторон; все желали ехать, но можно было ехать очень немногим. Вопрос о том, кого возьмут, кто пойдет, - волновал всех, не исключая и тех, у которых, собственно говоря, не было никакого основания надеяться на поездку в передовой отряд; но так уж человек устроен, - ведь кажется, дело совсем ясно - «не возьмут», - и все-таки надеется.
Фантазия разыгрывается до невероятных размеров.
- Эх, Георгия бы получить! - говорит молодой подпоручик и уж чуть ли не видит, как у него в петличке красуется белый крестик. О смерти подпоручик едва ли думает.
У другого, постарше чином и посолиднее, более скромное желание: ему бы хоть слегка отличиться да следующий штаб-офицерский чин получить; этот думает о смерти и не желает быть убитым, но согласен быть легко раненным или, как говорят, быть раненным в мягкие части, т. е. без повреждения костей.
Это пресловутое «быть раненным в мягкие части», как я замечал впоследствии, под Геок-Тепе, составляет, впрочем, заветную мечту большинства офицеров, потому что тут и «жизнь соблюдешь», и приобретешь разные права и преимущества.
Но вскоре, дли большинства, мечты должны были рассеяться, потому что сделался известным день отъезда, и главное - имена лиц, которым предстояло идти на линию, к месту появления неприятеля, а затем в передовой отряд. В числе этих немногих «счастливцев» был и ваш покорный слуга.
(Публикация оканчивалась словами «продолжение следует», однако завершена она так и не была. Цензура? - rus_turk.)
НАЧАЛО
Представители частей, входивших в состав 1-й Ахал-Текинской
экспедиции. С наброска А. М. Алиханова. 1879
В половине октября мы двинулись в Мулла-Кары, т. е. верст на 20 с лишним дальше, вглубь степи, к концу укладки железной дороги, и, что называется, «променяли кукушку на ястреба». Жизнь на берегу Михайловского залива все еще была сносна: близость моря в значительной степени умеряла зной здешнего климата, - в новом же месте нашего жительства приходится круто: чуть не каждый день, между 1 и 2 часами, температура доходит до 45-49° (по Реомюру), а ночью градусов до 5 мороза, - так что разница между температурой дня и ночи иногда составляла с лишком 50°. Кроме того, в Михайловском заливе прекрасное купанье, если не считать недостатком его то, что после купанья голова делается совершенно белою (от соли) и волосы слипаются так, что трудно их и расчесать; да еще если невзначай пробьется хоть несколько капель воды в рот, - так покажется уж очень «солоно» в буквальном смысле слова. Действительно, вода здесь так сильно насыщена солью и вследствие этого так плотна, что плавать в ней почти не составляет труда. (Туркмены уверяют, что купанья в Михайловском заливе очень полезны для здоровья.)
Но что самое скверное в Мулла-Кары - это песчаные штормы: мы расположились посреди сыпучих песков, и в случае ветра просто нет возможности защищаться от песку; в каких-нибудь 5-10 минут вся внутренность кибитки покрывается толстым слоем пыли, которая лезет в глаза, в уши, в рот, в нос, одним словом - всюду; есть в такие дни почти невозможно, потому что, как вы ни оберегайте кушанье, в него все-таки набьется столько пыли, что треск от нее в зубах раздается на всю кибитку.
Слава Богу еще, что уже прошла пора тарантулов, скорпионов, фаланг и т. п. «прелестей», - они, положим, часто появлялись, но укушение их в это время года, хотя и ядовито, но смертью не оканчивается.
Конечно, человек такое животное, которое скоро ко всему привыкает, даже и к скверному. Мало-помалу и мы все стали равнодушнее относиться к проделкам азиатских зефиров, - дуете, мол, ну и черт с вами, дуйте! Все пошло обычным чередом. Кубанцы по-прежнему аккуратно каждый вечер после зари собираются в кружок и поют свои чудные песни, - а с другой стороны лагеря или, вернее, за лагерем слышатся оригинальные и вместе с тем однообразные звуки лезгинки, сопровождаемые хлопаньем в ладоши. Сюда приехал конвой генерала Скобелева, человек 20 осетин, которые, в ожидании «дальнейших приказаний», живут себе здесь, что называется, припеваючи.
