Дачный поселок "Литературной газеты"
В Подмосковье есть немало дачных мест гораздо более известных и популярных, чем поселок Шереметьевский. Например, Переделкино, где по традиции предпочитает отдыхать творческая интеллигенция. Однако, и в Шереметьевском было свое «широко известное в узких кругах маленькое Переделкино», собравшее в одном месте журналистов, писателей и поэтов. Речь идет о дачном поселке Литературной газеты, который располагался к западу от железной дороги в районе улиц Ворошилова-Пирогова.
Поселок литераторов был огорожен забором, но между домиками ограждений не было. На участке росли лесные деревья - ели, сосны, дубы… На въезде в «литературный поселок» был своего рода КПП, будка коменданта, видимо, на территорию не пускали простых смертных.
В книге «Далекое и близкое» шереметьевского жителя Владимира Пешехонова указана дата основания поселка «Литературной газеты» в Шереметьевском: 1956 год. «Они [дачи] построены в 1956 году и стали своеобразным шереметьевским Парнасом ХХ-го века. Под лёгкими оздоровительными соснами бывшего графского леса здесь отдыхали и работали видные поэты, прозаики и критики: Роман Белоусов, Евгений Винокуров, Владимир Войнович, Владимир Корнилов, Зоя Крахмальникова, Феликс Кузнецов, Алла Латынина, Булат Окуджава, Виктор Шкловский».
Дачи «Литературной газеты» были казенными, путевки на проживание распределялись в редакции. Владимир Солоухин в повести «Последняя ступень» рассказывает, как его семья получила возможность отдыхать в Шереметьевке: «Детишек летом надо было увозить куда-нибудь на вольный воздух. Я спросил у Косолапова (заместитель главного редактора), нельзя ли получить казенную дачу. Косолапов нажал кнопку, позвал хозяйственника, и у нас оказалась великолепная дача в Шереметьевке (аэродрома там тогда еще не было)».
Владимир Войнович в романе «Автопортрет: Роман моей жизни» вспоминает: «Недалеко от аэропорта «Шереметьево» есть одноименный поселок. Там когда-то были скромные одноэтажные дачи, принадлежавшие «Литературной газете» и выделявшиеся ее сотрудникам во временное пользование. На одной из этих дач в начале шестидесятых годов жили Световы. Их соседями были Булат Окуджава и его первая жена Галя, поэт Владимир Корнилов с женой - тоже Галей, Бенедикт Сарнов с женой Славой (полное имя), Инна Борисова, тогда известный, уважаемый критик, темноволосая, с большими серыми глазами. В нее, красивую, талантливую и умную, влюблялись многие тогдашние молодые и не очень молодые писатели: Борис Балтер, назвавший Инкой героиню своей повести «До свидания, мальчики», Владимир Максимов. Влюбившись, ухаживал за ней и я. В порядке ухаживания возил ее вместе с кошкой на мотоцикле в Москву и обратно».
Булата Окуджаву в Шереметьевском навещали поклонники и друзья. Например, Станислав Рассадин в повести «Архипелаг Булат» рассказывает: «Раньше, как я сказал, пел сколько угодно и где угодно, - к примеру, одну из моих любимых, «Главную песенку», я услыхал по дороге в Шереметьевку, дачный поселок «Литературной газеты», прямо в ЗИМе-такси (были такие), куда вместились он, Зоя Крахмальникова, Феликс Светов, мы с женой. Но это - раньше, а потом долгое время Булат даже демонстрировал равнодушие к своим песням, словно надоевшим ему».
Виктор Шкловский с женой Серафимой Нарбут (Суок), поселились в поселке «Литературной газеты». Бенедикт Сарнов «Виктор Шкловский после пожара Рима»: «…В старой его квартире в Лаврушинском осталась прежняя его семья - жена Василиса Георгиевна, дочь Варя и внук Никита, а он переселился к Серафиме Густавовне, у которой, сколько мне помнится, была какая-то жалкая комнатушка в коммуналке. Кооперативный писательский дом около метро «Аэропорт», в котором потом поселились Шкловские (а несколько лет спустя и я с женой и маленьким сыном), тогда ещё даже не начал строиться, и Союз писателей временно предоставил “молодожёнам” дачу в Шереметьевке. Дача была зимняя, и Шкловские жили там круглый год.
Дача, которую Союз писателей предоставил оказавшемуся бездомным Виктору Борисовичу, входила в дачный посёлок «Литературной газеты». В этом посёлке было, наверное, пятнадцать или двадцать таких дач. Зимой они почти все пустовали. А на летние месяцы их распределяли между штатными сотрудниками «Литературки».
Бесплатная дача эта (строго говоря, она не была бесплатной, но плата была чисто символическая) пришлась нам по душе. И не только потому, что она обходилась нам не в пример дешевле, чем прежние наши дачи, которые мы снимали у частников. Здесь - в Шереметьевке, в этом посёлке «Литгазеты» - сразу сбилась у нас своя компания. И жить нам тут было куда веселее, чем на прежних наших дачах, которые мы снимали у частников, как водится, “по Казанке”, то есть по казанской железнодорожной ветке, считавшейся самой “сухой” (сосновые леса), а потому самой здоровой “для ребёнка”.
Да и сама эта литгазетовская дача нравилась нам гораздо больше тех, в которых мы, бывало, куковали в Кратове или на 42-м километре.
…
Казённая, шереметьевская наша дача была - по тем временам и тогдашним нашим представлениям - вполне комфортабельной. Это был небольшой трёхкомнатный коттедж с нормальной кухней, с паровым отоплением. (В подвале был котёл, который я приспособился - и даже полюбил - топить. Топился он - вперемежку - дровами и углём: дрова шли на растопку, а потом засыпался уголь.) Весь этот комфорт давал нам возможность затягивать дачный сезон до самой глубокой осени, что являлось для нас (главным образом для моей жены, влюблённой в природу и свежий воздух) дополнительным преимуществом.
Доставалась нам - мне и моему семейству - конечно, не вся дача, а только её треть. Вся дача целиком, согласно табели о рангах, могла достаться только члену редколлегии. Мне же - по моему скромному положению в газете - полагалась только одна (правда, самая большая из трёх) комната и примыкающая к ней застеклённая терраса. В комнате располагались “бабушки” - моя мама и тёща - с внуком (нашим пятилетним сыном), а на террасе - мы с женой.
Было, конечно, тесно. А на террасе порой - ночами - и зверски холодно.
Но нам было хорошо.
Как я уже сказал, сразу сбилась там у нас своя компания. Любители волейбола чуть ли не дотемна пропадали на волейбольной площадке. Оттуда постоянно доносились дикие крики и вопли. Играли со страстью. Темпераментный Серго Ломинадзе, пропустив мяч, в отчаянии кидался на землю и яростно грыз траву. (Я в волейбол не играл: во-первых, был запредельно плохим игроком, а во-вторых, не люблю командных игр, где каждым своим промахом сажаешь в галошу не только себя, но и всю свою команду. Поэтому я волейболу предпочитал бадминтон.)
