Колыма Евгения Петрова и Колыма Варлама Шаламова
Брат мовиста Валентина Катаева писатель Евгений Петров известен как соавтор Ильи Ильфа - "писатель Ильф_и_Петров". В тридцатых годах жил он роскошно, покупал жене шляпки в Париже, лакомился икрой и семгой, ездил на личном "форде" с личным шофером. В 1937 году он решил написать книгу очерков о Колыме. По-видимому, имелся и личный мотив - отец его жены Леонтий Грюнзайд годом раньше был арестован и отправлен на Колыму, где в апреле 1938 расстрелян по приговору "тройки" за контрреволюционную троцкисткую деятельность. Но летом тридцать седьмого на Колыме еще не расстреливали, и, возможно, Петров надеялся повидать тестя и замолвить за него слово.
О судьбе его книги рассказывается ниже в статье А. Козлова.
На Колыму они с Шаламовым прибыли почти одновременно и вполне могли где-то там пересечься. Пароход "Николай Ежов" с Петровым встречали в бухте Нагаева с оркестром: "На Колыме есть такая традиция. Каждый рейсовый пароход встречают музыкой". Пароход "Кулу" с живым грузом в трюме из нескольких тысяч заключенных, которым прибыл Шаламов, встречала густая цепь конвоиров с нацеленными на пассажиров винтовками. "Шел холодный мелкий дождь с беловато-мутного, мрачного, одноцветного неба. Голые, безлесные, каменные зеленоватые сопки стояли прямо перед нами, и в прогалинах между ними у самых их подножий вились косматые грязно-серые разорванные тучи. Будто клочья громадного одеяла прикрывали этот мрачный горный край. Помню хорошо: я был совершенно спокоен, готов на что угодно, но сердце забилось и сжалось невольно. И, отводя глаза, я подумал - нас привезли сюда умирать" ("Причал ада").
Есть и другое, не менее важное, хотя и значительно более позднее, пересечение Колымы Петрова и Колымы Шаламова.
В начале восьмидесятых годов историк Кирилл Николаев наведался по делам в ЦГАЛИ.
"На месяц мне давали командировку в Москву или Ленинград. Я всюду приезжал с официальным письмом директора нашего, <...> я работал там как историк. И вот однажды, среди других архивов, я приехал в ЦГАЛИ с письмом академика Шило.
К директору, как положено. Директор пригласила туда Сиротинскую, я прекрасно помню, это был, если не ошибаюсь, восемьдесят первый-восемьдесят второй год. Я в ее кабинет зашел. Она была уже замдиректора по науке [значит, 1982]. Мы с ней посидели, подробно так поговорили, она меня расспросила, почему [я здесь], а там была написана тема моих научных исследований <...> - "Геологическое и промышленное освоение Северо-Востока СССР (Колыма, Чукотка и Камчатка с конца XIX века по настоящее время)". И вот я приехал с этой темой в ЦГАЛИ. У меня было две задачи: найти фонды Евгения Петрова, найти какие-нибудь там записные книжки, а если удастся, и рукопись. Ничего... О его поездке на Колыму - ничего. А вторая моя задача была... Я говорю: я знаю, что рукописи Шаламова сданы в ЦГАЛИ, и я бы хотел посмотреть, ну, во-первых, как это положено в порядочном архиве, опись, я там сам посмотрю, какие дела заинтересуют, сделаю заявки и пойду своим протоптанным путем. И, к сожалению... Она мне не стала говорить, что требуется допуск, потому что допуск-то у меня был <...>. Она мне просто сказала: фонд не обработан, поэтому я, к сожалению, не могу Вам дать, не существует... Фонд проходит обработку, нет пока ни описи, ни предисловия к описи, ни состава документов. И на этом мое знакомство с этим фондом закончилось".
Закончилось, как-то так. То есть на секретном хранении Шаламов был каком-то особенном, куда даже с допуском не пускали (изюминка этого грошового скетча в том, что на Западе в это время три четверти колымской прозы Шаламова было уже издано). Кроме того, ни описи, ни даже предисловия к описи, вообще ничего, а архив Шаламова там частично с 1966 года, а целиком с 1979-го.
Вот такие пересечения Шаламова с современной ему советской литературой, плодотворные и взаимообогащающие.
Я когда читал очерк Петрова, подставлял вместо Колымы Кайену и представлял себе, как продажный французский писака не без юмора живописует свое путешествие во Французскую Гвиану с болтливыми колониальными "папуасами"-старожилами, неутомимыми преферансистами, крокодилами вместо медведей и прочей милой экзотикой. А Шаламов в это время плыл в трюме невольничьего корабля.
Опубликовано в сборнике статей "Магаданский краевед. Выпуск 3", Магадан : Охотник, 2018. Электронная версия - на сайте издательства.
А. Козлов
«Остров Колыма» Евгения Петрова*
Вторая половина 1930-х гг. явилась временем неослабеваемого интереса к событиям, происходившим на Северо-Востоке, к той территории, которая тогда ускоренными темпами осваивалась Дальстроем и центром которой был строящийся город Магадан. Одним из тех, кто захотел увидеть эти преобразования, был известный советский писатель Евгений Петров. Об этом свидетельствуют собранные нами данные, начало которым положило сообщение, опубликованное в газете «Советская Колыма» 28 августа 1937 г.
В нем говорилось: «Известный советский писатель Евгений Петров, написавший совместно с недавно умершим Ильей Ильфом знакомые не только советским, но и зарубежным читателям произведения “12 стульев“, ״Золотой теленок“, ״Одноэтажная Америка“, в первых числах июля прибыл на Дальний Восток. За это время он объездил новостройки, национальные районы, погранзаставы. Сейчас он находится в числе пассажиров ״Николая Ежова“. По прибытии в Нагаево он выезжает на трассу, где побывает на приисках, в национальных районах, дорожных дистанциях, поселках и т. д. На Колыме Евгений Петров думает пробыть недолго. По возвращении в Москву Петров будет писать книгу о Дальнем Востоке и Колыме»...
