Воспоминания Саттар-хана, муфтия, казия и русского чиновника
Воспоминания Саттар-хана Абдул-Гафарова // Н. П. Остроумов. Сарты. Этнографические материалы. - Ташкент, 1896.
Эти воспоминания были записаны мною со слов самого Саттар-хана и напечатаны в «Туркестанской туземной газете» в 1890 году. - Н. Остроумов.
В города Чимкенте до сих пор с уважением вспоминают почтенного Мумин-хана-ходжу-ишана, моего деда. Он жил восемьдесят три года и умер за пять лет до взятия Чимкента, т. е. в 1859 году. Во время его жизни Чимкент, Ташкент и Коканд с прилегающими к ним землями составляли отдельные владения, часто враждовавшие между собою. В то время в этих владениях не было большого порядка и грамотных людей вообще было мало.
Коканд. Медресе Мадали-хана. Здесь и далее фотографии из «Туркестанского альбома» (1871-1872)
Сношения жителей разных городов между собою и торговля, вследствие взаимной вражды жителей и неустроенных путей, были очень затруднительны. От Чимкента до Ташкента не было стоянок для отдыха проезжающих и для приобретения ими необходимого прокормления себе и животным. Кроме того, во время переезда из одного города в другой, путешественники, опасаясь нападений своевольных киргиз, выбирали для переезда самое хорошее время лета, собирались большими толпами и имели при себе тогдашние оборонительные принадлежности, вроде кистеней и дубин. Но, не смотря на это, дед мой отправился в путь и добрался до Бухары для своего образования. Проучившись там несколько лет, он возвратился на свою родину, в Чимкент, и был в короткое время отличен жителями Чимкента как человек ученый и благоразумный, способный подать полезный совет в трудных делах, и был назначен на должность чимкентского казия. В этой должности дед мой был полезен чимкентцам не одним своим знанием шариата; он отечески заботился о благосостоянии своего родного города и его жителей, и особенно о распространении грамотности среди его населения.
Однажды, зимой, предводитель отряда кокандского войска, таджик Зухур-диванбеги осадил Чимкент и держал город в осаде… Наконец обе стороны помирились под условием, чтобы чимкентцы приняли к себе двести человек из неприятельского отряда на жительство. Тогда Зухур обещал снять осаду и возвратиться назад. Чимкентцы приняли это условие и впустили в цитадель двести кокандских воинов. После того дед мой, проходя мимо кокандцев в мечеть на молитву, услышал разговор их между собою на персидском языке и понял, что они сговаривались произвести резню в Чимкенте и завладеть городом. Об этом дед мой тотчас же сообщил чимкентцам, а чимкентцы обезоружили кокандских воинов и таким образом избавились от угрожавшей им беды.
Пробывши затем казием много лет, дед мой приобрел себе уважение в народе и получил звание ишана. Однажды один житель Чимкента, имевший тяжебное дело, принес моему деду в подарок несколько аршин холста. Дед, на основании шариата, воспрещающего получать от тяжущихся какие бы то ни было подарки, привязал одним концом принесшего холст, а другим концом самого себя, и в таком виде водил чимкентца по городу, приговаривая: «Таково наказание тому, о ком думали как о взяточнике», а принесшего холст он заставил кричать: «Таково наказание тому, кто принес взятку!» Обошедши таким образом несколько городских улиц Чимкента, он отказался потом от должности казия.
Остатки бывшей кокандской крепости внутри форта Перовского
Услышав, что Перовск уже взят русскими войсками, дед мой еще тогда неоднократно высказывал, что весь Туркестан будет завоеван русскими. Слышавшие это от деда моего до настоящего времени считают такие слова его как бы предсказанием. Я помню, как однажды он погладил меня (мне было тогда 8-9 лет) по плечу и сказал: «Вы будете жить уже под владычеством русских».
Прежний правитель Ташкентской области, Мирза-Ахмад-кушбеги [Кушбеги - первый министр хана, а в Бухаре в бывшем Кокандском ханстве - должность главнокомандующего; Мирза-Ахмад в настоящее время живет в Ташкенте и не имеет даже тени прежнего величия и власти - Н. Остроумов.] построил в г. Чимкенте соборную мечеть, и при ней мадрасу с несколькими кельями для учащихся; на содержание мадрасы он назначил доходы с караван-сарая и бани, а главным преподавателем наук в мадрасе определил моего деда. Но дед мой, достигши преклонных лет, не мог уже выходить из дома, и потому это место занял мой покойный отец, Абдул-Гафар-ходжа-ишан. Мой отец сначала учился у своего отца (моего деда), а потом слушал лекции в Ташкенте, в мадрасе Ходжа-Ахрар, у главного преподавателя Дамуллы Салих-бека [Он был выслан из Ташкента ген. Черняевым - Н. Остроумов.]. Возвратившись в Чимкент, он был назначен имамом в своем квартале и хатибом при соборной мечети; при этой же мечети он был преподавателем. Мирза-Ахмад-парваначи назначил моего отца казием в Сарьям (теперь селение Чимкентского уезда); но отец мой, по сознании большой ответственности, соединенной с этою должностью, отказался, руководясь преданием от Мухаммада: «Кто примет на себя должность казия, тот зарезан без ножа» и примером имама Агзама, который отказался от предложенной ему Гаруном ар-Рашидом должности казия, сказав: «Я лучше готов переплыть море». (За это имам Агзам был наказан 90 ударами и умер в тюрьме).
Я родился в 1259 г. хиджры (1843 г.) и на 12-м году начал учиться у своего деда, а когда достиг 14 лет, то прибыл в Ташкент, в мадрасу Шукур-хан, во время преподавательской деятельности Дамуллы Нар-Мухаммада. Проучившись здесь шесть лет и достигши 20-летнего возраста, я в 1279 (1862) г. был назначен в Чимкент муфтием.
Ташкент
В то время ханы, согласно шариату, назначали на должность муфтия людей ученых и, смотря по городу, в большие города назначали большее число муфтиев, а в небольшие города - меньшее число. Обязанность муфтия состояла в том, чтобы писать просьбы тяжущимся и делать на этих просьбах надписи о том, подлежит ли написанная жалоба удовлетворению по шариату или нет. К надписям муфтии прикладывали свои печати. И, кроме муфтиев, никто не мог писать тяжущимся просьбы и жалобы. Те муфтии, которые были и старше по возрасту, и более сведущими в шариате, назывались аглямами. Большинство муфтиев, особенно во время разбирательства важных дел, жили в городе при казии. Во время разбирательства тяжущихся сторон они выслушивали жалобы и ответы на них и вместе с казиями обсуждали встречавшиеся недоразумения и сомнительные случаи. Тогда казий, по выслушании всех высказанных мнений, постановлял решение по единогласному или, по крайней мере, по большинству высказанных мнений. Казии боялись оказывать тяжущимся противозаконное покровительство, а если казий оказывал кому-нибудь такое покровительство, то хан или правитель подвергал такого казия взысканию [Так, одному казию в Коканде хан Худаяр приказал выщипать половину бороды за неправильное решение и за несознание в своей неправоте - Н. Остроумов.].
