Франческо Каталуччо. Герлинг-Грудзинский и Шаламов
Выступление Франческо Каталуччо (Francesco M. Cataluccio) на Конгрессе "Праведники ГУЛАГа", посвященное Густаву Герлингу-Грудзинскому и Варламу Шаламову.
Из сборника материалов Конгресса
Густав Герлинг - жертва и истолкователь Гулага
В сентябре 1939 года молодой студент литературного факультета Густав Герлинг был среди организаторов, в Варшаве, одной из первых групп сопротивления немцам: Польского Народного Движения за Независимость, которое в конце октября даже опубликовало два номера подпольного бюллетеня («Biuletyn Polski»). Перейдя в ту часть Польши, которая 17 сентября была оккупирована советскими войсками, Герлинг обосновался сначала во Львове, а затем в Гродно, где была немедленно начата «советизация», проводившаяся Красной Армией и НКВД, и многие польские интеллигенты с энтузиазмом начинали служить «родине пролетариата».
Герлинг жил некоторое время с безработным факиром, который оказался ему очень полезен: он мог, благодаря своей привычке ходить по горячим углям, выстаивать часами в очередях на морозе за хлебом. «Жизнь каждый день давала мне доказательства того, что даже в центре урагана есть пункты, где ярость стихии некоторое время не чувствуется», - вспоминает Герлинг1.
В марте 1940 года, разыскиваемый советской тайной полицией, он пытался перейти в Литву, чтобы уехать во Францию или в Англию. Но по чьему-то доносу он был арестован и заключен в Витебскую тюрьму в Белоруссии. Во время допросов он сказал, что как и многие его сверстники, хотел бы идти сражаться с немцами. «Разве вы не знаете, - сказали ему, - что Советский Союз подписал договор о дружбе с Германией?»2. Он был осужден на пять лет и отправлен через Ленинград в трудовой лагерь Ерцево, который входил в лагерный комплекс Каргополь недалеко от Архангельска (на Белом море). Там он оставался до 20 января 1942 года. Благодаря восстановлению дипломатических отношений между СССР и Польшей, после нападения Германии на Советский Союз, он добился освобождения после долгой голодовки протеста. Вместе со многими другими поляками, бежавшими в СССР, он завербовался, в Казахстане, в армию генерала Андерса, которая сражалась под польским флагом вместе с англичанами.
Самым первым его движением было купить себе тетрадь и начать записывать воспоминания об ужасном пережитом опыте, чтобы не забыть: «В тот момент, можно сказать, я родился как писатель»3.
Во Втором Польском Корпусе он сражался в Италии, где остался также после войны, не желая возвращаться на родину. Он, как все ветераны кампании, был человеком бездомным и опыт Гулага жег его внутри. Затем в 1947 году он вместе с первой женой художницей Кристиной Доманской поселился в Лондоне, где жил очень трудно, зарабатывая себе на хлеб сотрудничеством в журнале польской эмиграции «Wiadomosci» (Ведомости). Там он сразу же познакомился с человеком, тоже побывавшим в советском лагере и затем в нацистском, который стал его большим другом: Александром Вайсбергом (1901 - 1964), физиком, бывшим коммунистом, который попросил помочь ему в составлении мемуаров, изданных по-немецки под названием «Охота за ведьмами» (Hexensabbat, 1951) и затем в следующем году по-английски с предисловием Артура Кестлера под названием «Заговор молчания» (Conspiracy of Silence)4. «В его книге рассказывается о борьбе за выживание в советских тюрьмах и о борьбе за то, чтобы не потерять собственное человеческое достоинство (…) Вайсберг разрушает то, что я называю «мифом Рубашова» (героя романа «Тьма в полдень»): Кестлер приписывает этому своему персонажу драматичный, но в некоторой степени благородный выбор: признать себя виновным, чтобы сослужить последнюю службу Партии. Речь шла о мифе, очень популярном особенно среди бывших коммунистов, потому что он придавал некое мрачное достоинство тому, что было очень унизительным ритуалом репрессий. Книга Вайсберга разрушает этот миф, утверждая, что обвиняемых, как во время чисток, так и во время Московских процессов, вынуждали каяться пытками, шантажом и угрозами наказать родственников, очень распространенным оружием того времени (…). Великие чистки были направлены против людей, любивших свободу, и книга посвящена им»5.