Грибники ходили в лес - за грибами, за ягодами. И все мы - по утрам - на речку, купаться.
Душой компании, естественно, стал Булат.
...Когда сгорела дача Шкловских в Шереметьевке, обгоревший портфель со стихами Нарбута был, пожалуй, единственной незаменимой вещью изо всего, что удалось снасти на пепелище».
Не только писатели и поэты, но и их музы посещали наш скромный уголок. Например, гостили в Шереметьевском три сестры Суок (Владимир Огнев " Фигуры уходящей эпохи"): «На даче Шкловских, в Шереметьевке, я встречал трех сестер вместе… Какими разными были эти сестры Суок! Я знал их - Серафиму, Лидию, Ольгу. Серафима Густавовна побывала - поочередно - женой Нарбута, Олеши, Шкловского. Лидия Густавовна была женой Э. Багрицкого, сын их Сева погиб на Южном фронте. Ольга Густавовна после ухода Серафимы от Олеши вышла за него замуж».
Павел Сиркес, кинодраматург и режиссер, в документальной повести «Горечь померанца» вспоминает Шереметьевский: «А еще ты придумала снимать зимой комнату в дачном поселке “Литературной газеты” - платформа Шереметьевская, рядом с международным аэропортом.
У тебя вышла вторая книга, твое имя - стихи, статьи - часто появлялось в периодике, оттого и стало возможно не в сезон задешево поселиться в одной из клетушек деревянного финского домика.
Ехали пригородным с Савеловского вокзала.
Пассажиры электрички,
почему у вас такие грустные лица?
Не потому ли, что поезда
начинают ходить в четыре тридцать?..
Долго протаптывали тропинку в свежевыпавшем снегу. Над нами взмывали и опускались лайнеры разных авиакомпаний мира. Вот ведь летают, подобно птицам, поверх границ!..
Я привык к гулу самолетов
на ближнем аэродроме.
К человеческому дыханью за стеной
привыкнуть не мог».
Вот как описывает уклад, сложившийся в поселке Литературной газеты, Игорь Николаевич Гамаюнов, шеф-редактор отдела «Общество» «Литератуки»: «В конце 70-х и все 80-е в шереметьевских дачах, помню, шла отнюдь не дачная жизнь: именно там изощренные публицисты весьма популярной тогда «Литгазеты» сочиняли свои эзоповские эссе и судебные очерки - в тяжелых подцензурных условиях готовили общественное мнение к медленно, но неуклонно приближающимся переменам. Мы торопили их. Сходясь на террасах, спорили. В редакции же отстаивали каждую свою строку. Мы верили: стоит только подтолкнуть, и через год-два, от силы через пять, страна станет другой. На более долгий срок не соглашались. Нам нужно было ВСЕ И СРАЗУ!.. Мы были не одиноки в своих мечтах - в таких вот посиделках на московских кухнях, как известно, ковались установки пришедших потом к власти пылких реформаторов» ("Прощание с Шереметьевкой", "Литературная газета" № 26 (5929) от 25 июня - 1 июля 2003 года).
Картину, описанную Гамаюновым, подтверждает Олег Дорман «Подстрочник: Жизнь Лилианны Лунгиной, рассказанная ею в фильме Олега Дормана»: «Начало брежневских лет было еще ознаменовано для нас чтением первых политических книг, изданных за границей. В сорока километрах от Москвы (учитывая границы Москвы до 1960-го года это число не выглядит невероятным, - s.-f.-sh.), в Шереметьеве, находился дачный поселок «Литературной газеты». Летом там отдыхали сотрудники «Литературки», а зимой эти домики можно было относительно недорого снимать. И там образовался целый маленький фаланстер. Каждую пятницу мы отправлялись туда кататься на лыжах, но наши рюкзаки были набиты рукописями и копиями запрещенных текстов - например, «Нового класса» Джиласа, «Технологии власти» Авторханова, за распространение которых грозило десять лет тюрьмы. Копии часто были такими бледными, что разобрать можно было с трудом. Дачи «Литературки», передового органа коммунистической идеологии, служили, таким образом, пропаганде подрывных идей. Дачники не были диссидентами. Но мы поддерживали борьбу диссидентов за гражданские права, которой отмечен был конец шестидесятых годов, начиная с дела Синявского - Даниэля».
Писательская среда - замкнутая тусовка. О своих свои же много знают и пишут. А вот о самом Шереметьевском, поселковом укладе, традициях, жителях, в воспоминаниях писателей информации нашлось не так много.
Литературного увековечивания удостоились, как минимум, двое - газовщик Федор Петрович Королев и комендант «литгазетовского» дачного посёлка Владлен Иваныч. Оба этих персонажа упоминает в своих произведениях Игорь Гамаюнов.
Игорь Гамаюнов «Зигзаг истории. Из дневника литгазетовца. Документальная повесть»: "1 июня 1989 года. Пос. Шереметьевка. …Идет съезд депутатов. Включена прямая трансляция. Без цензурных купюр! Такой невиданной свободы слова добились недавно избранные депутаты. В их откровенных речах вся та правда, что скопилась за годы вранья и молчания. Но ее доза, кажется, близка к смертельной.
Шереметьевские старики потрясены. Оторвавшись от экрана, идут на улицу. Стоят подолгу у ворот, обсуждают. Один из них - Федор Петрович Королев, рослый, широколицый старик 75 лет, приглядывающий в дачном поселке “Литгазеты” за газовыми печками, останавливает меня вопросом:
- Смотрел?
Опираясь на сучковатый посох, вздыхает:
- И зачем народ семьдесят лет мучили?
Поясняет:
- Моя Клавдия второй день у телевизора корвалол пьет, нэп вспоминает, какое изобилие продуктов было! Ведь если б тогда крестьянина не поломали, сейчас бы при коммунизме жили…
Рассказывает: в те годы, когда ожили после гражданской, лошадь и телега (называвшаяся в здешних местах - “пологом”) стоили одинаково. Его отец, Петр Королев, житель села Павельцево (оно километрах в двух, на берегу Клязьмы), долго “собирал” деньги. Наконец купил рессорный полог. Потом -лошадь. Стал возить в Москву молоко. В те годы в Павельцеве на 40 дворов 120 коров было. Молоко стоило 3 копейки литр. Федор с отцом возил молочные бидоны в Москву по адресам - у каждого двора были в городе свои заказчики. Мяса тогда в магазинах - избыток, откормленных бычков сдавали в кооперацию с трудом, “по знакомству”. Зато на деньги с одного бычка можно одеть-обуть семью. Был у них в селе и свой булочник: ночью с двумя сыновьями-подростками пек сдобу да булки, на рассвете грузил в телегу-полог, вез в Москву продавать.