Цитадель Чимкента
В должности муфтия я оставался до взятия Чимкента русскими в 1280 г. хиджры (1864 г.). Я знал свой шариат, жил и рассуждал так же, как и все мусульманские ученые. Я думал, что таким образом пройдет вся моя жизнь; но вот, по воле Божией, пришли русские войска и взяли наш город. Тогда в городе было до 10 тысяч войска и 43 пушки; при войске находился главнокомандующий Мирза-Ахмад, и мы мало опасались угрожавшего нам нападения со стороны небольшого русского отряда, тем более что в ожидании нападения русских городская стена была возобновлена и окружена глубоким и широким рвом, а артиллерией заведывали два опытные афганца. Мы были совершенно спокойны за неприступность городской стены, и я отправился на поминки. Это было, по русскому счислению, 22 сентября 1864 г. День был вторник [Вторник у местных мусульман считается несчастным днем - Н. Остроумов.]. Вдруг я услышал, что наш чимкентский Бай-Мухаммад-бек скачет на лошади по улице и кричит: «Бог наказал нас! Бог наказал нас!» Я вместе с другими, бывшими на поминках, спросил, что значит этот крик. - «Мне сказали, что русские вошли уже в город…» От страха потеряв присутствие духа, я бросился вместе с другими чимкентцами бежать по направлению к Ташкенту. Как бежал я, я не сознавал и пришел в себя только тогда, когда был уже за речкой Бадамом, на горе, вместе с толпой убежавших чимкентцев. Добравшись до Ташкента, я прожил в нем около месяца, пока не получил известия, что мои родители и родственники остались в живых. Но выбраться из Ташкента мне было трудно, потому что по дороге в Чимкент были выставлены военные караулы, чтобы никого не выпускать из Ташкента. Поэтому я вместе с некоторыми другими чимкентцами ушел по направлению к Чимкентским горам и через горы добрался до Чимкента.
Ташкент. Медресе Кокельташ, построенное Барак-ханом.
Увидевшись с родными, я стал жить в своем доме и продолжал отправлять обязанности муфтия. Так прожил я года три, думая и чувствуя по-прежнему. Хотя Ташкент был взят уже русскими в 1865 г., но нас не оставляла еще надежда на помощь бухарского амира, в силу которого мы сильно верили. Мы думали, что если Музаффар-хан напишет только письмо русскому генералу, то он тотчас же оставит нашу страну и удалится с своим войском. Но надежда наша не сбылась: русские остались в Ташкенте. Несмотря на это, у меня не было еще сознания необходимости сближаться с русскими, хотя я видел постоянно русских в Чимкенте. Тогда отдельного русского квартала в Чимкенте еще не было, и потому русские офицеры и солдаты жили на квартирах у сартов; но мы мало интересовались ими и мало знали о них. Сведения мои о русских ограничивались только рассказами других сартов, что русские не едят лошадиного мяса, а едят свинину; что вместо нашей бузы они употребляют свой особый напиток; что они любят больше всего пельмени и что во время принятия пищи употребляют какие-то страшные железные крючки, называемые вилками… Но вот наконец я случайно познакомился с одним офицером из русского войска, мусульманином, артиллеристом Еникеевым, и с того времени мои мысли о русских начали постепенно изменяться.
Я продолжал исполнять обязанности муфтия в Чимкенте, соблюдал в точности требования своего закона, а также и народные обычаи, а людей в русском платье избегал. Упомянутый офицер Еникеев услышал обо мне и раз пришел ко мне, чтобы познакомиться со мною, но я принял его недоверчиво и обошелся с ним грубо. Он понял, что сразу нельзя сблизиться со мною, потому что я был ревностным исполнителем обрядов своей религии; поэтому он просил меня читать Коран по умершим его родственникам и стал учиться у меня персидскому языку. За учение он предложил мне деньги, но я не принял его деньги, потому что у нас получать деньги за учение считалось неприличным. Тогда он предложил учить меня русской грамоте, и я после некоторого колебания согласился. Во время уроков он рассказывал мне о жизни русских и о разных других народах, а также сообщал мне разные научные сведения. Сначала рассказы его смущали меня, а потом мало-помалу я начал соглашаться с ним, что жить в отчужденности от русского народа нельзя. Я успокоился, когда подумал, что сам Бог послал русских завоевать наш край, потому что все в мире делается по Божию определению.
Западная часть Чимкента, вид с цитадели
У нас в Чимкенте, как и в Ташкенте, был и до сих пор есть обычай, называемый «джура». Обычай этот состоит в том, что несколько человек соглашаются поочередно собираться друг у друга на вечерние беседы (гяпь). И я с Еникеевым приходил на джуру, но беседовали больше между собою, а в разговорах прочих членов собрания участия не принимали. За это меня не хвалили мои земляки; но к этому прибавилось еще одно тяжебное дело. Умер один богатый чимкентец, Рахим-бай, оставивший после себя трех жен и пять-шесть человек детей. Опекуном был назначен сын его Муса. Муса мало заботился о сиротах, и мне пришлось хлопотать за них пред казием. Казий поддерживал Мусу, и я остался виноватым; на меня предъявлен был иск… А народ стал чуждаться меня за то, что я обращался за помощью к русскому судье. Я вынужден был два раза ездить в Ташкент: в первый раз к военному губернатору, генералу Головачеву, а во второй раз к генерал- губернатору генерал-адъютанту фон Кауфману.
Ташкент. Дом военного губернатора.
Ташкент. Дом генерал-губернатора, вид из сада.
Так как я не знал русских порядков и не умел еще говорить по-русски, то мне очень трудно пришлось в Ташкенте: спросить было некого; переводчики же плохо понимали меня, потому что я выражался по-книжному, с примесью арабских и персидских слов. С большим трудом я мог достигнуть цели своих желаний. Когда я представлялся военному губернатору и генерал-губернатору, то не мог рассказать им ясно и толково свою просьбу; я остался неоправданным пред судом казиев и заплатил 500 руб. В то же время я был отставлен от должности муфтия. Через несколько времени потом меня защитил русский чиновник (Ю-в), приезжавший в Чимкент; я был назначен казием в городе Чимкенте, но через девять месяцев остался опять без должности. Тогда приятель мой, офицер Еникеев, посоветовал мне подать прошение генерал-губернатору о предоставлении мне должности учителя в русско-туземной школе, которую генерал-адъютант фон Кауфман хотел открыть в городе Чимкенте. Генерал-губернатор благосклонно принял мое прошение и непременно обещал исполнить мою просьбу. Я стал заниматься русским языком, но учился только четыре месяца, потому что мой учитель Еникеев отправился в Хивинский поход. По возвращении русских войск из Хивинского похода, генерал-губернатор приказал открыть русскую школу в Чимкенте. Учителем русского языка в школе был назначен оренбургский киргиз Хасанов, а я - учителем мусульманской грамоты. Это была первая русско-туземная школа в крае; в ней обучалось до 40 мальчиков. К этому времени население города Чимкента забыло свою вражду ко мне; возникшая против меня несправедливость разъяснялась в мою пользу, и я имел влияние на своих знакомых чимкентских жителей, чтобы они отдавали своих сыновей в русскую школу.
Русско-туземная школа в Туркестане. 1899 г.
Учителем в школе я был года два. В этом положении меня узнал полковник Корольков, приезжавший в Чимкент на ревизию. Когда он стал начальником города Коканда, то вызвал меня в Коканд на должность казия. Прослужив на этой должности три месяца, я был отправлен, по приказанию господина генерал-губернатора, вместе с некоторыми другими мусульманами Туркестанского края (Джура-бек, Шир-Мухаммад и Абдулла Ниязов) в С.-Петербург, на съезд ориенталистов. Перед отъездом в Петербург, я представлялся генерал-губернатору, был очень ласково принят им и получил от него почетный халат в награду за службу и два дорогих халата (парчовый и китайский шелковый) в дар лично от генерал-губернатора. При этом генерал-адъютант фон Кауфман собственноручно подписал свидетельство на награждение меня почетным халатом. Это было 22 июля 1876 г.
