Хивинский поход графа Перовского (5)
И. Н. Захарьин (Якунин). Граф В. А. Перовский и его зимний поход в Хиву. - СПб., 1901.
Другие части: [ 1], [ 2], [ 3], [ 4], [5], [ 6], [ 7], [ 8].
Хивинский поход 1839-1840 гг. Вьюки с сухарями и с овсом
VIII.
Загадочная болезнь генерала Молоствова. - Обострившиеся отношения генералов Перовского и Циолковского. - Отказ киргизов-верблюдовожатых следовать с отрядом. - Расстреляние трех киргизов. - Недобрые вести из Чушка-Кульского укрепления. - Отправка туда роты и сотни казаков. - Нападение двух тысяч конных хивинцев. - Барабанщик, спасший отряд. - Бой с хивинцами. - Отбитие атак. - Отступление хивинцев. - Сожжение нашего пленного солдата. - Награды.
В то время, когда формирование «отдельной колонны» [Здесь следует оговориться, ввиду довольно крупного разноречия, при определении числа колонн, вышедших из Эмбенского укрепления к Чушка-Кулю. В одних официальных сообщениях упоминается о нескольких колоннах, в других говорится лишь о двух колоннах (генерала Циолковского и полковника Гекке), в записках же, у меня имеющихся, и в частных письмах говорится лишь об одной колонне, и это последнее сообщение является, по-видимому, более вероятным и правдоподобным, так как, раз мысль идти на Хиву была оставлена, то не было, следовательно, и надобности высылать из Эмбы к Чушка-Кулю, для исследования подъема на Усть-Урт, несколько отрядов.] подбиралось уже к концу и определен был день ее выступления, заболел, совершенно неожиданно и беспричинно, генерал-майор Молоствов, назначенный начальником этой колонны. В отряде стали ходить весьма странные слухи о причинах внезапной болезни очень любимого солдатами генерала… к его болезни стали примешивать имя генерал-майора Циолковского. Но этому тяжкому обвинению верили лишь немногие, и оно всего более создано было, по-видимому, тою ненавистью, которую питали в отряде к этому ужасному человеку. Известно было лишь одно, что генерал Молоствов заболел тотчас же, как только вернулся в свою кибитку от генерала Циолковского, у которого он пил кофе.
Отношения главноначальствующего к генерал-майору Циолковскому были в это время крайне обострены: уволенный за зверское обращение с нижними чинами от должности начальника 1-й колонны, Циолковский, понятно, питал в душе большую злобу против генерала Перовского, а этот, в свою очередь, узнав от штабс-капитана Никифорова, какую «партию» сформировал вокруг себя в отряде опальный генерал, давший совет идти в Хиву зимою, не мог, конечно, чувствовать к нему за все это особой приязни… Но случилось, однако, так, что, когда заболел Молоствов, старшим в отряде, после генерал-адъютанта Перовского, очутился генерал-майор Циолковский, так как генерал-лейтенант Толмачев заболел еще раньше и ехал в возке, от самого урочища Биш-Тамак, не владея простуженными ногами. Согласно принятым правилам, Циолковского никак нельзя было обойти, тем более теперь, когда, вследствие неудач, главноначальствующий сознавал, что его престиж в Петербурге поколеблен… И вот, скрепя сердце и подавляя свое личное неудовольствие, Перовский, приказом по отряду от 9-го января 1840 г., назначил начальником «отдельной колонны» Циолковского.
Второе неприятное обстоятельство случилось в отряде 31-го декабря, всего за день до выступления отдельной колонны из Эмбенского укрепления к Чушка-Кулю. Ночью несколько десятков киргизов, которые должны были идти с этою колонною, сговорились и ушли тихонько из отряда в степь, в свои аулы, вместе с принадлежащими им верблюдами. Когда доложено было об этом происшествии главноначальствующему, он велел собрать всех верблюдовожатых, сам вышел к ним и объявил, чтобы никто из них не смел впредь уходить из отряда самовольно, что они наняты по условию на весь поход, до его окончания, и поэтому не имеют права оставлять отряд; что они подданные русского Государя и должны послужить ему в это тяжелое время, а не изменять, бросая отряд на произвол судьбы; что если кто-нибудь из них позволит себе самовольно и тайно уйти, то генерал прикажет нагнать ослушников и с ними будет поступлено по законам военного времени.
Едва переводчик успел передать киргизам слова генерала, как они все в один голос закричали: «Бармас! бармас!», т. е. «не пойдем»… и затем заявили, что у них и без того уже пала половина верблюдов, а в дальнейшем походе они все передохнут, а они, киргизы, не уверены, исполнят ли русские свое обещание - заплатят ли за павших верблюдов. На это генерал объяснил им, что, согласно условию, плата за павших должна быть произведена по возвращении отряда в Оренбург, а не здесь, в степи, во время неоконченного еще похода. Но киргизы зашумели еще громче и заявили окончательно, что дальше с отрядом не пойдут. Тогда генерал Перовский объявил им, что если они будут упорствовать, то он прикажет всех их расстрелять… Киргизы нисколько не испугались этой угрозы и заявили прямо, что если их не отпустит, то они все уйдут из отряда самовольно. Генерал еще раз повторил им: «Помните, я не шучу; вас расстреляют!..»
На это киргизы спокойно ответили: «Пусть расстреливают; мы все-таки не пойдем!..»
Наступил самый тяжелый и решительный момент… Кругом стояли начальники отдельных частей, офицеры, солдаты… Все отлично понимали, что если только киргизы приведут свое намерение в исполнение и оставят отряд, то идти ни вперед, ни назад нельзя уже будет: придется всем жить в Эмбенском укреплении до весны - то есть до того времени, когда наймут в Оренбурге и вышлют к отряду несколько тысяч новых верблюдов.
Генерал Перовский приказал поставить столб, вырыть яму и вызвать вперед 12 человек солдат с заряженными ружьями. Через пятнадцать минут все было готово… Тогда генерал, сильно изменившись в лице, спросил киргизов еще раз: «Так не пойдете?..»
Все в один голос ответили: «Не пойдем!..»
Так как у двенадцати с лишком тысяч верблюдов, нанятых в Оренбурге, было более 1200 верблюдовожатых киргизов, считая на каждых десять верблюдов по одному киргизу, то перед генералом Перовским стояла очень большая масса этих номадов. Он приказал вызвать к столбу ближайшего к нему ослушника… Киргиз пошел без всякого сопротивления: он лишь простился, по-киргизски, с своими товарищами. Его поставили к столбу и наскоро привязали… Офицер скомандовал «Пли!» - и киргиз был расстрелян. Живо разрезали веревки, и он упал в яму…
- Следующего! - крикнул Перовский.
Повторилась та же история с другим киргизом… Едва он кувырнулся в яму, как генерал крикнул вновь:
- Следующего!..
Расстреляли и третьего киргиза… Едва спустили его в яму и стрелки зарядили вновь ружья, как вся тысячная масса киргизов упала на колени и закричала:
- Алла! Алла!.. Пойдем, бачка, пойдем!
Они, оказалось после, были вполне уверены, что генерал Перовский не имеет права их расстрелять и не может этого сделать; оттого у них и была такая самоуверенность и решимость уйти и бросить отряд.
Генерал Перовский, прекратив экзекуцию, приказал сказать им, что если кто-нибудь из них осмелится уйти из отряда самовольно, ночью, то будет настигнут и расстрелян; а если даже и удастся ему избежать погони, то будет, все равно, разыскан в ауле и казнен в Оренбурге, по возвращении отряда из похода.
Эта угроза и вид трех расстрелянных товарищей так напугали киргизов, что ни один из них впоследствии не решился самовольно бросить отряд - и все дошли с ним до Оренбурга. Тем не менее, ввиду крупной убыли верблюдов, было тогда же послано в Оренбург распоряжение немедленно нанять или купить у киргизов несколько сот свежих верблюдов, которых тотчас же и доставить в Эмбенское укрепление.
