Пятнадцать
anna-odina мне наказала написать про мои sweet fifteen. Событий там было много, потому и отдуваться дневничку: как ни крути (сказал он, скрутив изо всех сил), а все-таки в фецбухе формат устало-вырожденческий такой, для серьезного словотрона не подходящий.
Пятнадцать мне исполнилось в 1998 г. (сей же дневникъ ведётъ свой отсчётъ с девятаго декабря две тысячи перваго года), и это было ужасно прикольно: честно говоря, я не удивлюсь, если по сумме впечатлений это окажется самый насыщенный год в моей жизни. Во-первых, по-моему, именно на пятнадцать лет я получил в подарок крутейшую американскую косуху, которая стоит на полу. Не всегда: сейчас она висит в шкафу. Надеваю я её нечасто, потому что она мне каким-то неизъяснимым образом стала велика - видимо, за минувшие пятнадцать лет я усох, - но удовольствия она мне по-прежнему доставляет массу одним своим видом. Возможно, косуха досталась мне и на тринадцать, но неважно, а факт тот, что она уже давно сама по себе заслуженный свинокожий тинейджер. По-моему, на тот же день рождения достался мне и замечательный, собственноручно связанный нашей подругой Ирой желтый шарф, который до сих пор живет в одном из шкафов; правда, вот он-то точно за минувшие годы как-то ссутулился.
По-моему, театр наш, от которого в современную интернет-эпоху не осталось особо никаких следов, к тому моменту у нас уже фактически закончился (не прочесть толком нигде о «Могиканах» и записи пьес с кассет уже не восстановить, подозреваю, - а это, конечно, огромная стыдоба нам, его подвижникам), но зато мы с distan к тому моменту уже давно сделали первый свой вебсайт, а тысячу лет не обновлявшаяся уже Яхта, которую прекрасный a7sharp9 у себя хранит, в конкурсе «Тенёта-1998» фигурировала весьма prominently, как и тексты её основателей («Торквемада - великий инквизитор» DV и «Раки» Stan’a). На следующий год мы должны были там стать номинаторами, но следующего года у Тенёт, увы, не было… Впрочем, со многими весьма современными сетевыми персоналиями пришлось столкнуться уже тогда, скажем, с Мишей Вербицким мы повздорили, помню, в какой-то гостевой, а потом он, вдруг найдя «Лес», говорит: «Это вы написали? Вам пятнадцать?» Я говорю: ну да, типа. На том и помирились. Но это отдельная большая жирная глава, которую так с ходу не расскажешь, пожалуй что, ибо она, в отличие от многих открытых в тот год, до сих пор, слава Богу, совсем не закрыта.
Еще в пятнадцать лет я всюду поступал, во всякие университеты. У меня была заработанная потом и кровью серебряная педаль, а таким самым умным в нашей школе полагалось поступление автоматом в МАТИ. Но не всем одинаково хотелось в МАТИ, скажем, мой друг Боря строго нацелился на Вышку (ВШЭ) и направил туда уверенную иноходь своего интеллекта. А мне всемогущая воля родителей еще лет в четырнадцать предначертала поступление в университет Торонто (не в последнюю очередь благодаря близости к нему нашего друга Тони, всё там хорошенько разведавшего), - университет этот с моими шестьюстами двадцатью баллами осеннего TOEFL-а казался мне тогда какой-то пугающей неизбежностью. Но так как неизбежность была все-таки не окончательная, на всякий случай было мне велено поступать и в Плешку, и - за компанию - на мехмат. (Дабы адекватно подготовиться к Плешке, я в течение двух лет ходил к Николаю Ивановичу, преподавателю в большой смешной шапке, заниматься математикой, и сидели мы то в каком-то институте на Октябрьской - Горном, кажется - то в каком-то на Шаболовке; в целом это было очень интересно и ужасно полезно, но почему-то именно от этих занятий осталось у меня ощущение некоторого сумеречного уныния…) А в тот год поблажки для серебряных медалистов отменили, и попасть в Плешку через один только математический экзамен можно было, лишь написав его безупречно. Со мной экзамен сдавала и еще одна девушка, большая, веселая и экспансивная; и вот я, довольный собой, выхожу со сдачи, а она начинает со мной обсуждать ответы (ненавижу обсуждать ответы после экзамена!), и я с ужасом понимаю, что всё решил правильно, но в десятой задаче забыл раскрыть модуль. Sure enough, за этот экзамен я получил четыре. Пришлось сдавать еще два, русский и английский. За русский я тоже получил четыре. Запахло жареным: проходной балл был бы, скорее всего, 13 (то есть максимум две четверки из трех оценок); а не поступить в Плешку было нельзя, позор для рода! Тогда где-то за два вечера distan объяснила мне всю систему согласования времен в английском (я в языке неплохо ориентировался уже тогда, но sequence of tenses как-то не был на повестке дня: TOEFL проверял не это); я пошел, написал экзамен себе и обоим соседям и, посидев для порядка, ушел за двадцать минут до окончания. Вернувшись к объявлению результатов, обнаружил свои пять баллов, выслушал утомительную success story какого-то жутковатого юноши, который рассказывал о том, как получил пять по математике и русскому - по английскому он, правда, получил четыре! - записался на финансово-экономический факультет и ушел. Надо заметить, факультет этот спустя то ли год, то ли два был расформирован за явным недостатком Y-хромосом: укомплектован он был исключительно трепетными барышнями, и дисциплины там преподавались весьма странные, типа валеологии и т.п.