Как-то мы собрались к ним, посмотреть лезгинку. Оказалось, что в это самое время к осетинам пришли в гости казаки-кубанцы. Это было очень интересное зрелище: хозяева не знали языка гостей, а гости - языка хозяев; тем не менее они говорили и, кажется, понимали друг друга.
Нас приняли с почетом, - сейчас же были разостланы бурки (осетины жили не в кибитках, а под открытым небом), появилось неизбежное матрасинское вино, с сильнейшим запахом бурдюка, а затем начальник конвоя, прапорщик Колиев, устроил лезгинку. Я впервые видел ее в исполнении природных кавказцев, - действительно, они танцуют восхитительно; хотя этот танец, собственно говоря, незамысловатый, - вся суть в нем заключается в простом хождении и в том, чтобы это хождение сопровождалось грациозными телодвижениями, - но осетины не только совершенно достигли этой, так сказать, основной задачи танца, но они сумели его еще в значительной степени осложнить: сперва пошли в дело кинжалы, между остриями которых искусно лавировали ноги танцоров; затем, с быстротою кошек, половина танцующих вскочила на плечи другой половине, и танцы продолжались этими оригинальными парами, если их можно так назвать; наконец перешли к танцам других национальностей Кавказа, так, например, к тушинскому и др.
Все это сопровождалось… музыкой, с прихлопыванием в ладоши, - но музыка эта была убийственна: за отсутствием инструментов (была лишь какая-то дудочка, но ее совсем не было и слышно), осетины пели лезгинку; - но это ничто в сравнении с специальным пением; это уже действительно для мало-мальски развитого и даже, скажу более, для некавказского уха, было положительно невыносимо; но мы испили чашу до дна.
Затем на сцену выступили кубанцы с своим трепаком, а потом и с песнями.
Но когда опять очередь пришла осетинам «пленять своим искусством свет», то мы, полюбовавшись танцами и видя, что дело подходит к пению, поспешили убраться подобру-поздорову.
Нам подвели оседланных коней, и хотя мы уверяли, что это совершенно излишне, так как нам до наших кибиток всего-то пройти каких-нибудь 50 сажен, но хозяева настаивали, чтобы мы ехали, на том основании, что обычай-де этого требует.
На другой день была назначена джигитовка; тут уж у осетин не было соперников: много-много кредитных бумажек было поднято на всем скаку с земли удалыми джигитами.
Но эти зрелища все же, в общем, далеко не услаждают жизнь: скука страшная, хуже чем в Михайловском заливе, - там как-то оживленнее: почти каждый день пароходы приходят, туркмены приезжают на лодках с арбузами и дынями (с островов Челекени и Огурчинского), - все же развлечение; а тут просто хоть умирай - песок, песок и песок; полнейшее отсутствие жизни; разве ящерица пробежит по песку, да и та при виде человека сейчас же нырнет, точно в воду, в песок и зароется так, что и не отыскать ее.
Собрались мы как-то целой компанией на экскурсию и решили проехать вдоль Узбоя [так называется прежний северный рукав Оксуса (Аму-Дарья), впадавший в нынешний Балханский залив]. Сравнительно ничего, все-таки хоть незначительная жизнь видна: кое-где встречается зеленое деревцо, громадный камыш, даже двух зайцев вспугнули и - о, удивление! - целую стаю грачей видели, - вероятно, перелетают «с милого севера в стороны южные». Говорят, что здесь и тигры встречаются, но нам на этот счет не повезло.
Вскоре, впрочем, мне удалось совершить экскурсию более интересную, а именно на остров Челекень, населенный мирными туркменами.
Я часто видел мирных туркмен, приезжавших в Михайловский залив то в качестве перевозчиков железнодорожных грузов, то в качестве продавцов арбузов и дынь; но мне хотелось посмотреть на их домашний быт, а главное - проверить те слухи, которые ходили о будто бы замечательно оригинальных поземельных отношениях. Впоследствии я несколько разочаровался, но все-таки не жалею об этой поездке.