И вот Евгений Петров уже оказался в бухте Нагаева. После встречи с Э. П. Берзиным, начальником Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей (Севвостлаг НКВД СССР) и заместителем директора Дальстроя по труду капитаном госбезопасности И. Г. Филипповым, редактором «Советской Колымы» Р. А. Апиным и другими, разговора о целях своей поездки Евгению Петрову было разрешено приступить к знакомству с жизнью Колымы. Причем все было сделано для того, чтобы писатель приступил к началу своей деятельности практически незамедлительно.
Поэтому уже утром 29 августа 1937 г. шофер Э. П. Берзина Я. Ю. Крумин отвез Евгения Петрова в аэропорт, где базировались гидросамолеты. Этим аэропортом в то время была водная гладь той же бухты Нагаева. Вот отсюда Евгений Петров вместе с заместителем начальника Тауйского сельскохозяйственного комбината Манушак Семеновной Отаровой на самолете летчика А. Гожева вылетел в поселок Балаганное - центр этого комбината. В Балаганном он впервые познакомился с основной рабочей силой Дальстроя - заключенными. Среди них было много женщин, которые в Балаганном, а также в соседнем Талоне занимались выращиванием различных сельскохозяйственных культур (открытый и закрытый грунт), работали на свиноферме, молочной ферме, на рыбообработке и т. д. В основном все они находились на «мягком» лагерном режиме, являлись расконвоированными.
С такой же рабочей силой Евгений Петров затем знакомился в других поселках Колымы, на приисках и дорожных дистанциях трассы. Представляясь «просто Петровым», чтобы не смущать ни вольнонаемных, ни заключенных, он после разных встреч и, конечно, вечерами подробно их описывал. По ряду воспоминаний старых дальстроевцев эти описания являлись отрывками - очерками будущей книги. Данную книгу Евгений Петров решил назвать очень своеобразно - «Остров Колыма». Писал он ее увлеченно, легко, с юмором. По воспоминаниям тех же старых дальстроевцев (а среди них были и сподвижники Э. П. Берзина, пострадавшие затем во время массовых репрессий конца 1937 г.), Евгений Петров написал подавляющее большинство необходимых для его книги очерков. Однако никаких данных о ее последующей судьбе до сих пор не сохранилось. Возможно, Евгению Петрову пришлось ее уничтожить, так как последующие трагические события на Колыме сделали публикацию данной книги абсолютно невозможной. Большинство тех людей, о которых он собирал материал и писал в своих очерках (и в первую очередь Э. П. Берзин), спустя несколько месяцев после этого уже были арестованы, объявлены врагами народа и вскоре расстреляны. С другой стороны, очерки книги «Остров Колыма», возможно, сохранились и находятся где-то среди материалов литературного архива Евгения Петрова. Вместе с тем о их находке, допустим, со времени начала «хрущевской оттепели», то есть с середины 1950-х гг. (а значит, уже за полувековой период), нигде и никогда не сообщалось. Существует еще предположение, что Евгений Петров якобы передал «Остров Колыма» (чтобы сохранить данную книгу хотя бы в рукописи) своему брату Валентину Катаеву. Конечно, могло быть и так. Но и от исследователей литературного наследия В. П. Катаева никаких данных о судьбе книги его брата пока не поступало.
Между тем начиная с № 6 журнала «Огонек» за 1938 г. Евгений Петров начал публиковать свою серию очерков «Путешествие на Дальний Восток». В общей сложности было опубликовано 8 очерков. В их числе - «Хабаровск» (№ 6), «Вниз по Амуру» (№ 7), «Комсомольск-на-Амуре» (№ 8/9), «Река Горюн» (№ 10), «Нанайцы» (№ 11), «Еврейская автономная область» (№ 12), «Китайский театр» (№ 15) и «Дорога на Колыму» (№ 16). Со всеми мне удалось познакомиться 15 лет назад в Хабаровской краевой библиотеке. Очерк «Дорога на Колыму» был в серии последним.
К этому хотелось бы добавить, что до настоящего времени совершенно неизвестно, сколько времени пробыл Евгений Петров на территории деятельности Дальстроя. Неизвестно, с кем из сотрудников редакции газеты «Советская Колыма» он в этот период (не считая ответственного редактора Р. А. Апина) встречался, беседовал. Сообщив о приезде Евгения Петрова на Колыму, газета затем больше о нем ничего не писала. Думается, что ответы на эти вопросы мы вряд ли уже получим.
* Печатается с сокращениями по источнику: Магаданская правда. 2005. 2 декабря. С. 13.
* * *
Е. Петров
Путешествие на Дальний Восток
8. Дорога на Колыму
Бывают города, о которых так много слышал и читал, что уже со дня приезда начинаешь чувствовать себя там почти что старожилом.
Владивосток показался мне именно таким городом.
Близость теплого моря. Пароходные гудки. Запах водорослей и просмоленного каната. За грязным и шумным Семеновским рынком светится на солнце залив Петра Великого. Там покачиваются толстые мачты парусников. В заливе Золотой рог стоят большие и маленькие пароходы. Мимо них стремительно проносятся военные катера. Иногда, блеснув медными частями, медленно проплывает миноносец. Его орудия закрыты чехлами. Обогнув стоящий на рейде пароход, он прибавляет скорость и через минуту исчезает за домами у выхода в океан. Как все-таки неожидан, - после торжественно тихой Амурской тайги, - этот немного романтический и шумный солоноватый мир визжащих лебедок и сверкающих иллюминаторов.
Главная улица Владивостока - Ленинская улица идет вдоль Золотого рога. Это самая нижняя часть города. Остальные улицы подымаются в гору террасами.
Ленинская улица - хорошо замощенная и благоустроенная. Здесь, как полагается, расположены важнейшие учреждения города - обком партии, облисполком, штаб флота, редакция газеты «Красное знамя». Здесь лучшие магазины, гостиницы, театр с обязательной летней опереткой и цирк шапито с обязательным гипнотизером.