Поездка в Петербург доставила мне возможность в первый раз увидеть разные города и обе столицы России и сравнить их с нашими туркестанскими городами. В Оренбурге я в первый раз увидел все особенности русского города и удивлялся красоте и большим размерам казенных домов, ширине и прямизне улиц, чистоте дорог и т. д. Город Самара произвел на меня еще лучшее впечатление, и я еще более удивлялся хорошим порядкам русских городов. В Самаре я увидел самую большую реку России - Волгу и любовался величиною ее и красотою ее берегов. Сотни пароходов быстро бегали по Волге в разные стороны. И я на пароходе доехал до гор. Сызрани. О пароходах я до того времени не имел понятия и тогда в первый раз узнал их устройство. До этого времени я видел пар только во время кипячения воды в самоваре и во время приготовления пищи на кухне, но никак не мог подумать, чтобы этот же самый пар можно было, при помощи науки, заставить двигать огромные колеса у парохода и тащить пароход с большою скоростью, даже против течения. Но еще более я удивился, когда сел в Сызрани в вагон железной дороги. Сначала мне казалось непонятным, как могут эти огромные телеги (вагоны) двигаться без лошадей; но я еще более изумился, когда машина, при помощи того же пара, потащила за собою множество огромных телег с быстротою тридцати верст в час, а в некоторых местах и быстрее. На первых же станциях я старался узнать устройство паровой машины, и мое небольшое знание русского языка помогло мне в этом случае. Я свободно обращался к своим соседями по вагону во время дороги с разными вопросами относительно железной дороги, и образованные соседи мои охотно отвечали на все мои вопросы. Во время этих разговоров я более и более убеждался, что мы, туркестанские мусульмане, жили однообразною жизнью, мало видели свет, мало звали людей других государств и очень отстали во всех отношениях от русского народа.
Так мы доехали наконец до Москвы, этой древней столицы Русского государства. В этом огромном городе я совершенно терялся, но желание посмотреть такой замечательный город заставило меня выйти из квартиры, и я долго ходил по улицам. И в этом случае снова помогло мне небольшое знание русского языка: в разных местах я останавливался, прочитывал разные надписи на магазинах и обращался к проходившим людям с вопросами. Мне любезно давали ответы на мои вопросы. Эта черта в характере русских людей мне очень понравилась: я удивлялся, что русские люди не обращали внимания на мою туркестанскую одежду и без всякой гордости разговаривали со мною.
Из Москвы я вместе с своими спутниками отправился в С.-Петербург. Когда мы прибыли в эту столицу, то явились к председателю съезда ориенталистов, русскому профессору В. В. Григорьеву. Он сообщил нам время заседаний съезда. Первое заседание происходило в университетской зале, 20 августа 1876 г. Профессор Григорьев в своей речи, обращенной к ученым съезда, сказал, что «среди разъяренного моря разнузданных страстей есть одно спокойное убежище - наука, к которому стремятся ученые всех стран и народов». В доказательство этого он указал на присутствовавших ученых разных государств Европы и Азии. Эти ученые знали разные восточные языки: китайский, еврейский, арабский, персидский, монгольский, турецкий и разные другие; все эти ученые имели только одну цель - стремление к истине. Вместе с учеными на съезде были разные инородцы: китайцы, турки, персы и проч. Мне было удивительно и приятно видеть, как наука сближает людей разных племен и разных вер. Ученые европейцы говорили в заседаниях на разных языках речи, содержания которых я, к сожалению, не мог сам понимать; меня знакомили только с главными мыслями их речей. Наконец, на одном из последних заседаний съезда было и мне предложено сказать несколько слов. Я затруднялся выбрать предмет для своей речи… Подумав о цели этих собраний, я сказал не персидском языке несколько слов о том, что до завоевания Туркестана русскими мы, туркестанские мусульмане, жили обособленно, в отчуждении от образованных европейских народов; но, по воле Божией, теперь мы, при посредстве русского народа, можем вступить в общение с европейскими народами и сделаемся, таким образом, участниками общечеловеческой жизни и научного прогресса. Русский профессор Григорьев отвечал на мою речь также по-персидски и сказал, что завоевание русскими Туркестана не имеет целью только обладание мусульманским Туркестаном, а - общее благо двух соседних народов, русского и туркестанского, и что покоренное русскими туркестанское население присоединится к общей жизни человечества. Моя речь и ответ профессора Григорьева были выслушаны всеми членами заседания и вызвали одобрение.
Во время происходивших заседаний съезда и после я много думал о том, как образованные народы заботятся о науке и общими силами стараются об увеличении знаний и о распространении их между всеми народами. Я своими главами увидел теперь ученых людей разных стран и узнал, что эти ученые действительно имели основательные познания в истории и языках вышеупомянутых восточных народов. Правительства образованных государств, с своей стороны, доставляют ученым возможность путешествовать по разным странам, изучать языки разных народов, их нравы и обычаи, сравнивать жизнь разных народов и разъяснять все, что есть непонятного в истории. Свои знания европейские ученые не оставляют при себе только, а печатают их для общего сведения. Эти сочинения переводятся потом на языки разных народов, и таким образом знания каждого европейского ученого распространяются во всех образованных государствах. Кроме того, ученые разных стран по очереди собираются в разных государствах и обмениваются своими мыслями. Такое отношение европейских ученых и их правительств к науке вызвало у меня уважение к ним.
Заседания происходили сначала по два раза в день, а потом - по одному разу; 26, 29 и 30 августа заседаний не было, так как эти дня были праздничные. В эти дни члены съезда осматривали достопримечательности С.-Петербурга и окрестности этой столицы. В музеях мы осматривали разные редкие предметы, касающиеся восточных народов, а в Публичной библиотеке - многочисленные восточные рукописи. Кроме того, нам показали старинные географические карты азиатских стран. Ничего подобного я раньше не видал и с уважением отнесся к собиранию и хранению русским правительством разных древних предметов.
26 августа, в день коронации (ныне покойного) Государя Императора, мы ездили на военном пароходе в Петергоф. Во время дороги я в первый раз познакомился с устройством военного судна; офицеры парохода очень любезно нам все показывали и рассказывали. В Петергофе мы катались по замечательным во всем мире садам и любовались необыкновенными и многочисленными фонтанами, потом осматривали дворцы. В 7 часов вечера мы собрались в Большом дворце и сначала осмотрели его, а затем сели за стол. Обед был превосходный: не только кушанья, но и самая посуда отличались великолепием.
29 августа мы отправились в Царское Село по железной дороге, а со станции поехали в придворных экипажах в Дворцовый Арсенал. Осмотр сокровищ Арсенала продолжался очень долго, и мы дивились богатству его. Здесь мы видели разные подарки кокандского хана и бухарского амира, присланные русскому Государю Императору. Затем, после прогулки по дворцовым садам, мы обедали в Большом дворце. Этот обед также был великолепен. После обеда мы снова в придворных экипажах отправились на прогулку в Павловск, а вечером, в 10½ часов, возвратились по железной дороге в Петербург.
Утром, 30 августа, мы катались на пароходах по реке Неве и завтракали на пристани. Река Нева - широкая и величественная. Своим величием она соответствует столице могущественной России.
31 августа происходило последнее заседание ориенталистов. Ученые разных стран говорили прощальные речи. Профессор Григорьев благодарил всех ученых гостей за то, что они почтили Петербургский съезд своим присутствием, а французский ученый де Рони высказал, что бывшие на съезде иностранные гости никогда не забудут оказанного им радушного приема и той пользы, какую этот съезд принес науке. В заключение он высказал, что в памяти гостей и в их сердцах останется навсегда почтительная благодарность к Его Императорскому Величеству, Государю Императору России, за высокое покровительство науке.
Этою речью, в 2 часа дня, собрание закончилось, и съезд был объявлен закрытым. После того все гости были приглашены на прощальный обед. На этом обеде некоторые ученые говорили речи. Последнюю речь сказал на латинском языке ученый профессор из Финляндии, Лагус. Он пожелал, чтобы Восток и Запад находились в постоянном сближении между собою.
По окончании съезда, я и земляки мои, туркестанцы (гг. Джура-бек, Шир-Мухаммад и Абдулла Ниязов), оставались еще некоторое время в Петербурге. В свободное время мы гуляли по городу и беседовали в своей квартире о виденном и слышанном. Предметом нашего разговора иногда служило также деликатное обращение с нами разных русских лиц. Так, однажды, идя по Невскому проспекту, мы увидели идущего навстречу к нам военного генерала и задали себе вопрос: неужели у русских и высокопоставленные лица одинаково вежливы и отзывчивы к людям, даже незнакомым им? А нам нужно было спросить, как прямее пройти на улицу, на которой мы жили. Я был смелее своих спутников и решился спросить о том идущего навстречу к нам генерала… Удивлению нашему не было границ, когда почтенный русский генерал остановился и ласково объяснил нам, по какой улице мы должны были возвращаться на свою квартиру. В другой раз мне была надобность явиться к г. обер-полицмейстеру генерал-адъютанту Трепову, и я был весьма ласково принят и выслушан его превосходительством. Все низшие чины петербургской полиции были к нам предупредительны и внимательны, так что, думал я, русская столица, Петербург, служит примером вежливости для всей обширной России.
