Res publica! (10)
Res publicа! (1)
Res publica! (2)
Res publica! (3)
Res publica! (4)
Res publica! (5)
Res publica! (6)
Res publica! (7)
Res publica! (8)
Res publica! (9)
Что ж, пора, наконец, поставить точку в этом вопросе и ответить на поставленный ниже вопрос. Я мог бы просто сослаться на философию и сказать, что у любой вещи - если совсем уж не впадать в какое-нибудь религиозное манихейство - может быть только одна сущность. А стало быть, и у государства такая сущность может быть только одна - и это либо общественный договор и суверенитет как res publica, либо же это насилие, из которого вытекает и суверенитет, и все остальное. Понятно, что суверенитет res publica и суверенитет насилия - это два принципиально, даже противоположно разных суверенитета. И поэтому что-то одно и только одно из этого является подлинным суверенитетом и подлинной природой государства, а второе явлется только ложным суверенитетом, искаженным суверенитетом, лже-суверенитетом. Фокусы Гоббса, который попытался запихнуть суверенитет насилия в свою теорию общественного договора и представить его как форму общественного договора - это только фокусы Гоббса, и они очень быстро разоблачаются. Либо сущность государства - это общественный договор и суверенитет res publica, а насилие - только инструмент государства для осуществления суверенитета res publica, либо же сущность государства - это насилие, а всякие договора и общие интересы - только обман в руках суверенитета насилия.
Но я не буду прибегать к философии и к каким-то совсем уж отвлеченным доводам. Я обращусь к истории. Да, признаем, что в истории было множество войн и насилия, и очень часто государства возникали в результате насилия и войн. Но в данном случае мы ведь говорим не о том, как исторически возникали государства - мы говорим о сущности и природе государства. И что же мы находим? Мы находим, что те государства и империи, которые, однажды возникнув из насилия и завоевания, продолжали потом и дальше строиться на насилии, страхе и терроре - то есть суверенитете насилия - очень быстро распадались и исчезали. И, напротив, в тех случаях, когда такие государства переходили на почву, близкую к общественному договору с покоренным народом и местной аристократией, постепенно все более приближаясь к определению государства с суверенитетом res publica, они в итоге сохранялись. Более того, чем дальше - тем более они становились по своей сути государствами общественного договора, и иногда в некоторых из них суверенитет уже вполне явно начинал осуществляться как res publica (ограничение власти, включение в управление государством несуверенных элементов). Разве это не говорит нам о том, что насилие здесь было только кратким историческим моментом зачатия самого государства, и что в дальнейшем выживали только те из них, кто стремился к суверенитету res publica, а те, кто, приняв инструмент суверенитета за саму его суть, продолжали действовать как суверенитеты насилия, именно поэтому вскоре и исчезали? Но ведь это и значит, что природа государственного суверенитета - это все-таки res publica, а насилие может служить лишь инструментом такого суверенитета, но не его основой и сутью.
Примеров подобной эволюции, когда государства или империи, однажды возникнув в результате завоевания и насилия, потом все время двигались в сторону республиканского суверенитета, можно привести множество - от Римской и Российской Империи до истории европейский государств. Вот как, например, описывает современную ему Францию Макиавелли:
Что же касается другого стремления народа - вновь обрести утраченную свободу, то, не имея возможности его удовлетворить, государь должен выяснить, какие причины побуждают народ стремиться к свободе. Он обнаружит, что небольшая часть народа желает быть свободной, дабы властвовать; все же остальные, а их подавляющее большинство, стремятся к свободе ради своей безопасности. Так как во всех республиках, как бы они ни были организованы, командных постов достигает не больше сорока-пятидесяти граждан и так как число это не столь уж велико, то дело вовсе не сложное обезопасить себя от этих людей, либо устранив их, либо воздав им такие почести, какие, сообразно занимаемому ими положению, могли бы их в значительной мере удовлетворить. Что же касается всех прочих, которым достаточно жить в безопасности, то удовлетворить их легко, создав порядки и законы, при которых власть государя предполагает общественную безопасность. Когда государь сделает это и когда народ увидит, что никто ни при каких обстоятельствах не нарушает данных ему законов, он очень скоро начнет жить жизнью спокойной и довольной. Пример тому - королевство Франции. Оно живет спокойно прежде всего потому, что его короли связаны бесчисленными законами, в которых заключено спокойствие и безопасность всего народа. Учредитель его строя пожелал, чтобы французские короли войском и казной распоряжались по своему усмотрению, а всем остальным распоряжались бы лишь в той мере, в какой это допускают законы.
Итак, государю или республике, не обеспечившим собственной безопасности при возникновении своего строя, надлежит обезопасить себя при первом же удобном случае, как то сделали древние римляне. Упустивший подобный случай впоследствии пожалеет о том, что не сделал того, что ему следовало бы сделать.
