(no subject)
О «ЕЛИЗАВЕТЕ БАМ» ДАНИИЛА ХАРМСА
Нечто в этом роде я хотела написать еще двадцать с лишним лет назад, когда в издательстве «Гнозис» была подготовлена и не вышла прекрасная книжка с картинками. Увы, я даже не вспомню сейчас фамилии художника, да простит меня он и все остальные. (В дневнике-то есть). Помню, весь текст был переписан там от руки, и почти каждая страница иллюстрирована. Предполагались мои примечания и статья. На стадии так называемых «пленок», как и многие издания в те смутные перестроечные времена, издательство внезапно забуксовало, и текст пропал, причем вместе с оригиналом.
Смысл статьи вкратце сводился к следующему.
«Елизавета Бам» - лучшая, наиболее законченная и еще полностью «сознательная» вещь Хармса. Это классический экзистенциальный текст, раскрывающий общую для всего европоцентричного искусства межвоенных лет тему страшного (с маленькой буквы) суда, что без причины и следствия обрушивается на голову отдельно взятого человека. Об этом же, так или иначе - «Процесс» Кафки, «Елка у Ивановых» Введенского, «Приглашение на казнь» Набокова, you name it. Небольшая пьеса малоизвестного молодого автора трактует этот вечный, особенным ребром вставший в недолгом прошлом веке вопрос с непревзойденным лаконизмом, простотой и глубиной.
В центре действия - наименее подходящее для смерти и потому наиболее часто сталкивающееся с нею в художественных произведениях и прочих архетипических ситуациях существо - молодая девушка. Смерть в виде двух дядечек, доброго и злого следователей, приходит к ней без особых антимоний и моментально заявляет о своих правах. На протяжении всей пьесы героиня отрицает свою вину, но это никого не интересует. Она норовит каким-нибудь образом обмануть смерть, предлагая ей отвлекающие маневры: то нелепицу, то цирк, то флирт, то прогулку на природе, музыку, спорт, смех, детскую игру, - все то, чем мы обычно пытаемся отгородиться от неизбежности. В 7-м явлении («Торжественная мелодрама, подчеркнутая Радиксом») смерти надоедает играть в салочки и прятки, и Иван Иванович с подкупающей простотой излагает обстоятельства дела, на что Даниил Хармс, в лице Елизаветы Бам, выставляет свою тяжелую артиллерию: собственно обэриутскую бессмыслицу, заключающуюся естественно-игровом сочетании вырванных из привычного контекста «осмысленных слов». (Существенное отличие обэриутской «бессмыслицы» от так называемых «абсурда» или «зауми», с которыми ее часто путают, - естественность, ненарочитость, «сонная», «пограничная» лексика и синтаксис, размывание границы между сознанием, подсознанием и бессознательным. Собственно, это есть попытка сознания усомниться в сверхценности связной речи. Так называемая связность, т. е. подчинение установленным логическим законам и правилам, является одной из характеристик речи, но не ее определяющим качеством. Так устроено отношение к языку и речи у ребенка, когда смысловые связи еще подвижны и являются предметом постоянного естественного эксперимента. Мы называем «бессвязной» речь, отдельные элементы которой вступают в новые сочетания и образуют новые смыслы. Причиной этого могут быть разного рода сдвиги сознания из «взрослого» обратно к детскому: состояние аффекта, опьянение, душевная болезнь, игра или творческая интенция. Все это в большей или меньшей степени присутствует у Хармса).
На некоторое время «оттягивание мучительного конца» вроде бы удается, все начинают подыгрывать, и героине кажется, что все получилось, что она «оторвалась и побежала». Если действие пьесы уподобить человеческой жизни, то этот момент приходится примерно на середину: ты уже не дитя, но еще молод, и все вроде бы впереди. Веселая беготня, однако. сменяется печальным, серьезным, несмотря на фантастичность буквального текста, Хором «До свидания, до свидания»; супруг в кровати на сосне, упоминающийся там вроде бы ни к селу ни к городу - тот самый, о котором говорится в пародийной реплике «Что-то муж мой не идет. Куда же это он пропал»; тот самый «жених-смерть», за которого сватает архетипическую девушку первобытная традиция, ее же, увы, никто не отменял. На сцену выходят следователи, двое из ларца, едины в двух лицах, и заявляют о своих правах. Противостоит им благородный Папаша, желая победить Смерть в честном бою. К сожалению, это невозможно по определению. В «Сражении двух богатырей», где Петр Николаевич дерется «словом» (заумью футуристического толка; где-то об этом уже писали), а Папаша «рукой» (обэриутской высокоосмысленной бессмыслицей), побеждает якобы Папаша, но это ничего не решает: исход предрешен. Убитый Петр Николаевич произносит лицемерную речь, обращаясь к своей несомненной убийце. Из последних сил она пытается поиграть с добрым следователем Иваном Ивановичем в «полпивную», но он сразу же выигрывает. Последний удар - предательство Мамаши, которая сойдя с ума, берет сторону врага и обвиняет свою дочь. Круг замкнулся, выхода нет.