Интересно поступал я и на мехмат. Как ни удивительно, письменный экзамен по математике я сдал на 6 из 10 (то есть на удовлетворительный трояк) при том, что зашел туда в общем-то чуть ли не случайно. Отчетливо помню, что последние две задачи - кажется, из шести - я не понял вообще; по сравнению с мехматовскими задачи в Плешке выглядели приблизительно так: «У вас есть три спички. Одну из них вы отдали своему другу пироману Эдуарду. Сколько спичек у вас осталось?» Еще, кстати, мехмат всегда славился тем, что там специально ответы получались чудовищного хтонического вида, типа 4.3sqrt(3)tg(x)2 - видимо, так студентов готовили к суровым будням живой великорусской математики. Еще удивительнее было то, что устный экзамен я сдал на 8 при том, что узнали мы о нем в лифте от параллельной пары мама-сын, ехавшей куда-то ещё: «Как, вы уже знаете результаты?» «Да они уже давно опубликованы!» «А, по письменному…» «А по какому же ещё?» «Так сегодня же устный!» GULP, обмен взглядами, вздох: ну а что делать? Выехал я каким-то неизъяснимым образом на обаянии и наглости, видимо, хотя страшно было ужасно: концентрация математики в воздухе и взорах экзаменаторов была просто пугающей (надо заметить, что один из моих ответов был в духе известного «берем систему непересекающихся окружностей, а дальше всё тривиально»). Зато сочинение я завалил (н-да-с… ну, получил тройку) - помню, что, испуганный знанием о том, что «на мехмате пятерок не ставят», писал, обвив языком плечо, долгий и проникновенный труд про сложные драматические образы у Горького, а придя домой, рассказал об этом Ире (бабушке), давней преподавательнице русского языка и литературе. Рассказываю, она говорит: «Ну, а тема-то какая была?..» Я называю тему и до меня доходит, что писал я не на неё. Грустный обоюдный смайлик ensues.
Потом было еще много интересного. Выпускной был сравнительно бессобытийный (для меня: я тогда был в возрасте печально-умудренного отрицания тусовок, да так, подозреваю, толком из него и не вышел), но я на него пошел в красивом белом френче и цыганскаго вида рубахе! а спустя несколько дней прошел огромный Ураган, который погнул немало деревьев и даже, кажется, кого-то убил, как рассказывала, кажется, nextina, щитом с надписью «Время пришло» (а может, я путаю что-то). О летней же поездке на Мальту тоже можно писать отдельную главу, до того там было хорошо и интересно - это при том, что я вообще не помню ни Ла Валетты, ни культурной программы в целом. От школы нас-медалистов поехало человека три или четыре, в том числе мы с уже упоминавшимся моим другом Борей. Нас поселили в один номер, и к нам же почему-то поселили и еще одного парня, весьма Бориного фенотипа (какой-то там гендерный баланс при расселении был нарушен, кажется, поэтому нам предстояло жить втроем в одном помещении). Воодушевленный этим сходством физических обликов парень спросил, как нас зовут; мы ответили: Стас, мол, и Боря - и спросили, как зовут его. Тот ответил: «Борислав» (фамилия его была Межеричер). Тогда Боря - высокий, худой, кудрявый, интеллигентный, возмутительно быстро соображающий, мама-поэт-переводчик, - внезапно сказал с негодованием: «Это что за выебоны?!» Бэрри (а его так называли, как мы узнали совсем скоро) был этим шокирован, конечно. Еще более шокирован он был, как я узнал вскоре, нашей полночной игрой в «личностей»: поразила его якобы широта нашей осведомленности, а для нас с Борей это было вполне обычное дело (мне до сих пор кажется, что это было сильно преувеличено). Справедливости ради надо заметить, впрочем, что сам Бэрри был замечательный математик со структурированными мозгами - это было весьма востребовано в его дальнейшей американской жизни, как я понимаю. На Мальте было очень много интересного: пришлось мне там и лазить с балкона на балкон (по самому благовидному поводу), после чего мне все торжественно жали руку, и переводить в путешествии на Сицилию, и сбегать с Этны, и купаться с Сашей-платонической-любовiю в утреннем море под раскатистый храп спящего на балконе мальтийца, и есть огромный завтрак, наслаждаясь независимостью от группы (мы вчетвером, пользуясь своим английским и смекалкой, оторвались от отары, зафрахтовали лодку и куда-то уплыли), и т.п. На Мальте же мы узнали о том, что в России случился кризис, и, конечно, истинных масштабов бедствия тогда осознать не могли, только передавали из уст в уста какие-то полуиронические рассказы о том, как в Москве люди друг за другом гоняются с топорами из-за буханки хлеба.