Пока шли эти окончательные сборы «отдельной колонны», задерживаемой в Эмбенском укреплении такими случайными обстоятельствами, как внезапная болезнь генерала Молоствова и открытое неповиновение верблюдовожатых киргизов, на Эмбу, из Чушка-Куля, прибыл второй нарочный и привез печальное известие, что там, после благополучного отбития приступа хивинцев, пришлось все-таки, во избежание внезапного вторичного штурма, усилить сторожевую и форпостную службу, в особенности ночью, - и, благодаря этому обстоятельству, а также и от дурной воды озера, близ которого возведено было Чушка-Кульское укрепление, там появилась такая масса больных дизентерией, скорбутом и цингою, что их положительно некуда было помещать… Тотчас же, по распоряжению главноначальствующего, была снаряжена рота пехоты численностью в 140 человек, на санях, запряженных верблюдами, с сотнею козаков, из коих только 40 были верхами, под начальством ротного командира поручика Ерофеева, которому поручено было идти в Чушка-Куль как можно скорее, забрать оттуда всех больных и привезти их на Эмбу. К отряду прибавлено было еще 230 верблюдов с овсом, сухарями, крупою и прочими запасами.
Отряд этот, идя форсированным маршем, прошел почти уже весь путь благополучно; но однажды, около полудня, всего в 20-ти верстах от Ак-Булака, его застиг страшнейший буран, свойственный лишь здешним необозримым степям, когда, среди белого дня, не видно бывает свету Божьего… Идти в такую непроглядную метель не было никакой возможности, и отрядик решил остановиться ненадолго, чтобы переждать вьюгу. Места, конечно, не выбирали для остановки - как это делалось в обыкновенное время, когда намечается место более или менее безопасное от внезапного нападения, - а где застиг буран, тут и задумали остановиться. При этом не принимали еще и никаких мер предосторожности: не выставили передовых постов, не заняли находившуюся вблизи возвышенность, даже ружья у казаков находились в чахлах, а у солдат были затюкованы в возах, и каждый заботился лишь об одном: как бы укрыться от вьюги и потеплее устроиться, что, однако, было нелегко, так как отряд этот, ввиду спешности дела и небольшого расстояния, которое предстояло пройти - всего 170 верст, - не взял с собою джуламеек.
И вот, едва только поуспокоились в отряде и прикурнули, как с левой стороны, из-за пригорка, выскакала громадная конная партия хивинцев и с диким гиканьем и криком «Алла!» бросилась на отряд. Передние всадники были вооружены пиками, остальные шашками, и лишь у очень немногих виднелись за спинами длинные карабины, из которых хивинцы стреляют не иначе, как установив их на особые подставки.
К великому счастью для атакованных, число которых вместе с офицерами было не более 250 человек, на самом краю бивуака, обращенного к пригорку, находился ротный барабанщик, который, увидев несущихся туркмен, живо выхватил свои палки и ударил тревогу. Эта находчивость не растерявшегося молодца-барабанщика и спасла маленький отряд от неминуемой гибели и смерти: едва только лошади хивинцев подскакивали к отряду, как, заслышав треск неведомого им дотоле инструмента, быстро, на всем скаку, сворачивали в бок или же взвивались от страха на дыбы, сбрасывая с себя всадников. Все это произошло в какие-нибудь две, много три минуты… А тем временем казаки опомнились, выхватили из чахлов ружья и дали залп, а пехота живо достала их из тюков и стала заряжать… Хивинцы круто повернули своих лихих коней и понеслись назад, отбив, однако, от отряда 30 верблюдов, шедших с запасами и продовольствием, которые были немного в стороне; этих верблюдов никто не защищал, так как при них в это время был всего один солдат и несколько киргизов; киргизы разбежались и попадали от страха в снег, а солдатика туркмены захватили волосяным арканом и поволокли за собою. Они остановились от отряда не более как на расстоянии двух ружейных выстрелов, на том самом бугре, из-за которого выскочили, и стали делить добычу. Затем принялись за еду, с большим, по-видимому, аппетитом, так как ели очень долго, с полчаса, по крайней мере. [В 1842 году, наши офицеры слышали в Хиве, от наших же перебежчиков, что хивинцы, т. е. туркмены-йомуды, напавшие на отряд поручика Ерофеева, были действительно очень голодны, так как взятые ими в дорогу крут и чуреки совсем были на исходе и потреблялись всадниками в самых гомеопатических дозах. Крут - это сыр, приготовляемый из бараньего молока, небольшими кусочками; его растирают в воде, делают довольно густую смесь и этим утоляют голод. Чурек - это круглая лепешка, испеченная в золе из пресного теста, приготовленного из пшеничной муки]. А в это время в нашем отряде, бывшем почти в десять раз меньше хивинского, шли лихорадочные приготовления к обороне: из оставшихся тюков, кулей и саней устраивалось каре, делался снеговой бруствер, заряжали ружья и пр.; а хивинцы, сидя на бугре, преспокойно ели наши сухари и не особенно торопились окончить свой неожиданный обед, так как были вполне уверены, что отряд на верблюдах никуда не может уйти и, по своей малочисленности, будет неминуемо истреблен или забран живьем в плен… Участники зимнего похода в Хиву, передавая мне об этом деле, добавляли, что не будь хивинцы так голодны, или будь вместо них другой азиатский народ, напр. афганцы или текинцы - наш маленький отряд погиб бы весь до последнего человека, или всех увели бы в Хиву живьем: оказалось, что во время первого нападения ружья заряжены были только у одних казаков, а в пехоте они не только не были заряжены, но лежали затюченные (т. е. уложенные) в санях, да еще спрятанные в чахлы.
Когда хивинцы покончили с едой, то почувствовали себя гораздо бодрее и воинственнее: они сели на коней, сбились в одну большую партию и с криками «Алла!» бросились на отряд, рассчитывая, очевидно, растоптать его своею массою… Но вышло иначе: хивинцев подпустили на ружейный выстрел и дали по ним один залп, потом другой… Ружья клались на тюки, стреляли почти наверняка, в громадную плотную массу, в две почти тысячи коней и всадников; знали, наконец, что от удачи выстрелов зависит жизнь и смерть атакованной горсти людей… К счастью, буран в это время стал стихать и не мешал целиться…
Когда дым от выстрелов рассеялся, то увидали, что на снегу лежат несколько хивинцев и барахтаются раненые лошади, а все уцелевшие всадники мчатся назад на бугор… Там они остановились и начали о чем-то толковать между собою; при этом так громко спорили и кричали, что в нашем отряде хорошо слышен был их крик… Наконец крики стихли, хивинцы разделились на две части и стали обскакивать отряд с двух сторон, рассчитывая, что наши солдаты, разбившись пополам, не в силах будут противустоять двум конным отрядам, по тысяче человек в каждом, атакующим одновременно… Но и тут хивинцы ошиблись в своих расчетах: каре защищалось со всех четырех сторон, а солдаты и казаки стреляли очень ловко и метко, укладывая ружья, по-прежнему, на тюки и на кули с продовольствием… Эта третья атака была столь же неудачна, хивинцы поплатились за свою дерзость еще более: на снегу лежало их около тридцати человек, и еще более было убитых и раненых лошадей, а многие лошади, очевидно, раненые же, носились по степи одни, без всадников…
Вновь вся эта туча беспорядочной конницы взъехала на возвышенность, вновь поднялся страшнейший крик и шум… Наконец хивинцы пришли, должно быть, к такому выводу: все их атаки не удались потому, что они были конные, что лошади пугаются выстрелов и страшного барабанщика; а если, напротив, атака будет пешая, то она удастся наверняка, так как численность атакующих почти в десять раз более нашего отряда. Для этой цели половина отряда спешилась и отдала своих коней другой половине всадников; а чтобы защитить себя от метких русских пуль, спешенные хивинцы тихо погнали перед собой только что отбитых у нас верблюдов, а за ними подвигались и сами. Из оставшегося же конного отряда выделилась партия человек в двести с пиками в руках, рассчитывая нагонять и прикалывать разбитого и затем бегущего неприятеля - т. е. наших солдатиков…