Первым раскулачили булочника. Затем - священника Павельцевской церкви. Федор Петрович помнит тот дождливый день, когда он, мальчишка, толокся у дома местного батюшки и видел, как двинулась телега с дорожными узлами, а на них сидела, накрывшись от дождя мешковиной, девочка Клава, та самая, которая через семь-восемь лет, похоронив в Сибири отца с матерью, вернется и выйдет за него, Федора, замуж.
Это она сейчас у телевизора глотает корвалол.
- А когда в колхоз нас всех согнали, - продолжает вспоминать Федор Петрович, - телеги-пологи со всего села свезли к закрытой церкви. Ну, вроде как сделали общими. Они под дождем ржавели и рассыхались. Потом их свалили в пруд, чтоб, значит, глаза не мозолить.
Спрашиваю, кто всем этим руководил. Называет то ли имена, то ли прозвища: Олонец, Гоголь и Хорек. Местные, павельцевские. Из малоимущих. Известны были как завзятые лодыри. Олонца районные власти вначале назначили старостой только потому, что расписываться умел. А в колхозное время - председателем. Ему и его помощнику Гоголю выдали по пистолету, они любили по селу разгуливать так, чтоб кобура на пузе видна была.
Федору повезло: устроился на завод, стал кадровым рабочим. Получил ссуду на дом, сам его и построил - здесь, в Шереметьевке, рядом с нашим дачным поселком, у которого своя - длинная! - с 30-х годов история.
Когда у кого-нибудь начинает барахлить газовая печь, дачники идут к штакетному забору, отделяющему нашу территорию от двора Королевых, открывают специально для нас сделанную калитку, стучат в окно, обрамленное резными наличниками. Колеблется тюлевая занавеска. Над горшком с алой геранью всплывает улыбчивое лицо Клавдии Никифоровны.
- Сейчас идет, обувается уже! - кивает она.
Видел ее на днях, на крыльце сторожки, приходила звонить в Москву.
Лицо скорбное».
Игорь Гамаюнов («Беспризорная власть. Заметки для себя. Картинки неуходящего прошлого» « Комендант», 23 апреля 1993 года): «В Шереметьевке: захожу в сторожку. Там за столом, усеянном деловыми бумагами, восседает комендант «литгазетовского» дачного посёлка Владлен Иваныч. Он строго смотрит на меня поверх сползающих очков:
- Звонить? Не получится. Телефон опять не работает.
В голосе - злорадное торжество, потому что, на его взгляд, во всём, что происходит, виноват Ельцин со своим окружением. Хотя телефон и в прежние, «доельцинские», времена каждую весну после таяния снега переставал работать - что-то там с зарытым в землю кабелем от избытка влаги происходило.
- Послезавтра - референдум, - сообщает мне, сняв очки, Владлен Иваныч, - Ельцин его точно проиграет.
Он ждёт возражений, и я сажусь на скрипучий расшатанный стул.
- Ну проиграет, а дальше-то что?
- Как - что?! - обрадованно вскидывается комендант. - Руцкой возьмёт власть. Порядок наведёт.
- Какой? Армейский?
- Ну хотя бы и армейский. А чем он плох?
Владлен Иваныч из активных отставников. В тихой комендантской должности ему тесновато. Ходит по пристанционным улицам Шереметьевки с будоражащими разговорами, подбивая пенсионеров соорганизоваться в Чрезвычайный поселковый комитет (ЧПК). Шереметьевские старики, хорошо знающие, где он раньше служил, отмахиваются от его назойливых (и, как им кажется, провокационных) речей. А то, бывает, сворачивают в переулок, завидев его поджарую, суетливо жестикулирующую фигуру.
- Вот если б в августе девяносто первого ГэКаЧеПе довёл дело до конца, - продолжает Владлен Иваныч, - сейчас была бы нормальная жизнь.
- С танками на улицах?
- Да хоть и с танками. Зато ЭсЭсЭсЭр был бы целым.
- И - весь в крови. А потом всё равно распался бы, как все империи. Да и о какой нормальной жизни разговор, когда вся провинция в Москву за продуктами ездила?!
Не согласен со мной Владлен Иваныч. Ну, ездили. За деликатесами. А картошка-то у всех была. Да, конечно, служивым людям по месту работы к праздникам продуктовые заказы давали, распродажи заграничной обуви и одежды устраивали прямо в учреждениях. Ну, понятно, рассуждает он, не всем доставалось, зато - самым достойным.
- Значит, моя провинциальная родня, вкалывающая с утра до ночи, недостойна?
Но хитроумного Владлен Иваныча, в своё время поднаторевшего на политинформациях, сбить нелегко.
- До твоих родичей просто очередь не дошла!
Ладно. Пусть так. Но вот картинка недавнего прошлого: при одном оборонном заводе цех ширпотреба (были такие почти на каждом военном предприятии) выпускал чайники. А они, даже пустые, так неподъёмно тяжёлы, что не раскупались совсем. Оказывается, выполнение плана там считали не по числу, а по весу и потому чайники изготавливали чуть ли не из танковой брони. Изделия отправляли на склад, отчитавшееся предприятие получало за них из госбюджета деньги, а так как торговая сеть чайники на реализацию не брала, то их через какое-то время отправляли в переплавку. Но из образовавшегося металла снова отливали такие же чайники. Примерно так «работала» большая часть советской экономики, потому-то те небольшие деньги, копившиеся на сберкнижках, «отоварить» было невозможно. Нет, эта история Владлен Иваныча не впечатляет. Он её тут же заносит в графу - «отдельные недостатки», и я понимаю: когда вокруг плохо, душа слепо жаждет возвращения в прошлое, хотя оно, может быть, было во много раз хуже настоящего.
В настоящее я возвращаю его (уже не первый раз) просьбой починить подгнившее крыльцо арендуемой мной дачи. Комендант обиженно хмурится. Ему кажется странным заниматься в такой важный исторический момент каким-то там крыльцом. Да и плотника, работающего по совместительству, не дозовёшься. Сам комендант, обходя дачи, не раз громко чертыхался, поднимаясь на моё крыльцо и подворачивая ногу, но клял почему-то в этот момент всё того же Ельцина. Сейчас он неохотно обещает «решить проблему» на следующей неделе. Ухожу из сторожки, зная: если сам не изловлю плотника и не договорюсь «в частном порядке», так и придётся шагать через ступеньку, чтобы не провалиться.
А о своём прошлом комендант рассказал мне в один из сумрачных зимних дней, когда, гремя связкой ключей, обходил необитаемые дачи. Зайдя ко мне, охотно откликнулся на предложение чая. Сидел, задумчиво мотая ложечкой в стакане, вспоминал детство. Сообщил, между прочим, что имя ему дали Владлен, образованное от сокращённого Владимир Ленин. И вдруг вспомнил, как отец, служивший в органах, покончил с собой.