На возвратном пути из Петербурга в Ташкент, я в каждом городе стал замечать, что эти города кажутся мне уже другими, а не такими, какими я их нашел во время первой своей дороги в Петербург. Даже Москва после Петербурга показалась мне уже не тою, а хуже; Самара и Оренбург вызвали у меня даже удивление сравнительно с двумя столицами России; когда же мы возвратились в Ташкент, то он показался мне бедной и неустроенной деревней…
Так бывает со всеми людьми, когда они живут только в своей стране и не видят, как живут другие народы, даже их близкие соседи. Мы, туркестанцы, жили целые столетия в своей стране и думали, что лучше, умнее и сильнее нас никого нет на свете. От такого взгляда на себя у нас являлось самомнение, а самомнение вело к застою. И мы оказались в положении чуть не малых детей. Я помню, как некоторые туркестанцы и бухарцы, ездившие в Россию при посольствах, по возвращении на родину, желали уверить себя и своих соотечественников, что Россия хуже Туркестана и Бухары.
Теперь, друзья-соотечественники, надеюсь, никто из вас не сомневается более в могуществе и благоустройстве Российской Империи. Особенно же для нас поучительно, что Россия достигла такого своего могущества и благоустройства просвещением и близкими дружественными сношениями с соседними образованными народами Европы.
По возвращении из Петербурга в Ташкент, мы представлялись туркестанскому генерал-губернатору генерал-адъютанту фон Кауфману, и были благосклонно приняты его высокопревосходительством. На вопрос господина генерал-губернатора, как понравился нам Петербург, я ответил, что мне и во сне не могло представиться все то, что я видел наяву. Обласканный вниманием его высокопревосходительства, я отправился в Коканд к исполнению своих казийских обязанностей, которые и исполнял до 1881 года.
Разбирательство у казия
При отправлении обязанностей казия я более всего встречал затруднений, а иногда и неприятностей, со стороны переводчика. Дело в том, что переводчики, пользуясь знанием русского языка и русских административных порядков, держали себя перед казиями и перед населением с важностию, по-начальнически; я же сам знал русский язык достаточно и в крайних случаях мог лично доложить о деле и объясниться с г. уездным начальником. Это переводчику не нравилось, и у нас выходили неприятности, окончившиеся доносом на меня, что и побудило меня просить начальство освободить меня от обязанностей казия. Но г. военный губернатор генерал-лейтенант Абрамов, принимая во внимание, что, по произведенному уездным начальником дознанию, я оказался совершенно правым и что ни одно из указанных в доносе обвинений не подтвердилось, не видел причины уволить меня от должности казия и предложил уездному начальнику предписанием убедить меня оставаться в должности и не обижаться доносом, ибо, писал он, дурных людей, способных на доносы, везде много. Я успокоился, но не мог оставаться в должности кокандского казия.
Немало огорчений я получал также от влиятельных и богатых туземцев. Последние пользовались услугами казия для того, чтобы держать в своей зависимости меньшую братию, и достигали этого большею частию на счет правосудия. Врагами моими были также фанатичные ишаны и ученые муллы. Они враждебно относились ко всему, что было чуждо для них по своей новизне; они не входили в разбор того, хорошо или плохо было русское нововведение, и часто видели опасность там, где ее вовсе не было, и смущали темный народ. Мне приходилось опровергать ложные опасения мусульманского населения… [Однажды русскою администрацией Ферганской области было предложено, в видах санатарных, наблюдать за чистотой в городе и на кладбищах, а на будущее время рекомендовалось отвести для кладбища особое место за городом. Мусульмане гор. Чуста не поняли этого предложения и прислали за разъяснением в Коканд, к тамошним мусульманам. Но кокандские мусульмане сами недоумевали и вместе с чустскими посланными извратили совершенно смысл русского предложения… Стали уже говорить, что русские хотят потревожить кости покойников-мусульман… Положение становилось опасным, так что из Н. Маргелана приезжал в Коканд военный губернатор области генерал-лейтенант Абрамов и арестовал нескольких фанатиков, распускавших в народе нелепые слухи. И до сих пор, по словам Саттар-хана, хитрые и фанатичные муллы пользуются случаем, чтобы смутить народ, пользуясь иногда самыми простыми обстоятельствами, например: в открытии русско-туземных школ видят желание русского правительства подготовлять учеников этих школ и поступлению в военную службу; в одобрении порядков русской школы видят измену своей вере и т. п. - Н. Остроумов.].
В 1881 году я оставил Коканд и прибыл в Ташкент. Время, проведенное мною в должности кокандского казия, я вспоминаю до сих пор с особенным удовольствием: русское начальство относилось ко мне всегда ласково и награждало женя, а я с своей стороны старался оправдать внимание ко мне начальства и быть полезным ему в сношениях с туземным населением, которому я не один раз разъяснял разные распоряжения русской власти в крае. Между прочим мне постоянно приходилось внушать туземцам, что мы обязаны изучать для собственной нашей пользы русский язык, как язык русского правительства и русского народа. В мое время туземные жители гор. Коканда очень мало понимали это важное дело, и потому в феврале месяце 1879 года инспектор народных училищ Ферганской области ходатайствовал о назначении меня почетным смотрителем Кокандского городского училища. Господин туркестанский генерал-губернатор изволил согласиться с означенным ходатайством и приказал в представлении своем господину министру народного просвещения высказать мнение в пользу моего назначения почетным смотрителем Кокандского училища, что и было исполнено Управлением учебными заведениями Турк. края.
8-го мая 1879 года граф Д. А. Толстой уведомил генерал-адъютанта фон Кауфмана, что Государь Император, по всеподданнейшему докладу его (г. министра), в 30-й день апреля сего года, высочайше соизволил на утверждение меня в звании почетного смотрителя Кокандского городского училища. В этом почетном звании я оставался до 1 августа 1886 года. Пока я жил в Коканде, заведующий училищем кандидат факультета восточных языков г. Юрашкевич приглашал меня на заседания педагогического совета для обсуждения мер к привлечению детей кокандских мусульман в русскую школу.
В 1883 году я был назначен переводчиком «Туркестанской туземной газеты», а с августа 1884 года репетитором-практикантом сартского и персидского языков при Туркестанской учительской семинарии и занимал последнюю должность по 1-е марта 1889 г., после чего был назначен переводчиком поземельно-податной комиссии при Сырдарьинском областном правлении.
Заканчивая свои воспоминания, я почитаю долгом признательности сказать, что Туркестанский генерал-губернатор генерал-адъютант фон-Кауфман, 22 июля 1876 года наградил меня почетным халатом, 10 августа 1877 года - малою серебряною медалью для ношения на груди на Станиславской ленте, а 7 ноября того же года - большою серебряною медалью для ношения на шее на Станиславской ленте; 14 августа 1880 года я был награжден большою золотою медалью для ношения на шее на Анненской ленте; в 1884 году генерал-адъютант Розенбах наградил меня золотыми часами с надписью: «От туркестанского генерал-губернатора».
Наконец, с особенною благодарностью я вспоминаю ходатайство бывшего туркестанского генерал-губернатора генерал-адъютанта Розенбаха, по представлению которого я был удостоен высочайшей милости Государя Императора: высочайшим приказом по Министерству народного просвещения от 11-го февраля 1889 года за № 2, я был произведен в чин коллежского регистратора.Приложение к опубликованным Николаем Остроумовым воспоминаниям Саттар-хана (рассказ об авторе и выдержки из его статей в «Туркестанской туземной газете») см. ниже, в комментариях к посту (сюда уже не помещается).