Встреча с этим гениальным человеком «излечила его (Герлинга) от болезни молчания», мучившей его в течение шести лет и мешавшей ему свидетельствовать о своем опыте в Гулаге.
В июле 1949 года в доме друзей в Рэгби Герлинг одним порывом написал шесть глав книги «Отдельный мир» [в русском издании «Иной мир. Советские записки»], вышедшей в Лондоне в 1951 году по-английски с предисловием Бертрана Рассела: «Среди многих книг об опыте жертв советских тюрем и лагерей, которые я читал, «Отдельный мир» Густава Герлинга самая впечатляющая и лучше всех написанная книга. Он обладает очень редким даром простого и живого описания и совершенно невозможно сомневаться ни на минуту в его искренности. Попутчики, которые отказываются верить в очевидность таких книг, как книга Герлинга, без сомнения являются людьми, лишенными человечности, потому что если бы это было не так, они не отрицали бы очевидность, а были бы ею взволнованы..."6.
Книга, которая, даже в названии, вдохновляется «Записками из мертвого дома» Достоевского (1861-62) - не роман и не памфлет.
Итальянский критик Паоло Милано справедливо определил ее как Bildungsroman. Книга имеет особую повествовательную форму, объединяющую целую мозаику рассказов и историй с философскими и социологическими замечаниями, историческими справками, политическим и моральным протестом. Письмо поражает прежде всего удивительной отстраненностью, почти холодностью, с которой Герлинг описывает ужас лагеря, в котором он провел два года. Такая особенность - это плод продуманного выбора:
«Сразу же после войны я спрашивал себя, в какой форме я мог бы передать опыт тех лет. И я понял, что единственной возможной формой была хроника, чистая хроника или в виде дневника (…). Урок «A Journal of the Plague Year» Даниэля Дефо состоит в том, что некоторые главы темной истории человечества (катаклизмы, чума, бойни, варварские нашествия, холокост) могут быть переданы только пером совершенно бесстрастного хрониста»7.
Сохранение дистанции от повествуемых фактов помогает передать их в их глубокой и простой драматичности, сообщая свидетельству большую гражданскую и политическую действенность. Среди немногих, кто это понял, был друг и писатель Иньяцио Силоне, который сказал: «Книги политической полемики имеют краткую жизнь, они живут лишь пока длятся обстоятельства их вызвавшие, но если книга затрагивает глубину человеческого страдания, если она видит его глазами сострадания и описывает методами искусства, то даже если она была порождена отдельным случаем, она без сомнения будет жить и станет частью духовного наследия человечества и будет переходить от поколения к поколению»8.
Описание бездны советского лагеря превращается у Герлинга в решительное и настойчивое отрицание нигилизма, этим Герлинг отличается от своего соотечественника Тадеуша Боровского (этот трагический персонаж фигурирует под прозвищем Бета» в книге «Плененный ум» (1953) Милоша9), которого опыт Аушвица привел к убеждению, что не существует никаких ценностей и что лагерь есть не что иное как крайнее выражение безжалостной борьбы за выживание и насилия, характеризующих историю человечества10. Герлинг рассказывает, какие низости вынуждены были совершать люди в лагере, подчеркивая однако всегда, что «концентрационная цивилизация» - это временное условие, от которого кто хочет, может спастись, стараясь ей противостоять во имя человеческих ценностей, которые тюремщики хотят всеми силами уничтожить: «Человек человечен, когда находится в человеческих условиях, я думаю, что это бессмыслица нашего времени пытаться судить о человеке по действиям, которые он себе позволил в бесчеловечных условиях».