Тогда, в 37-м, накатила очередная волна чисток, и отец, придя на работу, увидел: по коридору ведут на допрос со связанными руками первого секретаря райкома партии. Человека, который был для него, как он выражался, «образцом принципиальности». Вечером дома сказал об этом, а ночью пошёл в сарай, связал петлю и повесился на перекладине. Чем спас семью. Потому что знал: за ним тоже придут. Конечный же результат любого допроса (такой был у отца опыт) - неизбежное признание вины и клеймо «врага народа». После чего следуют репрессии, которым подвергается и семья «врага».
В результате отцовского самопожертвования судьба Владлена, как он сам считает, сложилась в общем-то счастливо: он окончил военное училище и оказался в тех же органах, где и проработал без каких бы то ни было нареканий до выхода на пенсию. И только две у него в жизни неурядицы: дочь неудачно вышла замуж да развелась и приход Ельцина к власти, из-за чего все его надежды на спокойную и уважаемую старость пошли прахом. Я ему сочувствую. Заодно и самому себе. Потому что скачущая гиперинфляция обесценила до нуля и мою сберкнижку. А бесконечными разговорами о реформах без ощутимых перемен, прав Владлен Иваныч, сыт не будешь.
Но моё сочувствие вызывает у моего гостя неожиданно хитрованистую улыбку. Прихлёбывая из стакана, он рассказывает: поехал в районное Мосэнерго выяснять, почему без конца свет в дачном посёлке тухнет. Там его спрашивают: в каком-таком дачном посёлке? В том, отвечает, который принадлежит «Литературной газете». А-а, тем самым журналистам, что без конца про советские недостатки писали?! Ну так передайте им: до-пи-са-лись!
Владлен Иваныч трясёт лысоватой головой над стаканом, мелко хихикает, не в силах удержаться, повторяет с нескрываемым удовольствием:
- До-пи-са-лись!»
Игорь Гамаюнов описал и бесславный конец литературного поселка в Шереметьевке.
«К воротам дачного поселка “Литературной газеты” в Шереметьевке подкатил рыжий “жигуленок” с броской надписью по борту - “ЛАДА-Фаворит”, продажа и сервисное обслуживание”. Из него высыпались крепкие ребята в форменной одежде мышиного цвета, затем выпростался рослый, под два метра, гражданин кавказской наружности. С предсмертным писком охнуло под его ногами расшатанное крыльцо комендантского домика. Шарахнулся, пятясь в кусты, хромой пес Гаврюша, любимец дачной ребятни.
Гражданин, сверкая пиджачной лоснящейся кожей, грозно шагал от стола с телефоном к металлической печке (два шага туда, два обратно) и рокотал: “Всех предупреждаю, сегодня в ноль-ноль часов отключу электросвет, завтра опечатаю двери”. У входа теснились растерянные арендаторы, обитавшие в поселке по 25-30 лет: “Но мы же зимой оплачивали пустующие дачи, - вопрошали они, - чтоб детей и внуков на лето из города вывезти”. - “Я выполняю распоряжение нового владельца, Владимира Владимировича Попова”, - басил гражданин, назвавшийся Альбертом Эдуардовичем Мартиросянцем, директором частного охранного предприятия при ООО “Пикапсервис” и “ЛАДА-Фаворит”.
Не шутил обладатель сверкающей кожи: в ноль-ноль часов свет в одноэтажных домиках, рассыпанных под кронами старых елей, погас, в окнах затеплились тщедушные свечные огоньки, заколебались по стенам комнат бессонные тени арендаторов, спешно собирающих вещи. “Неужели этот Вэ Вэ Попов, - удивлялись они, - не мог отнестись к нам по-человечески? Хотя бы детей пожалеть!”
Нет, не мог. Потому что новый владелец старых дач В.В. Попов олицетворяет собой капитализм с нечеловеческим лицом. Потому-то и распорядился он на следующий же день заколотить двери 10-сантиметровыми гвоздями, чтобы дачники, не успевшие вывезти свое добро, немножко помучались. Редакция “ЛГ” обращалась к В.В. Попову с письмом: “Повремените с выселением! Продлите срок аренды!” Получила категорический, ничем не мотивированный отказ. “И поделом, - думаю я (арендатор с 23-летним стажем), мазохистски вникая в сложившуюся ситуацию. - Не надо было прекраснодушничать, питая иллюзии насчет поколения молодых собственников, внезапно оказавшихся владельцами сказочных состояний. Наивно было надеяться на здравый смысл и человеколюбие ослепленных богатством людей, раскручивающих бизнес с начального капитала, добытого неизвестно (а иногда - хорошо известно!) какими путями”.
К тому же незадолго до этих событий все мы, давние арендаторы шереметьевских дач, стали свидетелями драмы, развернувшейся в 5 минутах езды на велосипеде - на берегах Клязьмы и судоходного канала, образующих у села Павельцево живописную петлю. Здесь однажды выросли многоэтажные дворцы причудливой формы. И все бы ничего, если бы как-то песчаный спуск к воде - детский пляж - не был наглухо отгорожен мощной стеной. Новые собственники, не дрогнув, выдавили павельцовских и дачных деток на топкие, заросшие камышом берега. Когда же местные жители стали выяснять - “По какому праву?”, обнаружилось: хозяевами дворцов оказались не только предприниматели, а еще и высокопоставленные сотрудники правоохранительных структур Москвы и Московской области. Уж они-то знают, по какому праву: ПО ПРАВУ СИЛЫ.
Нет, я не собираюсь призывать к очередному переделу собственности. Меня лишь изумляет скудоумие нынешних нуворишей, не понимающих - чем больше пропасть между богатыми и бедными, тем опаснее положение богатых. Всякий раз, когда ТВ демонстрирует безумную роскошь привилегированных тусовок, самодовольные лица, фуршетные столы, заваленные осетриной, вспоминаю, как писатель Эдуард Тополь, развозивший по детским домам спонсорскую помощь, поразился, увидев в одном таком богоугодном заведении 10 пар обуви на 300 детей: они в непогоду ходили гулять по очереди!
Бесполезно призывать к сочувствию нынешних богачей. Известно - они боятся лишь киллера в подъезде, так как постоянно отстреливают друг друга, ведь иного регулятора отношений у них нет. Пока нет. Будет ли? И когда? 500 дней, о которых мечтательно говорили реформаторы в начале 1990-х, как о сроке перемен, прошли давно и бесследно, 15-й год мы живем в условиях ДИКОГО КАПИТАЛИЗМА в надежде, что он вот-вот станет КАПИТАЛИЗМОМ ПРАВОВЫМ. А он никак им не становится. Несмотря на шумные усилия Государственной Думы.