Кризис, положа руку на сердце, я помню не так уж хорошо: было ощущение, что с деньгами стало как-то напряженнее, но и только, пожалуй что. Оглядываясь, я понимаю теперь…
Пожалуй, скажу это еще раз, все-таки пятнадцать лет прошло:
Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, сколько труда и пахоты было вложено моей семьей (не будем уточнять, все сами всё знают) в то, чтоб у меня было все то, что было. Ни в детстве, ни в отрочестве у меня никогда не было ощущения недостатка чего бы то ни было, скорее наоборот: воспоминания мои - о жизни, насыщенной не просто всем необходимым, но всем, чего хотелось бы, чтоб сделать ее в требуемой степени интересной и яркой. Ну и, конечно, венцом всего этого стал наш с distan отъезд в Канаду. В России 1998 года, не успевшей еще пообвыкнуться в новом мире тотальной свободы и открытых границ, и без того сочившейся людьми, как творог в марле, отъезд из страны практически на пятках кризиса воспринимался совершенно однозначно - и объяснить кому бы то ни было, что «валить» (для простоты назовем это так) мы не собираемся, было очень тяжело. А между тем отдавать швартовы, рубить концы, жечь мосты, подсекать и т.п. никто не собирался, и я до сих пор помню страшновато-слезливый текст, который написал, потому что боялся, что вот - сейчас уеду, и всё!
Но в Канаде было хорошо и нестрашно: прохладно, туманно, прозрачно и природно. Непосредственно в день прибытия нас встретил какой-то добрейший функционер из университета (я не помню его имени, к сожалению) и довез нас до места на своей машине. Было уже поздно, и мы были ужасно рады, наконец, добраться до места, даже хотя хозяйка и встретила нас, одетая в темные очки и страшноватую улыбку. На следующий день друзья (семья Тони, которого я упоминал уже выше) показали нам, что и где, и в том числе, растащив листочки из нашей университетской корреспонденции, помогли нам обнаружить, что стипендий мне выкатили не одну, как мы думали всю дорогу, а от щедрот аж две, в общей сложности на 4.5 канадских долларовых тысяч; это покрывало практически полностью стоимость первого года обучения. Здание университета Торонто в Скарборо напоминало корпус космического корабля, и до сих пор воспоминания о моих перемещениях в границах университета - что в лесной его части на окраине города, что потом, спустя два года, в историческом центре, - одни из наиболее дорогих и приятных мне. Хозяйка, сдававшая нам комнату (довольно эксцентричная, как выяснилось, одинокая дама-поэтесса, жившая со своим стариком-отцом, эмигрантом из Черновцев), спустя несколько дней проживания у нее по системе bed and breakfast предложила нам жить у нее постоянно, на что мы с радостью и согласились, получив в свое распоряжение по сути добрую половину дома всего за каких-то 400 долларов в месяц. И мы весьма неплохо устроились. Каждое утро я выходил за час с небольшим до начала занятий, проходил по Beamsville Drive до Huntingwood Drive, поворачивал налево и шел до Victoria Park Avenue, там переходил улицу и садился на автобус, получал «transfer» и ехал до Ellesmere Road, на ней вновь пересаживался и теперь уже ехал до университета.