Польский писатель синтезирует так философию, к которой он пришел в результате своего опыта, и принцип, которого он придерживался, повторяя фразу Камю о чуме: «Нужно сказать вот что, чему учишься во время бед: в людях больше того, чем можно восхищаться, чем того, что можно презирать»11.
Политическим же выводом, к которому он пришел впоследствии, было убеждение, что советский Гулаг был «машиной уничтожения», равной нацистским лагерям: «Теперь, когда я прочел некоторые свидетельства о немецких концлагерях, я вижу, что перевод на Колыму, в советские трудовые лагеря, был равнозначен отправке в немецкую газовую камеру. Эта аналогия становится еще более ясной, если принять во внимание, что как и в случае с газовыми камерами, на Колыму отправляли тех заключенных, у которых состояние здоровья было наихудшим, в России однако их посылали не на немедленную смерть, а на тяжелейшую работу, которая требовала необыкновенной физической силы и выносливости»12. Герлинг часто вспоминал, в частных беседах, финал великолепного эссе русского поэта Иосифа Бродского, озаглавленного «Полторы комнаты» (1985)13, где сын разговаривает с отцом о прошлом: «Он меня удивил, когда я спросил его, чьи концлагеря, на его взгляд были хуже: нацистские или наши. Что до меня, - последовал ответ, - то я предпочел бы превратиться в пепел сразу, нежели умирать медленной смертью, постигая сам процесс".
В мясорубке Гулага, как и в деле построения социализма в Советском Союзе, мы присутствуем при триумфе безумия и глупости. Герлинг написал в 1995 году короткое предисловие к «Martwa droga» (Мертвая дорога) молодого польского фотографа Томаша Кизны о железной дороге, строившейся рабским трудом заключенных, которая должна была соединить Салехард с Игаркой, но которая так и не была построена. Герлинг в своем тексте, названном «Оцепенение и глупость», хорошо схватывает смысл драматической метафоры, которая кроется за видом этих железнодорожных путей, заржавевших и бесполезных: «Мертвый дом, Мертвые души, Мертвая дорога. Томаш Кизны избрал отличное название для своей фотовыставки, посвященной железной дороге, построенной советскими «зэками» в 1943-53 годах, железной дороге, которая по плану сталинских инженеров, умалишенных прожектеров, должна была пересечь Западную Сибирь на высоте полярного круга и соединить город Салехард на реке Обь с Игаркой на Енисее. План предусматривал строительство 1300 километров железнодорожных путей. Удалось построить 700 км. одноколейки, с раздвоением каждые 9 - 14 км., после чего (благодаря смерти Сталина) работы были прерваны, и стройку оставили в добычу вечной мерзлоте и летним болотам. В строительстве были заняты сто тысяч зэков (согласно лишь приблизительным оценкам ассоциации Мемориал работы эти убили несколько тысяч заключенных). Цена этого безумия была 42 100 000 000 рублей (цифра огромнейшая по тем временам). Как и прочие «великие стройки коммунизма», это мероприятие оказалось бессмысленным и ненужным. Не только название, но и сама выставка Томаша Кизны отлична. И для меня, бывшего зэка она была шоком. Экспедиция Кизны и его двух московских друзей Александра Вологодского и Эрика Иванова сделала возможным создание удивительной вещи: синтетической фотографии Гулага или (я предпочитаю определение Надежды Мандельштам) «концентрационной цивилизации». Природа пока что сохранила остатки линии Салехард - Игарка: покинутые лагерные бараки с ботинками и столовой утварью зэков, покореженные рельсы, полуразвалившиеся мосты, покинутый городок Ермаково и даже триумфальную арку (преждевременную) в одном из лагерей. Но сочиняя, по просьбе Кизны, это короткое предисловие к его фотовыставке, я хотел бы предложить посетителям одно размышление, которое в некотором смысле делает эту выставку актуальной. Посмотрите на кладбище сталинской «стройки». Не есть ли это трагическая, или трагикомическая автокарикатура всей системы? Черты оцепенения и глупости разве не присутствуют также и в горбачевской «перестройке»? Эта система, желающая наконец покинуть ту гигантскую ловушку, которую она сама себе создала, способна ли окончательно оставить мертвую дорогу «к светлому будущему», указанную Лениным и Сталиным, бесполезную и бессмысленную дорогу, усеянную трупами? Несмотря ни на что я не теряю надежды, что жители разваливающейся империи окажутся наконец способны сделать это. Но при условии, что они не будут забывать ни на минуту, какими «памятниками» безумия и преступления усеяна их бесчеловечная земля».