Эту атакующую колонну отряд рискнул подпустить к каре, как пешую, ближе, чем предыдущие две атаки, и когда хивинцы были не более как в двухстах шагах, по ним открыт был убийственный батальный огонь всем отрядом, так что стреляли даже и офицеры… В отряде, ободрившемся вследствие только что отбитых двух атак, явилась уже крепкая уверенность в своей силе и такая смелость, что насчет нападавших туркмен сыпались, со стороны солдат, шутки и остроты…
Когда батальный огонь немного перервался вследствие заряжания ружей, то глазам атакованных представилась такая картина: штук двадцать верблюдов лежали в снегу убитыми или издыхающими, а остальные, будучи ранены, разбежались во все стороны… Положение хивинцев на этот раз явилось несравненно худшим, чем в первые атаки: они очутились к отряду гораздо ближе и, вдобавок, пешие… Раздался залп, и хивинцы дрогнули и побежали… а так как бежали они плотною, тысячной толпою, в беспорядочно сомкнутом строе, то посылаемые им вдогонку пули производили порядочное опустошение… С громкими воплями понеслась, наконец, эта куча людей, насколько можно было быстро, стараясь убежать из-под выстрелов и укрыться за пригорок…
А в русском маленьком отряде, в это время, поручик Ерофеев скомандовал: «На молитву!» Все обнажили головы и принесли горячее благодарение Богу за избавление от лютой смерти…
Время подходило к вечеру, и вскоре наступили сумерки. Хивинцы совсем скрылись за возвышенностью, и не было видно ни одного из них. Тогда часть отряда осталась на флангах каре, для наблюдения за неприятелем, а остальные принялись за варку пищи. Наконец совсем стемнело. Внутри каре ярко пылали костры, а у огней расположились солдаты и козаки; все хлопотали о горячем ужине, шел громкий и веселый говор о только что прекратившемся бое… Вдруг со стороны неприятеля раздался выстрел, за ним другой, третий и четвертый… И только один не попал в цель: остальными тремя выстрелами был убит один козак наповал, а двое тяжело ранены… поручик Ерофеев, прежде всего, приказал затушить все огни, что и было немедленно исполнено: костры живо закидали снегом… Затем стали обдумывать и соображать - откуда могли быть выстрелы?.. Ночь была хотя не светлая, но без туч и звездная; стали всматриваться в окружающую местность, и вот, в полутьме, зоркий глаз одного казачьего урядника заметил, шагах не более во ста от каре, что снег в одном месте был взрыт кругом и что из него устроено было нечто вроде бруствера, за которым, несомненно, и скрывались хивинцы, стрелявшие на огонь в людей, хорошо освещаемых кострами; оттого-то и выстрелы их были так удачны. Поручик Ерофеев вызвал охотников, желающих выбить хивинцев из их засады; сейчас же явилось десять человек солдат и один унт.-офицер, которые моментально и бросились на завал, так что туркменские стрелки, ничего подобного не ожидавшие, обмерли от изумления и страха, когда наши молодцы, с криком «Ура!», вскочили на их импровизованный снежный бруствер… Несколько хивинцев бросились наутек, трех солдаты тут же закололи, а четвертого захватили живьем и привели в отряд; поручик Ерофеев хотел оставить его «для языка», т. е. допросить обо всем, что ему могло быть известно; но подбежавшие козаки, товарищи убитого их станичника, так рассвирепели, что тут же, на глазах у всех, приняли пленного туркмена в шашки и в несколько секунд изрубили его.
Наступившая затем ночь прошла для отряда в крайне тревожном состоянии, так что никто не мог сомкнуть глаз: все ежеминутно ожидали нападения, зная, что азиаты любят делать атаки ночью, когда, впотьмах, не может быть правильной по ним стрельбы. Вздохнули свободно лишь тогда, как стало рассветать; тогда увидели, что хивинцы сели на коней, постояли немного в виду отряда, и затем спустились с возвышенности и скрылись за нею вовсе; они не решились даже подобрать трех своих товарищей, заколотых с вечера, на снеговом завале, а также и тех убитых, которые пали во время атак. В недоумении отряд простоял так, ничего не предпринимая, часа два… Наконец, приказано было всем козакам сесть на коней и въехать на пригорок, чтобы посмотреть: по какому направлению поехали хивинцы? не на Эмбу ли?.. Оказалось, что они пошли, обходным движением, на Хиву… Более этот конный отряд туркмен-йомуд не имел уже нигде и никаких стычек с нашими войсками, и все их действия, следовательно, ограничились лишь неудачной атакой Чушка-Кульского укрепления и столь же неудачным нападением на отряд поручика Ерофеева. О последующей судьбе этого хивинского воинства было сказано выше: третья лишь часть их вернулась на родину; остальные погибли от голода и морозов… Нашего пленного солдата эти звери, как оказалось при осмотре оставленной ими стоянки, сожгли, на медленном огне, живого… Всего отряд наш потерял убитыми 5 человек и ранеными 13.
Отряд поручика Ерофеева пошел в тот же день дальше, к цели своего назначения, и вскоре наткнулся на разрубленного пополам и врытого в снег киргиза, везшего почту в Чушка-Куль и выехавшего из Эмбы всего двумя днями ранее, чем отряд Ерофеева. Это был подвиг отступившего хивинского отряда…
Поручик Ерофеев вызвал после боя двух охотников-козаков на сытых и быстрых лошадях, чтобы отправить к генералу Перовскому на Эмбу подробное донесение о только что происшедшем славном для нас деле, а также и предупредить генерала на тот случай, если хивинцы изменят направление и пойдут на Эмбу. Посланные козаки добрались до укрепления благополучно и передали донесение. Главноначальствующий остался чрезвычайно доволен этим поистине блестящим делом, в котором на одного русского солдата приходилось десять хивинцев. Он собственноручно навесил смелым вестовщикам по Георгиевскому кресту; тот же солдатский «Егорий» он дал молодцу барабанщику и всем одиннадцати охотникам, участвовавшим в ночной вылазке, а унтер-офицера представил еще и к чину прапорщика. Поручик Ерофеев получил Владимира 4-й степени с бантом (тогда мечей на крестах еще не было) и был, кроме того, представлен к следующему чину. Эти представления к чинам на Высочайшее имя были не более как особою деликатностью или, скорее, скромностью со стороны генерал-адъютанта Перовского: ему, по должности командира отдельного корпуса и по званию главноначальствующего экспедиционным отрядом, были Высочайше представлены все права и прерогативы главнокомандующего, так что он мог собственною властью награждать отличившихся чинами, до майора включительно. Но генерал Перовский в зимний поход 1839 г. ни разу не воспользовался этим правом жаловать чины - по той причине, что отряд не вступил в хивинские пределы и никаких, собственно, серьезных сражений с войсками хана Алла-Кула не было.
IX.
Выступление из Эмбы отдельной колонны. - Первое донесение о походе в Петербург. - Трудности нового пути на Чушка-Куль. - Начавшаяся смертность верблюдов. - Польская спесь Циолковского и его новые жестокости. - Бедствия офицеров в колонне. - Дороговизна у маркитанта Зайчикова. - Как он нажился и чем занимался до похода.
Спустя несколько дней по выступлении из Эмбы маленького отряда поручика Ерофеева, выступила в поход и «отдельная колонна» под начальством генерал-майора Циолковского, в составе двух линейных батальонов и одного полка козаков при 4 тысячах верблюдов и нескольких орудиях. Весь остальной отряд с генерал-адъютантом Перовским остался в Эмбенском укреплении. Отсюда, проводив колонну и успокоившись немного духом, главноначальствующий поручил штабс-капитану Никифорову составить подробное донесение в Петербург о происшедших событиях. В том же донесении излагалась и программа будущих действий экспедиционного отряда. По словам генерала Перовского, посланная им отдельная колонна, дойдя до Чушка-Куля и выбрав подъем на Усть-Урт, должна была немедленно дать знать об этом в Эмбенское укрепление, откуда, достаточно уже отдохнув и оправившись от болезней, выступят к Чушку-Кулю все, оставшиеся в живых, наличные силы отряда и, соединившись там с первою колонной и находившимся ранее гарнизоном, двинутся одним общим отрядом далее на Хиву. В случае же неудачи, т. е. при неудобстве, по случаю зимы, подъема на Усть-Урт, или при наличности на самом Усть-Урте такого же глубокого снега, все должны были возвратиться обратно на Эмбу, провести тут остаток зимы, пополнить людьми из Оренбурга состав отряда, возобновить все продовольственные запасы, нанять новых верблюдов и, раннею весною, идти все-таки в Хиву. Но человек предполагает, а Бог располагает.