Итак, героиня погибает, никакими играми не сумев отвлечь мир от его прямых обязанностей.
А что же побеждает? Неужто силы зла и слепого уничтожения? Откуда в этом насквозь пессимистическом произведении столько веселья и света? Не буду оригинальничать. В пьесе есть (как, по Белинскому, у Гоголя) главный положительный персонаж, но это даже не смех. Это скорее (как, кстати, и у Набокова) наш с вами русский язык, великий, могучий, правдивый и свободный, настолько великий и свободный, что по желанию без труда превращается в мелкий, слабый, лживый и скованный. С легкостью выходит он победителем из понарошечной схватки как с пыльным ложноклассическим приемом («Елизавета, не дури!», «Не крал, не покупал. Пошел себе»), так и с футуристическими потугами («курыбыр дарамур дыньдири»), укладывает их на лопатки и тут же подает руку, вовлекая в собственные великолепные игры:
Пускай на солнце залетит
Крылатый попугай,
Пускай померкнет золотой
Широкий день, пускай.
Пускай прорвется сквозь леса
Копыта звон и стук,
И с визгом сходит с колеса
Фундамента сундук...
Конечно, этому не могли дать хода, и сверкающему обэриутству пришлось надолго в уползти в ящики столов, в сундуки и чемоданы, на пыльные антресоли и в черепные коробки. Конечно, Елизавета Бам написана еще совсем молодым, не потерявшим надежду человеком, потому она так и сверкает. Чем дальше в лес советской действительности, тем больше мрачнел сам Хармс и его тексты. И только язык, великий немой, правдивый и лживый, могучий и скованный, остался с ним до конца и разделил его участь. Целиком пропасть, однако, не вышло - «руки коротки».
Вот что я хотела сказать, когда «ставила» эту так называемую пьесу. Ничего в ней нет «абсурдного». Именно поэтому я мучила милых друзей своих, запрещая выпускать из рук бумажки. Важнее всего казалось мне, в ущерб сценическому движению и зрелищности, правильно донести текст. И мне радостно, что многие, кто видел нашу постановку, люди самых разных возрастов и разной подготовки, отмечали одно и то же: мы помогли им этот чрезвычайно важный текст понять.
Еще раз огромное спасибо нашим «актерам», особенно Ване Жуку, который от меня больше всех натерпелся (ну и я от него, но кто считает). Как известно, у режиссера с главным актером (как это уних называется? забыла слово) всегда основные сложности. К счастью, мы оказались умнее, чем наши амбиции, и довели дело до конца. Для любопытных: идея поставить «ЕБ» пришла мне после просмотра «Первого гриба» Хвостенко, поставленного такими же самодеятельными силами в том же ЦДХ. Кто должен исполнять роли Петра Николаевича и Ивана Ивановича, было совершенно ясно с самого начала, Жук и Коврига просто идеально для них подходят. На роль Папаши я прочила то Льва Рубинштейна, то Псоя Короленко, но по техническим причинам это сразу отменилось, и выбор пал на Алексея Плигина - видного деятеля советского самиздата, а ныне начальника знаменитой типографии «Пробел», где всегда страшно накурено и стоит аутентичный диван Венечки Ерофеева. С тех пор Плигин мой папаша по жизни. Там мы тоже репетировали, а еще у Ковриги на крошечом его складе на Электрозаводской и в коридоре рядом, увешанном фотографиями передовиков, где на нас ворчала охрана. Аню Фомину в качестве Мамаши кооптировал тоже Коврига, и она весьма удачно вписалась в наш ансамбль, а также отвечала за звуки и ни разу ничего не напутала.