Как мы видим, республиканец Макиавелли прямо проводит параллели между республиканским Римом и королевской Францией. Французская монархия, возникнув из завоевания франками местного племени галлов, поспешила обезопасить себя, связав свою власть множеством законов и предоставив народу чувство безопасности - то есть сделала ровно то, что и происходит при возникновении государства как общественного договора, когда власть становится гарантом прекращения войны всех против всех и инструментом для изгнания из общества всякого произвола. Здесь республиканская суть суверенитета уже достаточно себя проявляет, хотя она еще и не раскрыта в полной мере, как это было в республиканском Риме. Общественная свобода здесь пока еще существует в либеральном, негативном, гоббсовском варианте, когда произвол власти уже достаточно ограничен множеством законов, но сама власть существует автономно. Но уже очень скоро народ Франции не только потребовал ограничить суверенную власть королей, но и сам пожелал участвовать в управлении государством. И все попытки французской монархии воспрепятствовать этому оказались безуспешными, что в итоге вылилось в революцию, когда суверенитет власти перешел к народу. Не имея возможности получить управленческую власть при суверенитете монархии, аристократия и народ решили и вовсе отобрать суверенитет у королей. Во Франции республиканская природа суверенитета проявила себе через революцию, хотя, конечно, если бы французская монархия и аристократия пошли бы по римскому республиканскому пути еще дальше и включили бы народ в управление государством при сохранении монархического суверенитета, никакой революции не случилось бы.
Такой же примерно путь проделала и английская монархия, возникшая из завоевания Англии норманнами. И там точно так же норманнская аристократия и королевская власть, долгое время двигаясь по республиканскому пути, в какой-то момент остановились, что вылилось в революцию и казнь короля. Впрочем, в Англии, в отличие от Франции, монархический суверенитет все же позже был восстановлен, но он принял уже отчетливые республиканские черты - сама монархия была конституционно ограничена, а демократия стала важнейшим элементом в управлении государством.
То есть совершенно ясно, что общественный договор и суверенитет как res publica во всех таких случаях и был проявлением самой сути государства и суверенитета. Однажды возникнув в результате насилия и завоевания, эти государства немедленно - в целях своего выживания - переходили к суверенитету res publica. "С помощью штыков можно решить многие проблемы, но на них нельзя сидеть," - говорил величайший европейский завоеватель Наполеон. И в этих словах отражено отчетливое понимание, что суверенитет в принципе не может быть суверенитетом насилия, и что он всегда - в целях сохранения государства или империи - должен стремиться к своей природе, к своей сущности - то есть к res publica.
С другой стороны, если мы посмотрим на историю государств, возникших в результате общественного договора (а это большинство древних городов-государств и государства нового времени до начала великого переселения народов), то мы увидим, что как только суверенитет res publica вырождался в суверенитет насилия - эти государства, если в них не происходило восстановление подлинного суверенитета (в прежней форме или в какой-то другой) немедленно погибали, особенно если они при этом стремились расширить свои владения. И разве не очевидно, что если в государстве, где раньше цари или аристократия правили с помощью законов, власть превращается в тиранию или олигархию, а насилие все более становится основанием этой власти - то это именно признак вырождения государства, а не его подъема и расцвета? А значит, подлинная сущность суверенитета - все-таки res publica, а насилие есть псевдосущость, и движение от сущости к псевдосущности, естественно, обозначало движение к закату и гибели таких государств.
Но здесь возникает и еще один интересный теоретический вопрос. В классической классификации форм суверенитета, как мы теперь понимаем, монархия, аристократия и демократия теперь предстают как формы подлинного суверенитета, то есть суверенитета res publica, а тирании, олигархии и охлократии, в которые они вырождаются, оказываются просто формами вырожденческого суверенитета, - то есть формами псевдо-суверенитета, суверенитета насилия. То есть все различие этих форм опять-таки сводится к вопросу о том, насколько они соответствуют природе суверенитета как res publica. Но тогда получается, что вырожденческой формой суверенитета оказывается не только тирания или охлократия - вырожденческая сущность которых как бы особых вопросов не вызывает - но и олигархия. Между тем, мы знаем, что очень часто олигархии принимали наиболее последовательные республиканские формы осуществления суверенитета - в Спарте, Венеции, Новгороде, и существовали достаточно долго. Как можно это объяснить из нашей теории суверенитета? Вопрос этот имеет и важное практическое значение для актуальной русской политики, так как современный нам режим Эрэфии, безусловно, является олигархическим (причем под олигархией следует понимать не только нуворишей из бизнеса, тесно связанных с властью, но и, прежде всего, саму власть и чиновников по главе с Путиным, которые приватизировали государство и узурпировали суверенетит res publica) .