Во всех произведениях Герлинга «русский вопрос» - это проблема универсальная, культурная и политическая, и это поиск ключа к пониманию чудовищности Гулага и той политической системы, которая его породила14.
Он писал для многих польских, итальянских, французских газет статьи о русской и советской литературе и комментарии к политическим событиям в СССР. В 1958 году вышел по-итальянски сборник этих текстов15, которые затем были перепечатаны в «Upiory rewolucji» (Призраки революции), вышедшем сначала в1969 году в Париже16, а затем в расширенном варианте в 1992 в Любляне. В томе 53 текста и он охватывает период с 1954 по 1988 год.
Герлинг воскрешает традицию внимательного рассмотрения русского мира польских интеллектуалов, которая восходит к периоду романтизма. В предисловии к первому изданию «Призраков революции» польский писатель, уточнив, что речь тут идет о «литературной публицистике, написанной по социальному заказу», говорит, что он не русист и не претендует им быть,
но что его побудило войти в чужую область - убеждение, что «судьбы восточно-центральной Европы зависят прежде всего от изменений и от перемен в самой России». Но русский историк, живший в Париже, Михаил Геллер, в своей истории советской литературы и лагерей, цитируя также и Герлинга 17, не раз указывает, что польский писатель «знает в совершенстве и глубоко понимает русскую литературу». В течение многих лет, к тому же, Герлинг был из тех немногих в Европе, кто занимался Бабелем, Мандельштамом, Ахматовой, Шаламовым, Пастернаком и Солженицыным, задолго до того как тот получил Нобелевскую премию.
Ключ к интерпретации этих текстов Герлинга о русских авторах находится в эссе «Призраки революции», которым открывается сборник, носящий то же название. Польский писатель дает здесь глубокий анализ самого замечательного эссе Николая Бердяева «Духи русской революции»18 .
Пятьдесят пророческих страниц, которые хотя и говорят о только что произошедшей советской революции (они были написаны в 1918 году), сохраняют удивительную актуальность: «Революции, происходящие на поверхности жизни, ничего существенного никогда не открывают, они лишь обнаруживают болезни, таившиеся внутри народного организма, по-новому переставляют все те же элементы и являют старые образы в новых одеяниях. Революция всегда есть в значительной степени маскарад, и если сорвать маски, то можно встретить старые, знакомые лица. Новые души рождаются позже, после глубокого перерождения и осмысливания опыта революции».
Герлинга, помимо этого утверждения, что революции - это лишь возвращающееся старое, особенно интересует описание, которое Бердяев дает «действию темных магических сил зла». Но не в смысле чего-то туманно иррационального, а как выход на поверхность веяний, которые извечно пробегают по русской истории и по русской душе и которые крупнейшие русские писатели (Гоголь, Достоевский, Толстой) более или менее сознательно описали: «Революция - это только великий катализатор, делающий явным то, что таилось в глубине России». Достоевский, без сомнения, - «пророк русской революции», потому что он олицетворил русский революционный порыв, то есть «метафизический и религиозный феномен, а не политический и социальный». Эссе о Бердяеве завершается цитированием того определения России, которое дал маркиз Де Кюстин19: «это страна, в которой общественная жизнь представляет собой постоянный заговор против правды». Эта темная ложь, вместе с насилием Власти, были, по мнению Герлинга, той стеной, о которую разбились мечты и жизни миллионов людей и которой немногие смелые поэты, писатели и интеллектуалы бросили вызов, заплатив бесконечными страданиями. Долгом культуры было показать, что советская власть представляла собой победу самых темных сторон русской души, замаскированных знаменами прогресса и свободы, и возвращающихся сегодня в миазмах национализма. Долгом было дать слово тем, кто представляют другую душу, до сегодняшнего дня остававшуюся достоянием меньшинства и устремлявшуюся к европейским ценностям или, как в случае Солженицына, к подлинной религиозности.