Там было много интересного и удивительного. Скажем, неожиданным было то, что расписание нужно было составлять самому - и как именно это надо было делать, я понял лишь на второй год. Уже на второй лекции я вдруг с ужасом осознал: то, что я доселе принимал за знание английского и чем гордился, оказалось чем-то иным; по крайней мере, я не знал совершенно тривиальных слов ( «производная», «выпуклая» [функция]) и порой не мог разобрать каких-то простейших вещей, в том числе обращенных ко мне вопросов: до сих пор отчетливо помню, как я заказывал себе саб… отвечать на все эти вопросы о хлебе, ветчине, сыре и прочих начинках было мучительно, я практически ничего не мог понять с первого раза - тогда даже стандартное “For here or to go?” меня ставило в лингвистический угол коленями на горох беспомощности. Впрочем, всё это быстро прошло, я научился узнавать словосочетание «envelope theorem» (которое профессор Кливленд на мой неискушенный слух произносил как «onvolop thirum») и даже кое-какие другие словосочетания и до глубины души проникся удивительными профессорами - особенно, конечно, непобедимым товарищем Ричардом Пауэрсом с инициалами RCMP (для любого канадца это прекрасно, так как RCMP - это Royal Canadian Mounted Police), без усилия ведшим полуторачасовые лекции на четыреста человек без микрофона. Очень нравился мне и молодой психолог, долговязый канадо-голландец Стив Джорденс, на всю оставшуюся жизнь прививший мне уважение к психологии как медико-математической науке и скепсис по поводу манипулятивных нью-эйдж сентенций для девочек старшего школьного возраста, которые за нее часто выдают; и бородатый тихий профессор информатики Хёрст, учивший нас программировать на Джаве; и замечательный немец с оспиной на лице - фамилия его была на Б… - он преподавал нам математику и начинал в восемь утра (из-за этого я часто не приходил на те занятия: вставать в шесть утра было выше моих сил).
Да, в Канаде было практически сразу очень хорошо, хотя, конечно, жить на таком отдалении от дома было тяжело и непривычно. Там всё было как-то удобно, чисто, дружелюбно; тот период окапывания в Канаде отложился у меня в памяти впечатлением города в лесу, просыпающегося ото сна, стряхивающего с ресниц росу, бегущего ровным джогом вначале за кофе, а потом на лекцию - среди чистых машин, шелестящих по ровным длинным хайвеям. И всё-таки самый сильный шок от Канады - это отсутствие шока. Хоть я и не происхожу из семьи каких-нибудь потомственных советских богачей, все-таки, как я уже отмечал, мои предынститутские годы не были отмечены никакой печатью нужды, скорее наоборот: благодаря тогдашнему востоковедческому призванию родителей у меня довольно долгое время водились вещи и игрушки, каких ни у кого из моих сверстников не было, и уже одно то, что каждый год с 1994 года мы исправно ездили отдыхать куда-нибудь за границу, конечно, неизбежно подготовило меня к жизни не как у нас. Собственно, для меня жизнь никогда не была ограничена пространством России или Москвы: мне всегда интересно было путешествовать, просто никогда не было вопроса о том, где дом, и куда возвращаться рано или поздно. Но уходить из дома почаще и подальше - тоже полезно.
С тех пор прошло не столь уж много лет. Конечно, пятнадцать лет - срок немаленький, но даже и внешне я с тех пор не успел поменяться так уж сильно, и поэтому не пристало мне рассуждать об отношениях со временем в каких-то душераздирающих категориях. Однако совсем избежать этих рассуждений трудно по нескольким причинам. Во-первых, очень трудно отделаться от желания пережить это всё заново, но теперь уже с полным осознанием того, что с тобой происходит. Вспоминая об этом времени сейчас, я понимаю, что жил в состоянии какого-то веселого угара, обусловленного с одной стороны возрастом, а с другой темпом всего творившегося. У меня нет ощущения, что тогда, в свои пятнадцать лет, я до конца понимал, где я нахожусь и что делаю (особенно, конечно, это относится к канадскому этапу); я уверен, что какие-то вещи делал машинально, полностью не осознавая себя, и от этого мне обидно. Во-вторых, годы эти по насыщенности событиями и свершениями стоят и по сей день особняком - столько всего творилось тогда, столько интересного происходило! Не то чтобы сейчас живется скучно, а всё-таки тогда темп и объемы поглощения жизни были другими.
Но, пожалуй, самый многотрудный вывод из воспоминаний о моих пятнадцати годах, вывод вполне в духе литературы о самосовершенствовании и личностном росте, - это что надо непременно болеть (или гореть, как кому больше нравится) чем-то большим, чем-то, что представляется практически недостижимым, быть частью некоего Дела, великой работы, а все, что мешает этому, вежливо, но твердо отставлять в сторону: нельзя позволять душе задохнуться под гнетом навязанных обязательств, мнимых долгов и инерции поверхностного благополучия. Иначе захочется, как Льву Толстому, под конец уйти и сдохнуть на кровати станционного смотрителя. Конечно, не всегда это возможно. Но по крайней мере надо иметь такую цель… иметь небо за облаками, на которое можно таращиться в безмятежную ночь.
Get off my lawn, now.
P.S. Я наверняка упустил массу интересных эпизодов из своего 1998 г., так как это писалось в один присест. Если вы почему-нибудь, рассчитывая себя обнаружить в этом рассказе, не нашли о себе упоминаний, не обижайтесь, пожалуйста: уже поздно, и многие мои нейроны слиплись.
