Владимир Сорокин - «Каждый сам выбирает себе сны»
Малоизвестное интервью Владимира Сорокина. Опубликовано в альманахе «Другое Кино» № 23 (Зима 2008 г.) Беседовал Ян Левченко
* * * * * * * * * *
- Если выпустите Висконти, я бы всё купил. Сразу. «Людвиг», «Гибель богов». Это мощно.
- Вас мощь привлекает?
- Меня привлекают труд и охват. В этом смысле есть два искусства, которые опережают литературу. Кино, на мой взгляд, такое же древнее, что и музыка. Взять, к примеру, сны - это же чистое кино. Человечество видело его и в каменном веке, и раньше. На меня всегда кино производило очень сильное впечатление. Я многим вдохновлялся и, возможно, поэтому сам много сделал для кино.
- О какой работе в кино Вы вспоминаете с удовольствием?
- Я помню всё, что делал с отдачей. Проблема в том, что воплощение - это всегда некоторая неожиданность для автора сценария. Поэтому если свою бумажную работу я, бывает, и вспоминаю с удовольствием, то встречу с её визуальным продолжением лучше описывать другими словами. Скорее как удивление. Так было на всех трёх снятых картинах. Сейчас доделана «Мишень» Зельдовича. Я опять удивлялся.
- А чем Вы вдохновлялись?
- Хичкока люблю. Линча, конечно же. Кубрик - великий режиссёр. При этом я очень люблю бондиану. Люблю блокбастеры - ну, такие как «Звёздные войны» и «Чужие». Позднее сталинское кино туда же. «Падение Берлина» и «Клятва» Чиаурели - поразительное кино. Но лучше всех всё равно Эйзенштейн.
- А как себя в этой компании чувствует Эйзенштейн?
- На самом деле я люблю у него всего один фильм - «Иван Грозный». Это ведь такая визуальная опера. Уникальность этой вещи в том, что она исключительно формальна - и с исторической, и с социальной точки зрения. Она не имеет к XVI веку никакого отношения. И тем не менее очень много - если не всё - сообщает о природе власти в России. Любой, кто интересуется историей, не говоря уже о профессионалах, обвинит Эйзенштейна в элементарной лжи, желании то угодить, то отомстить Сталину, о тесном, очень мучительном сочетании этих желаний. Но это и есть правда о власти, о том эффекте, который она вызывает. И поэтому это очень глубокий фильм, очень много говорящий о России. Очень опасный.
- Вы называли либо русское, либо американское кино. Хичкок тоже почти американец. А как к европейскому относитесь?
- Я признаюсь Вам честно, за что я люблю кино. Я люблю событие. Люблю, чтобы работала фантазия. Больше всего ценю сновидческую сторону кино. Такие вещи, как «Птицы» Хичкока или «С широко закрытыми глазами» Кубрика, строятся как сновидение, они разворачиваются и влекут за собой. А «На последнем дыхании» - это уже, знаете, жизнь. Это пробуждение, разрушение сна, неореализм, «Догма» и всё прочее, что идёт от жизни, которая в кино выпячивает свою банальность. А вот Кубрик снимал небанальные сны, там невозможные вещи происходят.
- Джармуш - тоже такой себе небанальный сновидческий режиссёр, нет?
- Знаете, каждый сам выбирает себе сны. Я выбираю те, где есть сильные потрясения. Размах эпический. Активная визуальность.
- То, чего нет в камерных европейских фильмах?
- Да, именно так. Правда, я с уважением отношусь к Бергману. Но и он мне всё время о реальности напоминает.