Днем на Ленинской улице - деловое оживление. Толпа здесь с некоторым налетом экзотики - вдруг пройдет китаянка с корзиной на голове или подвыпивший американский матрос, - но в сущности владивостокская толпа это обычная советская трудовая толпа: скромные кепки, беретики и майки молодежи в соединении с белыми картузами, макинтошами и украинскими рубашками более пожилых товарищей представляют собой твердо установившийся стиль любой советской улицы в промежутке между маем и сентябрем.
Когда-то люди с необычными биографиями или редкими профессиями стремились придать себе удивительную внешность. Вспомните всех этих капитанов с бакенбардами и подзорными трубами, чудаковатых путешественников в клетчатых пледах, высоких ботинках и с альпенштоками в руках. Вспомните рассеянных профессоров, вечно разыскивающих свои пенсне и по ошибке надевающих в передней дамскую шляпу, художников в бархатных куртках с бантом (форма бородки - козлиная) или полосатых поэтов, с отвращением нюхающих кокаин. Физиономисты-любители без труда определяли профессию человека лишь по одному его внешнему виду. А теперь даже загадочнейший гипнотизер из цирка шапито, этот Свенгали, который ежевечерне подвергает десятки владивостокских красавиц массовому гипнозу, - и тот имеет вид скромного экономиста-плановика из небольшого учреждения.
Нет, теперь физиономисту-любителю нечего делать. Пусть попробует он определить профессии людей, которые тесной толпой стремительно движутся по тротуарам Ленинской улицы. Пусть попробует он разглядеть под обычнейшими майками, картузами, беретами и украинскими рубашками смелых исследователей - открывателей новых земель, охотников за китами, зимовщиков с Уэллена, нефтяников с Сахалина, жителей Командорских островов, прибывших в командировку, или мужественных девушек-патриоток, которые приехали вчера за десять тысяч километров откуда-нибудь из родной Калуги, чтобы сегодня сесть на пароход и отплыть на Камчатку.
Во владивостокской толпе, которая по крайней мере на треть состоит из плавающих и путешествующих или, иными словами, из «договорников» и командировочных, постоянно слышны бегло произнесенные слова: Александровск, Оха, Петропавловск, Охотск, Чукотка. Но чаще всего слышатся слова: Колыма и Дальстрой.
Эти два слова тесно связаны одно с другим. До организации Дальстроя (а он был организован лет шесть назад) Колыму знали лишь ледовые капитаны, которые подходили к устью реки со стороны Ледовитого океана, отчаянные одиночки-старатели, погибавшие от голода и цынги, да герои-ученые.
Дальстрой пробился на Колыму со стороны Охотского моря, проложив в нечеловечески трудных условиях шоссе от бухты Нагаево. Теперь сообщение с Колымой стало сравнительно простым делом. Этот край бывает оторван от Большой Земли только зимой. С мая по ноябрь между Владивостоком и Нагаево мирно курсируют четыре громадных дальстроевских парохода «Николай Ежов», «Дальстрой», «Джурма» и «Кулу». И хотя они пересекают каждый раз два бурных и коварных моря - Японское и Охотское, - рейсы совершаются с такой же аккуратностью, как между Одессой и Батуми.
Пароход "Николай Ежов"
И вот однажды я проснулся утром в маленькой каюте. По дребезжанью графина, вставленного в дырку полукруглой деревянной полочки, я понял, что мы в море. Над умывальником шевелилось полотенце.
Послышался железный грохот, как будто протащили по палубе цепь (внутри парохода всегда что-нибудь грохочет). Потом кто- то крикнул: «Поберегись!». В раскрытый иллюминатор были видны спокойное зеленое море, черная и маслянистая, вся в заклепках труба, грубая труба товаро-пассажирского парохода, и освещенные солнцем доброжелательные облака. Погода благоприятствовала путешествию. Мы плыли по Японскому морю.
Пассажиры успели рассмотреть друг друга еще с вечера, пока шли последние приготовления к отплытию на дальстроевской пристани. Многие были знакомы раньше. Некоторые успели познакомиться и условиться насчет преферанса в гостинице Дальстроя, во Владивостоке. Так что утро первого дня пути не застало пассажиров врасплох. На палубе не было видно горделивых одиночек, которые в течение всего путешествия смотрят в бинокль на воду и томятся, не зная, как завязать знакомство. Пассажиры разгуливали группами. Дети устроили шумные игры. Детей было так много, что, казалось, перевозят целый детский сад.
Были даже младенцы. Один из них успел родиться на Колыме, в палатке, недалеко от полюса холода, побывать с мамой в отпуску и теперь возвращался на родину.
Успешно развивались начатые еще в дальневосточном экспрессе романы, о чем свидетельствовали парочки, с преувеличенной горячностью расхваливающие цвет моря. А из салона уже доносились бодрые голоса:
- Пики мои. Трефы тоже мои. Бубны? Именно бубны я собирался играть. Черви? Ну, эти, извините, тоже мои.
Заиграло расстроенное фортепьяно, и звуки песенки «Капитан, капитан, улыбнитесь» слились с голосами колымских преферансистов, которые считаются самыми неистовыми преферансистами на всем побережьи.