Почему? Не потому ли, что кому-то это все еще выгодно? Кому? Да тем нуворишам, кто лихорадочно гребет под себя не до конца разграбленное. Кто покупает на выборах голоса обнищавших россиян, чтобы потом во властных и законодательных структурах длить эту мучительную для большинства наших сограждан ситуацию».
Поселок литераторов был огорожен забором, но между домиками ограждений не было. На участке росли лесные деревья - ели, сосны, дубы… На въезде в «литературный поселок» был своего рода КПП, будка коменданта, видимо, на территорию не пускали простых смертных.
В книге «Далекое и близкое» шереметьевского жителя Владимира Пешехонова указана дата основания поселка «Литературной газеты» в Шереметьевском: 1956 год. «Они [дачи] построены в 1956 году и стали своеобразным шереметьевским Парнасом ХХ-го века. Под лёгкими оздоровительными соснами бывшего графского леса здесь отдыхали и работали видные поэты, прозаики и критики: Роман Белоусов, Евгений Винокуров, Владимир Войнович, Владимир Корнилов, Зоя Крахмальникова, Феликс Кузнецов, Алла Латынина, Булат Окуджава, Виктор Шкловский».
Дачи «Литературной газеты» были казенными, путевки на проживание распределялись в редакции. Владимир Солоухин в повести «Последняя ступень» рассказывает, как его семья получила возможность отдыхать в Шереметьевке: «Детишек летом надо было увозить куда-нибудь на вольный воздух. Я спросил у Косолапова (заместитель главного редактора), нельзя ли получить казенную дачу. Косолапов нажал кнопку, позвал хозяйственника, и у нас оказалась великолепная дача в Шереметьевке (аэродрома там тогда еще не было)».
Владимир Войнович в романе «Автопортрет: Роман моей жизни» вспоминает: «Недалеко от аэропорта «Шереметьево» есть одноименный поселок. Там когда-то были скромные одноэтажные дачи, принадлежавшие «Литературной газете» и выделявшиеся ее сотрудникам во временное пользование. На одной из этих дач в начале шестидесятых годов жили Световы. Их соседями были Булат Окуджава и его первая жена Галя, поэт Владимир Корнилов с женой - тоже Галей, Бенедикт Сарнов с женой Славой (полное имя), Инна Борисова, тогда известный, уважаемый критик, темноволосая, с большими серыми глазами. В нее, красивую, талантливую и умную, влюблялись многие тогдашние молодые и не очень молодые писатели: Борис Балтер, назвавший Инкой героиню своей повести «До свидания, мальчики», Владимир Максимов. Влюбившись, ухаживал за ней и я. В порядке ухаживания возил ее вместе с кошкой на мотоцикле в Москву и обратно».
Булата Окуджаву в Шереметьевском навещали поклонники и друзья. Например, Станислав Рассадин в повести «Архипелаг Булат» рассказывает: «Раньше, как я сказал, пел сколько угодно и где угодно, - к примеру, одну из моих любимых, «Главную песенку», я услыхал по дороге в Шереметьевку, дачный поселок «Литературной газеты», прямо в ЗИМе-такси (были такие), куда вместились он, Зоя Крахмальникова, Феликс Светов, мы с женой. Но это - раньше, а потом долгое время Булат даже демонстрировал равнодушие к своим песням, словно надоевшим ему».
Виктор Шкловский с женой Серафимой Нарбут (Суок), поселились в поселке «Литературной газеты». Бенедикт Сарнов «Виктор Шкловский после пожара Рима»: «…В старой его квартире в Лаврушинском осталась прежняя его семья - жена Василиса Георгиевна, дочь Варя и внук Никита, а он переселился к Серафиме Густавовне, у которой, сколько мне помнится, была какая-то жалкая комнатушка в коммуналке. Кооперативный писательский дом около метро «Аэропорт», в котором потом поселились Шкловские (а несколько лет спустя и я с женой и маленьким сыном), тогда ещё даже не начал строиться, и Союз писателей временно предоставил “молодожёнам” дачу в Шереметьевке. Дача была зимняя, и Шкловские жили там круглый год.
Дача, которую Союз писателей предоставил оказавшемуся бездомным Виктору Борисовичу, входила в дачный посёлок «Литературной газеты». В этом посёлке было, наверное, пятнадцать или двадцать таких дач. Зимой они почти все пустовали. А на летние месяцы их распределяли между штатными сотрудниками «Литературки».
Бесплатная дача эта (строго говоря, она не была бесплатной, но плата была чисто символическая) пришлась нам по душе. И не только потому, что она обходилась нам не в пример дешевле, чем прежние наши дачи, которые мы снимали у частников. Здесь - в Шереметьевке, в этом посёлке «Литгазеты» - сразу сбилась у нас своя компания. И жить нам тут было куда веселее, чем на прежних наших дачах, которые мы снимали у частников, как водится, “по Казанке”, то есть по казанской железнодорожной ветке, считавшейся самой “сухой” (сосновые леса), а потому самой здоровой “для ребёнка”.
Да и сама эта литгазетовская дача нравилась нам гораздо больше тех, в которых мы, бывало, куковали в Кратове или на 42-м километре.
…
Казённая, шереметьевская наша дача была - по тем временам и тогдашним нашим представлениям - вполне комфортабельной. Это был небольшой трёхкомнатный коттедж с нормальной кухней, с паровым отоплением. (В подвале был котёл, который я приспособился - и даже полюбил - топить. Топился он - вперемежку - дровами и углём: дрова шли на растопку, а потом засыпался уголь.) Весь этот комфорт давал нам возможность затягивать дачный сезон до самой глубокой осени, что являлось для нас (главным образом для моей жены, влюблённой в природу и свежий воздух) дополнительным преимуществом.
Доставалась нам - мне и моему семейству - конечно, не вся дача, а только её треть. Вся дача целиком, согласно табели о рангах, могла достаться только члену редколлегии. Мне же - по моему скромному положению в газете - полагалась только одна (правда, самая большая из трёх) комната и примыкающая к ней застеклённая терраса. В комнате располагались “бабушки” - моя мама и тёща - с внуком (нашим пятилетним сыном), а на террасе - мы с женой.
Было, конечно, тесно. А на террасе порой - ночами - и зверски холодно.
Но нам было хорошо.
Как я уже сказал, сразу сбилась там у нас своя компания. Любители волейбола чуть ли не дотемна пропадали на волейбольной площадке. Оттуда постоянно доносились дикие крики и вопли. Играли со страстью. Темпераментный Серго Ломинадзе, пропустив мяч, в отчаянии кидался на землю и яростно грыз траву. (Я в волейбол не играл: во-первых, был запредельно плохим игроком, а во-вторых, не люблю командных игр, где каждым своим промахом сажаешь в галошу не только себя, но и всю свою команду. Поэтому я волейболу предпочитал бадминтон.)