Пятнадцать мне исполнилось в 1998 г. (сей же дневникъ ведётъ свой отсчётъ с девятаго декабря две тысячи перваго года), и это было ужасно прикольно: честно говоря, я не удивлюсь, если по сумме впечатлений это окажется самый насыщенный год в моей жизни. Во-первых, по-моему, именно на пятнадцать лет я получил в подарок крутейшую американскую косуху, которая стоит на полу. Не всегда: сейчас она висит в шкафу. Надеваю я её нечасто, потому что она мне каким-то неизъяснимым образом стала велика - видимо, за минувшие пятнадцать лет я усох, - но удовольствия она мне по-прежнему доставляет массу одним своим видом. Возможно, косуха досталась мне и на тринадцать, но неважно, а факт тот, что она уже давно сама по себе заслуженный свинокожий тинейджер. По-моему, на тот же день рождения достался мне и замечательный, собственноручно связанный нашей подругой Ирой желтый шарф, который до сих пор живет в одном из шкафов; правда, вот он-то точно за минувшие годы как-то ссутулился.
По-моему, театр наш, от которого в современную интернет-эпоху не осталось особо никаких следов, к тому моменту у нас уже фактически закончился (не прочесть толком нигде о «Могиканах» и записи пьес с кассет уже не восстановить, подозреваю, - а это, конечно, огромная стыдоба нам, его подвижникам), но зато мы с distan к тому моменту уже давно сделали первый свой вебсайт, а тысячу лет не обновлявшаяся уже Яхта, которую прекрасный a7sharp9 у себя хранит, в конкурсе «Тенёта-1998» фигурировала весьма prominently, как и тексты её основателей («Торквемада - великий инквизитор» DV и «Раки» Stan’a). На следующий год мы должны были там стать номинаторами, но следующего года у Тенёт, увы, не было… Впрочем, со многими весьма современными сетевыми персоналиями пришлось столкнуться уже тогда, скажем, с Мишей Вербицким мы повздорили, помню, в какой-то гостевой, а потом он, вдруг найдя «Лес», говорит: «Это вы написали? Вам пятнадцать?» Я говорю: ну да, типа. На том и помирились. Но это отдельная большая жирная глава, которую так с ходу не расскажешь, пожалуй что, ибо она, в отличие от многих открытых в тот год, до сих пор, слава Богу, совсем не закрыта.
Еще в пятнадцать лет я всюду поступал, во всякие университеты. У меня была заработанная потом и кровью серебряная педаль, а таким самым умным в нашей школе полагалось поступление автоматом в МАТИ. Но не всем одинаково хотелось в МАТИ, скажем, мой друг Боря строго нацелился на Вышку (ВШЭ) и направил туда уверенную иноходь своего интеллекта. А мне всемогущая воля родителей еще лет в четырнадцать предначертала поступление в университет Торонто (не в последнюю очередь благодаря близости к нему нашего друга Тони, всё там хорошенько разведавшего), - университет этот с моими шестьюстами двадцатью баллами осеннего TOEFL-а казался мне тогда какой-то пугающей неизбежностью. Но так как неизбежность была все-таки не окончательная, на всякий случай было мне велено поступать и в Плешку, и - за компанию - на мехмат. (Дабы адекватно подготовиться к Плешке, я в течение двух лет ходил к Николаю Ивановичу, преподавателю в большой смешной шапке, заниматься математикой, и сидели мы то в каком-то институте на Октябрьской - Горном, кажется - то в каком-то на Шаболовке; в целом это было очень интересно и ужасно полезно, но почему-то именно от этих занятий осталось у меня ощущение некоторого сумеречного уныния…) А в тот год поблажки для серебряных медалистов отменили, и попасть в Плешку через один только математический экзамен можно было, лишь написав его безупречно. Со мной экзамен сдавала и еще одна девушка, большая, веселая и экспансивная; и вот я, довольный собой, выхожу со сдачи, а она начинает со мной обсуждать ответы (ненавижу обсуждать ответы после экзамена!), и я с ужасом понимаю, что всё решил правильно, но в десятой задаче забыл раскрыть модуль. Sure enough, за этот экзамен я получил четыре. Пришлось сдавать еще два, русский и английский. За русский я тоже получил четыре. Запахло жареным: проходной балл был бы, скорее всего, 13 (то есть максимум две четверки из трех оценок); а не поступить в Плешку было нельзя, позор для рода! Тогда где-то за два вечера distan объяснила мне всю систему согласования времен в английском (я в языке неплохо ориентировался уже тогда, но sequence of tenses как-то не был на повестке дня: TOEFL проверял не это); я пошел, написал экзамен себе и обоим соседям и, посидев для порядка, ушел за двадцать минут до окончания. Вернувшись к объявлению результатов, обнаружил свои пять баллов, выслушал утомительную success story какого-то жутковатого юноши, который рассказывал о том, как получил пять по математике и русскому - по английскому он, правда, получил четыре! - записался на финансово-экономический факультет и ушел. Надо заметить, факультет этот спустя то ли год, то ли два был расформирован за явным недостатком Y-хромосом: укомплектован он был исключительно трепетными барышнями, и дисциплины там преподавались весьма странные, типа валеологии и т.п.