Пассажиры состояли из «договорников», жен «договорников» и детей «договорников». Это - по горизонтали. А по вертикали они делились на старых «договорников» и новых «договорников». Дело в том, что Дальстрой заключает с каждым работником договор на два года. Этот срок он должен прожить на Колыме безвыездно. Зато потом он получает восьмимесячный отпуск, и следовательно, довольно крупную сумму. Горя желанием как можно скорее ее истратить, он устремляется на «материк». Колымчане называют территорию Советского Союза от Владивостока до Ленинграда материком, хотя и живут на этом самом материке. Итак, получив отпуск, «договорник» забирает семью и едет на материк, чтобы больше никогда на Колыму не возвращаться. В конце концов два года работы в районе вечной мерзлоты - это не шутка. С него хватит шестидесятиградусных морозов, экспедиций с ночевками в палатке, охоты на медведей и адского колымского преферанса. Он хочет в Москву, в Художественный театр, в Третьяковскую галерею, в хорошие рестораны. Его душа жаждет цивилизации и веселья. Но вот, странное дело, проходит восемь месяцев, и «договорник» снова плывет на Колыму. Теперь он с гордостью принимает кличку «папуас». (Так называют на Колыме людей, проживших в краю больше двух лет. Остальные почему-то называются «австрийцами».) Разумеется, возвращаются не все. Но возвращаются многие. И дело тут, конечно, не в так называемом «длинном рубле». Это вульгарное объяснение, и оно не соответствует истине. Я беседовал с очень многими «папуасами». Они говорят просто:
- Понимаете, соскучился. Трудно-то оно, конечно, трудно. А вот как вспомнишь про Колыму, так туда и потянет. Ведь вот ездил я на реку Олу, есть у нас такая. И там речка есть, приток небольшой такой. И представьте себе, во время хода кеты воды не видно. Одна рыба. То есть просто факт - рыбы больше, чем воды. Просто руками ее хватали. Или, скажем, к примеру, - медведи.
И тут начинаются интереснейшие истории про медведей.
- Поехали мы как-то по реке Колыме на охоту. Товарищи пошли на берег, а я остался в лодке и задремал. Вдруг чувствую, лодка движется. Просыпаюсь и вижу - батюшки! - два медвежонка забрались в лодку, оборвали причальный канат и хозяйничают. Тут у нас припасы были разные и, конечное дело, пакетик с конфетами. На конфеты они и польстились. Сидят на носу и жрут конфеты. К мордам бумажки прилипли. И смешно, и страшно. А потом попрыгали в воду - и на берег!..
Тут «папуаса» удержать невозможно. С медведей он перескакивает на оленей, с оленей на бурундуков, морских львов и нерп. Он знает повадки животных, любит и превосходно чувствует природу. И начинаешь понимать, почему он заключил новый договор и снова помчался на край земли, где медведей больше чем людей, а рыбы больше чем воды.
Между тем пароходная жизнь шла своим чередом. Корабельный колокол аккуратно отзванивал склянки, радист вывесил напечатанные на машинке «Последние известия», преферансисты наскоро пообедали и снова побежали в салон заканчивать пульку, а фармацевт-папуас, который не только возвращался назад на Колыму, но уговорил еще двух фармацевтов, вынес из каюты скрипку и заиграл серенаду Шуберта.
К вечеру поднялся туман. Всю ночь пароход давал тревожные гудки и вахтенный звонил в колокол.
Утром туман сгустился так сильно, что капитан не видел даже носа корабля. Мы продвигались вперед самым малым ходом.
- Так бывает всегда возле Лаперузова пролива, - сообщил папуас- фармацевт.
Эту фразу он произнес с такой великолепной небрежностью, как будто речь шла не о знаменитом проливе Лаперуза, а о каком-нибудь Кривоколенном переулке.
К полудню туман рассеялся. Показались японские берега. До них было еще далеко, миль тридцать, а вулкан Рисири уже высоко поднимался из-за горизонта. Над ним клубились облака.
Затем по правому борту показался остров Рефунсири и сейчас же вслед за ним голые берега острова Хоккайдо. Слева были ясно видны такие же голые слегка волнообразные берега японского Сахалина.
Мы шли Лаперузовым проливом весь день. Ночью океан фосфорился. Вдоль корпуса парохода быстро проносились светящиеся голубоватые тельца. Они неожиданно возникали из черной и теплой океанской пучины и так же неожиданно исчезали. Как видно, для того, чтобы увеличить очарование этой ночи, труба парохода стала выбрасывать искры. Эта огненная метель свирепствовала до самого утра.
Справа был Тихий океан. Мы обогнули Сахалин и вошли в Охотское море.
Земные ориентиры исчезли, и капитан парохода товарищ Рябоконь определял местонахождение корабля по секстанту.
Их было шесть братьев-капитанов. Двое погибли. Осталось четверо. Товарищ Рябоконь за свою двадцатипятилетнюю жизнь моряка несколько раз обходил вокруг света, зимовал во льдах и даже побывал в центре тайфуна.
- Да вы просто артист своего дела, - сказал я как-то капитану.
- Вот именно что артист, - ответил он, усмехнувшись. - Был у меня один случай, когда я почувствовал себя артистом в полном смысле слова. И, знаете, где это было? У Цусимского пролива. Да, да, у того самого. Я шел на маленьком пароходишке в одну тысячу тонн. И попали мы в тайфун. На пароходе были практиканты из морской школы, совсем еще мальчики. Я вспомнил себя в те годы и так мне, знаете, стало жалко этих мальчиков, что хоть плачь. Кидало нас зверски. С каждой минутой мы приближались к центру тайфуна. Надо было сделать поворот и уходить. Но как сделать поворот в такую сумасшедшую волну? Пришлось идти по банку. В центре тайфуна нас ждала гибель, а на удачный поворот оставалась хотя и маленькая, но все-таки надежда. И я решился. Выждав более или менее благоприятный момент, я отдал команду. Была секунда, когда я думал, что мы перевернемся и на дно Цусимского пролива ляжет еще одно русское судно. Так и хочется сказать, что эта секунда показалась мне вечностью. Но вот корабль выпрямился. Поворот был сделан удачно. И вдруг я услышал аплодисменты. Я посмотрел с капитанского мостика вниз. Там стояли бледные мальчики и аплодировали. Как видите - заправский артист.
За три дня, что мы провели в Охотском море, корабль все время чистили и подкрашивали.
На утро шестого дня пути подул холодный ветер. Небо было серое. Пассажиры подняли воротники пальто и, держась за шляпы, вглядывались в горизонт. Фармацевт-папуас хватал всех за пуговицы и, брызгая слюной, бормотал:
- Смотрите, смотрите, скоро будет виден остров Завьялова.
Он знал все.