Грибники ходили в лес - за грибами, за ягодами. И все мы - по утрам - на речку, купаться.
Душой компании, естественно, стал Булат.
...Когда сгорела дача Шкловских в Шереметьевке, обгоревший портфель со стихами Нарбута был, пожалуй, единственной незаменимой вещью изо всего, что удалось снасти на пепелище».
Не только писатели и поэты, но и их музы посещали наш скромный уголок. Например, гостили в Шереметьевском три сестры Суок (Владимир Огнев " Фигуры уходящей эпохи"): «На даче Шкловских, в Шереметьевке, я встречал трех сестер вместе… Какими разными были эти сестры Суок! Я знал их - Серафиму, Лидию, Ольгу. Серафима Густавовна побывала - поочередно - женой Нарбута, Олеши, Шкловского. Лидия Густавовна была женой Э. Багрицкого, сын их Сева погиб на Южном фронте. Ольга Густавовна после ухода Серафимы от Олеши вышла за него замуж».
Павел Сиркес, кинодраматург и режиссер, в документальной повести «Горечь померанца» вспоминает Шереметьевский: «А еще ты придумала снимать зимой комнату в дачном поселке “Литературной газеты” - платформа Шереметьевская, рядом с международным аэропортом.
У тебя вышла вторая книга, твое имя - стихи, статьи - часто появлялось в периодике, оттого и стало возможно не в сезон задешево поселиться в одной из клетушек деревянного финского домика.
Ехали пригородным с Савеловского вокзала.
Пассажиры электрички,
почему у вас такие грустные лица?
Не потому ли, что поезда
начинают ходить в четыре тридцать?..
Долго протаптывали тропинку в свежевыпавшем снегу. Над нами взмывали и опускались лайнеры разных авиакомпаний мира. Вот ведь летают, подобно птицам, поверх границ!..
Я привык к гулу самолетов
на ближнем аэродроме.
К человеческому дыханью за стеной
привыкнуть не мог».
Вот как описывает уклад, сложившийся в поселке Литературной газеты, Игорь Николаевич Гамаюнов, шеф-редактор отдела «Общество» «Литератуки»: «В конце 70-х и все 80-е в шереметьевских дачах, помню, шла отнюдь не дачная жизнь: именно там изощренные публицисты весьма популярной тогда «Литгазеты» сочиняли свои эзоповские эссе и судебные очерки - в тяжелых подцензурных условиях готовили общественное мнение к медленно, но неуклонно приближающимся переменам. Мы торопили их. Сходясь на террасах, спорили. В редакции же отстаивали каждую свою строку. Мы верили: стоит только подтолкнуть, и через год-два, от силы через пять, страна станет другой. На более долгий срок не соглашались. Нам нужно было ВСЕ И СРАЗУ!.. Мы были не одиноки в своих мечтах - в таких вот посиделках на московских кухнях, как известно, ковались установки пришедших потом к власти пылких реформаторов» ("Прощание с Шереметьевкой", "Литературная газета" № 26 (5929) от 25 июня - 1 июля 2003 года).
Картину, описанную Гамаюновым, подтверждает Олег Дорман «Подстрочник: Жизнь Лилианны Лунгиной, рассказанная ею в фильме Олега Дормана»: «Начало брежневских лет было еще ознаменовано для нас чтением первых политических книг, изданных за границей. В сорока километрах от Москвы (учитывая границы Москвы до 1960-го года это число не выглядит невероятным, - s.-f.-sh.), в Шереметьеве, находился дачный поселок «Литературной газеты». Летом там отдыхали сотрудники «Литературки», а зимой эти домики можно было относительно недорого снимать. И там образовался целый маленький фаланстер. Каждую пятницу мы отправлялись туда кататься на лыжах, но наши рюкзаки были набиты рукописями и копиями запрещенных текстов - например, «Нового класса» Джиласа, «Технологии власти» Авторханова, за распространение которых грозило десять лет тюрьмы. Копии часто были такими бледными, что разобрать можно было с трудом. Дачи «Литературки», передового органа коммунистической идеологии, служили, таким образом, пропаганде подрывных идей. Дачники не были диссидентами. Но мы поддерживали борьбу диссидентов за гражданские права, которой отмечен был конец шестидесятых годов, начиная с дела Синявского - Даниэля».
Писательская среда - замкнутая тусовка. О своих свои же много знают и пишут. А вот о самом Шереметьевском, поселковом укладе, традициях, жителях, в воспоминаниях писателей информации нашлось не так много.
Литературного увековечивания удостоились, как минимум, двое - газовщик Федор Петрович Королев и комендант «литгазетовского» дачного посёлка Владлен Иваныч. Оба этих персонажа упоминает в своих произведениях Игорь Гамаюнов.
Игорь Гамаюнов «Зигзаг истории. Из дневника литгазетовца. Документальная повесть»: "1 июня 1989 года. Пос. Шереметьевка. …Идет съезд депутатов. Включена прямая трансляция. Без цензурных купюр! Такой невиданной свободы слова добились недавно избранные депутаты. В их откровенных речах вся та правда, что скопилась за годы вранья и молчания. Но ее доза, кажется, близка к смертельной.
Шереметьевские старики потрясены. Оторвавшись от экрана, идут на улицу. Стоят подолгу у ворот, обсуждают. Один из них - Федор Петрович Королев, рослый, широколицый старик 75 лет, приглядывающий в дачном поселке “Литгазеты” за газовыми печками, останавливает меня вопросом:
- Смотрел?
Опираясь на сучковатый посох, вздыхает:
- И зачем народ семьдесят лет мучили?
Поясняет:
- Моя Клавдия второй день у телевизора корвалол пьет, нэп вспоминает, какое изобилие продуктов было! Ведь если б тогда крестьянина не поломали, сейчас бы при коммунизме жили…
Рассказывает: в те годы, когда ожили после гражданской, лошадь и телега (называвшаяся в здешних местах - “пологом”) стоили одинаково. Его отец, Петр Королев, житель села Павельцево (оно километрах в двух, на берегу Клязьмы), долго “собирал” деньги. Наконец купил рессорный полог. Потом -лошадь. Стал возить в Москву молоко. В те годы в Павельцеве на 40 дворов 120 коров было. Молоко стоило 3 копейки литр. Федор с отцом возил молочные бидоны в Москву по адресам - у каждого двора были в городе свои заказчики. Мяса тогда в магазинах - избыток, откормленных бычков сдавали в кооперацию с трудом, “по знакомству”. Зато на деньги с одного бычка можно одеть-обуть семью. Был у них в селе и свой булочник: ночью с двумя сыновьями-подростками пек сдобу да булки, на рассвете грузил в телегу-полог, вез в Москву продавать.
