"Колымские рассказы", документ, сказка. Интервью с Эмили Ван Баскирк
Интервью опубликовано в прошлом году на сайте "Горький". Первую часть, посвященную прозе Лидии Гинзбург, я опускаю, желающий может пройти по ссылке.
Эмили Ван Баскирк - филолог, специалист по прозе советского периода, профессор Ратгерского университета, Нью-Брансуик, Нью-Джерси, США.
«Рассказы Шаламова остаются документами, даже если читать их как сказки»
Интервью с филологом Эмили Ван Баскирк
7 ноября 2023
Эмили Ван Баскирк - специалистка по литературе советского периода и автор книги «Проза Лидии Гинзбург», вышедшей на русском несколько лет назад в издательстве «Новое литературное обозрение». По просьбе «Горького» Константин Митрошенков расспросил ее об этой работе, особенностях творческой стратегии Лидии Яковлевны и текущем исследовании Баскирк, посвященном Варламу Шаламову и другим авторам, которые писали документальную прозу о лагерном и военном опыте.
Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма - в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
<...>
- Давайте поговорим теперь о вашем нынешнем исследовательском проекте. Насколько я знаю, сейчас вы занимаетесь документальной прозой советского периода, посвященной военному и лагерному опыту. Можете поподробнее рассказать об этом?
- Этот проект продолжает мои размышления о кризисе романа в XX веке и о том, какие стратегии письма использовались авторами этого периода для осмысления катастрофического опыта. Меня в первую очередь интересует фигура Шаламова, но я также думаю писать о Гинзбург в диалоге с Шаламовым, о незаконченном романе Василия Гроссмана «Все течет» и о произведениях Светланы Алексиевич. Последние относятся к совершенно другой эпохе, но во многом находятся в диалоге с Шаламовым. В прозе Алексиевич мы обнаруживаем ту же полифоничность, то же смешение документальности и вымысла.
Но, вероятнее всего, я сосредоточусь исключительно на Шаламове. Мне хочется понять, к какому именно жанру относится его проза. Сам он называет свои рассказы документами, но очень многое в них носит явно вымышленный характер. Шаламов пытался ответить на вопрос, каким именно образом можно рассказать правду об ужасном лагерном опыте и какие литературные формы подходят для этого.
- Какие точки пересечения вы находите между прозой Гинзбург и Шаламова?
- И Гинзбург, и Шаламов сложились как писатели и интеллектуалы в 1920-е годы. На Гинзбург сильно повлиял формализм, а Шаламов какое-то время был близок к ЛЕФу, хотя впоследствии и дистанцировался от него. Проза обоих авторов была опубликована в последние годы существования СССР, хотя и писалась задолго до этого. Она испытала на себе определенное влияние «литературы факта» и оказалась актуальной для позднесоветской и постсоветской аудитории, которая была готова воспринимать фрагментированные и сложные тексты, не вписывавшиеся в официальный советский дискурс. И Гинзбург, и Шаламов интересовались «психологическими закономерностями». Это ключевое выражение для Гинзбург, а Шаламов использует его же в эссе «О прозе». В первом случае речь шла о типичном поведении блокадника и ленинградского интеллигента, а во втором - лагерника, но если Лидия Яковлевна предлагает очень детальный, местами даже гипертрофированный анализ психологии ленинградцев, то в «Колымских рассказах» Шаламова мы обнаруживаем «анализ в самом отсутствии анализа», как он сам выражается. Точку зрения Гинзбург хорошо характеризует следующая цитата из ее записных книжек: «Я охотно принимаю случайные радости, но требую логики от поразивших меня бедствий. И логика утешает, как доброе слово».
Несколько лет назад я прочитала в Нью-Йоркском университете доклад, в котором анализировала шаламовский рассказ «Сухим пайком». Там есть сцена, где один из персонажей узнает, что его и других заключенных должны отправить обратно в лагерь после выполнения задания, и совершает самоубийство. Шаламов так описывает этот эпизод: «Иван Иванович успокоился. Он повесился...» Здесь нет никакого психологического анализа, но мы, прочитав и проанализировав рассказ, можем догадаться, почему Иван Иванович пошел на этот шаг. Если бы такой эпизод встретился в прозе Гинзбург, она бы подробно расписала мотивацию персонажа.
Как человек, долгие годы работавший с текстами Лидии Яковлевны, я привыкла к ее последовательности и непротиворечивости. Если вы хорошо знаете манеру письма и взгляды Гинзбург, то вас вряд ли что-то может удивить в ее текстах. Шаламов же постоянно противоречит сам себе. Например, он говорит, что колымский опыт не может никого ничему научить, но вы читаете его рассказы и обнаруживаете в них многочисленные уроки.