Не у одного «австрийца» сжалось сердце, когда он увидел в первый раз холодные и пустынные берега, до которых три года скачи и не доскачешь, хотя и доплывешь за шесть суток. А бодрые «папуасы» весело укладывали чемоданы, готовясь сойти на землю, в которую они вложили столько труда.
На пристани нас встретили музыкой.
На Колыме есть такая традиция. Каждый рейсовый пароход встречают музыкой.
О судьбе его книги рассказывается ниже в статье А. Козлова.
На Колыму они с Шаламовым прибыли почти одновременно и вполне могли где-то там пересечься. Пароход "Николай Ежов" с Петровым встречали в бухте Нагаева с оркестром: "На Колыме есть такая традиция. Каждый рейсовый пароход встречают музыкой". Пароход "Кулу" с живым грузом в трюме из нескольких тысяч заключенных, которым прибыл Шаламов, встречала густая цепь конвоиров с нацеленными на пассажиров винтовками. "Шел холодный мелкий дождь с беловато-мутного, мрачного, одноцветного неба. Голые, безлесные, каменные зеленоватые сопки стояли прямо перед нами, и в прогалинах между ними у самых их подножий вились косматые грязно-серые разорванные тучи. Будто клочья громадного одеяла прикрывали этот мрачный горный край. Помню хорошо: я был совершенно спокоен, готов на что угодно, но сердце забилось и сжалось невольно. И, отводя глаза, я подумал - нас привезли сюда умирать" ("Причал ада").
Есть и другое, не менее важное, хотя и значительно более позднее, пересечение Колымы Петрова и Колымы Шаламова.
В начале восьмидесятых годов историк Кирилл Николаев наведался по делам в ЦГАЛИ.
"На месяц мне давали командировку в Москву или Ленинград. Я всюду приезжал с официальным письмом директора нашего, <...> я работал там как историк. И вот однажды, среди других архивов, я приехал в ЦГАЛИ с письмом академика Шило.
К директору, как положено. Директор пригласила туда Сиротинскую, я прекрасно помню, это был, если не ошибаюсь, восемьдесят первый-восемьдесят второй год. Я в ее кабинет зашел. Она была уже замдиректора по науке [значит, 1982]. Мы с ней посидели, подробно так поговорили, она меня расспросила, почему [я здесь], а там была написана тема моих научных исследований <...> - "Геологическое и промышленное освоение Северо-Востока СССР (Колыма, Чукотка и Камчатка с конца XIX века по настоящее время)". И вот я приехал с этой темой в ЦГАЛИ. У меня было две задачи: найти фонды Евгения Петрова, найти какие-нибудь там записные книжки, а если удастся, и рукопись. Ничего... О его поездке на Колыму - ничего. А вторая моя задача была... Я говорю: я знаю, что рукописи Шаламова сданы в ЦГАЛИ, и я бы хотел посмотреть, ну, во-первых, как это положено в порядочном архиве, опись, я там сам посмотрю, какие дела заинтересуют, сделаю заявки и пойду своим протоптанным путем. И, к сожалению... Она мне не стала говорить, что требуется допуск, потому что допуск-то у меня был <...>. Она мне просто сказала: фонд не обработан, поэтому я, к сожалению, не могу Вам дать, не существует... Фонд проходит обработку, нет пока ни описи, ни предисловия к описи, ни состава документов. И на этом мое знакомство с этим фондом закончилось".
Закончилось, как-то так. То есть на секретном хранении Шаламов был каком-то особенном, куда даже с допуском не пускали (изюминка этого грошового скетча в том, что на Западе в это время три четверти колымской прозы Шаламова было уже издано). Кроме того, ни описи, ни даже предисловия к описи, вообще ничего, а архив Шаламова там частично с 1966 года, а целиком с 1979-го.
Вот такие пересечения Шаламова с современной ему советской литературой, плодотворные и взаимообогащающие.
Я когда читал очерк Петрова, подставлял вместо Колымы Кайену и представлял себе, как продажный французский писака не без юмора живописует свое путешествие во Французскую Гвиану с болтливыми колониальными "папуасами"-старожилами, неутомимыми преферансистами, крокодилами вместо медведей и прочей милой экзотикой. А Шаламов в это время плыл в трюме невольничьего корабля.
Опубликовано в сборнике статей "Магаданский краевед. Выпуск 3", Магадан : Охотник, 2018. Электронная версия - на сайте издательства.
А. Козлов
«Остров Колыма» Евгения Петрова*
Вторая половина 1930-х гг. явилась временем неослабеваемого интереса к событиям, происходившим на Северо-Востоке, к той территории, которая тогда ускоренными темпами осваивалась Дальстроем и центром которой был строящийся город Магадан. Одним из тех, кто захотел увидеть эти преобразования, был известный советский писатель Евгений Петров. Об этом свидетельствуют собранные нами данные, начало которым положило сообщение, опубликованное в газете «Советская Колыма» 28 августа 1937 г.
В нем говорилось: «Известный советский писатель Евгений Петров, написавший совместно с недавно умершим Ильей Ильфом знакомые не только советским, но и зарубежным читателям произведения “12 стульев“, ״Золотой теленок“, ״Одноэтажная Америка“, в первых числах июля прибыл на Дальний Восток. За это время он объездил новостройки, национальные районы, погранзаставы. Сейчас он находится в числе пассажиров ״Николая Ежова“. По прибытии в Нагаево он выезжает на трассу, где побывает на приисках, в национальных районах, дорожных дистанциях, поселках и т. д. На Колыме Евгений Петров думает пробыть недолго. По возвращении в Москву Петров будет писать книгу о Дальнем Востоке и Колыме»...
И вот Евгений Петров уже оказался в бухте Нагаева. После встречи с Э. П. Берзиным, начальником Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей (Севвостлаг НКВД СССР) и заместителем директора Дальстроя по труду капитаном госбезопасности И. Г. Филипповым, редактором «Советской Колымы» Р. А. Апиным и другими, разговора о целях своей поездки Евгению Петрову было разрешено приступить к знакомству с жизнью Колымы. Причем все было сделано для того, чтобы писатель приступил к началу своей деятельности практически незамедлительно.