Выступление отдельной колонны из Эмбенского укрепления совершилось в большом беспорядке или, вернее, в том «порядке», какой существовал в первой колонне генерал-майора Циолковского во все время из Оренбурга до Эмбы. Люди, измученные с вечера разными приготовлениями и походными сборами, не успели как следует выспаться; подняли их ночью в 2 часа, а в 5, т. е. в совершенной темноте, колонна выступала уже из укрепления… Такие ночные марши очень хороши летом; а тут они дали печальные результаты. В первый день колонна могла пройти всего 9 верст: не выспавшиеся люди и верблюды, пройдя впотьмах, до рассвета, по глубокому снегу более двух часов, измучились преждевременно, так что в 12 часов дня колонна не могла уже идти далее и должна была остановиться… Снег за Эмбою оказался еще глубже, а его ледяная кора от морозов, бывших постоянно более 20° [25°C], еще толще… На первом же переходе, после пройденных лишь 9 верст, пришлось оставить 10 верблюдов… Снег, покрытый ледяною корой, не выдерживал верблюдов, и они ежеминутно скользили или падали; а потому, для протоптания дороги, послан был вперед козачий полк, разделенный на ряды; но, чрез несколько часов передние лошади стали сбивать себе щиколотки до крови, и их пришлось заменять задними лошадьми; за ними, растянувшись «нитками» же, шли верблюды, и таким порядком подвигалась эта колонна вперед… Вскоре от бескормицы верблюды до того обессилели, что если, случалось, какой-нибудь из них не попадал ногою в лошадиную тропу, то проваливался в снег и тотчас же падал, и поднять его на ноги не было уже никакой возможности, так что этот верблюд бросался совсем на произвол судьбы: шедшие в арьергарде на раненых лошадях козаки развьючивали такого верблюда, а продовольственные запасы разбирали, как они делали это и во время похода до Эмбы - по своим саквам… Затем несчастные верблюды стали падать все более и более, так что оставались на местах ночлегов целыми десятками… Вновь заговорили в колонне об отравлении верблюдов, по ночам, денщиком генерала Циолковского Сувчинским…
Это тяжкое обвинение порождалось всего более самим же начальником колонны, т. е. теми неправильными отношениями, в которые он поставил себя, на первых же днях похода, к офицерам и солдатам. На первом же переходе генерал Циолковский приказал изменить даже внешний порядок расстановки джуламеек: свою кибитку он приказал ставить не только выше всех прочих кибиток, но много выше бывшей кибитки Перовского, в самом центре каре, с длинным флагштоком, на котором укреплялся особый значок с польскими национальными цветами и гербом. Рядом с его кибиткой поставили было походную кибитку обер-квартирмейстера, но Циолковский приказал поставить ее позади, а взамен ее - походную кибитку-буфет, в которую и приглашал изредка штаб-офицеров… Словом, польская спесь и тут выступила наружу при первом же удобном случае.
Затем, Циолковский установил такую систему шпионства в колонне, что офицеры могли говорить откровенно между собою разве только шепотом… Должность обер-шпиона занял унтер-офицер из ссыльных поляков Антоний Завадзкий, уроженец Виленской губернии, называвшей себя «юнкером» и вкравшийся в полное доверие офицеров. Этот Завадзкий, равно как и 17 человек других поляков, состоявших в колонне большею частью в унтер-офицерском же звании [все эти господа, произведенные в унтер-офицеры Циолковским, попали в оренбургские линейные батальоны после мятежа 1831 года, из польских войск, где некоторые из них состояли офицерами - и затем были разжалованы и разосланы частию на Кавказ, частию в Оренбург], были постоянными гостями генерала Циолковского, обедали у него, ужинали, пили чай; иногда, в виде особой милости, генерал приглашал к себе на обед кого-нибудь из штабных офицеров или штаб-офицеров, командиров батальонов, которые и попадали, таким образом, в довольно своеобразное общество, говорившее, к тому же, исключительно на польском языке. Генерал Циолковский, боявшийся ранее злого языка прямодушного штабс-капитана Никифорова, теперь уже не стеснялся никем и ничем: он позволял себе на этих обедах открыто порицать действия главноначальствующего, обвиняя генерал-адъютанта Перовского в «необдуманности похода»; он прямо высказывал мысль, что генерал Перовский не нынче-завтра должен-де быть уволен и отозван в Петербург, и что, по всей вероятности, он сам догадается вернуться из Эмбенского укрепления обратно в Оренбург… что он, генерал Циолковский, в качестве старшего генерала в отряде, должен будет принять главную команду - и постарается тогда взять Хиву… При этом он не раз успокаивал обедавших с ним поляков унтер-офицеров, что все они, за поход, будут непременно произведены в офицеры. Так как эти и многие другие речи начальника колонны сильно отдавали обычною польскою болезнью, политическим хвастовством, то приглашаемые штабные стали, под разными предлогами, уклоняться от званых обедов в штабной кибитке; затем перестал их приглашать и сам генерал Циолковский.
К солдатам начальник колонны поставил себя в отношения еще более худшие: точно он мстил им за то, что они, несколько недель назад, когда он был уволен от должности начальника 1-й колонны, открыто радовались его увольнению. И вот теперь, на остановках отряда, перед обеденною порою, когда люди приходили измученные и обессиленные, генерал Циолковский садился на лошадь (ехал он дорогою в возке) и спокойно начинал объезд колонны. Его сопровождали при этом несколько козаков, верхами же, с нагайками. Редкий день обходился без того, чтобы наказано было, и притом жестоко, менее 25-ти человек, а иногда число наказанных доходило до 50 человек; достаточно было малейшего повода (ружье, не поставленное в козлы, а прислоненное к тюку, оторванная на шинели пуговица, лошадь не в путах, поставленная косо джуламейка, и т. под.), чтобы началось истязание несчастных солдат… Козаков генерал наказывал реже, солдат из поляков, т. е. простых рядовых солдат, никогда. Оканчивались эти истязания, обыкновенно, в кибитке-буфете, где генерал, после каждого обеда, наказывал своего крепостного повара, который впоследствии, несколько месяцев спустя, жестоко отомстил своему мучителю.
________
Офицеры этой колонны бедствовали так же сильно, как и во время марша до Эмбы. Большинство строевых офицеров в оренбургских линейных батальонах были люди очень небогатые, жившие тем скромным жалованьем, которое они получали. В те годы не было ни «столовых», ни «добавочных», ни «наградных», а было лишь одно жалованье, получаемое по третям, то есть три раза в год: прапорщик, напр., получал 18 р. с копейками в месяц, капитан немного более 35-ти… На такое-то жалованье надо было существовать в безлюдной, снежной пустыне, продовольствуясь всем у маркитанта и платя за все самые невероятные цены. Маркитантом отряда был купец Михаил Зайчиков [Этот самый купец Зайчиков, в начале сороковых годов, был судим в Оренбургской уголовной палате за продажу русских мужчин и женщин в неволю в Хиву. Делалось это так. Зайчиков имел в разных местностях Оренбургского края и нынешней Уральской области несколько тысяч десятин земли и занимался хлебопашеством. Во время жнитва, приказчики Зайчикова, каждый раз все разные, ездили в Бузулукский и Николаевский уезды Самарской губернии и по окраинам Оренбургского уезда нанимали людей, давая им хорошие цены и выдавая крупные задатки; затем людей этих заставляли жать хлеб, укладывая на ночь спать в отдельные сараи. В одну из ночей киргизы, по заранее условленному плану, окружали со всех сторон сарай, связывали пленным руки и гнали их перед собою, как скот, в Хиву, для продажи… Приказчики утром оказывались тоже связанными по рукам и ногам, и все дело сваливали на хищников-киргизов. По решению палаты, купец Зайчиков и его главный приказчик Филатов были приговорены к каторжным работам; главными обвинителями выступили противу них многие из пленных, вернувшихся летом 1840 г. из Хивы в Оренбург. Затем Зайчиков, следуя в Сибирь, обменялся именем с обыкновенным ссыльным, приговоренным лишь на житье в Сибирь, на известное количество лет, и, отжив этот срок, вернулся, под своим уже новым именем, Деева, в Оренбург… Совесть не давала ему покоя: он выстроил храм, богадельню и занялся вообще делами благотворительности… Но это не спасло его ни от народной ненависти при жизни, ни от всеобщих проклятий после смерти. О богатстве этого Зайчикова, так неправедно нажитом, ходят в Оренбурге и поныне легенды.], и вот какие брал он с офицеров деньги: фунт баранок, стоивший в Оренбурге три копейки, Зайчиков продавал по 50 коп., четвертка Жукова табаку, вместо 15 к., продавалась по рублю; бутылка водки стоила рубль и 1 р. 50 коп. ассигнациями, а в городе она стоила тогда 35 коп. ассигнациями или 10 коп. на серебро. Когда офицеры окончательно истратились, то Зайчиков, с разрешения генерал-адъютанта Перовского, которым он заручился еще на Эмбе, сталь отпускать все припасы для офицеров в кредит, и таким образом приобрел, за время похода, большие деньги, да еще был награжден потом золотою медалью на шею, с надписью «За усердие»…
Другие части: [ 1], [ 2], [ 3], [ 4], [5], [ 6], [ 7], [ 8].