Среди русских писателей Герлинг уделил особое внимание Варламу Шаламову (1907 - 1982), автору «Колымских рассказов»20 , самому глубокому свидетелю о лагерной реальности, посвятив ему в «Дневнике»21 прекрасный рассказ, повествующий о его ужасном конце в психушке, в которую запер его КГБ. Герлинг находит у Шаламова даже стилистическое сходство с собой: «В своем описании ада Колымы он никогда не идет дальше краткого, сухого, почти бесцветного отчета об этом чудовищном дне человеческого существования, не поддаваясь искушению прибегнуть к стилю и языку соответствующему жестокости описывемых фактов (…). Я замечаю у него инстинктивный или сознательный страх перед приманкой впечатляющей брутальной литературы и волю оставаться верным своей памяти. Эта верность так чиста и абсолютна и в то же время так глубоко укоренена в реальности мира Колымы, что придает рассказам Шаламова блеск искусства»22. И в одном интервью23 Герлинг добавляет: «Шаламов написал более ста рассказов об опыте Гулага, на мой взгляд, еще более значительных нежели произведения Солженицына. Сам Солженицын предложил ему быть соавтором «Архипелага Гулаг», но Шаламов, уже очень больной, боясь потерять свое место в приюте для бедных, отказался (…) В книге «На пределе крайнего» Цветан Тодоров приводит эту мысль Шаламова, которая мне кажется центральной: Гулаг был великим моральным испытанием для человека, но нелепо судить о человеке , вынужденном действовать в бесчеловечных условиях. И Шаламов добавляет, что, во всяком случае, девяносто процентов людей не выдержали этого испытания». Герлинга интересует также другой аспект произведений Шаламова, который хотя и был атеистом, но утверждал, что религиозная вера помогала выжить и не превратиться в животное, топчущее других. Как раз вновь утверждая свою идею, уже высказанную в «Отдельном мире» («человек может быть человечным только в человечных условиях и я считаю абсурдным строго судить его за действия, совершаемые в бесчеловечных условиях»), и подхваченную также Тодоровым («где нет выбора, нет и никакой возможности для морали»), Герлинг говорит: «Ужасная черта концентрационного опыта - это отсутствие выбора, и это поистине жуткая вещь, уничтожающая всякую возможность этической жизни. Поэтому верно говорит Шаламов по поводу верующих, которые чаще других выживали: верить - значить иметь шанс и надежду на другую жизнь»24. Но не нужно забывать, что речь идет об исключениях: «Нельзя требовать многого от заключенных в лагере. Шаламов вызывает большое восхищение, потому что пытается в отчаянных обстоятельствах сохранить свою человечность и моральность, но вообще же я считаю, что несправедливо требовать от людей, живущих в бесчеловечных условиях, оставаться людьми. Лагерь заставляет узников полностью деградировать»25.
Здесь Герлинг затрагивает вопрос о праведниках Гулага, испытывая, как может показаться, большой скептицизм в отношении возможности быть таковым (за редкими исключениями) и сострадание в отношении тех, кто, будучи заключен в клетку, кусает ближнего, чтобы выжить. Но это не так.