Поэтому уже утром 29 августа 1937 г. шофер Э. П. Берзина Я. Ю. Крумин отвез Евгения Петрова в аэропорт, где базировались гидросамолеты. Этим аэропортом в то время была водная гладь той же бухты Нагаева. Вот отсюда Евгений Петров вместе с заместителем начальника Тауйского сельскохозяйственного комбината Манушак Семеновной Отаровой на самолете летчика А. Гожева вылетел в поселок Балаганное - центр этого комбината. В Балаганном он впервые познакомился с основной рабочей силой Дальстроя - заключенными. Среди них было много женщин, которые в Балаганном, а также в соседнем Талоне занимались выращиванием различных сельскохозяйственных культур (открытый и закрытый грунт), работали на свиноферме, молочной ферме, на рыбообработке и т. д. В основном все они находились на «мягком» лагерном режиме, являлись расконвоированными.
С такой же рабочей силой Евгений Петров затем знакомился в других поселках Колымы, на приисках и дорожных дистанциях трассы. Представляясь «просто Петровым», чтобы не смущать ни вольнонаемных, ни заключенных, он после разных встреч и, конечно, вечерами подробно их описывал. По ряду воспоминаний старых дальстроевцев эти описания являлись отрывками - очерками будущей книги. Данную книгу Евгений Петров решил назвать очень своеобразно - «Остров Колыма». Писал он ее увлеченно, легко, с юмором. По воспоминаниям тех же старых дальстроевцев (а среди них были и сподвижники Э. П. Берзина, пострадавшие затем во время массовых репрессий конца 1937 г.), Евгений Петров написал подавляющее большинство необходимых для его книги очерков. Однако никаких данных о ее последующей судьбе до сих пор не сохранилось. Возможно, Евгению Петрову пришлось ее уничтожить, так как последующие трагические события на Колыме сделали публикацию данной книги абсолютно невозможной. Большинство тех людей, о которых он собирал материал и писал в своих очерках (и в первую очередь Э. П. Берзин), спустя несколько месяцев после этого уже были арестованы, объявлены врагами народа и вскоре расстреляны. С другой стороны, очерки книги «Остров Колыма», возможно, сохранились и находятся где-то среди материалов литературного архива Евгения Петрова. Вместе с тем о их находке, допустим, со времени начала «хрущевской оттепели», то есть с середины 1950-х гг. (а значит, уже за полувековой период), нигде и никогда не сообщалось. Существует еще предположение, что Евгений Петров якобы передал «Остров Колыма» (чтобы сохранить данную книгу хотя бы в рукописи) своему брату Валентину Катаеву. Конечно, могло быть и так. Но и от исследователей литературного наследия В. П. Катаева никаких данных о судьбе книги его брата пока не поступало.
Между тем начиная с № 6 журнала «Огонек» за 1938 г. Евгений Петров начал публиковать свою серию очерков «Путешествие на Дальний Восток». В общей сложности было опубликовано 8 очерков. В их числе - «Хабаровск» (№ 6), «Вниз по Амуру» (№ 7), «Комсомольск-на-Амуре» (№ 8/9), «Река Горюн» (№ 10), «Нанайцы» (№ 11), «Еврейская автономная область» (№ 12), «Китайский театр» (№ 15) и «Дорога на Колыму» (№ 16). Со всеми мне удалось познакомиться 15 лет назад в Хабаровской краевой библиотеке. Очерк «Дорога на Колыму» был в серии последним.
К этому хотелось бы добавить, что до настоящего времени совершенно неизвестно, сколько времени пробыл Евгений Петров на территории деятельности Дальстроя. Неизвестно, с кем из сотрудников редакции газеты «Советская Колыма» он в этот период (не считая ответственного редактора Р. А. Апина) встречался, беседовал. Сообщив о приезде Евгения Петрова на Колыму, газета затем больше о нем ничего не писала. Думается, что ответы на эти вопросы мы вряд ли уже получим.
* Печатается с сокращениями по источнику: Магаданская правда. 2005. 2 декабря. С. 13.
* * *
Е. Петров
Путешествие на Дальний Восток
8. Дорога на Колыму
Бывают города, о которых так много слышал и читал, что уже со дня приезда начинаешь чувствовать себя там почти что старожилом.
Владивосток показался мне именно таким городом.
Близость теплого моря. Пароходные гудки. Запах водорослей и просмоленного каната. За грязным и шумным Семеновским рынком светится на солнце залив Петра Великого. Там покачиваются толстые мачты парусников. В заливе Золотой рог стоят большие и маленькие пароходы. Мимо них стремительно проносятся военные катера. Иногда, блеснув медными частями, медленно проплывает миноносец. Его орудия закрыты чехлами. Обогнув стоящий на рейде пароход, он прибавляет скорость и через минуту исчезает за домами у выхода в океан. Как все-таки неожидан, - после торжественно тихой Амурской тайги, - этот немного романтический и шумный солоноватый мир визжащих лебедок и сверкающих иллюминаторов.
Главная улица Владивостока - Ленинская улица идет вдоль Золотого рога. Это самая нижняя часть города. Остальные улицы подымаются в гору террасами.
Ленинская улица - хорошо замощенная и благоустроенная. Здесь, как полагается, расположены важнейшие учреждения города - обком партии, облисполком, штаб флота, редакция газеты «Красное знамя». Здесь лучшие магазины, гостиницы, театр с обязательной летней опереткой и цирк шапито с обязательным гипнотизером.
Днем на Ленинской улице - деловое оживление. Толпа здесь с некоторым налетом экзотики - вдруг пройдет китаянка с корзиной на голове или подвыпивший американский матрос, - но в сущности владивостокская толпа это обычная советская трудовая толпа: скромные кепки, беретики и майки молодежи в соединении с белыми картузами, макинтошами и украинскими рубашками более пожилых товарищей представляют собой твердо установившийся стиль любой советской улицы в промежутке между маем и сентябрем.