Хивинский поход 1839-1840 гг. Вьюки с сухарями и с овсом
VIII.
Загадочная болезнь генерала Молоствова. - Обострившиеся отношения генералов Перовского и Циолковского. - Отказ киргизов-верблюдовожатых следовать с отрядом. - Расстреляние трех киргизов. - Недобрые вести из Чушка-Кульского укрепления. - Отправка туда роты и сотни казаков. - Нападение двух тысяч конных хивинцев. - Барабанщик, спасший отряд. - Бой с хивинцами. - Отбитие атак. - Отступление хивинцев. - Сожжение нашего пленного солдата. - Награды.
В то время, когда формирование «отдельной колонны» [Здесь следует оговориться, ввиду довольно крупного разноречия, при определении числа колонн, вышедших из Эмбенского укрепления к Чушка-Кулю. В одних официальных сообщениях упоминается о нескольких колоннах, в других говорится лишь о двух колоннах (генерала Циолковского и полковника Гекке), в записках же, у меня имеющихся, и в частных письмах говорится лишь об одной колонне, и это последнее сообщение является, по-видимому, более вероятным и правдоподобным, так как, раз мысль идти на Хиву была оставлена, то не было, следовательно, и надобности высылать из Эмбы к Чушка-Кулю, для исследования подъема на Усть-Урт, несколько отрядов.] подбиралось уже к концу и определен был день ее выступления, заболел, совершенно неожиданно и беспричинно, генерал-майор Молоствов, назначенный начальником этой колонны. В отряде стали ходить весьма странные слухи о причинах внезапной болезни очень любимого солдатами генерала… к его болезни стали примешивать имя генерал-майора Циолковского. Но этому тяжкому обвинению верили лишь немногие, и оно всего более создано было, по-видимому, тою ненавистью, которую питали в отряде к этому ужасному человеку. Известно было лишь одно, что генерал Молоствов заболел тотчас же, как только вернулся в свою кибитку от генерала Циолковского, у которого он пил кофе.
Отношения главноначальствующего к генерал-майору Циолковскому были в это время крайне обострены: уволенный за зверское обращение с нижними чинами от должности начальника 1-й колонны, Циолковский, понятно, питал в душе большую злобу против генерала Перовского, а этот, в свою очередь, узнав от штабс-капитана Никифорова, какую «партию» сформировал вокруг себя в отряде опальный генерал, давший совет идти в Хиву зимою, не мог, конечно, чувствовать к нему за все это особой приязни… Но случилось, однако, так, что, когда заболел Молоствов, старшим в отряде, после генерал-адъютанта Перовского, очутился генерал-майор Циолковский, так как генерал-лейтенант Толмачев заболел еще раньше и ехал в возке, от самого урочища Биш-Тамак, не владея простуженными ногами. Согласно принятым правилам, Циолковского никак нельзя было обойти, тем более теперь, когда, вследствие неудач, главноначальствующий сознавал, что его престиж в Петербурге поколеблен… И вот, скрепя сердце и подавляя свое личное неудовольствие, Перовский, приказом по отряду от 9-го января 1840 г., назначил начальником «отдельной колонны» Циолковского.
Второе неприятное обстоятельство случилось в отряде 31-го декабря, всего за день до выступления отдельной колонны из Эмбенского укрепления к Чушка-Кулю. Ночью несколько десятков киргизов, которые должны были идти с этою колонною, сговорились и ушли тихонько из отряда в степь, в свои аулы, вместе с принадлежащими им верблюдами. Когда доложено было об этом происшествии главноначальствующему, он велел собрать всех верблюдовожатых, сам вышел к ним и объявил, чтобы никто из них не смел впредь уходить из отряда самовольно, что они наняты по условию на весь поход, до его окончания, и поэтому не имеют права оставлять отряд; что они подданные русского Государя и должны послужить ему в это тяжелое время, а не изменять, бросая отряд на произвол судьбы; что если кто-нибудь из них позволит себе самовольно и тайно уйти, то генерал прикажет нагнать ослушников и с ними будет поступлено по законам военного времени.
Едва переводчик успел передать киргизам слова генерала, как они все в один голос закричали: «Бармас! бармас!», т. е. «не пойдем»… и затем заявили, что у них и без того уже пала половина верблюдов, а в дальнейшем походе они все передохнут, а они, киргизы, не уверены, исполнят ли русские свое обещание - заплатят ли за павших верблюдов. На это генерал объяснил им, что, согласно условию, плата за павших должна быть произведена по возвращении отряда в Оренбург, а не здесь, в степи, во время неоконченного еще похода. Но киргизы зашумели еще громче и заявили окончательно, что дальше с отрядом не пойдут. Тогда генерал Перовский объявил им, что если они будут упорствовать, то он прикажет всех их расстрелять… Киргизы нисколько не испугались этой угрозы и заявили прямо, что если их не отпустит, то они все уйдут из отряда самовольно. Генерал еще раз повторил им: «Помните, я не шучу; вас расстреляют!..»
На это киргизы спокойно ответили: «Пусть расстреливают; мы все-таки не пойдем!..»
Наступил самый тяжелый и решительный момент… Кругом стояли начальники отдельных частей, офицеры, солдаты… Все отлично понимали, что если только киргизы приведут свое намерение в исполнение и оставят отряд, то идти ни вперед, ни назад нельзя уже будет: придется всем жить в Эмбенском укреплении до весны - то есть до того времени, когда наймут в Оренбурге и вышлют к отряду несколько тысяч новых верблюдов.
Генерал Перовский приказал поставить столб, вырыть яму и вызвать вперед 12 человек солдат с заряженными ружьями. Через пятнадцать минут все было готово… Тогда генерал, сильно изменившись в лице, спросил киргизов еще раз: «Так не пойдете?..»
Все в один голос ответили: «Не пойдем!..»
Так как у двенадцати с лишком тысяч верблюдов, нанятых в Оренбурге, было более 1200 верблюдовожатых киргизов, считая на каждых десять верблюдов по одному киргизу, то перед генералом Перовским стояла очень большая масса этих номадов. Он приказал вызвать к столбу ближайшего к нему ослушника… Киргиз пошел без всякого сопротивления: он лишь простился, по-киргизски, с своими товарищами. Его поставили к столбу и наскоро привязали… Офицер скомандовал «Пли!» - и киргиз был расстрелян. Живо разрезали веревки, и он упал в яму…
- Следующего! - крикнул Перовский.
Повторилась та же история с другим киргизом… Едва он кувырнулся в яму, как генерал крикнул вновь:
- Следующего!..
Расстреляли и третьего киргиза… Едва спустили его в яму и стрелки зарядили вновь ружья, как вся тысячная масса киргизов упала на колени и закричала:
- Алла! Алла!.. Пойдем, бачка, пойдем!
Они, оказалось после, были вполне уверены, что генерал Перовский не имеет права их расстрелять и не может этого сделать; оттого у них и была такая самоуверенность и решимость уйти и бросить отряд.
Генерал Перовский, прекратив экзекуцию, приказал сказать им, что если кто-нибудь из них осмелится уйти из отряда самовольно, ночью, то будет настигнут и расстрелян; а если даже и удастся ему избежать погони, то будет, все равно, разыскан в ауле и казнен в Оренбурге, по возвращении отряда из похода.
Эта угроза и вид трех расстрелянных товарищей так напугали киргизов, что ни один из них впоследствии не решился самовольно бросить отряд - и все дошли с ним до Оренбурга. Тем не менее, ввиду крупной убыли верблюдов, было тогда же послано в Оренбург распоряжение немедленно нанять или купить у киргизов несколько сот свежих верблюдов, которых тотчас же и доставить в Эмбенское укрепление.