Было решено, что я отправлюсь на пароходе до новой пристани у соседнего с Челекенью острова Рау [Сначала все грузовые суда, направлявшиеся в Михайловский залив, ходили предварительно в Красноводск; там они перегружались на суда с меньшим осадком, что обусловливалось мелководьем Михайловского залива, в котором есть места глубиною около 4-5 футов. Впоследствии перегрузку начали производить у острова Рау, причем значительно сокращалась длина рейсов, потому что Красноводск стоит в стороне от прямых рейсов как со стороны Баку, так в со стороны Астрахани.], где в мое распоряжение будет предоставлен паровой баркас.
Пароходы выходят из Михайловского залива всегда на рассвете, с тою целью, чтобы, во-первых, не стать где-нибудь на мели, а во-вторых, засветло добраться до Красноводска. Поэтому я с вечера забрался на пароход (в этот день шел «Аракс»), улегся спать и не слыхал, когда пароход двинулся в путь. Но вскоре я был разбужен страшным треском. Слышу - бывший со мною переводчик успокаивает ехавшую в Красноводск барыню: «Ны безпакойтэсь, ны безпакойтэсь - это мы на меле садились!»
Конечно, на меле сесть еще не бог весть как страшно, но откуда же треск?
Что же оказывается! Наш пароход вел на буксире пустую баржу; но когда сам он сразу врезался в песок и стал на мели, то шедшая сзади баржа, конечно, продолжала, в силу инерции, двигаться вперед и налетела на пароход, причем пробила в борту дыру аршина в 1½ в диаметре. Это, впрочем, там считается «обыкновенной историей», но нужно заметить, что «Аракс» до этого случая был единственным пароходом, которому таким путем не были «посчитаны ребра».
Я думал, что капитан парохода будет сконфужен таким пассажем, но он, как говорится, и в ус себе не дул; он очень удачно свел дело на почву сравнений.
- Нет, это что? Вонь на прошлой неделе «Карамзину» (другой пароход) 50-саженная (баржа), да еще с грузом, въехала в фальшборт, - вот это так! - пояснил капитан, и, как бы сознавая, что мы - не моряки - не можем оценить того впечатления, которое способен произвести «въезд» 50-саженной баржи, - обратился к своему помощнику:
- Как вы, Петр Антонович, полагаете, если 50-саженная въедет, а? Затрещит небось, а?
Помощник поддержал капитана.
Нам пришлось просидеть на мели часов шесть; капитан перепробовал все средства, чтоб снять пароход, но все усилия были тщетны; оставалось только выпустить воду из котла, и если б это крайнее средство не привело к желанным результатам, то нам оставалось бы ожидать до вечера другого парохода (из Красноводска), который бы снял нас. Приступили к последнему средству; но только что начали выпускать воду, как заметили, что пароход качается на волнах, а не стоит, как прежде, неподвижно, увязнув в песке. Оказалось, что, благодаря ветру с моря, вода поднялась и вместе с тем подняла пароход.
Затем, до острова Рау доехали благополучно; там я перешел на пристань, т. е. на большую баржу, стоящую среди моря на якорях, переночевал, а к 5-ти часам утра подле баржи пыхтел уже маленький паровой баркасик, на котором я, с переводчиком и двумя матросами, немедленно отправился на остров Челекень, находящийся оттуда верстах в 6-ти или 7-ми.
Остров Челекень расположен близь восточного берега Каспийского моря (39° с. ш. и 71° в. д.) и несколько южнее полуострова Дарджи. Он почти примыкает к азиатскому материку: отделяющая его полоса воды настолько незначительна как по своей ширине, так и глубине, что местные туркмены переходят ее вброд. Если у него отнять Северную Косу, тянущуюся верст на 8, и южный полуостров Дервиш, то он представит собою довольно правильный, овальной формы клочок земли верст в 20 ширины и около 25 длины. Но грустный вид представляет собою этот полуостров, являющийся почти повторением того, о чем я уже говорил раньше: тот же песок, тот же высохший саксаул и, наконец, имеющая особый вид, но также совершенно бесплодная, нефтяная почва - вот внешний вид острова. Жителей на нем считается около 2.000; расположены они в трех аулах и живут, главным образом, торговлею (прежде занимались и продажей нефти); в последнее время они, впрочем, довольно много зарабатывают перевозкою для Закаспийской железной дороги различных грузов на своих косовых (большие лодки), а также продажей арбузов и дынь - единственных возделываемых ими продуктов.