Когда-то люди с необычными биографиями или редкими профессиями стремились придать себе удивительную внешность. Вспомните всех этих капитанов с бакенбардами и подзорными трубами, чудаковатых путешественников в клетчатых пледах, высоких ботинках и с альпенштоками в руках. Вспомните рассеянных профессоров, вечно разыскивающих свои пенсне и по ошибке надевающих в передней дамскую шляпу, художников в бархатных куртках с бантом (форма бородки - козлиная) или полосатых поэтов, с отвращением нюхающих кокаин. Физиономисты-любители без труда определяли профессию человека лишь по одному его внешнему виду. А теперь даже загадочнейший гипнотизер из цирка шапито, этот Свенгали, который ежевечерне подвергает десятки владивостокских красавиц массовому гипнозу, - и тот имеет вид скромного экономиста-плановика из небольшого учреждения.
Нет, теперь физиономисту-любителю нечего делать. Пусть попробует он определить профессии людей, которые тесной толпой стремительно движутся по тротуарам Ленинской улицы. Пусть попробует он разглядеть под обычнейшими майками, картузами, беретами и украинскими рубашками смелых исследователей - открывателей новых земель, охотников за китами, зимовщиков с Уэллена, нефтяников с Сахалина, жителей Командорских островов, прибывших в командировку, или мужественных девушек-патриоток, которые приехали вчера за десять тысяч километров откуда-нибудь из родной Калуги, чтобы сегодня сесть на пароход и отплыть на Камчатку.
Во владивостокской толпе, которая по крайней мере на треть состоит из плавающих и путешествующих или, иными словами, из «договорников» и командировочных, постоянно слышны бегло произнесенные слова: Александровск, Оха, Петропавловск, Охотск, Чукотка. Но чаще всего слышатся слова: Колыма и Дальстрой.
Эти два слова тесно связаны одно с другим. До организации Дальстроя (а он был организован лет шесть назад) Колыму знали лишь ледовые капитаны, которые подходили к устью реки со стороны Ледовитого океана, отчаянные одиночки-старатели, погибавшие от голода и цынги, да герои-ученые.
Дальстрой пробился на Колыму со стороны Охотского моря, проложив в нечеловечески трудных условиях шоссе от бухты Нагаево. Теперь сообщение с Колымой стало сравнительно простым делом. Этот край бывает оторван от Большой Земли только зимой. С мая по ноябрь между Владивостоком и Нагаево мирно курсируют четыре громадных дальстроевских парохода «Николай Ежов», «Дальстрой», «Джурма» и «Кулу». И хотя они пересекают каждый раз два бурных и коварных моря - Японское и Охотское, - рейсы совершаются с такой же аккуратностью, как между Одессой и Батуми.
Пароход "Николай Ежов"
И вот однажды я проснулся утром в маленькой каюте. По дребезжанью графина, вставленного в дырку полукруглой деревянной полочки, я понял, что мы в море. Над умывальником шевелилось полотенце.
Послышался железный грохот, как будто протащили по палубе цепь (внутри парохода всегда что-нибудь грохочет). Потом кто- то крикнул: «Поберегись!». В раскрытый иллюминатор были видны спокойное зеленое море, черная и маслянистая, вся в заклепках труба, грубая труба товаро-пассажирского парохода, и освещенные солнцем доброжелательные облака. Погода благоприятствовала путешествию. Мы плыли по Японскому морю.
Пассажиры успели рассмотреть друг друга еще с вечера, пока шли последние приготовления к отплытию на дальстроевской пристани. Многие были знакомы раньше. Некоторые успели познакомиться и условиться насчет преферанса в гостинице Дальстроя, во Владивостоке. Так что утро первого дня пути не застало пассажиров врасплох. На палубе не было видно горделивых одиночек, которые в течение всего путешествия смотрят в бинокль на воду и томятся, не зная, как завязать знакомство. Пассажиры разгуливали группами. Дети устроили шумные игры. Детей было так много, что, казалось, перевозят целый детский сад.
Были даже младенцы. Один из них успел родиться на Колыме, в палатке, недалеко от полюса холода, побывать с мамой в отпуску и теперь возвращался на родину.
Успешно развивались начатые еще в дальневосточном экспрессе романы, о чем свидетельствовали парочки, с преувеличенной горячностью расхваливающие цвет моря. А из салона уже доносились бодрые голоса:
- Пики мои. Трефы тоже мои. Бубны? Именно бубны я собирался играть. Черви? Ну, эти, извините, тоже мои.
Заиграло расстроенное фортепьяно, и звуки песенки «Капитан, капитан, улыбнитесь» слились с голосами колымских преферансистов, которые считаются самыми неистовыми преферансистами на всем побережьи.
Пассажиры состояли из «договорников», жен «договорников» и детей «договорников». Это - по горизонтали. А по вертикали они делились на старых «договорников» и новых «договорников». Дело в том, что Дальстрой заключает с каждым работником договор на два года. Этот срок он должен прожить на Колыме безвыездно. Зато потом он получает восьмимесячный отпуск, и следовательно, довольно крупную сумму. Горя желанием как можно скорее ее истратить, он устремляется на «материк». Колымчане называют территорию Советского Союза от Владивостока до Ленинграда материком, хотя и живут на этом самом материке. Итак, получив отпуск, «договорник» забирает семью и едет на материк, чтобы больше никогда на Колыму не возвращаться. В конце концов два года работы в районе вечной мерзлоты - это не шутка. С него хватит шестидесятиградусных морозов, экспедиций с ночевками в палатке, охоты на медведей и адского колымского преферанса. Он хочет в Москву, в Художественный театр, в Третьяковскую галерею, в хорошие рестораны. Его душа жаждет цивилизации и веселья. Но вот, странное дело, проходит восемь месяцев, и «договорник» снова плывет на Колыму. Теперь он с гордостью принимает кличку «папуас». (Так называют на Колыме людей, проживших в краю больше двух лет. Остальные почему-то называются «австрийцами».) Разумеется, возвращаются не все. Но возвращаются многие. И дело тут, конечно, не в так называемом «длинном рубле». Это вульгарное объяснение, и оно не соответствует истине. Я беседовал с очень многими «папуасами». Они говорят просто:
- Понимаете, соскучился. Трудно-то оно, конечно, трудно. А вот как вспомнишь про Колыму, так туда и потянет. Ведь вот ездил я на реку Олу, есть у нас такая. И там речка есть, приток небольшой такой. И представьте себе, во время хода кеты воды не видно. Одна рыба. То есть просто факт - рыбы больше, чем воды. Просто руками ее хватали. Или, скажем, к примеру, - медведи.