Интересно поступал я и на мехмат. Как ни удивительно, письменный экзамен по математике я сдал на 6 из 10 (то есть на удовлетворительный трояк) при том, что зашел туда в общем-то чуть ли не случайно. Отчетливо помню, что последние две задачи - кажется, из шести - я не понял вообще; по сравнению с мехматовскими задачи в Плешке выглядели приблизительно так: «У вас есть три спички. Одну из них вы отдали своему другу пироману Эдуарду. Сколько спичек у вас осталось?» Еще, кстати, мехмат всегда славился тем, что там специально ответы получались чудовищного хтонического вида, типа 4.3sqrt(3)tg(x)2 - видимо, так студентов готовили к суровым будням живой великорусской математики. Еще удивительнее было то, что устный экзамен я сдал на 8 при том, что узнали мы о нем в лифте от параллельной пары мама-сын, ехавшей куда-то ещё: «Как, вы уже знаете результаты?» «Да они уже давно опубликованы!» «А, по письменному…» «А по какому же ещё?» «Так сегодня же устный!» GULP, обмен взглядами, вздох: ну а что делать? Выехал я каким-то неизъяснимым образом на обаянии и наглости, видимо, хотя страшно было ужасно: концентрация математики в воздухе и взорах экзаменаторов была просто пугающей (надо заметить, что один из моих ответов был в духе известного «берем систему непересекающихся окружностей, а дальше всё тривиально»). Зато сочинение я завалил (н-да-с… ну, получил тройку) - помню, что, испуганный знанием о том, что «на мехмате пятерок не ставят», писал, обвив языком плечо, долгий и проникновенный труд про сложные драматические образы у Горького, а придя домой, рассказал об этом Ире (бабушке), давней преподавательнице русского языка и литературе. Рассказываю, она говорит: «Ну, а тема-то какая была?..» Я называю тему и до меня доходит, что писал я не на неё. Грустный обоюдный смайлик ensues.
Потом было еще много интересного. Выпускной был сравнительно бессобытийный (для меня: я тогда был в возрасте печально-умудренного отрицания тусовок, да так, подозреваю, толком из него и не вышел), но я на него пошел в красивом белом френче и цыганскаго вида рубахе! а спустя несколько дней прошел огромный Ураган, который погнул немало деревьев и даже, кажется, кого-то убил, как рассказывала, кажется, nextina, щитом с надписью «Время пришло» (а может, я путаю что-то). О летней же поездке на Мальту тоже можно писать отдельную главу, до того там было хорошо и интересно - это при том, что я вообще не помню ни Ла Валетты, ни культурной программы в целом. От школы нас-медалистов поехало человека три или четыре, в том числе мы с уже упоминавшимся моим другом Борей. Нас поселили в один номер, и к нам же почему-то поселили и еще одного парня, весьма Бориного фенотипа (какой-то там гендерный баланс при расселении был нарушен, кажется, поэтому нам предстояло жить втроем в одном помещении). Воодушевленный этим сходством физических обликов парень спросил, как нас зовут; мы ответили: Стас, мол, и Боря - и спросили, как зовут его. Тот ответил: «Борислав» (фамилия его была Межеричер). Тогда Боря - высокий, худой, кудрявый, интеллигентный, возмутительно быстро соображающий, мама-поэт-переводчик, - внезапно сказал с негодованием: «Это что за выебоны?!» Бэрри (а его так называли, как мы узнали совсем скоро) был этим шокирован, конечно. Еще более шокирован он был, как я узнал вскоре, нашей полночной игрой в «личностей»: поразила его якобы широта нашей осведомленности, а для нас с Борей это было вполне обычное дело (мне до сих пор кажется, что это было сильно преувеличено). Справедливости ради надо заметить, впрочем, что сам Бэрри был замечательный математик со структурированными мозгами - это было весьма востребовано в его дальнейшей американской жизни, как я понимаю. На Мальте было очень много интересного: пришлось мне там и лазить с балкона на балкон (по самому благовидному поводу), после чего мне все торжественно жали руку, и переводить в путешествии на Сицилию, и сбегать с Этны, и купаться с Сашей-платонической-любовiю в утреннем море под раскатистый храп спящего на балконе мальтийца, и есть огромный завтрак, наслаждаясь независимостью от группы (мы вчетвером, пользуясь своим английским и смекалкой, оторвались от отары, зафрахтовали лодку и куда-то уплыли), и т.п. На Мальте же мы узнали о том, что в России случился кризис, и, конечно, истинных масштабов бедствия тогда осознать не могли, только передавали из уст в уста какие-то полуиронические рассказы о том, как в Москве люди друг за другом гоняются с топорами из-за буханки хлеба.