- Недавно вы прочитали доклад, в котором анализировали произведения Шаламова через призму беньяминовской концепции рассказчика. Как идеи Беньямина помогают лучше понять «Колымские рассказы»?
- В 1936 году Беньямин пишет эссе «Рассказчик», посвященное Николаю Лескову, и говорит о том, что в современном мире практика рассказывания историй умерла. Люди, вернувшиеся с фронтов Первой мировой войны, не могут ничего рассказать о своем опыте. В том году, когда вышло эссе Беньямина, Шаламов был на Колыме. Конечно, тогда он ничего не мог писать, но тот факт, что впоследствии ему все же удалось создать цикл «Колымских рассказов», говорит о том, что узники лагерей продолжали рассказывать друг другу истории в отсутствие какой-либо письменной культуры. В такой ситуации опыт других людей как раз мог оказаться ценным для того или иного узника и спасти ему или ей жизнь.
Мне кажется, что эссе Беньямина во многом перекликается с рассказами Шаламова. Например, Беньямин отмечает, что в устных историях отсутствует психологическое объяснение, что делает их более универсальными и облегчает передачу от одного человека к другому. Беньямин пишет о рассказывании историй через призму ностальгии, для него это утраченное искусство. В то же время на Колыме в абсолютно невыносимых условиях это искусство, по всей видимости, продолжало жить.
Меня особенно занимает то, какую роль в шаламовских рассказах играет совет. Многие его истории отсылают к сказкам, которые как раз призваны помогать в трудных жизненных ситуациях. В рассказе «Сентенция» у Шаламова есть такая фраза: «Не веришь - прими за сказку». Эта поговорка была распространена в лагерях среди «блатных». Я хочу разобраться, как можно по-новому понять рассказы Шаламова, если посмотреть на них через призму сказки.
- Какие из рассказов Шаламова, на ваш взгляд, наиболее близки к сказке?
- В первую очередь это «Заговор юристов», который основан на событиях, произошедших с Шаламовым в декабре 1938 года, когда его чуть не расстреляли на Колыме. Это история фантастического путешествия, что довольно нетипично для Шаламова. В рассказе очень много символических элементов, напоминающих сказочные, хотя в то же время они абсолютно реальны. Например, герой едет в расстрельную тюрьму «Серпантинную». Если вы погуглите, то увидите, что у этой тюрьмы очень загадочная история, многие даже сомневались в том, что она действительно существовала. Персонажи рассказа едут на тюремном автобусе, который они называют «ворон», на своего рода магическом транспортном средстве. У Шаламова есть и другие, более короткие рассказы, также имеющие сказочные элементы, - например, «Ягоды», персонажи которого собирают шиповник, бруснику и другие ягоды, которые изображены как чуть ли не волшебные. Солагерник рассказчика выходит за границы зоны, чтобы достать «очарованные ягоды», и его убивают охранники.
Когда я начала работать над этой темой, то нашла статью Ларисы Жаравиной, которая также говорит о сказочных элементах в прозе Шаламова и анализирует рассказ «Сухим пайком», где можно обнаружить обряд инициации молодого парня в мужчину.
- Для чего ему могли понадобиться эти сказочные элементы?
- Это вопрос, на который я все еще ищу ответ. Шаламов в одном месте пишет, что «любые сказки, любые мифы встречаются в живой жизни». В отличие от Гинзбург, которая не писала сюжетную прозу, он, напротив, видел вокруг себя множество готовых сюжетов. Его рассказы остаются документами, даже если читать их как сказки. Шаламов работает с тем, что можно назвать фантастическим реализмом лагерного опыта. Возможно, сказочная форма была для него способом восприятия и сохранения памяти о событиях, которые казались абсолютно нереальными и непостижимыми. Чтобы осмыслить происходившее в лагере, нужна была форма, которая была бы одновременно документальной и сказочной.
В числе прочих меня занимает вопрос о том, почему проза Шаламова при всем его стремлении к документальности настолько литературна - это ведь в прямом смысле рассказы, пускай и не в беньяминовском смысле, но они очень мастерски сочинены и обработаны. При этом в рассказе «Галина Павловна Зубова» он (точнее, рассказчик) называет «Заговор юристов» мемуаром и пишет, что в этом рассказе «документальна каждая буква». Кроме меня, этой темой занимается Елена Михайлик. Мне очень понравилась ее книга «Незаконная комета», где она также отмечает противоречие между документальностью и литературностью в шаламовской прозе. Концепция сказки может помочь разрешить это противоречие.