Пока шли эти окончательные сборы «отдельной колонны», задерживаемой в Эмбенском укреплении такими случайными обстоятельствами, как внезапная болезнь генерала Молоствова и открытое неповиновение верблюдовожатых киргизов, на Эмбу, из Чушка-Куля, прибыл второй нарочный и привез печальное известие, что там, после благополучного отбития приступа хивинцев, пришлось все-таки, во избежание внезапного вторичного штурма, усилить сторожевую и форпостную службу, в особенности ночью, - и, благодаря этому обстоятельству, а также и от дурной воды озера, близ которого возведено было Чушка-Кульское укрепление, там появилась такая масса больных дизентерией, скорбутом и цингою, что их положительно некуда было помещать… Тотчас же, по распоряжению главноначальствующего, была снаряжена рота пехоты численностью в 140 человек, на санях, запряженных верблюдами, с сотнею козаков, из коих только 40 были верхами, под начальством ротного командира поручика Ерофеева, которому поручено было идти в Чушка-Куль как можно скорее, забрать оттуда всех больных и привезти их на Эмбу. К отряду прибавлено было еще 230 верблюдов с овсом, сухарями, крупою и прочими запасами.
Отряд этот, идя форсированным маршем, прошел почти уже весь путь благополучно; но однажды, около полудня, всего в 20-ти верстах от Ак-Булака, его застиг страшнейший буран, свойственный лишь здешним необозримым степям, когда, среди белого дня, не видно бывает свету Божьего… Идти в такую непроглядную метель не было никакой возможности, и отрядик решил остановиться ненадолго, чтобы переждать вьюгу. Места, конечно, не выбирали для остановки - как это делалось в обыкновенное время, когда намечается место более или менее безопасное от внезапного нападения, - а где застиг буран, тут и задумали остановиться. При этом не принимали еще и никаких мер предосторожности: не выставили передовых постов, не заняли находившуюся вблизи возвышенность, даже ружья у казаков находились в чахлах, а у солдат были затюкованы в возах, и каждый заботился лишь об одном: как бы укрыться от вьюги и потеплее устроиться, что, однако, было нелегко, так как отряд этот, ввиду спешности дела и небольшого расстояния, которое предстояло пройти - всего 170 верст, - не взял с собою джуламеек.
И вот, едва только поуспокоились в отряде и прикурнули, как с левой стороны, из-за пригорка, выскакала громадная конная партия хивинцев и с диким гиканьем и криком «Алла!» бросилась на отряд. Передние всадники были вооружены пиками, остальные шашками, и лишь у очень немногих виднелись за спинами длинные карабины, из которых хивинцы стреляют не иначе, как установив их на особые подставки.
К великому счастью для атакованных, число которых вместе с офицерами было не более 250 человек, на самом краю бивуака, обращенного к пригорку, находился ротный барабанщик, который, увидев несущихся туркмен, живо выхватил свои палки и ударил тревогу. Эта находчивость не растерявшегося молодца-барабанщика и спасла маленький отряд от неминуемой гибели и смерти: едва только лошади хивинцев подскакивали к отряду, как, заслышав треск неведомого им дотоле инструмента, быстро, на всем скаку, сворачивали в бок или же взвивались от страха на дыбы, сбрасывая с себя всадников. Все это произошло в какие-нибудь две, много три минуты… А тем временем казаки опомнились, выхватили из чахлов ружья и дали залп, а пехота живо достала их из тюков и стала заряжать… Хивинцы круто повернули своих лихих коней и понеслись назад, отбив, однако, от отряда 30 верблюдов, шедших с запасами и продовольствием, которые были немного в стороне; этих верблюдов никто не защищал, так как при них в это время был всего один солдат и несколько киргизов; киргизы разбежались и попадали от страха в снег, а солдатика туркмены захватили волосяным арканом и поволокли за собою. Они остановились от отряда не более как на расстоянии двух ружейных выстрелов, на том самом бугре, из-за которого выскочили, и стали делить добычу. Затем принялись за еду, с большим, по-видимому, аппетитом, так как ели очень долго, с полчаса, по крайней мере. [В 1842 году, наши офицеры слышали в Хиве, от наших же перебежчиков, что хивинцы, т. е. туркмены-йомуды, напавшие на отряд поручика Ерофеева, были действительно очень голодны, так как взятые ими в дорогу крут и чуреки совсем были на исходе и потреблялись всадниками в самых гомеопатических дозах. Крут - это сыр, приготовляемый из бараньего молока, небольшими кусочками; его растирают в воде, делают довольно густую смесь и этим утоляют голод. Чурек - это круглая лепешка, испеченная в золе из пресного теста, приготовленного из пшеничной муки]. А в это время в нашем отряде, бывшем почти в десять раз меньше хивинского, шли лихорадочные приготовления к обороне: из оставшихся тюков, кулей и саней устраивалось каре, делался снеговой бруствер, заряжали ружья и пр.; а хивинцы, сидя на бугре, преспокойно ели наши сухари и не особенно торопились окончить свой неожиданный обед, так как были вполне уверены, что отряд на верблюдах никуда не может уйти и, по своей малочисленности, будет неминуемо истреблен или забран живьем в плен… Участники зимнего похода в Хиву, передавая мне об этом деле, добавляли, что не будь хивинцы так голодны, или будь вместо них другой азиатский народ, напр. афганцы или текинцы - наш маленький отряд погиб бы весь до последнего человека, или всех увели бы в Хиву живьем: оказалось, что во время первого нападения ружья заряжены были только у одних казаков, а в пехоте они не только не были заряжены, но лежали затюченные (т. е. уложенные) в санях, да еще спрятанные в чахлы.
Когда хивинцы покончили с едой, то почувствовали себя гораздо бодрее и воинственнее: они сели на коней, сбились в одну большую партию и с криками «Алла!» бросились на отряд, рассчитывая, очевидно, растоптать его своею массою… Но вышло иначе: хивинцев подпустили на ружейный выстрел и дали по ним один залп, потом другой… Ружья клались на тюки, стреляли почти наверняка, в громадную плотную массу, в две почти тысячи коней и всадников; знали, наконец, что от удачи выстрелов зависит жизнь и смерть атакованной горсти людей… К счастью, буран в это время стал стихать и не мешал целиться…
Когда дым от выстрелов рассеялся, то увидали, что на снегу лежат несколько хивинцев и барахтаются раненые лошади, а все уцелевшие всадники мчатся назад на бугор… Там они остановились и начали о чем-то толковать между собою; при этом так громко спорили и кричали, что в нашем отряде хорошо слышен был их крик… Наконец крики стихли, хивинцы разделились на две части и стали обскакивать отряд с двух сторон, рассчитывая, что наши солдаты, разбившись пополам, не в силах будут противустоять двум конным отрядам, по тысяче человек в каждом, атакующим одновременно… Но и тут хивинцы ошиблись в своих расчетах: каре защищалось со всех четырех сторон, а солдаты и казаки стреляли очень ловко и метко, укладывая ружья, по-прежнему, на тюки и на кули с продовольствием… Эта третья атака была столь же неудачна, хивинцы поплатились за свою дерзость еще более: на снегу лежало их около тридцати человек, и еще более было убитых и раненых лошадей, а многие лошади, очевидно, раненые же, носились по степи одни, без всадников…
Вновь вся эта туча беспорядочной конницы взъехала на возвышенность, вновь поднялся страшнейший крик и шум… Наконец хивинцы пришли, должно быть, к такому выводу: все их атаки не удались потому, что они были конные, что лошади пугаются выстрелов и страшного барабанщика; а если, напротив, атака будет пешая, то она удастся наверняка, так как численность атакующих почти в десять раз более нашего отряда. Для этой цели половина отряда спешилась и отдала своих коней другой половине всадников; а чтобы защитить себя от метких русских пуль, спешенные хивинцы тихо погнали перед собой только что отбитых у нас верблюдов, а за ними подвигались и сами. Из оставшегося же конного отряда выделилась партия человек в двести с пиками в руках, рассчитывая нагонять и прикалывать разбитого и затем бегущего неприятеля - т. е. наших солдатиков…
Эту атакующую колонну отряд рискнул подпустить к каре, как пешую, ближе, чем предыдущие две атаки, и когда хивинцы были не более как в двухстах шагах, по ним открыт был убийственный батальный огонь всем отрядом, так что стреляли даже и офицеры… В отряде, ободрившемся вследствие только что отбитых двух атак, явилась уже крепкая уверенность в своей силе и такая смелость, что насчет нападавших туркмен сыпались, со стороны солдат, шутки и остроты…
Когда батальный огонь немного перервался вследствие заряжания ружей, то глазам атакованных представилась такая картина: штук двадцать верблюдов лежали в снегу убитыми или издыхающими, а остальные, будучи ранены, разбежались во все стороны… Положение хивинцев на этот раз явилось несравненно худшим, чем в первые атаки: они очутились к отряду гораздо ближе и, вдобавок, пешие… Раздался залп, и хивинцы дрогнули и побежали… а так как бежали они плотною, тысячной толпою, в беспорядочно сомкнутом строе, то посылаемые им вдогонку пули производили порядочное опустошение… С громкими воплями понеслась, наконец, эта куча людей, насколько можно было быстро, стараясь убежать из-под выстрелов и укрыться за пригорок…
А в русском маленьком отряде, в это время, поручик Ерофеев скомандовал: «На молитву!» Все обнажили головы и принесли горячее благодарение Богу за избавление от лютой смерти…
Время подходило к вечеру, и вскоре наступили сумерки. Хивинцы совсем скрылись за возвышенностью, и не было видно ни одного из них. Тогда часть отряда осталась на флангах каре, для наблюдения за неприятелем, а остальные принялись за варку пищи. Наконец совсем стемнело. Внутри каре ярко пылали костры, а у огней расположились солдаты и козаки; все хлопотали о горячем ужине, шел громкий и веселый говор о только что прекратившемся бое… Вдруг со стороны неприятеля раздался выстрел, за ним другой, третий и четвертый… И только один не попал в цель: остальными тремя выстрелами был убит один козак наповал, а двое тяжело ранены… поручик Ерофеев, прежде всего, приказал затушить все огни, что и было немедленно исполнено: костры живо закидали снегом… Затем стали обдумывать и соображать - откуда могли быть выстрелы?.. Ночь была хотя не светлая, но без туч и звездная; стали всматриваться в окружающую местность, и вот, в полутьме, зоркий глаз одного казачьего урядника заметил, шагах не более во ста от каре, что снег в одном месте был взрыт кругом и что из него устроено было нечто вроде бруствера, за которым, несомненно, и скрывались хивинцы, стрелявшие на огонь в людей, хорошо освещаемых кострами; оттого-то и выстрелы их были так удачны. Поручик Ерофеев вызвал охотников, желающих выбить хивинцев из их засады; сейчас же явилось десять человек солдат и один унт.-офицер, которые моментально и бросились на завал, так что туркменские стрелки, ничего подобного не ожидавшие, обмерли от изумления и страха, когда наши молодцы, с криком «Ура!», вскочили на их импровизованный снежный бруствер… Несколько хивинцев бросились наутек, трех солдаты тут же закололи, а четвертого захватили живьем и привели в отряд; поручик Ерофеев хотел оставить его «для языка», т. е. допросить обо всем, что ему могло быть известно; но подбежавшие козаки, товарищи убитого их станичника, так рассвирепели, что тут же, на глазах у всех, приняли пленного туркмена в шашки и в несколько секунд изрубили его.