Я подъехал прямо к северному аулу. Берег был усеян народом, издали завидевшим паровой баркас и поспешившим посмотреть, какого им Бог дает гостя.
К самому берегу, благодаря мели, оказалось невозможным подъехать, поэтому несколько туркмен, сняв штаны, приблизились к баркасу и предложили перенести меня и переводчика на берег.
Я думал было уклониться от такой любезности, но затем, увидав, что в этом случае остается один исход - последовать примеру туркмен, т. е. самому снять штаны (что в присутствии такой многочисленной публики, притом «дам», мне казалось не совсем удобным), - взобрался на спину здоровенного туркмена и через несколько секунд был на берегу.
Я решил прямо ехать «на завод», т. е. на место, где в настоящее время компания (с г. Палашковским во главе) разрабатывает нефтагиль (из которого добывается фотоген и фотонафтиль), и просил переводчика позаботиться относительно лошадей. Но это было напрасно: нам уже вели двух оседланных ишаков (ослов).
Я положительно не хотел «с ослами иметь дело» и решил было идти пешком; решение свое я основывал, главным образом, на том, что осел не в силах и поднять меня, - и действительно, там замечательно мелкая порода; но здоровенный туркмен, раза в полтора потяжелее лося, вскочил на осла и проехал на нем рысью. Наконец мы пришли к тому заключению, что пойдем пешком, а ослы отправятся за нами, на случай, если мы устанем, и, кроме того, повезут некоторые бывшие с нами вещи…
С нами отправился проводник и еще несколько туркмен - так себе, «для компании».
Прежде всего, по выходе из аула, нам представились бакчи; меня поразило, что они были, в большинстве случаев, необыкновенно малых размеров (от 10-15 кв. сажень), были расположены все в одном месте и, несмотря на это, каждая была отгорожена от соседней. Я предложил вопрос, отчего бы им не сделать общую изгородь, что сократило бы по меньшей мере в десять раз количество необходимого материала (который здесь очень трудно добыть) и вместе с тем количество труда - так как, имея своей главной целью защиту бакчей от песчаных заносов, изгороди устраиваются весьма тщательно.
Туркмены согласились, что так лучше бы было.
Но когда затем я высказал мысль об удобстве общинной обработки, то туркмены начали улыбаться и сомнительно покачивать головами.
- Они говорят: «Передеремся все», - пояснил мне переводчик.
Странная вещь: текинцы - те же туркмены - в значительной мере прилагают общинный труд (о чем будет сказано дальше), а челекенцы недоверчиво относятся к общинному началу.
Но, видно, уж судьба над ними подшутила, потому что, несмотря на недоверие к этому началу, они, поневоле, сделались в известной степени общинниками; но тут виною, собственно говоря, просто несообразительность. Нужно знать, что весь Челекень считается общим владением населяющих его туркмен, но, конечно, тут еще очень мало поводов называть их общинниками, так как владение собственно землей не играет в их жизни почти никакой роли. Весь курьез заключается в том, что, благодаря именно попытке сделаться частными собственниками, туркмены сделались общинниками в значительно большей степени. Они постановили, что всякий туземец, вырывший нефтяной колодец, вместе с тем приобретает отдельное право на землю на расстоянии 50 сажен от колодца, - значит, все это пространство делалось частной собственностью.
Но ввиду того, что открытие колодца (в особенности обильного нефтью) в известном месте давало повод предполагать, что местность эта вообще богата нефтью, - другие туркмены тоже начинали рыть колодцы здесь же, но, конечно, блюдя «закон», - за пределами пятидесятисаженного расстояния от первого колодца. Одного только они не сообразили: что для того, чтобы вполне воспользоваться правом частного владения землею на 50 сажен вокруг вновь вырываемого колодца, - необходимо, чтобы он находился по меньшей мере на сто сажен от первоначального, потому что, выражаясь математически, окружные не пересекутся лишь в том случае, если расстояние между их центрами будет равно сумме их радиусов или больше ее. Но туркмены открывали свои колодцы тут же, где-нибудь поблизости.
Что же из этого выходило?