Первым раскулачили булочника. Затем - священника Павельцевской церкви. Федор Петрович помнит тот дождливый день, когда он, мальчишка, толокся у дома местного батюшки и видел, как двинулась телега с дорожными узлами, а на них сидела, накрывшись от дождя мешковиной, девочка Клава, та самая, которая через семь-восемь лет, похоронив в Сибири отца с матерью, вернется и выйдет за него, Федора, замуж.
Это она сейчас у телевизора глотает корвалол.
- А когда в колхоз нас всех согнали, - продолжает вспоминать Федор Петрович, - телеги-пологи со всего села свезли к закрытой церкви. Ну, вроде как сделали общими. Они под дождем ржавели и рассыхались. Потом их свалили в пруд, чтоб, значит, глаза не мозолить.
Спрашиваю, кто всем этим руководил. Называет то ли имена, то ли прозвища: Олонец, Гоголь и Хорек. Местные, павельцевские. Из малоимущих. Известны были как завзятые лодыри. Олонца районные власти вначале назначили старостой только потому, что расписываться умел. А в колхозное время - председателем. Ему и его помощнику Гоголю выдали по пистолету, они любили по селу разгуливать так, чтоб кобура на пузе видна была.
Федору повезло: устроился на завод, стал кадровым рабочим. Получил ссуду на дом, сам его и построил - здесь, в Шереметьевке, рядом с нашим дачным поселком, у которого своя - длинная! - с 30-х годов история.
Когда у кого-нибудь начинает барахлить газовая печь, дачники идут к штакетному забору, отделяющему нашу территорию от двора Королевых, открывают специально для нас сделанную калитку, стучат в окно, обрамленное резными наличниками. Колеблется тюлевая занавеска. Над горшком с алой геранью всплывает улыбчивое лицо Клавдии Никифоровны.
- Сейчас идет, обувается уже! - кивает она.
Видел ее на днях, на крыльце сторожки, приходила звонить в Москву.
Лицо скорбное».
Игорь Гамаюнов («Беспризорная власть. Заметки для себя. Картинки неуходящего прошлого» « Комендант», 23 апреля 1993 года): «В Шереметьевке: захожу в сторожку. Там за столом, усеянном деловыми бумагами, восседает комендант «литгазетовского» дачного посёлка Владлен Иваныч. Он строго смотрит на меня поверх сползающих очков:
- Звонить? Не получится. Телефон опять не работает.
В голосе - злорадное торжество, потому что, на его взгляд, во всём, что происходит, виноват Ельцин со своим окружением. Хотя телефон и в прежние, «доельцинские», времена каждую весну после таяния снега переставал работать - что-то там с зарытым в землю кабелем от избытка влаги происходило.
- Послезавтра - референдум, - сообщает мне, сняв очки, Владлен Иваныч, - Ельцин его точно проиграет.
Он ждёт возражений, и я сажусь на скрипучий расшатанный стул.
- Ну проиграет, а дальше-то что?
- Как - что?! - обрадованно вскидывается комендант. - Руцкой возьмёт власть. Порядок наведёт.
- Какой? Армейский?
- Ну хотя бы и армейский. А чем он плох?
Владлен Иваныч из активных отставников. В тихой комендантской должности ему тесновато. Ходит по пристанционным улицам Шереметьевки с будоражащими разговорами, подбивая пенсионеров соорганизоваться в Чрезвычайный поселковый комитет (ЧПК). Шереметьевские старики, хорошо знающие, где он раньше служил, отмахиваются от его назойливых (и, как им кажется, провокационных) речей. А то, бывает, сворачивают в переулок, завидев его поджарую, суетливо жестикулирующую фигуру.
- Вот если б в августе девяносто первого ГэКаЧеПе довёл дело до конца, - продолжает Владлен Иваныч, - сейчас была бы нормальная жизнь.
- С танками на улицах?
- Да хоть и с танками. Зато ЭсЭсЭсЭр был бы целым.
- И - весь в крови. А потом всё равно распался бы, как все империи. Да и о какой нормальной жизни разговор, когда вся провинция в Москву за продуктами ездила?!
Не согласен со мной Владлен Иваныч. Ну, ездили. За деликатесами. А картошка-то у всех была. Да, конечно, служивым людям по месту работы к праздникам продуктовые заказы давали, распродажи заграничной обуви и одежды устраивали прямо в учреждениях. Ну, понятно, рассуждает он, не всем доставалось, зато - самым достойным.
- Значит, моя провинциальная родня, вкалывающая с утра до ночи, недостойна?
Но хитроумного Владлен Иваныча, в своё время поднаторевшего на политинформациях, сбить нелегко.
- До твоих родичей просто очередь не дошла!
Ладно. Пусть так. Но вот картинка недавнего прошлого: при одном оборонном заводе цех ширпотреба (были такие почти на каждом военном предприятии) выпускал чайники. А они, даже пустые, так неподъёмно тяжёлы, что не раскупались совсем. Оказывается, выполнение плана там считали не по числу, а по весу и потому чайники изготавливали чуть ли не из танковой брони. Изделия отправляли на склад, отчитавшееся предприятие получало за них из госбюджета деньги, а так как торговая сеть чайники на реализацию не брала, то их через какое-то время отправляли в переплавку. Но из образовавшегося металла снова отливали такие же чайники. Примерно так «работала» большая часть советской экономики, потому-то те небольшие деньги, копившиеся на сберкнижках, «отоварить» было невозможно. Нет, эта история Владлен Иваныча не впечатляет. Он её тут же заносит в графу - «отдельные недостатки», и я понимаю: когда вокруг плохо, душа слепо жаждет возвращения в прошлое, хотя оно, может быть, было во много раз хуже настоящего.
В настоящее я возвращаю его (уже не первый раз) просьбой починить подгнившее крыльцо арендуемой мной дачи. Комендант обиженно хмурится. Ему кажется странным заниматься в такой важный исторический момент каким-то там крыльцом. Да и плотника, работающего по совместительству, не дозовёшься. Сам комендант, обходя дачи, не раз громко чертыхался, поднимаясь на моё крыльцо и подворачивая ногу, но клял почему-то в этот момент всё того же Ельцина. Сейчас он неохотно обещает «решить проблему» на следующей неделе. Ухожу из сторожки, зная: если сам не изловлю плотника и не договорюсь «в частном порядке», так и придётся шагать через ступеньку, чтобы не провалиться.
А о своём прошлом комендант рассказал мне в один из сумрачных зимних дней, когда, гремя связкой ключей, обходил необитаемые дачи. Зайдя ко мне, охотно откликнулся на предложение чая. Сидел, задумчиво мотая ложечкой в стакане, вспоминал детство. Сообщил, между прочим, что имя ему дали Владлен, образованное от сокращённого Владимир Ленин. И вдруг вспомнил, как отец, служивший в органах, покончил с собой.