Наступившая затем ночь прошла для отряда в крайне тревожном состоянии, так что никто не мог сомкнуть глаз: все ежеминутно ожидали нападения, зная, что азиаты любят делать атаки ночью, когда, впотьмах, не может быть правильной по ним стрельбы. Вздохнули свободно лишь тогда, как стало рассветать; тогда увидели, что хивинцы сели на коней, постояли немного в виду отряда, и затем спустились с возвышенности и скрылись за нею вовсе; они не решились даже подобрать трех своих товарищей, заколотых с вечера, на снеговом завале, а также и тех убитых, которые пали во время атак. В недоумении отряд простоял так, ничего не предпринимая, часа два… Наконец, приказано было всем козакам сесть на коней и въехать на пригорок, чтобы посмотреть: по какому направлению поехали хивинцы? не на Эмбу ли?.. Оказалось, что они пошли, обходным движением, на Хиву… Более этот конный отряд туркмен-йомуд не имел уже нигде и никаких стычек с нашими войсками, и все их действия, следовательно, ограничились лишь неудачной атакой Чушка-Кульского укрепления и столь же неудачным нападением на отряд поручика Ерофеева. О последующей судьбе этого хивинского воинства было сказано выше: третья лишь часть их вернулась на родину; остальные погибли от голода и морозов… Нашего пленного солдата эти звери, как оказалось при осмотре оставленной ими стоянки, сожгли, на медленном огне, живого… Всего отряд наш потерял убитыми 5 человек и ранеными 13.
Отряд поручика Ерофеева пошел в тот же день дальше, к цели своего назначения, и вскоре наткнулся на разрубленного пополам и врытого в снег киргиза, везшего почту в Чушка-Куль и выехавшего из Эмбы всего двумя днями ранее, чем отряд Ерофеева. Это был подвиг отступившего хивинского отряда…
Поручик Ерофеев вызвал после боя двух охотников-козаков на сытых и быстрых лошадях, чтобы отправить к генералу Перовскому на Эмбу подробное донесение о только что происшедшем славном для нас деле, а также и предупредить генерала на тот случай, если хивинцы изменят направление и пойдут на Эмбу. Посланные козаки добрались до укрепления благополучно и передали донесение. Главноначальствующий остался чрезвычайно доволен этим поистине блестящим делом, в котором на одного русского солдата приходилось десять хивинцев. Он собственноручно навесил смелым вестовщикам по Георгиевскому кресту; тот же солдатский «Егорий» он дал молодцу барабанщику и всем одиннадцати охотникам, участвовавшим в ночной вылазке, а унтер-офицера представил еще и к чину прапорщика. Поручик Ерофеев получил Владимира 4-й степени с бантом (тогда мечей на крестах еще не было) и был, кроме того, представлен к следующему чину. Эти представления к чинам на Высочайшее имя были не более как особою деликатностью или, скорее, скромностью со стороны генерал-адъютанта Перовского: ему, по должности командира отдельного корпуса и по званию главноначальствующего экспедиционным отрядом, были Высочайше представлены все права и прерогативы главнокомандующего, так что он мог собственною властью награждать отличившихся чинами, до майора включительно. Но генерал Перовский в зимний поход 1839 г. ни разу не воспользовался этим правом жаловать чины - по той причине, что отряд не вступил в хивинские пределы и никаких, собственно, серьезных сражений с войсками хана Алла-Кула не было.
IX.
Выступление из Эмбы отдельной колонны. - Первое донесение о походе в Петербург. - Трудности нового пути на Чушка-Куль. - Начавшаяся смертность верблюдов. - Польская спесь Циолковского и его новые жестокости. - Бедствия офицеров в колонне. - Дороговизна у маркитанта Зайчикова. - Как он нажился и чем занимался до похода.
Спустя несколько дней по выступлении из Эмбы маленького отряда поручика Ерофеева, выступила в поход и «отдельная колонна» под начальством генерал-майора Циолковского, в составе двух линейных батальонов и одного полка козаков при 4 тысячах верблюдов и нескольких орудиях. Весь остальной отряд с генерал-адъютантом Перовским остался в Эмбенском укреплении. Отсюда, проводив колонну и успокоившись немного духом, главноначальствующий поручил штабс-капитану Никифорову составить подробное донесение в Петербург о происшедших событиях. В том же донесении излагалась и программа будущих действий экспедиционного отряда. По словам генерала Перовского, посланная им отдельная колонна, дойдя до Чушка-Куля и выбрав подъем на Усть-Урт, должна была немедленно дать знать об этом в Эмбенское укрепление, откуда, достаточно уже отдохнув и оправившись от болезней, выступят к Чушку-Кулю все, оставшиеся в живых, наличные силы отряда и, соединившись там с первою колонной и находившимся ранее гарнизоном, двинутся одним общим отрядом далее на Хиву. В случае же неудачи, т. е. при неудобстве, по случаю зимы, подъема на Усть-Урт, или при наличности на самом Усть-Урте такого же глубокого снега, все должны были возвратиться обратно на Эмбу, провести тут остаток зимы, пополнить людьми из Оренбурга состав отряда, возобновить все продовольственные запасы, нанять новых верблюдов и, раннею весною, идти все-таки в Хиву. Но человек предполагает, а Бог располагает.