Открывал туркмен колодец, положим, в 75-ти саженях от другого колодца; когда он затем очерчивал радиусом в 50 сажен окружность (границу) своих владений, то эта окружность, очевидно, должна была в двух местах пересечь окружность соседнего владения, иначе говоря, захватить часть его и образовать больший или меньший кусок общего владения; затем тут же появлялся другой владелец, третий и т. д. Таким-то образом иногда на одном небольшом нефтяном участке являлось несколько владельцев, так что когда Палашковский и К° вздумали нанять для разработки нефтяной участок, то оказалось, что владения собственников, благодаря указанному обстоятельству, так переплетены между собою, что их нельзя было выделить, и приходилось уже иметь дело со всеми колодцевладельцами в числе (если не ошибаюсь) 13-ти человек; но об этом после.
Вскоре мы выбрались на берег моря и несколько верст шли по раковинам (самых разнообразных цветов), которые покрывают берег слоем до 2-3 вершков толщиною; хотя эти раковины довольно мелки, но все-таки по ним не особенно удобно ходить - ноги так и скользят, - но все же удобнее, чем по песчаным барханам.
Мы двигались без всяких приключений - в одном только месте внимание мое было затронуто: возле одного из пригорков, образовавшегося благодаря искусственной насыпи из земли и всякого мусора, наши спутники-туркмены стали на колени и принялись преусердно молиться, что выражалось очень энергическим битьем себя в грудь.
Спрашиваю, через переводчика, в чем дело.
Говорят: святой какой-то здесь похоронен.
Я сначала тоже проникся некоторым благоговением, - хоть и туркменский святой, думаю, а все же святой.
Но потом мне объяснили, что у туркмен святость очень легко приобретается - стоит только побывать в Мекке - и святой готов; даже при жизни он считается святым; но зато приобретаемая столь легко святость, хотя, быть может, и влечет за собой некоторые преимущества в будущей жизни и вызывает благоговение со стороны живых - пока святой жив, - подчас не избавляет его от тех земных неприятностей, которые приходится испытывать обыкновенным смертным; так, напр., несколько времени тому назад, на острове же Челекени, один из таких святых за разные «художества» (между прочим стащил что-то) был весьма чувствительно побит своими соплеменниками…
Наконец мы добрались и до завода. Прежде всего я зашел к управляющему, г. Серебрякову, который очень любезно принял меня, рассказал кое-что о тамошнем житье-бытье, но я сейчас же заметил, что он с местными жителями-туркменами не ладит.
Приняв меня за лицо, присланное специально для исследования вопроса о нефтяном промысле (хотя я таковым не был и отказывался от этой роли), он, главным образом, излагал нужды и неудобства компании, обвиняя во всем туркмен. Туркмены оказывались страшными угнетателями, хотя условие, заключенное с ними по найму участков для добывания и разработки нефтегиля, едва ли говорит в пользу этого мнения. Так, например, по условию туркмены получают самую ничтожную плату за пользование их нефтяными участками, но зато, по истечении известного срока, в их владении остаются все здания, построенные предпринимателем для потребностей производства. Казалось бы, такое условие довольно выгодно для туркмен; но затем далее в условии есть §, который гласит, что во владении туркмен остаются все здания, которые находятся в целости по день истечения срока контракта, - значит, стоит только за несколько дней до истечения срока контракта прекратить производство и приступить к разборке зданий, - а затем компания не теряет права на них и может исподволь перевезти в другое место, так как материалы, в особенности дерево, из которого там и выстроены здания, имеют большую ценность и могут быть во всякое время проданы за большую цену в Красноводск или даже тем же туркменам, - но, конечно, туркмены не предвидят такого сюрприза. Мало того, не имея прав рыть новых колодцев, они должны покупать нефть у компании, между тем как прежде они были в этом отношении в более выгодных условиях. Например, при генерале Ломакине было установлено следующее правило. Туркмены, вместо платы за участки, приобретали право десятого дня, т. е. в известный, заранее определенный день могли являться к месту добывания компанией нефти и брать сколько кому нужно; конечно, в течение дня они успевали набирать сколько нужно было для их обихода в последующие десять дней, и поэтому местные жители не являлись покупщиками нефти, - это, разумеется, было не особенно выгодно для компании, но более выгодно для туземцев. Теперь же, по словам туркмен, они не получают ни нефти, ни денег.