И мне, ребята, очень понравилось играть на сцене. Должно быть, папина (ну не Плигина, а Георгия Павловича) детская подготовка не прошла даром. Жаль только, ставить больше нечего.
https://www.youtube.com/watch?v=mvxhhRlN4EU
Нечто в этом роде я хотела написать еще двадцать с лишним лет назад, когда в издательстве «Гнозис» была подготовлена и не вышла прекрасная книжка с картинками. Увы, я даже не вспомню сейчас фамилии художника, да простит меня он и все остальные. (В дневнике-то есть). Помню, весь текст был переписан там от руки, и почти каждая страница иллюстрирована. Предполагались мои примечания и статья. На стадии так называемых «пленок», как и многие издания в те смутные перестроечные времена, издательство внезапно забуксовало, и текст пропал, причем вместе с оригиналом.
Смысл статьи вкратце сводился к следующему.
«Елизавета Бам» - лучшая, наиболее законченная и еще полностью «сознательная» вещь Хармса. Это классический экзистенциальный текст, раскрывающий общую для всего европоцентричного искусства межвоенных лет тему страшного (с маленькой буквы) суда, что без причины и следствия обрушивается на голову отдельно взятого человека. Об этом же, так или иначе - «Процесс» Кафки, «Елка у Ивановых» Введенского, «Приглашение на казнь» Набокова, you name it. Небольшая пьеса малоизвестного молодого автора трактует этот вечный, особенным ребром вставший в недолгом прошлом веке вопрос с непревзойденным лаконизмом, простотой и глубиной.
В центре действия - наименее подходящее для смерти и потому наиболее часто сталкивающееся с нею в художественных произведениях и прочих архетипических ситуациях существо - молодая девушка. Смерть в виде двух дядечек, доброго и злого следователей, приходит к ней без особых антимоний и моментально заявляет о своих правах. На протяжении всей пьесы героиня отрицает свою вину, но это никого не интересует. Она норовит каким-нибудь образом обмануть смерть, предлагая ей отвлекающие маневры: то нелепицу, то цирк, то флирт, то прогулку на природе, музыку, спорт, смех, детскую игру, - все то, чем мы обычно пытаемся отгородиться от неизбежности. В 7-м явлении («Торжественная мелодрама, подчеркнутая Радиксом») смерти надоедает играть в салочки и прятки, и Иван Иванович с подкупающей простотой излагает обстоятельства дела, на что Даниил Хармс, в лице Елизаветы Бам, выставляет свою тяжелую артиллерию: собственно обэриутскую бессмыслицу, заключающуюся естественно-игровом сочетании вырванных из привычного контекста «осмысленных слов». (Существенное отличие обэриутской «бессмыслицы» от так называемых «абсурда» или «зауми», с которыми ее часто путают, - естественность, ненарочитость, «сонная», «пограничная» лексика и синтаксис, размывание границы между сознанием, подсознанием и бессознательным. Собственно, это есть попытка сознания усомниться в сверхценности связной речи. Так называемая связность, т. е. подчинение установленным логическим законам и правилам, является одной из характеристик речи, но не ее определяющим качеством. Так устроено отношение к языку и речи у ребенка, когда смысловые связи еще подвижны и являются предметом постоянного естественного эксперимента. Мы называем «бессвязной» речь, отдельные элементы которой вступают в новые сочетания и образуют новые смыслы. Причиной этого могут быть разного рода сдвиги сознания из «взрослого» обратно к детскому: состояние аффекта, опьянение, душевная болезнь, игра или творческая интенция. Все это в большей или меньшей степени присутствует у Хармса).
На некоторое время «оттягивание мучительного конца» вроде бы удается, все начинают подыгрывать, и героине кажется, что все получилось, что она «оторвалась и побежала». Если действие пьесы уподобить человеческой жизни, то этот момент приходится примерно на середину: ты уже не дитя, но еще молод, и все вроде бы впереди. Веселая беготня, однако. сменяется печальным, серьезным, несмотря на фантастичность буквального текста, Хором «До свидания, до свидания»; супруг в кровати на сосне, упоминающийся там вроде бы ни к селу ни к городу - тот самый, о котором говорится в пародийной реплике «Что-то муж мой не идет. Куда же это он пропал»; тот самый «жених-смерть», за которого сватает архетипическую девушку первобытная традиция, ее же, увы, никто не отменял. На сцену выходят следователи, двое из ларца, едины в двух лицах, и заявляют о своих правах. Противостоит им благородный Папаша, желая победить Смерть в честном бою. К сожалению, это невозможно по определению. В «Сражении двух богатырей», где Петр Николаевич дерется «словом» (заумью футуристического толка; где-то об этом уже писали), а Папаша «рукой» (обэриутской высокоосмысленной бессмыслицей), побеждает якобы Папаша, но это ничего не решает: исход предрешен. Убитый Петр Николаевич произносит лицемерную речь, обращаясь к своей несомненной убийце. Из последних сил она пытается поиграть с добрым следователем Иваном Ивановичем в «полпивную», но он сразу же выигрывает. Последний удар - предательство Мамаши, которая сойдя с ума, берет сторону врага и обвиняет свою дочь. Круг замкнулся, выхода нет.