Эти воспоминания были записаны мною со слов самого Саттар-хана и напечатаны в «Туркестанской туземной газете» в 1890 году. - Н. Остроумов.
В города Чимкенте до сих пор с уважением вспоминают почтенного Мумин-хана-ходжу-ишана, моего деда. Он жил восемьдесят три года и умер за пять лет до взятия Чимкента, т. е. в 1859 году. Во время его жизни Чимкент, Ташкент и Коканд с прилегающими к ним землями составляли отдельные владения, часто враждовавшие между собою. В то время в этих владениях не было большого порядка и грамотных людей вообще было мало.
Коканд. Медресе Мадали-хана. Здесь и далее фотографии из «Туркестанского альбома» (1871-1872)
Сношения жителей разных городов между собою и торговля, вследствие взаимной вражды жителей и неустроенных путей, были очень затруднительны. От Чимкента до Ташкента не было стоянок для отдыха проезжающих и для приобретения ими необходимого прокормления себе и животным. Кроме того, во время переезда из одного города в другой, путешественники, опасаясь нападений своевольных киргиз, выбирали для переезда самое хорошее время лета, собирались большими толпами и имели при себе тогдашние оборонительные принадлежности, вроде кистеней и дубин. Но, не смотря на это, дед мой отправился в путь и добрался до Бухары для своего образования. Проучившись там несколько лет, он возвратился на свою родину, в Чимкент, и был в короткое время отличен жителями Чимкента как человек ученый и благоразумный, способный подать полезный совет в трудных делах, и был назначен на должность чимкентского казия. В этой должности дед мой был полезен чимкентцам не одним своим знанием шариата; он отечески заботился о благосостоянии своего родного города и его жителей, и особенно о распространении грамотности среди его населения.
Однажды, зимой, предводитель отряда кокандского войска, таджик Зухур-диванбеги осадил Чимкент и держал город в осаде… Наконец обе стороны помирились под условием, чтобы чимкентцы приняли к себе двести человек из неприятельского отряда на жительство. Тогда Зухур обещал снять осаду и возвратиться назад. Чимкентцы приняли это условие и впустили в цитадель двести кокандских воинов. После того дед мой, проходя мимо кокандцев в мечеть на молитву, услышал разговор их между собою на персидском языке и понял, что они сговаривались произвести резню в Чимкенте и завладеть городом. Об этом дед мой тотчас же сообщил чимкентцам, а чимкентцы обезоружили кокандских воинов и таким образом избавились от угрожавшей им беды.
Пробывши затем казием много лет, дед мой приобрел себе уважение в народе и получил звание ишана. Однажды один житель Чимкента, имевший тяжебное дело, принес моему деду в подарок несколько аршин холста. Дед, на основании шариата, воспрещающего получать от тяжущихся какие бы то ни было подарки, привязал одним концом принесшего холст, а другим концом самого себя, и в таком виде водил чимкентца по городу, приговаривая: «Таково наказание тому, о ком думали как о взяточнике», а принесшего холст он заставил кричать: «Таково наказание тому, кто принес взятку!» Обошедши таким образом несколько городских улиц Чимкента, он отказался потом от должности казия.
Остатки бывшей кокандской крепости внутри форта Перовского
Услышав, что Перовск уже взят русскими войсками, дед мой еще тогда неоднократно высказывал, что весь Туркестан будет завоеван русскими. Слышавшие это от деда моего до настоящего времени считают такие слова его как бы предсказанием. Я помню, как однажды он погладил меня (мне было тогда 8-9 лет) по плечу и сказал: «Вы будете жить уже под владычеством русских».
Прежний правитель Ташкентской области, Мирза-Ахмад-кушбеги [Кушбеги - первый министр хана, а в Бухаре в бывшем Кокандском ханстве - должность главнокомандующего; Мирза-Ахмад в настоящее время живет в Ташкенте и не имеет даже тени прежнего величия и власти - Н. Остроумов.] построил в г. Чимкенте соборную мечеть, и при ней мадрасу с несколькими кельями для учащихся; на содержание мадрасы он назначил доходы с караван-сарая и бани, а главным преподавателем наук в мадрасе определил моего деда. Но дед мой, достигши преклонных лет, не мог уже выходить из дома, и потому это место занял мой покойный отец, Абдул-Гафар-ходжа-ишан. Мой отец сначала учился у своего отца (моего деда), а потом слушал лекции в Ташкенте, в мадрасе Ходжа-Ахрар, у главного преподавателя Дамуллы Салих-бека [Он был выслан из Ташкента ген. Черняевым - Н. Остроумов.]. Возвратившись в Чимкент, он был назначен имамом в своем квартале и хатибом при соборной мечети; при этой же мечети он был преподавателем. Мирза-Ахмад-парваначи назначил моего отца казием в Сарьям (теперь селение Чимкентского уезда); но отец мой, по сознании большой ответственности, соединенной с этою должностью, отказался, руководясь преданием от Мухаммада: «Кто примет на себя должность казия, тот зарезан без ножа» и примером имама Агзама, который отказался от предложенной ему Гаруном ар-Рашидом должности казия, сказав: «Я лучше готов переплыть море». (За это имам Агзам был наказан 90 ударами и умер в тюрьме).
Я родился в 1259 г. хиджры (1843 г.) и на 12-м году начал учиться у своего деда, а когда достиг 14 лет, то прибыл в Ташкент, в мадрасу Шукур-хан, во время преподавательской деятельности Дамуллы Нар-Мухаммада. Проучившись здесь шесть лет и достигши 20-летнего возраста, я в 1279 (1862) г. был назначен в Чимкент муфтием.
Ташкент
В то время ханы, согласно шариату, назначали на должность муфтия людей ученых и, смотря по городу, в большие города назначали большее число муфтиев, а в небольшие города - меньшее число. Обязанность муфтия состояла в том, чтобы писать просьбы тяжущимся и делать на этих просьбах надписи о том, подлежит ли написанная жалоба удовлетворению по шариату или нет. К надписям муфтии прикладывали свои печати. И, кроме муфтиев, никто не мог писать тяжущимся просьбы и жалобы. Те муфтии, которые были и старше по возрасту, и более сведущими в шариате, назывались аглямами. Большинство муфтиев, особенно во время разбирательства важных дел, жили в городе при казии. Во время разбирательства тяжущихся сторон они выслушивали жалобы и ответы на них и вместе с казиями обсуждали встречавшиеся недоразумения и сомнительные случаи. Тогда казий, по выслушании всех высказанных мнений, постановлял решение по единогласному или, по крайней мере, по большинству высказанных мнений. Казии боялись оказывать тяжущимся противозаконное покровительство, а если казий оказывал кому-нибудь такое покровительство, то хан или правитель подвергал такого казия взысканию [Так, одному казию в Коканде хан Худаяр приказал выщипать половину бороды за неправильное решение и за несознание в своей неправоте - Н. Остроумов.].
Цитадель Чимкента
В должности муфтия я оставался до взятия Чимкента русскими в 1280 г. хиджры (1864 г.). Я знал свой шариат, жил и рассуждал так же, как и все мусульманские ученые. Я думал, что таким образом пройдет вся моя жизнь; но вот, по воле Божией, пришли русские войска и взяли наш город. Тогда в городе было до 10 тысяч войска и 43 пушки; при войске находился главнокомандующий Мирза-Ахмад, и мы мало опасались угрожавшего нам нападения со стороны небольшого русского отряда, тем более что в ожидании нападения русских городская стена была возобновлена и окружена глубоким и широким рвом, а артиллерией заведывали два опытные афганца. Мы были совершенно спокойны за неприступность городской стены, и я отправился на поминки. Это было, по русскому счислению, 22 сентября 1864 г. День был вторник [Вторник у местных мусульман считается несчастным днем - Н. Остроумов.]. Вдруг я услышал, что наш чимкентский Бай-Мухаммад-бек скачет на лошади по улице и кричит: «Бог наказал нас! Бог наказал нас!» Я вместе с другими, бывшими на поминках, спросил, что значит этот крик. - «Мне сказали, что русские вошли уже в город…» От страха потеряв присутствие духа, я бросился вместе с другими чимкентцами бежать по направлению к Ташкенту. Как бежал я, я не сознавал и пришел в себя только тогда, когда был уже за речкой Бадамом, на горе, вместе с толпой убежавших чимкентцев. Добравшись до Ташкента, я прожил в нем около месяца, пока не получил известия, что мои родители и родственники остались в живых. Но выбраться из Ташкента мне было трудно, потому что по дороге в Чимкент были выставлены военные караулы, чтобы никого не выпускать из Ташкента. Поэтому я вместе с некоторыми другими чимкентцами ушел по направлению к Чимкентским горам и через горы добрался до Чимкента.