Я поинтересовался взглянуть на добывание нефтегиля, которое, нужно сказать, совершается самым незатейливым образом и без всяких приспособлений: в одном из естественных возвышений почвы срезан бок, в котором и находятся толстые жилы нефтегиля; рабочие, следуя по направлению жилы, выбирают нефтегиль, раскапывая лопатами почву, и так как эти жилы расположены почти у поверхности земли, то, разумеется, работа всегда производится снаружи, и о подземных работах в шахтах и помину нет. Тут же рядом, в небольшой котловине, находятся горячие серные источники: представьте себе небольшую площадку, похожую на дно высыхающей лужи; по ней весьма легко можно пробежать, - но только пробежать, потому что стоит лишь остановиться на несколько секунд - и вы сейчас заметите, что ваши ноги вязнут все более и более; в некоторых местах этой площадки заметно нечто вроде маленьких грязных фонтанчиков, высотою в каких-нибудь 1½ дюйма; если опустить руку в этом месте, то она совершенно свободно входит в почву, но затем, на глубине около ¼ аршина от поверхности, ощущается такая теплота, что нет возможности удержать руку; эти фонтанчики постоянно выбрасывают разный мусор, древесные обломки и проч. Вообще, на острове очень много всевозможных минеральных богатств, но о нем как-то забыли, и никому не приходить в голову исследовать этот богатый клочок земли хоть сколько-нибудь обстоятельно.
На другой день, на лошадях, любезно предложенных г. Серебряковым, мы отправились верст за 7, в южный аул; там уже, таким-то образом, сделалось известным, что кто-то приехал из Михайловского залива, и так как на Челекени туристов не водится, а ездят почти исключительно чиновники, то я был принят за одного из них. За версту до аула я быль встречен местным властями, старшинами, из которых каждый просил оказать ему честь - зайти в кибитку. Я хотел было зайти к самому влиятельному старшине, Ана-Хану, но потом, вспомнив маленькую неловкость, допущенную относительно его несколько дней тому назад, во время его приезда в Мулла-Кары, - решил, что лучше уклониться от этого.
Дело в том, что, желая оказать Ана-Хану любезность, его пригласили в Мулла-Кары, чтобы дать возможность посмотреть железную дорогу и проехать по ней, одним словом - пригласили его в гости. Конечно, Ана-Хан воспользовался этим приглашением и поехал. Прежде всего приехал пароходом в Михайловский залив, откуда он, а также другие лица, прибывшие из Красноводска, отправились с поездом в Мулла-Кары, о чем туда заранее дано было знать телеграммой. Но на беду вместе с Ана-Ханом приехали более важные лица, как, например, контролер, отрядный интендант и пр., так что в суматохе, да еще темень была страшная, - об Ана-Хане на первых порах и позабыли; он в вагоне так и остался. Вскоре, конечно, хватились: где же Ана-Хан? Пригласить его, угостить! Но увы! поезд ушел обратно в Михайловский залив и… увез с собой злополучного Ана-Хана. Конечно, он едва ли был особенно польщен таким приемом.
Потому-то я зашел к другому старшине, кибитка которого, кстати, была расположена при самом въезде в аул.
Я впервые был в кибитке зажиточного туркмена. Что о ней сказать? Я увидел только одни ковры: на полу ковры, по стенам ковры, тюки какие-то прикрыты коврами, на полках подушки - опять-таки покрыты коврами, одним словом - я заметил только маленькое пространство, у порога, которое не было покрыто ковром, именно, как после оказалось, место для костра.
Меня усадили на пол, подложив сбоку подушку, чтобы я мог облокотиться, и затем жена моего хозяина принялась стряпать неизменный «плов».
Между тем кибитка начала наполняться туркменами различных возрастов, но преимущественно мужеского пола. Они входили в кибитку молча, сбрасывали у порога свои туфли, преспокойно усаживались на ковер, позади меня или сбоку или возле костра, причем протягивали поочередно то одну, то другую ногу к костру, и затем начинали упорно смотреть на меня, так что, на первых порах, мне даже неловко было.
Прежде всего, вероятно, с целью показать, что и мы де чего-нибудь стоим, - мой хозяин показал свои медали с надписью «За усердие», а затем перешел к разным драгоценностям, как, напр., серебряным вещам, из которых одну - браслет - даже снял тут же с руки своей жены.