Кризис, положа руку на сердце, я помню не так уж хорошо: было ощущение, что с деньгами стало как-то напряженнее, но и только, пожалуй что. Оглядываясь, я понимаю теперь…
Пожалуй, скажу это еще раз, все-таки пятнадцать лет прошло:
Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, сколько труда и пахоты было вложено моей семьей (не будем уточнять, все сами всё знают) в то, чтоб у меня было все то, что было. Ни в детстве, ни в отрочестве у меня никогда не было ощущения недостатка чего бы то ни было, скорее наоборот: воспоминания мои - о жизни, насыщенной не просто всем необходимым, но всем, чего хотелось бы, чтоб сделать ее в требуемой степени интересной и яркой. Ну и, конечно, венцом всего этого стал наш с distan отъезд в Канаду. В России 1998 года, не успевшей еще пообвыкнуться в новом мире тотальной свободы и открытых границ, и без того сочившейся людьми, как творог в марле, отъезд из страны практически на пятках кризиса воспринимался совершенно однозначно - и объяснить кому бы то ни было, что «валить» (для простоты назовем это так) мы не собираемся, было очень тяжело. А между тем отдавать швартовы, рубить концы, жечь мосты, подсекать и т.п. никто не собирался, и я до сих пор помню страшновато-слезливый текст, который написал, потому что боялся, что вот - сейчас уеду, и всё!
Но в Канаде было хорошо и нестрашно: прохладно, туманно, прозрачно и природно. Непосредственно в день прибытия нас встретил какой-то добрейший функционер из университета (я не помню его имени, к сожалению) и довез нас до места на своей машине. Было уже поздно, и мы были ужасно рады, наконец, добраться до места, даже хотя хозяйка и встретила нас, одетая в темные очки и страшноватую улыбку. На следующий день друзья (семья Тони, которого я упоминал уже выше) показали нам, что и где, и в том числе, растащив листочки из нашей университетской корреспонденции, помогли нам обнаружить, что стипендий мне выкатили не одну, как мы думали всю дорогу, а от щедрот аж две, в общей сложности на 4.5 канадских долларовых тысяч; это покрывало практически полностью стоимость первого года обучения. Здание университета Торонто в Скарборо напоминало корпус космического корабля, и до сих пор воспоминания о моих перемещениях в границах университета - что в лесной его части на окраине города, что потом, спустя два года, в историческом центре, - одни из наиболее дорогих и приятных мне. Хозяйка, сдававшая нам комнату (довольно эксцентричная, как выяснилось, одинокая дама-поэтесса, жившая со своим стариком-отцом, эмигрантом из Черновцев), спустя несколько дней проживания у нее по системе bed and breakfast предложила нам жить у нее постоянно, на что мы с радостью и согласились, получив в свое распоряжение по сути добрую половину дома всего за каких-то 400 долларов в месяц. И мы весьма неплохо устроились. Каждое утро я выходил за час с небольшим до начала занятий, проходил по Beamsville Drive до Huntingwood Drive, поворачивал налево и шел до Victoria Park Avenue, там переходил улицу и садился на автобус, получал «transfer» и ехал до Ellesmere Road, на ней вновь пересаживался и теперь уже ехал до университета.