Res publica! (2)
Res publica! (3)
Res publica! (4)
Res publica! (5)
Res publica! (6)
Res publica! (7)
Res publica! (8)
Res publica! (9)
Что ж, пора, наконец, поставить точку в этом вопросе и ответить на поставленный ниже вопрос. Я мог бы просто сослаться на философию и сказать, что у любой вещи - если совсем уж не впадать в какое-нибудь религиозное манихейство - может быть только одна сущность. А стало быть, и у государства такая сущность может быть только одна - и это либо общественный договор и суверенитет как res publica, либо же это насилие, из которого вытекает и суверенитет, и все остальное. Понятно, что суверенитет res publica и суверенитет насилия - это два принципиально, даже противоположно разных суверенитета. И поэтому что-то одно и только одно из этого является подлинным суверенитетом и подлинной природой государства, а второе явлется только ложным суверенитетом, искаженным суверенитетом, лже-суверенитетом. Фокусы Гоббса, который попытался запихнуть суверенитет насилия в свою теорию общественного договора и представить его как форму общественного договора - это только фокусы Гоббса, и они очень быстро разоблачаются. Либо сущность государства - это общественный договор и суверенитет res publica, а насилие - только инструмент государства для осуществления суверенитета res publica, либо же сущность государства - это насилие, а всякие договора и общие интересы - только обман в руках суверенитета насилия.
Но я не буду прибегать к философии и к каким-то совсем уж отвлеченным доводам. Я обращусь к истории. Да, признаем, что в истории было множество войн и насилия, и очень часто государства возникали в результате насилия и войн. Но в данном случае мы ведь говорим не о том, как исторически возникали государства - мы говорим о сущности и природе государства. И что же мы находим? Мы находим, что те государства и империи, которые, однажды возникнув из насилия и завоевания, продолжали потом и дальше строиться на насилии, страхе и терроре - то есть суверенитете насилия - очень быстро распадались и исчезали. И, напротив, в тех случаях, когда такие государства переходили на почву, близкую к общественному договору с покоренным народом и местной аристократией, постепенно все более приближаясь к определению государства с суверенитетом res publica, они в итоге сохранялись. Более того, чем дальше - тем более они становились по своей сути государствами общественного договора, и иногда в некоторых из них суверенитет уже вполне явно начинал осуществляться как res publica (ограничение власти, включение в управление государством несуверенных элементов). Разве это не говорит нам о том, что насилие здесь было только кратким историческим моментом зачатия самого государства, и что в дальнейшем выживали только те из них, кто стремился к суверенитету res publica, а те, кто, приняв инструмент суверенитета за саму его суть, продолжали действовать как суверенитеты насилия, именно поэтому вскоре и исчезали? Но ведь это и значит, что природа государственного суверенитета - это все-таки res publica, а насилие может служить лишь инструментом такого суверенитета, но не его основой и сутью.
Примеров подобной эволюции, когда государства или империи, однажды возникнув в результате завоевания и насилия, потом все время двигались в сторону республиканского суверенитета, можно привести множество - от Римской и Российской Империи до истории европейский государств. Вот как, например, описывает современную ему Францию Макиавелли:
Что же касается другого стремления народа - вновь обрести утраченную свободу, то, не имея возможности его удовлетворить, государь должен выяснить, какие причины побуждают народ стремиться к свободе. Он обнаружит, что небольшая часть народа желает быть свободной, дабы властвовать; все же остальные, а их подавляющее большинство, стремятся к свободе ради своей безопасности. Так как во всех республиках, как бы они ни были организованы, командных постов достигает не больше сорока-пятидесяти граждан и так как число это не столь уж велико, то дело вовсе не сложное обезопасить себя от этих людей, либо устранив их, либо воздав им такие почести, какие, сообразно занимаемому ими положению, могли бы их в значительной мере удовлетворить. Что же касается всех прочих, которым достаточно жить в безопасности, то удовлетворить их легко, создав порядки и законы, при которых власть государя предполагает общественную безопасность. Когда государь сделает это и когда народ увидит, что никто ни при каких обстоятельствах не нарушает данных ему законов, он очень скоро начнет жить жизнью спокойной и довольной. Пример тому - королевство Франции. Оно живет спокойно прежде всего потому, что его короли связаны бесчисленными законами, в которых заключено спокойствие и безопасность всего народа. Учредитель его строя пожелал, чтобы французские короли войском и казной распоряжались по своему усмотрению, а всем остальным распоряжались бы лишь в той мере, в какой это допускают законы.
Итак, государю или республике, не обеспечившим собственной безопасности при возникновении своего строя, надлежит обезопасить себя при первом же удобном случае, как то сделали древние римляне. Упустивший подобный случай впоследствии пожалеет о том, что не сделал того, что ему следовало бы сделать.