Я, конечно, показывал вид удивления, - и хозяин был очень доволен. Затем мне было предложено несколько вопросов: о моем чине, о том, кто старше (чином), генерал Скобелев или генерал Анненков, о делах с текинцами и проч. Оказывалось, что челекенские туркмены боялись нападения текинцев, благодаря именно существованию брода, о котором я уже говорил; в конце же концов перешли к жалобам на свое положение, на притеснения приезжими компаниями и т. п.
Когда я спросил, нет ли у кого-нибудь продажных ковров, то они в несколько минут завалили всю кибитку. Мне понравилась при этом черта туркмен, - они совсем не запрашивают: как сказал цену, так уж копейки не уступит. Цены, впрочем, они назначили сравнительно высокие.
- Да ведь в Красноводске и то дешевле, - убеждал я их, когда с меня запросили 60 рублей за палас (более грубый сорт ковров) длиною в 6 арш. и шириною в 3 аршина.
На это мне туркмены совершенно откровенно отвечали, что, правда, в Красноводске дешевле; но дело в том, что когда они сами везут продавать свои изделия, то это значит, что им очень нужны деньги, - и тогда они дешевле продают, даже ниже стоимости; когда же к ним приезжают покупать, то они требуют столько, сколько вещь действительно стоит, - возражение очень основательное, и я заплатил за два ковра 100 рублей.
Поблагодарив хозяина за прием и подарив при этом (по совету переводчика) его маленькому сынишке рубля на два мелкого серебра, я вышел из кибитки, чтобы отправиться обратно, но уже по прямому пути, в северный аул, куда должен был приехать за мной паровой баркас.
На площадке была масса народу; там кипела работа: в нескольких глиняных, особого устройства печках, женщины пекли чурек (хлебные лепешки); женщины здесь не закрывают лица, и я мог совершенно свободно рассмотреть большинство из них. Замечательное явление: в то время как мужчины-туркмены по типу скорей подходят к кавказской расе, женщины - настоящие монголки: узкие глаза, приплюснутый нос, широкие скулы; вообще не особенно привлекательны, старухи же просто отвратительны.
Я был очень приятно изумлен, когда увидел близь кибитки приготовленного для меня прекрасного серого коня; но мой бедный переводчик опять должен был ехать на осле и всю дорогу кричать: «Хор, хор, хор!»
Приехав в северный аул, мы прежде всего осведомились, нельзя ли достать куриных яиц, так как я сильно-таки проголодался: «плов», которым меня угощали в южном ауле, собственно говоря, представлял собою вещь несъедобную, и я его съел лишь столько, сколько нужно было, чтобы не обидеть хозяев.
- Лишь бы деньги были, - отвечал туркмен, - а то все можно достать.
Я даль рубль серебром, и он отправился на поиски.
Туркмен был отчасти прав: если там и нельзя было всего достать, то зато купить можно было решительно все, что там было.
Нужно сказать, что южный и северный аулы значительно отличаются между собою: первый из них населен почти исключительно богатыми туркменами, а второй, наоборот, бедными, которые поэтому волей-неволей очень падки к деньгам. Зашли в кибитку. Обстановка убогая: кибитка дырявая, - так со всех сторон и дует…
Скоро появился наш новый хозяин чуть ли не с полсотней яиц.
- Должно быть, хорошего мнения он о нашем аппетите, - заметил я переводчику.
Тот, как человек опытный, объяснил мне, что туркмены тоже попытаются покушать на наш счет. И действительно, когда яйца были сварены, вся семья, без церемонии, начала нам помогать, сначала робко, ожидая, вероятно, протеста, но затем так усердно, что нам пришлось подумать о мерах против того, чтобы не остаться голодными, - и мы, с своей стороны, тоже удвоили энергию. Затем был сварен чай, но я, впрочем, не мог его пить, потому что вода была ужасно соленая.
На Челекени нет пресной воды; ее обыкновенно привозят с Огурчинского острова, да и то только в южный аул, - во-первых, потому, что там живет богатый народ, который может позволять себе такую роскошь, а во-вторых, потому, что южный аул относительно очень близко, и доставка туда воды не сопряжена со сколько-нибудь значительными затруднениями.