Ташкент. Медресе Кокельташ, построенное Барак-ханом.
Увидевшись с родными, я стал жить в своем доме и продолжал отправлять обязанности муфтия. Так прожил я года три, думая и чувствуя по-прежнему. Хотя Ташкент был взят уже русскими в 1865 г., но нас не оставляла еще надежда на помощь бухарского амира, в силу которого мы сильно верили. Мы думали, что если Музаффар-хан напишет только письмо русскому генералу, то он тотчас же оставит нашу страну и удалится с своим войском. Но надежда наша не сбылась: русские остались в Ташкенте. Несмотря на это, у меня не было еще сознания необходимости сближаться с русскими, хотя я видел постоянно русских в Чимкенте. Тогда отдельного русского квартала в Чимкенте еще не было, и потому русские офицеры и солдаты жили на квартирах у сартов; но мы мало интересовались ими и мало знали о них. Сведения мои о русских ограничивались только рассказами других сартов, что русские не едят лошадиного мяса, а едят свинину; что вместо нашей бузы они употребляют свой особый напиток; что они любят больше всего пельмени и что во время принятия пищи употребляют какие-то страшные железные крючки, называемые вилками… Но вот наконец я случайно познакомился с одним офицером из русского войска, мусульманином, артиллеристом Еникеевым, и с того времени мои мысли о русских начали постепенно изменяться.
Я продолжал исполнять обязанности муфтия в Чимкенте, соблюдал в точности требования своего закона, а также и народные обычаи, а людей в русском платье избегал. Упомянутый офицер Еникеев услышал обо мне и раз пришел ко мне, чтобы познакомиться со мною, но я принял его недоверчиво и обошелся с ним грубо. Он понял, что сразу нельзя сблизиться со мною, потому что я был ревностным исполнителем обрядов своей религии; поэтому он просил меня читать Коран по умершим его родственникам и стал учиться у меня персидскому языку. За учение он предложил мне деньги, но я не принял его деньги, потому что у нас получать деньги за учение считалось неприличным. Тогда он предложил учить меня русской грамоте, и я после некоторого колебания согласился. Во время уроков он рассказывал мне о жизни русских и о разных других народах, а также сообщал мне разные научные сведения. Сначала рассказы его смущали меня, а потом мало-помалу я начал соглашаться с ним, что жить в отчужденности от русского народа нельзя. Я успокоился, когда подумал, что сам Бог послал русских завоевать наш край, потому что все в мире делается по Божию определению.
Западная часть Чимкента, вид с цитадели
У нас в Чимкенте, как и в Ташкенте, был и до сих пор есть обычай, называемый «джура». Обычай этот состоит в том, что несколько человек соглашаются поочередно собираться друг у друга на вечерние беседы (гяпь). И я с Еникеевым приходил на джуру, но беседовали больше между собою, а в разговорах прочих членов собрания участия не принимали. За это меня не хвалили мои земляки; но к этому прибавилось еще одно тяжебное дело. Умер один богатый чимкентец, Рахим-бай, оставивший после себя трех жен и пять-шесть человек детей. Опекуном был назначен сын его Муса. Муса мало заботился о сиротах, и мне пришлось хлопотать за них пред казием. Казий поддерживал Мусу, и я остался виноватым; на меня предъявлен был иск… А народ стал чуждаться меня за то, что я обращался за помощью к русскому судье. Я вынужден был два раза ездить в Ташкент: в первый раз к военному губернатору, генералу Головачеву, а во второй раз к генерал- губернатору генерал-адъютанту фон Кауфману.
Ташкент. Дом военного губернатора.
Ташкент. Дом генерал-губернатора, вид из сада.
Так как я не знал русских порядков и не умел еще говорить по-русски, то мне очень трудно пришлось в Ташкенте: спросить было некого; переводчики же плохо понимали меня, потому что я выражался по-книжному, с примесью арабских и персидских слов. С большим трудом я мог достигнуть цели своих желаний. Когда я представлялся военному губернатору и генерал-губернатору, то не мог рассказать им ясно и толково свою просьбу; я остался неоправданным пред судом казиев и заплатил 500 руб. В то же время я был отставлен от должности муфтия. Через несколько времени потом меня защитил русский чиновник (Ю-в), приезжавший в Чимкент; я был назначен казием в городе Чимкенте, но через девять месяцев остался опять без должности. Тогда приятель мой, офицер Еникеев, посоветовал мне подать прошение генерал-губернатору о предоставлении мне должности учителя в русско-туземной школе, которую генерал-адъютант фон Кауфман хотел открыть в городе Чимкенте. Генерал-губернатор благосклонно принял мое прошение и непременно обещал исполнить мою просьбу. Я стал заниматься русским языком, но учился только четыре месяца, потому что мой учитель Еникеев отправился в Хивинский поход. По возвращении русских войск из Хивинского похода, генерал-губернатор приказал открыть русскую школу в Чимкенте. Учителем русского языка в школе был назначен оренбургский киргиз Хасанов, а я - учителем мусульманской грамоты. Это была первая русско-туземная школа в крае; в ней обучалось до 40 мальчиков. К этому времени население города Чимкента забыло свою вражду ко мне; возникшая против меня несправедливость разъяснялась в мою пользу, и я имел влияние на своих знакомых чимкентских жителей, чтобы они отдавали своих сыновей в русскую школу.
Русско-туземная школа в Туркестане. 1899 г.
Учителем в школе я был года два. В этом положении меня узнал полковник Корольков, приезжавший в Чимкент на ревизию. Когда он стал начальником города Коканда, то вызвал меня в Коканд на должность казия. Прослужив на этой должности три месяца, я был отправлен, по приказанию господина генерал-губернатора, вместе с некоторыми другими мусульманами Туркестанского края (Джура-бек, Шир-Мухаммад и Абдулла Ниязов) в С.-Петербург, на съезд ориенталистов. Перед отъездом в Петербург, я представлялся генерал-губернатору, был очень ласково принят им и получил от него почетный халат в награду за службу и два дорогих халата (парчовый и китайский шелковый) в дар лично от генерал-губернатора. При этом генерал-адъютант фон Кауфман собственноручно подписал свидетельство на награждение меня почетным халатом. Это было 22 июля 1876 г.