Тогда, в 37-м, накатила очередная волна чисток, и отец, придя на работу, увидел: по коридору ведут на допрос со связанными руками первого секретаря райкома партии. Человека, который был для него, как он выражался, «образцом принципиальности». Вечером дома сказал об этом, а ночью пошёл в сарай, связал петлю и повесился на перекладине. Чем спас семью. Потому что знал: за ним тоже придут. Конечный же результат любого допроса (такой был у отца опыт) - неизбежное признание вины и клеймо «врага народа». После чего следуют репрессии, которым подвергается и семья «врага».
В результате отцовского самопожертвования судьба Владлена, как он сам считает, сложилась в общем-то счастливо: он окончил военное училище и оказался в тех же органах, где и проработал без каких бы то ни было нареканий до выхода на пенсию. И только две у него в жизни неурядицы: дочь неудачно вышла замуж да развелась и приход Ельцина к власти, из-за чего все его надежды на спокойную и уважаемую старость пошли прахом. Я ему сочувствую. Заодно и самому себе. Потому что скачущая гиперинфляция обесценила до нуля и мою сберкнижку. А бесконечными разговорами о реформах без ощутимых перемен, прав Владлен Иваныч, сыт не будешь.
Но моё сочувствие вызывает у моего гостя неожиданно хитрованистую улыбку. Прихлёбывая из стакана, он рассказывает: поехал в районное Мосэнерго выяснять, почему без конца свет в дачном посёлке тухнет. Там его спрашивают: в каком-таком дачном посёлке? В том, отвечает, который принадлежит «Литературной газете». А-а, тем самым журналистам, что без конца про советские недостатки писали?! Ну так передайте им: до-пи-са-лись!
Владлен Иваныч трясёт лысоватой головой над стаканом, мелко хихикает, не в силах удержаться, повторяет с нескрываемым удовольствием:
- До-пи-са-лись!»
Игорь Гамаюнов описал и бесславный конец литературного поселка в Шереметьевке.
«К воротам дачного поселка “Литературной газеты” в Шереметьевке подкатил рыжий “жигуленок” с броской надписью по борту - “ЛАДА-Фаворит”, продажа и сервисное обслуживание”. Из него высыпались крепкие ребята в форменной одежде мышиного цвета, затем выпростался рослый, под два метра, гражданин кавказской наружности. С предсмертным писком охнуло под его ногами расшатанное крыльцо комендантского домика. Шарахнулся, пятясь в кусты, хромой пес Гаврюша, любимец дачной ребятни.
Гражданин, сверкая пиджачной лоснящейся кожей, грозно шагал от стола с телефоном к металлической печке (два шага туда, два обратно) и рокотал: “Всех предупреждаю, сегодня в ноль-ноль часов отключу электросвет, завтра опечатаю двери”. У входа теснились растерянные арендаторы, обитавшие в поселке по 25-30 лет: “Но мы же зимой оплачивали пустующие дачи, - вопрошали они, - чтоб детей и внуков на лето из города вывезти”. - “Я выполняю распоряжение нового владельца, Владимира Владимировича Попова”, - басил гражданин, назвавшийся Альбертом Эдуардовичем Мартиросянцем, директором частного охранного предприятия при ООО “Пикапсервис” и “ЛАДА-Фаворит”.
Не шутил обладатель сверкающей кожи: в ноль-ноль часов свет в одноэтажных домиках, рассыпанных под кронами старых елей, погас, в окнах затеплились тщедушные свечные огоньки, заколебались по стенам комнат бессонные тени арендаторов, спешно собирающих вещи. “Неужели этот Вэ Вэ Попов, - удивлялись они, - не мог отнестись к нам по-человечески? Хотя бы детей пожалеть!”
Нет, не мог. Потому что новый владелец старых дач В.В. Попов олицетворяет собой капитализм с нечеловеческим лицом. Потому-то и распорядился он на следующий же день заколотить двери 10-сантиметровыми гвоздями, чтобы дачники, не успевшие вывезти свое добро, немножко помучались. Редакция “ЛГ” обращалась к В.В. Попову с письмом: “Повремените с выселением! Продлите срок аренды!” Получила категорический, ничем не мотивированный отказ. “И поделом, - думаю я (арендатор с 23-летним стажем), мазохистски вникая в сложившуюся ситуацию. - Не надо было прекраснодушничать, питая иллюзии насчет поколения молодых собственников, внезапно оказавшихся владельцами сказочных состояний. Наивно было надеяться на здравый смысл и человеколюбие ослепленных богатством людей, раскручивающих бизнес с начального капитала, добытого неизвестно (а иногда - хорошо известно!) какими путями”.
К тому же незадолго до этих событий все мы, давние арендаторы шереметьевских дач, стали свидетелями драмы, развернувшейся в 5 минутах езды на велосипеде - на берегах Клязьмы и судоходного канала, образующих у села Павельцево живописную петлю. Здесь однажды выросли многоэтажные дворцы причудливой формы. И все бы ничего, если бы как-то песчаный спуск к воде - детский пляж - не был наглухо отгорожен мощной стеной. Новые собственники, не дрогнув, выдавили павельцовских и дачных деток на топкие, заросшие камышом берега. Когда же местные жители стали выяснять - “По какому праву?”, обнаружилось: хозяевами дворцов оказались не только предприниматели, а еще и высокопоставленные сотрудники правоохранительных структур Москвы и Московской области. Уж они-то знают, по какому праву: ПО ПРАВУ СИЛЫ.
Нет, я не собираюсь призывать к очередному переделу собственности. Меня лишь изумляет скудоумие нынешних нуворишей, не понимающих - чем больше пропасть между богатыми и бедными, тем опаснее положение богатых. Всякий раз, когда ТВ демонстрирует безумную роскошь привилегированных тусовок, самодовольные лица, фуршетные столы, заваленные осетриной, вспоминаю, как писатель Эдуард Тополь, развозивший по детским домам спонсорскую помощь, поразился, увидев в одном таком богоугодном заведении 10 пар обуви на 300 детей: они в непогоду ходили гулять по очереди!
Бесполезно призывать к сочувствию нынешних богачей. Известно - они боятся лишь киллера в подъезде, так как постоянно отстреливают друг друга, ведь иного регулятора отношений у них нет. Пока нет. Будет ли? И когда? 500 дней, о которых мечтательно говорили реформаторы в начале 1990-х, как о сроке перемен, прошли давно и бесследно, 15-й год мы живем в условиях ДИКОГО КАПИТАЛИЗМА в надежде, что он вот-вот станет КАПИТАЛИЗМОМ ПРАВОВЫМ. А он никак им не становится. Несмотря на шумные усилия Государственной Думы.
Почему? Не потому ли, что кому-то это все еще выгодно? Кому? Да тем нуворишам, кто лихорадочно гребет под себя не до конца разграбленное. Кто покупает на выборах голоса обнищавших россиян, чтобы потом во властных и законодательных структурах длить эту мучительную для большинства наших сограждан ситуацию».