Конечно, здесь, как и в южном ауле, в кибитку набралось десятка три туркмен, которых я разрешил хозяину угостить на мой счет чаем.
С другой стороны, мой переводчик заинтересовал их уменьем читать коран (туркмены - магометане, сунниты); они даже сначала усомнились было и тотчас послали за муллой; но тот подтвердил, что переводчик читает верно. Изредка он, впрочем, делал замечания, и туркмены при этом были очень довольны, так у них и было на лицах написано: «А вот видишь - наш-то все-таки лучше знает!»
В двери показались две «нетуземные» физиономии, присматриваюсь - матросы.
- За мной, что ли, братцы, приехали? - спрашиваю.
- Так точно, ваше бл-дие, - только придется до завтра подождать, потому темно теперь, не проберемся среди мелей.
Нечего делать, переночуем и здесь…
Наконец туркмены надоели мне, и я обратился к хозяину, чтобы он как-нибудь деликатно намекнул им об этом; но тот попросту велел им убираться вон, и гости беспрекословно повиновались.
Хозяин тоже хотел было удалиться и уступить кибитку в полное наше владение, но я уверил его, что он нисколько не мешает нам, и затем все вместе расположились спать: нас двое, туркмен, жена его, двое детей и племянница - молодая, миловидная девушка-туркменка, проданная уж куда-то под Красноводск за 400 руб., что считалось очень хорошим калымом (выкуп, платимый женихом за невесту).
Ночь была холодная, дуло со всех сторон, дым от костра лезет в горло, ребятишки по временам плачут (вероятно, от холода), - а тут еще ночью ветер сорвал верхнюю часть кибитки, которая обыкновенно на день снимается, - так холодом и пахнуло. Туркмен преспокойно приказал жене поправить кибитку, а сам хоть бы пальцем пошевельнул, - и та, несчастная, минут 10 возилась на холоде полунагая, пока устроила все как следует.
- Отчего ты не помог, ночью, жене поправить кибитку? - спросил я его потом.
Туркмен сперва посмотрел на меня несколько удивленно, потом улыбнулся.
- Это их дело, - отвечал он и указал рукой на женщин.
На утро, чуть свет, я отправился на паровом баркасе к пристани у острова Рау и в тот же день возвратился в Михайловский залив на пароходе, шедшем туда из Красноводска.
________
Вскоре получились слухи о появлении сильной шайки текинцев на линии Михайловской военной дороги, а затем - известие об отбитии у нас текинцами верблюжьего транспорта в 1.500 штук, о раненых и убитых; все это искажалось, преувеличивалось, и потому произвело страшный переполох. Но самый факт подтвердился.
Генерал Анненков счел нужным поехать на линию и лично принять те меры, которые вызывались обстоятельствами.
- В поход, в поход! - раздавалось со всех сторон; все желали ехать, но можно было ехать очень немногим. Вопрос о том, кого возьмут, кто пойдет, - волновал всех, не исключая и тех, у которых, собственно говоря, не было никакого основания надеяться на поездку в передовой отряд; но так уж человек устроен, - ведь кажется, дело совсем ясно - «не возьмут», - и все-таки надеется.
Фантазия разыгрывается до невероятных размеров.
- Эх, Георгия бы получить! - говорит молодой подпоручик и уж чуть ли не видит, как у него в петличке красуется белый крестик. О смерти подпоручик едва ли думает.
У другого, постарше чином и посолиднее, более скромное желание: ему бы хоть слегка отличиться да следующий штаб-офицерский чин получить; этот думает о смерти и не желает быть убитым, но согласен быть легко раненным или, как говорят, быть раненным в мягкие части, т. е. без повреждения костей.
Это пресловутое «быть раненным в мягкие части», как я замечал впоследствии, под Геок-Тепе, составляет, впрочем, заветную мечту большинства офицеров, потому что тут и «жизнь соблюдешь», и приобретешь разные права и преимущества.
Но вскоре, дли большинства, мечты должны были рассеяться, потому что сделался известным день отъезда, и главное - имена лиц, которым предстояло идти на линию, к месту появления неприятеля, а затем в передовой отряд. В числе этих немногих «счастливцев» был и ваш покорный слуга.
(Публикация оканчивалась словами «продолжение следует», однако завершена она так и не была. Цензура? - rus_turk.)