Поездка в Петербург доставила мне возможность в первый раз увидеть разные города и обе столицы России и сравнить их с нашими туркестанскими городами. В Оренбурге я в первый раз увидел все особенности русского города и удивлялся красоте и большим размерам казенных домов, ширине и прямизне улиц, чистоте дорог и т. д. Город Самара произвел на меня еще лучшее впечатление, и я еще более удивлялся хорошим порядкам русских городов. В Самаре я увидел самую большую реку России - Волгу и любовался величиною ее и красотою ее берегов. Сотни пароходов быстро бегали по Волге в разные стороны. И я на пароходе доехал до гор. Сызрани. О пароходах я до того времени не имел понятия и тогда в первый раз узнал их устройство. До этого времени я видел пар только во время кипячения воды в самоваре и во время приготовления пищи на кухне, но никак не мог подумать, чтобы этот же самый пар можно было, при помощи науки, заставить двигать огромные колеса у парохода и тащить пароход с большою скоростью, даже против течения. Но еще более я удивился, когда сел в Сызрани в вагон железной дороги. Сначала мне казалось непонятным, как могут эти огромные телеги (вагоны) двигаться без лошадей; но я еще более изумился, когда машина, при помощи того же пара, потащила за собою множество огромных телег с быстротою тридцати верст в час, а в некоторых местах и быстрее. На первых же станциях я старался узнать устройство паровой машины, и мое небольшое знание русского языка помогло мне в этом случае. Я свободно обращался к своим соседями по вагону во время дороги с разными вопросами относительно железной дороги, и образованные соседи мои охотно отвечали на все мои вопросы. Во время этих разговоров я более и более убеждался, что мы, туркестанские мусульмане, жили однообразною жизнью, мало видели свет, мало звали людей других государств и очень отстали во всех отношениях от русского народа.
Так мы доехали наконец до Москвы, этой древней столицы Русского государства. В этом огромном городе я совершенно терялся, но желание посмотреть такой замечательный город заставило меня выйти из квартиры, и я долго ходил по улицам. И в этом случае снова помогло мне небольшое знание русского языка: в разных местах я останавливался, прочитывал разные надписи на магазинах и обращался к проходившим людям с вопросами. Мне любезно давали ответы на мои вопросы. Эта черта в характере русских людей мне очень понравилась: я удивлялся, что русские люди не обращали внимания на мою туркестанскую одежду и без всякой гордости разговаривали со мною.
Из Москвы я вместе с своими спутниками отправился в С.-Петербург. Когда мы прибыли в эту столицу, то явились к председателю съезда ориенталистов, русскому профессору В. В. Григорьеву. Он сообщил нам время заседаний съезда. Первое заседание происходило в университетской зале, 20 августа 1876 г. Профессор Григорьев в своей речи, обращенной к ученым съезда, сказал, что «среди разъяренного моря разнузданных страстей есть одно спокойное убежище - наука, к которому стремятся ученые всех стран и народов». В доказательство этого он указал на присутствовавших ученых разных государств Европы и Азии. Эти ученые знали разные восточные языки: китайский, еврейский, арабский, персидский, монгольский, турецкий и разные другие; все эти ученые имели только одну цель - стремление к истине. Вместе с учеными на съезде были разные инородцы: китайцы, турки, персы и проч. Мне было удивительно и приятно видеть, как наука сближает людей разных племен и разных вер. Ученые европейцы говорили в заседаниях на разных языках речи, содержания которых я, к сожалению, не мог сам понимать; меня знакомили только с главными мыслями их речей. Наконец, на одном из последних заседаний съезда было и мне предложено сказать несколько слов. Я затруднялся выбрать предмет для своей речи… Подумав о цели этих собраний, я сказал не персидском языке несколько слов о том, что до завоевания Туркестана русскими мы, туркестанские мусульмане, жили обособленно, в отчуждении от образованных европейских народов; но, по воле Божией, теперь мы, при посредстве русского народа, можем вступить в общение с европейскими народами и сделаемся, таким образом, участниками общечеловеческой жизни и научного прогресса. Русский профессор Григорьев отвечал на мою речь также по-персидски и сказал, что завоевание русскими Туркестана не имеет целью только обладание мусульманским Туркестаном, а - общее благо двух соседних народов, русского и туркестанского, и что покоренное русскими туркестанское население присоединится к общей жизни человечества. Моя речь и ответ профессора Григорьева были выслушаны всеми членами заседания и вызвали одобрение.
Во время происходивших заседаний съезда и после я много думал о том, как образованные народы заботятся о науке и общими силами стараются об увеличении знаний и о распространении их между всеми народами. Я своими главами увидел теперь ученых людей разных стран и узнал, что эти ученые действительно имели основательные познания в истории и языках вышеупомянутых восточных народов. Правительства образованных государств, с своей стороны, доставляют ученым возможность путешествовать по разным странам, изучать языки разных народов, их нравы и обычаи, сравнивать жизнь разных народов и разъяснять все, что есть непонятного в истории. Свои знания европейские ученые не оставляют при себе только, а печатают их для общего сведения. Эти сочинения переводятся потом на языки разных народов, и таким образом знания каждого европейского ученого распространяются во всех образованных государствах. Кроме того, ученые разных стран по очереди собираются в разных государствах и обмениваются своими мыслями. Такое отношение европейских ученых и их правительств к науке вызвало у меня уважение к ним.
Заседания происходили сначала по два раза в день, а потом - по одному разу; 26, 29 и 30 августа заседаний не было, так как эти дня были праздничные. В эти дни члены съезда осматривали достопримечательности С.-Петербурга и окрестности этой столицы. В музеях мы осматривали разные редкие предметы, касающиеся восточных народов, а в Публичной библиотеке - многочисленные восточные рукописи. Кроме того, нам показали старинные географические карты азиатских стран. Ничего подобного я раньше не видал и с уважением отнесся к собиранию и хранению русским правительством разных древних предметов.
26 августа, в день коронации (ныне покойного) Государя Императора, мы ездили на военном пароходе в Петергоф. Во время дороги я в первый раз познакомился с устройством военного судна; офицеры парохода очень любезно нам все показывали и рассказывали. В Петергофе мы катались по замечательным во всем мире садам и любовались необыкновенными и многочисленными фонтанами, потом осматривали дворцы. В 7 часов вечера мы собрались в Большом дворце и сначала осмотрели его, а затем сели за стол. Обед был превосходный: не только кушанья, но и самая посуда отличались великолепием.
29 августа мы отправились в Царское Село по железной дороге, а со станции поехали в придворных экипажах в Дворцовый Арсенал. Осмотр сокровищ Арсенала продолжался очень долго, и мы дивились богатству его. Здесь мы видели разные подарки кокандского хана и бухарского амира, присланные русскому Государю Императору. Затем, после прогулки по дворцовым садам, мы обедали в Большом дворце. Этот обед также был великолепен. После обеда мы снова в придворных экипажах отправились на прогулку в Павловск, а вечером, в 10½ часов, возвратились по железной дороге в Петербург.
Утром, 30 августа, мы катались на пароходах по реке Неве и завтракали на пристани. Река Нева - широкая и величественная. Своим величием она соответствует столице могущественной России.
31 августа происходило последнее заседание ориенталистов. Ученые разных стран говорили прощальные речи. Профессор Григорьев благодарил всех ученых гостей за то, что они почтили Петербургский съезд своим присутствием, а французский ученый де Рони высказал, что бывшие на съезде иностранные гости никогда не забудут оказанного им радушного приема и той пользы, какую этот съезд принес науке. В заключение он высказал, что в памяти гостей и в их сердцах останется навсегда почтительная благодарность к Его Императорскому Величеству, Государю Императору России, за высокое покровительство науке.
Этою речью, в 2 часа дня, собрание закончилось, и съезд был объявлен закрытым. После того все гости были приглашены на прощальный обед. На этом обеде некоторые ученые говорили речи. Последнюю речь сказал на латинском языке ученый профессор из Финляндии, Лагус. Он пожелал, чтобы Восток и Запад находились в постоянном сближении между собою.
По окончании съезда, я и земляки мои, туркестанцы (гг. Джура-бек, Шир-Мухаммад и Абдулла Ниязов), оставались еще некоторое время в Петербурге. В свободное время мы гуляли по городу и беседовали в своей квартире о виденном и слышанном. Предметом нашего разговора иногда служило также деликатное обращение с нами разных русских лиц. Так, однажды, идя по Невскому проспекту, мы увидели идущего навстречу к нам военного генерала и задали себе вопрос: неужели у русских и высокопоставленные лица одинаково вежливы и отзывчивы к людям, даже незнакомым им? А нам нужно было спросить, как прямее пройти на улицу, на которой мы жили. Я был смелее своих спутников и решился спросить о том идущего навстречу к нам генерала… Удивлению нашему не было границ, когда почтенный русский генерал остановился и ласково объяснил нам, по какой улице мы должны были возвращаться на свою квартиру. В другой раз мне была надобность явиться к г. обер-полицмейстеру генерал-адъютанту Трепову, и я был весьма ласково принят и выслушан его превосходительством. Все низшие чины петербургской полиции были к нам предупредительны и внимательны, так что, думал я, русская столица, Петербург, служит примером вежливости для всей обширной России.