Выступление отдельной колонны из Эмбенского укрепления совершилось в большом беспорядке или, вернее, в том «порядке», какой существовал в первой колонне генерал-майора Циолковского во все время из Оренбурга до Эмбы. Люди, измученные с вечера разными приготовлениями и походными сборами, не успели как следует выспаться; подняли их ночью в 2 часа, а в 5, т. е. в совершенной темноте, колонна выступала уже из укрепления… Такие ночные марши очень хороши летом; а тут они дали печальные результаты. В первый день колонна могла пройти всего 9 верст: не выспавшиеся люди и верблюды, пройдя впотьмах, до рассвета, по глубокому снегу более двух часов, измучились преждевременно, так что в 12 часов дня колонна не могла уже идти далее и должна была остановиться… Снег за Эмбою оказался еще глубже, а его ледяная кора от морозов, бывших постоянно более 20° [25°C], еще толще… На первом же переходе, после пройденных лишь 9 верст, пришлось оставить 10 верблюдов… Снег, покрытый ледяною корой, не выдерживал верблюдов, и они ежеминутно скользили или падали; а потому, для протоптания дороги, послан был вперед козачий полк, разделенный на ряды; но, чрез несколько часов передние лошади стали сбивать себе щиколотки до крови, и их пришлось заменять задними лошадьми; за ними, растянувшись «нитками» же, шли верблюды, и таким порядком подвигалась эта колонна вперед… Вскоре от бескормицы верблюды до того обессилели, что если, случалось, какой-нибудь из них не попадал ногою в лошадиную тропу, то проваливался в снег и тотчас же падал, и поднять его на ноги не было уже никакой возможности, так что этот верблюд бросался совсем на произвол судьбы: шедшие в арьергарде на раненых лошадях козаки развьючивали такого верблюда, а продовольственные запасы разбирали, как они делали это и во время похода до Эмбы - по своим саквам… Затем несчастные верблюды стали падать все более и более, так что оставались на местах ночлегов целыми десятками… Вновь заговорили в колонне об отравлении верблюдов, по ночам, денщиком генерала Циолковского Сувчинским…
Это тяжкое обвинение порождалось всего более самим же начальником колонны, т. е. теми неправильными отношениями, в которые он поставил себя, на первых же днях похода, к офицерам и солдатам. На первом же переходе генерал Циолковский приказал изменить даже внешний порядок расстановки джуламеек: свою кибитку он приказал ставить не только выше всех прочих кибиток, но много выше бывшей кибитки Перовского, в самом центре каре, с длинным флагштоком, на котором укреплялся особый значок с польскими национальными цветами и гербом. Рядом с его кибиткой поставили было походную кибитку обер-квартирмейстера, но Циолковский приказал поставить ее позади, а взамен ее - походную кибитку-буфет, в которую и приглашал изредка штаб-офицеров… Словом, польская спесь и тут выступила наружу при первом же удобном случае.
Затем, Циолковский установил такую систему шпионства в колонне, что офицеры могли говорить откровенно между собою разве только шепотом… Должность обер-шпиона занял унтер-офицер из ссыльных поляков Антоний Завадзкий, уроженец Виленской губернии, называвшей себя «юнкером» и вкравшийся в полное доверие офицеров. Этот Завадзкий, равно как и 17 человек других поляков, состоявших в колонне большею частью в унтер-офицерском же звании [все эти господа, произведенные в унтер-офицеры Циолковским, попали в оренбургские линейные батальоны после мятежа 1831 года, из польских войск, где некоторые из них состояли офицерами - и затем были разжалованы и разосланы частию на Кавказ, частию в Оренбург], были постоянными гостями генерала Циолковского, обедали у него, ужинали, пили чай; иногда, в виде особой милости, генерал приглашал к себе на обед кого-нибудь из штабных офицеров или штаб-офицеров, командиров батальонов, которые и попадали, таким образом, в довольно своеобразное общество, говорившее, к тому же, исключительно на польском языке. Генерал Циолковский, боявшийся ранее злого языка прямодушного штабс-капитана Никифорова, теперь уже не стеснялся никем и ничем: он позволял себе на этих обедах открыто порицать действия главноначальствующего, обвиняя генерал-адъютанта Перовского в «необдуманности похода»; он прямо высказывал мысль, что генерал Перовский не нынче-завтра должен-де быть уволен и отозван в Петербург, и что, по всей вероятности, он сам догадается вернуться из Эмбенского укрепления обратно в Оренбург… что он, генерал Циолковский, в качестве старшего генерала в отряде, должен будет принять главную команду - и постарается тогда взять Хиву… При этом он не раз успокаивал обедавших с ним поляков унтер-офицеров, что все они, за поход, будут непременно произведены в офицеры. Так как эти и многие другие речи начальника колонны сильно отдавали обычною польскою болезнью, политическим хвастовством, то приглашаемые штабные стали, под разными предлогами, уклоняться от званых обедов в штабной кибитке; затем перестал их приглашать и сам генерал Циолковский.
К солдатам начальник колонны поставил себя в отношения еще более худшие: точно он мстил им за то, что они, несколько недель назад, когда он был уволен от должности начальника 1-й колонны, открыто радовались его увольнению. И вот теперь, на остановках отряда, перед обеденною порою, когда люди приходили измученные и обессиленные, генерал Циолковский садился на лошадь (ехал он дорогою в возке) и спокойно начинал объезд колонны. Его сопровождали при этом несколько козаков, верхами же, с нагайками. Редкий день обходился без того, чтобы наказано было, и притом жестоко, менее 25-ти человек, а иногда число наказанных доходило до 50 человек; достаточно было малейшего повода (ружье, не поставленное в козлы, а прислоненное к тюку, оторванная на шинели пуговица, лошадь не в путах, поставленная косо джуламейка, и т. под.), чтобы началось истязание несчастных солдат… Козаков генерал наказывал реже, солдат из поляков, т. е. простых рядовых солдат, никогда. Оканчивались эти истязания, обыкновенно, в кибитке-буфете, где генерал, после каждого обеда, наказывал своего крепостного повара, который впоследствии, несколько месяцев спустя, жестоко отомстил своему мучителю.
________
Офицеры этой колонны бедствовали так же сильно, как и во время марша до Эмбы. Большинство строевых офицеров в оренбургских линейных батальонах были люди очень небогатые, жившие тем скромным жалованьем, которое они получали. В те годы не было ни «столовых», ни «добавочных», ни «наградных», а было лишь одно жалованье, получаемое по третям, то есть три раза в год: прапорщик, напр., получал 18 р. с копейками в месяц, капитан немного более 35-ти… На такое-то жалованье надо было существовать в безлюдной, снежной пустыне, продовольствуясь всем у маркитанта и платя за все самые невероятные цены. Маркитантом отряда был купец Михаил Зайчиков [Этот самый купец Зайчиков, в начале сороковых годов, был судим в Оренбургской уголовной палате за продажу русских мужчин и женщин в неволю в Хиву. Делалось это так. Зайчиков имел в разных местностях Оренбургского края и нынешней Уральской области несколько тысяч десятин земли и занимался хлебопашеством. Во время жнитва, приказчики Зайчикова, каждый раз все разные, ездили в Бузулукский и Николаевский уезды Самарской губернии и по окраинам Оренбургского уезда нанимали людей, давая им хорошие цены и выдавая крупные задатки; затем людей этих заставляли жать хлеб, укладывая на ночь спать в отдельные сараи. В одну из ночей киргизы, по заранее условленному плану, окружали со всех сторон сарай, связывали пленным руки и гнали их перед собою, как скот, в Хиву, для продажи… Приказчики утром оказывались тоже связанными по рукам и ногам, и все дело сваливали на хищников-киргизов. По решению палаты, купец Зайчиков и его главный приказчик Филатов были приговорены к каторжным работам; главными обвинителями выступили противу них многие из пленных, вернувшихся летом 1840 г. из Хивы в Оренбург. Затем Зайчиков, следуя в Сибирь, обменялся именем с обыкновенным ссыльным, приговоренным лишь на житье в Сибирь, на известное количество лет, и, отжив этот срок, вернулся, под своим уже новым именем, Деева, в Оренбург… Совесть не давала ему покоя: он выстроил храм, богадельню и занялся вообще делами благотворительности… Но это не спасло его ни от народной ненависти при жизни, ни от всеобщих проклятий после смерти. О богатстве этого Зайчикова, так неправедно нажитом, ходят в Оренбурге и поныне легенды.], и вот какие брал он с офицеров деньги: фунт баранок, стоивший в Оренбурге три копейки, Зайчиков продавал по 50 коп., четвертка Жукова табаку, вместо 15 к., продавалась по рублю; бутылка водки стоила рубль и 1 р. 50 коп. ассигнациями, а в городе она стоила тогда 35 коп. ассигнациями или 10 коп. на серебро. Когда офицеры окончательно истратились, то Зайчиков, с разрешения генерал-адъютанта Перовского, которым он заручился еще на Эмбе, сталь отпускать все припасы для офицеров в кредит, и таким образом приобрел, за время похода, большие деньги, да еще был награжден потом золотою медалью на шею, с надписью «За усердие»…