Как мы видим, республиканец Макиавелли прямо проводит параллели между республиканским Римом и королевской Францией. Французская монархия, возникнув из завоевания франками местного племени галлов, поспешила обезопасить себя, связав свою власть множеством законов и предоставив народу чувство безопасности - то есть сделала ровно то, что и происходит при возникновении государства как общественного договора, когда власть становится гарантом прекращения войны всех против всех и инструментом для изгнания из общества всякого произвола. Здесь республиканская суть суверенитета уже достаточно себя проявляет, хотя она еще и не раскрыта в полной мере, как это было в республиканском Риме. Общественная свобода здесь пока еще существует в либеральном, негативном, гоббсовском варианте, когда произвол власти уже достаточно ограничен множеством законов, но сама власть существует автономно. Но уже очень скоро народ Франции не только потребовал ограничить суверенную власть королей, но и сам пожелал участвовать в управлении государством. И все попытки французской монархии воспрепятствовать этому оказались безуспешными, что в итоге вылилось в революцию, когда суверенитет власти перешел к народу. Не имея возможности получить управленческую власть при суверенитете монархии, аристократия и народ решили и вовсе отобрать суверенитет у королей. Во Франции республиканская природа суверенитета проявила себе через революцию, хотя, конечно, если бы французская монархия и аристократия пошли бы по римскому республиканскому пути еще дальше и включили бы народ в управление государством при сохранении монархического суверенитета, никакой революции не случилось бы.
Такой же примерно путь проделала и английская монархия, возникшая из завоевания Англии норманнами. И там точно так же норманнская аристократия и королевская власть, долгое время двигаясь по республиканскому пути, в какой-то момент остановились, что вылилось в революцию и казнь короля. Впрочем, в Англии, в отличие от Франции, монархический суверенитет все же позже был восстановлен, но он принял уже отчетливые республиканские черты - сама монархия была конституционно ограничена, а демократия стала важнейшим элементом в управлении государством.
То есть совершенно ясно, что общественный договор и суверенитет как res publica во всех таких случаях и был проявлением самой сути государства и суверенитета. Однажды возникнув в результате насилия и завоевания, эти государства немедленно - в целях своего выживания - переходили к суверенитету res publica. "С помощью штыков можно решить многие проблемы, но на них нельзя сидеть," - говорил величайший европейский завоеватель Наполеон. И в этих словах отражено отчетливое понимание, что суверенитет в принципе не может быть суверенитетом насилия, и что он всегда - в целях сохранения государства или империи - должен стремиться к своей природе, к своей сущности - то есть к res publica.
С другой стороны, если мы посмотрим на историю государств, возникших в результате общественного договора (а это большинство древних городов-государств и государства нового времени до начала великого переселения народов), то мы увидим, что как только суверенитет res publica вырождался в суверенитет насилия - эти государства, если в них не происходило восстановление подлинного суверенитета (в прежней форме или в какой-то другой) немедленно погибали, особенно если они при этом стремились расширить свои владения. И разве не очевидно, что если в государстве, где раньше цари или аристократия правили с помощью законов, власть превращается в тиранию или олигархию, а насилие все более становится основанием этой власти - то это именно признак вырождения государства, а не его подъема и расцвета? А значит, подлинная сущность суверенитета - все-таки res publica, а насилие есть псевдосущость, и движение от сущости к псевдосущности, естественно, обозначало движение к закату и гибели таких государств.
Но здесь возникает и еще один интересный теоретический вопрос. В классической классификации форм суверенитета, как мы теперь понимаем, монархия, аристократия и демократия теперь предстают как формы подлинного суверенитета, то есть суверенитета res publica, а тирании, олигархии и охлократии, в которые они вырождаются, оказываются просто формами вырожденческого суверенитета, - то есть формами псевдо-суверенитета, суверенитета насилия. То есть все различие этих форм опять-таки сводится к вопросу о том, насколько они соответствуют природе суверенитета как res publica. Но тогда получается, что вырожденческой формой суверенитета оказывается не только тирания или охлократия - вырожденческая сущность которых как бы особых вопросов не вызывает - но и олигархия. Между тем, мы знаем, что очень часто олигархии принимали наиболее последовательные республиканские формы осуществления суверенитета - в Спарте, Венеции, Новгороде, и существовали достаточно долго. Как можно это объяснить из нашей теории суверенитета? Вопрос этот имеет и важное практическое значение для актуальной русской политики, так как современный нам режим Эрэфии, безусловно, является олигархическим (причем под олигархией следует понимать не только нуворишей из бизнеса, тесно связанных с властью, но и, прежде всего, саму власть и чиновников по главе с Путиным, которые приватизировали государство и узурпировали суверенетит res publica) .