Герлинг был тогда, как и впоследствии, человеком, который требовал многого от самого себя и от других тоже требовал столь же морального поведения (ценою даже того, чтоб показаться слишком строгим и не знающим христианской идеи прощения). В эпилоге «Отдельного мира» говорится об одном польском архитекторе, коммунисте, арестованном в 1940 за то, что он отказался от добровольного изгнания в дальние области России. Он встретился с Герлингом в июне 1945 года в Риме. Он просил помочь ему освободить душу от одной вины. Он был «вынужден» донести на четырех невинных немцев из своей бригады, чтобы не быть отправленным работать в лес. Четверо были расстреляны на следующее утро. Этот человек, рассказав эту ужасную историю, умоляет Герлинга: «Ты знаешь, до какой степени они нас довели, как они нас растоптали. Скажи только, что ты меня понимаешь…» Герлинг отказался: «Я мог бы произнести слово, которое он у меня просил, на следующий день после моего освобождения из лагеря. Возможно, мог бы (…) Но я уже три года как вернулся к людям с человеческими критериями и понятиями и мог ли снова бежать от них, покинуть их, добровольно предать их?»26
Ведь именно в этой невозможности или крайней трудности поступать хорошо состоит сущность Зла. В своем «духовном завещании», «Вариациях о тьме. Беседах о зле»27 , определив ХХ век как «век Зла», Герлинг называет себя «манихеем», то есть убежденным в том, что Зло существует действительно как самостоятельная сущность, а не, как это считают христиане, лишь в виде отсутствия Добра. Он видит Зло ощутимым и жалуется, что люди становятся нечувствительными и почти привыкшими к нему. Его беспокоит (как и беспокоило Примо Леви в финале книги «Погибшие и спасенные») то, что уже не удается осознать его в момент зарождения. Нужно научиться смотреть на яйцо змеи, чтоб увидеть сквозь мутную скорлупу то ужасное чудовище, которое родится (это - метафора, употребленная режиссером Игмаром Бергманом в его фильме о нацизме). Впрочем, соглашается он, сегодня Добро и Зло не различаются четким образом: «Это как рак - внутреннее изменение, не ощущаемое сразу. Это разрушительная духовная болезнь, нужно время для того, чтобы обнаружить коварство человека (…) Когда я читаю газеты или смотрю телевидение, я прихожу к выводу, что у людей нет уже чувства Добра и Зла, они даже не понимают собственную вину. Чувствительность атрофирована. Зло так распространено, что оно захлестывает даже людей, казавшихся добрыми».
Вспоминая свой опыт в Гулаге и размышления Шаламова, Герлинг приходит к выводу в конце своей беседы, что единственным лекарством против Зла остается одиночество: «По мнению Шаламова, единственное, что защищает от зла, в существование которого он твердо верит после опыта Колымы - это одиночество (…) И я, хотя был еще очень молодым тогда, всего лишь двадцатилетним, тоже понял инстинктивно, что только таким образом я смогу спастись от ужасного зла концлагеря (…) У меня были друзья, но я чувствовал себя сильнее, когда был один. Когда все засыпали, я не спал и был в одиночестве, и это были для меня самые лучшие минуты (…) Я вновь обретал мою изначальную идентичность бодрствуя. Одиночество было тогда подлинной защитой от Зла»28
1 G.Herling_ Godzina cieni (Час тени), Znak, Krakow 1991, p.11
2 G.Herling, Inny Swiat (1951), Czytelnyk, Warszawa 1994, p. 14 (итальянский перевод Un mondo a parte, Feltrinelli, Milano 1994, p.19
3 G.Herling, Wlodzimierz Bolecki, Rozmowy w Dragonej, Wyd. Szpak, Warszawa 1997, p.94
4 В 1966 году Герлинг написал предисловие к польскому изданию: Wielka czytka (Великая чистка), Czytelnik, Warszawa 1990