И тут начинаются интереснейшие истории про медведей.
- Поехали мы как-то по реке Колыме на охоту. Товарищи пошли на берег, а я остался в лодке и задремал. Вдруг чувствую, лодка движется. Просыпаюсь и вижу - батюшки! - два медвежонка забрались в лодку, оборвали причальный канат и хозяйничают. Тут у нас припасы были разные и, конечное дело, пакетик с конфетами. На конфеты они и польстились. Сидят на носу и жрут конфеты. К мордам бумажки прилипли. И смешно, и страшно. А потом попрыгали в воду - и на берег!..
Тут «папуаса» удержать невозможно. С медведей он перескакивает на оленей, с оленей на бурундуков, морских львов и нерп. Он знает повадки животных, любит и превосходно чувствует природу. И начинаешь понимать, почему он заключил новый договор и снова помчался на край земли, где медведей больше чем людей, а рыбы больше чем воды.
Между тем пароходная жизнь шла своим чередом. Корабельный колокол аккуратно отзванивал склянки, радист вывесил напечатанные на машинке «Последние известия», преферансисты наскоро пообедали и снова побежали в салон заканчивать пульку, а фармацевт-папуас, который не только возвращался назад на Колыму, но уговорил еще двух фармацевтов, вынес из каюты скрипку и заиграл серенаду Шуберта.
К вечеру поднялся туман. Всю ночь пароход давал тревожные гудки и вахтенный звонил в колокол.
Утром туман сгустился так сильно, что капитан не видел даже носа корабля. Мы продвигались вперед самым малым ходом.
- Так бывает всегда возле Лаперузова пролива, - сообщил папуас- фармацевт.
Эту фразу он произнес с такой великолепной небрежностью, как будто речь шла не о знаменитом проливе Лаперуза, а о каком-нибудь Кривоколенном переулке.
К полудню туман рассеялся. Показались японские берега. До них было еще далеко, миль тридцать, а вулкан Рисири уже высоко поднимался из-за горизонта. Над ним клубились облака.
Затем по правому борту показался остров Рефунсири и сейчас же вслед за ним голые берега острова Хоккайдо. Слева были ясно видны такие же голые слегка волнообразные берега японского Сахалина.
Мы шли Лаперузовым проливом весь день. Ночью океан фосфорился. Вдоль корпуса парохода быстро проносились светящиеся голубоватые тельца. Они неожиданно возникали из черной и теплой океанской пучины и так же неожиданно исчезали. Как видно, для того, чтобы увеличить очарование этой ночи, труба парохода стала выбрасывать искры. Эта огненная метель свирепствовала до самого утра.
Справа был Тихий океан. Мы обогнули Сахалин и вошли в Охотское море.
Земные ориентиры исчезли, и капитан парохода товарищ Рябоконь определял местонахождение корабля по секстанту.
Их было шесть братьев-капитанов. Двое погибли. Осталось четверо. Товарищ Рябоконь за свою двадцатипятилетнюю жизнь моряка несколько раз обходил вокруг света, зимовал во льдах и даже побывал в центре тайфуна.
- Да вы просто артист своего дела, - сказал я как-то капитану.
- Вот именно что артист, - ответил он, усмехнувшись. - Был у меня один случай, когда я почувствовал себя артистом в полном смысле слова. И, знаете, где это было? У Цусимского пролива. Да, да, у того самого. Я шел на маленьком пароходишке в одну тысячу тонн. И попали мы в тайфун. На пароходе были практиканты из морской школы, совсем еще мальчики. Я вспомнил себя в те годы и так мне, знаете, стало жалко этих мальчиков, что хоть плачь. Кидало нас зверски. С каждой минутой мы приближались к центру тайфуна. Надо было сделать поворот и уходить. Но как сделать поворот в такую сумасшедшую волну? Пришлось идти по банку. В центре тайфуна нас ждала гибель, а на удачный поворот оставалась хотя и маленькая, но все-таки надежда. И я решился. Выждав более или менее благоприятный момент, я отдал команду. Была секунда, когда я думал, что мы перевернемся и на дно Цусимского пролива ляжет еще одно русское судно. Так и хочется сказать, что эта секунда показалась мне вечностью. Но вот корабль выпрямился. Поворот был сделан удачно. И вдруг я услышал аплодисменты. Я посмотрел с капитанского мостика вниз. Там стояли бледные мальчики и аплодировали. Как видите - заправский артист.
За три дня, что мы провели в Охотском море, корабль все время чистили и подкрашивали.
На утро шестого дня пути подул холодный ветер. Небо было серое. Пассажиры подняли воротники пальто и, держась за шляпы, вглядывались в горизонт. Фармацевт-папуас хватал всех за пуговицы и, брызгая слюной, бормотал:
- Смотрите, смотрите, скоро будет виден остров Завьялова.
Он знал все.
Не у одного «австрийца» сжалось сердце, когда он увидел в первый раз холодные и пустынные берега, до которых три года скачи и не доскачешь, хотя и доплывешь за шесть суток. А бодрые «папуасы» весело укладывали чемоданы, готовясь сойти на землю, в которую они вложили столько труда.
На пристани нас встретили музыкой.
На Колыме есть такая традиция. Каждый рейсовый пароход встречают музыкой.