Там было много интересного и удивительного. Скажем, неожиданным было то, что расписание нужно было составлять самому - и как именно это надо было делать, я понял лишь на второй год. Уже на второй лекции я вдруг с ужасом осознал: то, что я доселе принимал за знание английского и чем гордился, оказалось чем-то иным; по крайней мере, я не знал совершенно тривиальных слов ( «производная», «выпуклая» [функция]) и порой не мог разобрать каких-то простейших вещей, в том числе обращенных ко мне вопросов: до сих пор отчетливо помню, как я заказывал себе саб… отвечать на все эти вопросы о хлебе, ветчине, сыре и прочих начинках было мучительно, я практически ничего не мог понять с первого раза - тогда даже стандартное “For here or to go?” меня ставило в лингвистический угол коленями на горох беспомощности. Впрочем, всё это быстро прошло, я научился узнавать словосочетание «envelope theorem» (которое профессор Кливленд на мой неискушенный слух произносил как «onvolop thirum») и даже кое-какие другие словосочетания и до глубины души проникся удивительными профессорами - особенно, конечно, непобедимым товарищем Ричардом Пауэрсом с инициалами RCMP (для любого канадца это прекрасно, так как RCMP - это Royal Canadian Mounted Police), без усилия ведшим полуторачасовые лекции на четыреста человек без микрофона. Очень нравился мне и молодой психолог, долговязый канадо-голландец Стив Джорденс, на всю оставшуюся жизнь прививший мне уважение к психологии как медико-математической науке и скепсис по поводу манипулятивных нью-эйдж сентенций для девочек старшего школьного возраста, которые за нее часто выдают; и бородатый тихий профессор информатики Хёрст, учивший нас программировать на Джаве; и замечательный немец с оспиной на лице - фамилия его была на Б… - он преподавал нам математику и начинал в восемь утра (из-за этого я часто не приходил на те занятия: вставать в шесть утра было выше моих сил).
Да, в Канаде было практически сразу очень хорошо, хотя, конечно, жить на таком отдалении от дома было тяжело и непривычно. Там всё было как-то удобно, чисто, дружелюбно; тот период окапывания в Канаде отложился у меня в памяти впечатлением города в лесу, просыпающегося ото сна, стряхивающего с ресниц росу, бегущего ровным джогом вначале за кофе, а потом на лекцию - среди чистых машин, шелестящих по ровным длинным хайвеям. И всё-таки самый сильный шок от Канады - это отсутствие шока. Хоть я и не происхожу из семьи каких-нибудь потомственных советских богачей, все-таки, как я уже отмечал, мои предынститутские годы не были отмечены никакой печатью нужды, скорее наоборот: благодаря тогдашнему востоковедческому призванию родителей у меня довольно долгое время водились вещи и игрушки, каких ни у кого из моих сверстников не было, и уже одно то, что каждый год с 1994 года мы исправно ездили отдыхать куда-нибудь за границу, конечно, неизбежно подготовило меня к жизни не как у нас. Собственно, для меня жизнь никогда не была ограничена пространством России или Москвы: мне всегда интересно было путешествовать, просто никогда не было вопроса о том, где дом, и куда возвращаться рано или поздно. Но уходить из дома почаще и подальше - тоже полезно.
С тех пор прошло не столь уж много лет. Конечно, пятнадцать лет - срок немаленький, но даже и внешне я с тех пор не успел поменяться так уж сильно, и поэтому не пристало мне рассуждать об отношениях со временем в каких-то душераздирающих категориях. Однако совсем избежать этих рассуждений трудно по нескольким причинам. Во-первых, очень трудно отделаться от желания пережить это всё заново, но теперь уже с полным осознанием того, что с тобой происходит. Вспоминая об этом времени сейчас, я понимаю, что жил в состоянии какого-то веселого угара, обусловленного с одной стороны возрастом, а с другой темпом всего творившегося. У меня нет ощущения, что тогда, в свои пятнадцать лет, я до конца понимал, где я нахожусь и что делаю (особенно, конечно, это относится к канадскому этапу); я уверен, что какие-то вещи делал машинально, полностью не осознавая себя, и от этого мне обидно. Во-вторых, годы эти по насыщенности событиями и свершениями стоят и по сей день особняком - столько всего творилось тогда, столько интересного происходило! Не то чтобы сейчас живется скучно, а всё-таки тогда темп и объемы поглощения жизни были другими.
Но, пожалуй, самый многотрудный вывод из воспоминаний о моих пятнадцати годах, вывод вполне в духе литературы о самосовершенствовании и личностном росте, - это что надо непременно болеть (или гореть, как кому больше нравится) чем-то большим, чем-то, что представляется практически недостижимым, быть частью некоего Дела, великой работы, а все, что мешает этому, вежливо, но твердо отставлять в сторону: нельзя позволять душе задохнуться под гнетом навязанных обязательств, мнимых долгов и инерции поверхностного благополучия. Иначе захочется, как Льву Толстому, под конец уйти и сдохнуть на кровати станционного смотрителя. Конечно, не всегда это возможно. Но по крайней мере надо иметь такую цель… иметь небо за облаками, на которое можно таращиться в безмятежную ночь.
Get off my lawn, now.
P.S. Я наверняка упустил массу интересных эпизодов из своего 1998 г., так как это писалось в один присест. Если вы почему-нибудь, рассчитывая себя обнаружить в этом рассказе, не нашли о себе упоминаний, не обижайтесь, пожалуйста: уже поздно, и многие мои нейроны слиплись.