5 G.Herling, Titti Marrone, Controluce, Tullio Pironti Editore 1995, p. 38-40
6 B.Russel, Introduzione all’edizione inglese, in G.Herling ,Un mondo a parte, op. cit.
7 G.Herling, Dichiarazione fatta nel 1975, riportata in: W. Bolecki, Ciemny staw, Plejada, Warszawa 1991, p.21
8 Ignazio Silone, presentazione di Un mondo a parte per il “Bollettino del Circolo Italiano del libro” (1958), riprodotta nella quarta di copertina dell’edizione italiana-
9 Cz. Milosz, Zniewolony umysl, (trad. it. La mente prigioniera, Adelphi, Milano 1981, p-141-166
10 Cfr. T. Borowski, Paesaggio dopo la battaglia, Il Quadrante, Torino 1988
11 G.Herling, Dziennik pisany noca 1980-1983, Czytelnik, Warszawa 1996, p.264 (trad. it. Diario scritto di notte, Feltrinelli, Milano 1992, p.180
12 G.Herling, ibid. p. 123
13 J.Brodskij, Less Than One (1986), trad. it. Fuga da Bisanzio, Adelphi, Milano 1987, p.243
14 Zd.Kudelski, Studia o Herlingu-Grudzinskim, TN KUL, Lublin 1998, p.59 15 G.Herling, Da Gorki a Pasternak. Considerazioni sulla letteratura sovietica, Opere nuove, Roma 1958
16 G.Herling, Upiory revolucij, Institut Literacki, Paryz 1969, FIS, Lublin 1992
17 M.Geller (Heller), Koncentracionnyj miri sovetskaja literatura (trad. it. IL mondo dei lager e la letteratura sovietica, Edizioni Paoline, Roma 1977).
18 N.A.Berdjaev, Duchi russkoj revolucii (trad. it.: Gli spiriti della rivoluzione russa, Bruno Mondadori, Milano 2001
19 A. de Custine, Lettres de Russie (1839), trad. it. Lettere dalla Russia, Fogola Editore, Torino 1977
20 V.Salamov, Kolymskie rasskazy (1989-1990), trad. it. I racconti di Kolyma, Einaudi, Torino 1999
21 G.Herling, Pietno. Ostatnie opowiadanie kolymskie ( Kwieczen 1982), in G.Herling Dziennik pisany noca, op. cit.pp.167-172 (trad. it. Il marchio. L’ultimo racconto della Kolyma, in Diario scritto di notte, op.cit. pp.165 - 170
22 G.Herling, Dziennik…p.115
23 G.Herling, Salamov e i racconti di Kolyma “ Il mattino”, 11.02.1993
24 G.Herling, Titti Marrone,Controluce,op. cit. p.48
25 G.Herling, Piero Sinatti, Ricordare, raccontare, L’ancora del Mediterraneo, Napoli 1999, p.38. Этот текст должен был быть предисловием к изданию «Колымских рассказов» (Эйнауди 1999), но был изъят из пуликации издателем, очевидно (и парадоксально) испуганным его «историко-политическим» смыслом, но не знакомым со смыслом самих рассказов Шаламова.
26 G.Herling, Inny Swiat, op. cit p.315 (trad.it. p.273)
27 G.Herling, Entretien sur le mal (1999) trad.it. Variazioni sulle tenebre. Conversazione sul male, L’ancora del mediterraneo, Napoli 2000
28 Там же, стр. 49-50
(Перевод Юрия Мальцева)
UDF
В журнале Новая Польша рассказ дочери Густава Герлинга-Грудзинского итальянки Марты Герлинг о поездке (2009) в составе польской делегации в архангельскую деревню Ерцево на открытие памятника отцу, отбывавшему в тамошних краях свой лагерный срок. Делегация ехала тем же путем, каким этапировали Герлинга-Грудзинского, т.е. через Вологду. В Вологде делегацию приветствовал мэр города; для польской миссии, в состав которой входил посол Польши в России, были устроены экскурсии по вологодскому Кремлю и другим городским достопримечательностям, но ни вологжане, ни поляки не вспомнили о музее Шаламова, во всяком случае, никакого упоминания о нем в рассказе Марты Герлинг нет. Памятуя о характере польской миссии и о том, что Герлинг-Грудзинский, автор новеллы «Клеймо. Последний колымский рассказ», считал Варлама Шаламова великим писателем и был его соузником по ГУЛАГу, можно сделать вывод не только о степени официального признания Шаламова у земляков, но и о том, насколько мало в представлении образованного европейца, да еще так тесно приобщенного к гулаговской теме как Марта Герлинг, имя Шаламова связывается с его родиной - по существу, никак не связывается.