Итак, героиня погибает, никакими играми не сумев отвлечь мир от его прямых обязанностей.
А что же побеждает? Неужто силы зла и слепого уничтожения? Откуда в этом насквозь пессимистическом произведении столько веселья и света? Не буду оригинальничать. В пьесе есть (как, по Белинскому, у Гоголя) главный положительный персонаж, но это даже не смех. Это скорее (как, кстати, и у Набокова) наш с вами русский язык, великий, могучий, правдивый и свободный, настолько великий и свободный, что по желанию без труда превращается в мелкий, слабый, лживый и скованный. С легкостью выходит он победителем из понарошечной схватки как с пыльным ложноклассическим приемом («Елизавета, не дури!», «Не крал, не покупал. Пошел себе»), так и с футуристическими потугами («курыбыр дарамур дыньдири»), укладывает их на лопатки и тут же подает руку, вовлекая в собственные великолепные игры:
Пускай на солнце залетит
Крылатый попугай,
Пускай померкнет золотой
Широкий день, пускай.
Пускай прорвется сквозь леса
Копыта звон и стук,
И с визгом сходит с колеса
Фундамента сундук...
Конечно, этому не могли дать хода, и сверкающему обэриутству пришлось надолго в уползти в ящики столов, в сундуки и чемоданы, на пыльные антресоли и в черепные коробки. Конечно, Елизавета Бам написана еще совсем молодым, не потерявшим надежду человеком, потому она так и сверкает. Чем дальше в лес советской действительности, тем больше мрачнел сам Хармс и его тексты. И только язык, великий немой, правдивый и лживый, могучий и скованный, остался с ним до конца и разделил его участь. Целиком пропасть, однако, не вышло - «руки коротки».
Вот что я хотела сказать, когда «ставила» эту так называемую пьесу. Ничего в ней нет «абсурдного». Именно поэтому я мучила милых друзей своих, запрещая выпускать из рук бумажки. Важнее всего казалось мне, в ущерб сценическому движению и зрелищности, правильно донести текст. И мне радостно, что многие, кто видел нашу постановку, люди самых разных возрастов и разной подготовки, отмечали одно и то же: мы помогли им этот чрезвычайно важный текст понять.
Еще раз огромное спасибо нашим «актерам», особенно Ване Жуку, который от меня больше всех натерпелся (ну и я от него, но кто считает). Как известно, у режиссера с главным актером (как это уних называется? забыла слово) всегда основные сложности. К счастью, мы оказались умнее, чем наши амбиции, и довели дело до конца. Для любопытных: идея поставить «ЕБ» пришла мне после просмотра «Первого гриба» Хвостенко, поставленного такими же самодеятельными силами в том же ЦДХ. Кто должен исполнять роли Петра Николаевича и Ивана Ивановича, было совершенно ясно с самого начала, Жук и Коврига просто идеально для них подходят. На роль Папаши я прочила то Льва Рубинштейна, то Псоя Короленко, но по техническим причинам это сразу отменилось, и выбор пал на Алексея Плигина - видного деятеля советского самиздата, а ныне начальника знаменитой типографии «Пробел», где всегда страшно накурено и стоит аутентичный диван Венечки Ерофеева. С тех пор Плигин мой папаша по жизни. Там мы тоже репетировали, а еще у Ковриги на крошечом его складе на Электрозаводской и в коридоре рядом, увешанном фотографиями передовиков, где на нас ворчала охрана. Аню Фомину в качестве Мамаши кооптировал тоже Коврига, и она весьма удачно вписалась в наш ансамбль, а также отвечала за звуки и ни разу ничего не напутала.
И мне, ребята, очень понравилось играть на сцене. Должно быть, папина (ну не Плигина, а Георгия Павловича) детская подготовка не прошла даром. Жаль только, ставить больше нечего.
https://www.youtube.com/watch?v=mvxhhRlN4EU