На возвратном пути из Петербурга в Ташкент, я в каждом городе стал замечать, что эти города кажутся мне уже другими, а не такими, какими я их нашел во время первой своей дороги в Петербург. Даже Москва после Петербурга показалась мне уже не тою, а хуже; Самара и Оренбург вызвали у меня даже удивление сравнительно с двумя столицами России; когда же мы возвратились в Ташкент, то он показался мне бедной и неустроенной деревней…
Так бывает со всеми людьми, когда они живут только в своей стране и не видят, как живут другие народы, даже их близкие соседи. Мы, туркестанцы, жили целые столетия в своей стране и думали, что лучше, умнее и сильнее нас никого нет на свете. От такого взгляда на себя у нас являлось самомнение, а самомнение вело к застою. И мы оказались в положении чуть не малых детей. Я помню, как некоторые туркестанцы и бухарцы, ездившие в Россию при посольствах, по возвращении на родину, желали уверить себя и своих соотечественников, что Россия хуже Туркестана и Бухары.
Теперь, друзья-соотечественники, надеюсь, никто из вас не сомневается более в могуществе и благоустройстве Российской Империи. Особенно же для нас поучительно, что Россия достигла такого своего могущества и благоустройства просвещением и близкими дружественными сношениями с соседними образованными народами Европы.
По возвращении из Петербурга в Ташкент, мы представлялись туркестанскому генерал-губернатору генерал-адъютанту фон Кауфману, и были благосклонно приняты его высокопревосходительством. На вопрос господина генерал-губернатора, как понравился нам Петербург, я ответил, что мне и во сне не могло представиться все то, что я видел наяву. Обласканный вниманием его высокопревосходительства, я отправился в Коканд к исполнению своих казийских обязанностей, которые и исполнял до 1881 года.
Разбирательство у казия
При отправлении обязанностей казия я более всего встречал затруднений, а иногда и неприятностей, со стороны переводчика. Дело в том, что переводчики, пользуясь знанием русского языка и русских административных порядков, держали себя перед казиями и перед населением с важностию, по-начальнически; я же сам знал русский язык достаточно и в крайних случаях мог лично доложить о деле и объясниться с г. уездным начальником. Это переводчику не нравилось, и у нас выходили неприятности, окончившиеся доносом на меня, что и побудило меня просить начальство освободить меня от обязанностей казия. Но г. военный губернатор генерал-лейтенант Абрамов, принимая во внимание, что, по произведенному уездным начальником дознанию, я оказался совершенно правым и что ни одно из указанных в доносе обвинений не подтвердилось, не видел причины уволить меня от должности казия и предложил уездному начальнику предписанием убедить меня оставаться в должности и не обижаться доносом, ибо, писал он, дурных людей, способных на доносы, везде много. Я успокоился, но не мог оставаться в должности кокандского казия.
Немало огорчений я получал также от влиятельных и богатых туземцев. Последние пользовались услугами казия для того, чтобы держать в своей зависимости меньшую братию, и достигали этого большею частию на счет правосудия. Врагами моими были также фанатичные ишаны и ученые муллы. Они враждебно относились ко всему, что было чуждо для них по своей новизне; они не входили в разбор того, хорошо или плохо было русское нововведение, и часто видели опасность там, где ее вовсе не было, и смущали темный народ. Мне приходилось опровергать ложные опасения мусульманского населения… [Однажды русскою администрацией Ферганской области было предложено, в видах санатарных, наблюдать за чистотой в городе и на кладбищах, а на будущее время рекомендовалось отвести для кладбища особое место за городом. Мусульмане гор. Чуста не поняли этого предложения и прислали за разъяснением в Коканд, к тамошним мусульманам. Но кокандские мусульмане сами недоумевали и вместе с чустскими посланными извратили совершенно смысл русского предложения… Стали уже говорить, что русские хотят потревожить кости покойников-мусульман… Положение становилось опасным, так что из Н. Маргелана приезжал в Коканд военный губернатор области генерал-лейтенант Абрамов и арестовал нескольких фанатиков, распускавших в народе нелепые слухи. И до сих пор, по словам Саттар-хана, хитрые и фанатичные муллы пользуются случаем, чтобы смутить народ, пользуясь иногда самыми простыми обстоятельствами, например: в открытии русско-туземных школ видят желание русского правительства подготовлять учеников этих школ и поступлению в военную службу; в одобрении порядков русской школы видят измену своей вере и т. п. - Н. Остроумов.].
В 1881 году я оставил Коканд и прибыл в Ташкент. Время, проведенное мною в должности кокандского казия, я вспоминаю до сих пор с особенным удовольствием: русское начальство относилось ко мне всегда ласково и награждало женя, а я с своей стороны старался оправдать внимание ко мне начальства и быть полезным ему в сношениях с туземным населением, которому я не один раз разъяснял разные распоряжения русской власти в крае. Между прочим мне постоянно приходилось внушать туземцам, что мы обязаны изучать для собственной нашей пользы русский язык, как язык русского правительства и русского народа. В мое время туземные жители гор. Коканда очень мало понимали это важное дело, и потому в феврале месяце 1879 года инспектор народных училищ Ферганской области ходатайствовал о назначении меня почетным смотрителем Кокандского городского училища. Господин туркестанский генерал-губернатор изволил согласиться с означенным ходатайством и приказал в представлении своем господину министру народного просвещения высказать мнение в пользу моего назначения почетным смотрителем Кокандского училища, что и было исполнено Управлением учебными заведениями Турк. края.
8-го мая 1879 года граф Д. А. Толстой уведомил генерал-адъютанта фон Кауфмана, что Государь Император, по всеподданнейшему докладу его (г. министра), в 30-й день апреля сего года, высочайше соизволил на утверждение меня в звании почетного смотрителя Кокандского городского училища. В этом почетном звании я оставался до 1 августа 1886 года. Пока я жил в Коканде, заведующий училищем кандидат факультета восточных языков г. Юрашкевич приглашал меня на заседания педагогического совета для обсуждения мер к привлечению детей кокандских мусульман в русскую школу.
В 1883 году я был назначен переводчиком «Туркестанской туземной газеты», а с августа 1884 года репетитором-практикантом сартского и персидского языков при Туркестанской учительской семинарии и занимал последнюю должность по 1-е марта 1889 г., после чего был назначен переводчиком поземельно-податной комиссии при Сырдарьинском областном правлении.
Заканчивая свои воспоминания, я почитаю долгом признательности сказать, что Туркестанский генерал-губернатор генерал-адъютант фон-Кауфман, 22 июля 1876 года наградил меня почетным халатом, 10 августа 1877 года - малою серебряною медалью для ношения на груди на Станиславской ленте, а 7 ноября того же года - большою серебряною медалью для ношения на шее на Станиславской ленте; 14 августа 1880 года я был награжден большою золотою медалью для ношения на шее на Анненской ленте; в 1884 году генерал-адъютант Розенбах наградил меня золотыми часами с надписью: «От туркестанского генерал-губернатора».
Наконец, с особенною благодарностью я вспоминаю ходатайство бывшего туркестанского генерал-губернатора генерал-адъютанта Розенбаха, по представлению которого я был удостоен высочайшей милости Государя Императора: высочайшим приказом по Министерству народного просвещения от 11-го февраля 1889 года за № 2, я был произведен в чин коллежского регистратора.Приложение к опубликованным Николаем Остроумовым воспоминаниям Саттар-хана (рассказ об авторе и выдержки из его статей в «Туркестанской туземной газете») см. ниже, в комментариях к посту (сюда уже не помещается).