Залман Румер. "Памятник на крови", 1970-е годы
Залман Румер - скользкая и, пожалуй, отталкивающая личность. Вячеслав Огрызко в статье "Плата за цинизм: Залман Румер" пишет: "В этом человеке было всего понамешано: смелость и трусость, честность и подлость, талант и лизоблюдство. Что превалировало? Бог его знает. Но и за всё он заплатил тоже сполна: колымскими лагерями, казахстанской ссылкой, неоднозначной репутацией…".
Ровесник Шаламова, в конце двадцатых годов он учился в техникуме в Ленинграде. "То было время раскола сталинско-зиновьевско-каменевского триумвирата, - пишет в воспоминаниях об отце его сын Михаил Румер, - и Ленинград служил опорой Зиновьева. Большинство городских газет поддерживали многолетнего партийного лидера города, и тогда сталинский аппарат ЦК решил выпускать ленинградскую полосу выходившей в Москве «Рабочей газеты». Отец вместе с другими студентами техникума не только делал эту полосу, но и распространял газету по заводам. В результате его, не дав доучиться, взяли туда на работу.
Понимал ли он, что происходит? На старости лет с восторгом вспоминал о демонстрациях рабочей оппозиции, как о вызове идеологическому тоталитаризму, последних остатках пролетарского вольнолюбия. Но служил-то он подавлению этого вольнолюбия".
Ну, как говорится, за что боролся, на то и напоролся. В 1938 году его арестовали и отправили на Колыму. "Освободился" он после войны - в кавычках потому, что "освободился" на поселение в Казахстане, где маялся до 1954 года. В 1954 его реабилитировали и восстановили в партии - в партии, которая пятнадцать лет держала его в лагерях и ссылках. "Отец рассказывал, - пишет Михаил Румер, - как весной 1954 года, выйдя из здания ЦК с партбилетом и направлением в газету, он в задумчивости присел на скамейку в скверике. А, может, описать все, что было с ним, как есть, без прикрас и умолчаний? Написать для детей, внуков, оставив до иных времен, когда бы они ни пришли. Но это означало жизнь тайную, скудную, подвижническую. Хотелось же передышки и для себя, и для семьи, примирения с действительностью, привычной газетной работы, забытых житейских благ. И он пошел в газету, писал, ездил, руководил отделами в «Ленинском знамени», «Литературе и жизни», «Литературной газете», ничем не отличаясь от своих сверстников, не прошедших каторги".
Тем не менее, этот образец конформизма и двоемыслия "в середине семидесятых начал-таки писать о лагере, о 37-м годе. Время стояло глухое. В нашем окружении кто уходил в быт, в накопительство, кто любой ценой делал карьеру, кто уныло брюзжал, кто спивался, кто эмигрировал. Казалось, конца не будет телевизионному славословию, паутине лжи, стяжательства, бездуховности, опутавшей общество.
Как многие, отец жил двойной жизнью. Днем - газета, кипы писем, редакционные совещания. Вечерами, по субботам и воскресеньям, в отпуску он вел рукописный монолог о лагере, Колыме, о людях, даже само воспоминание о которых, казалось, исчезло навсегда. Монолог нескончаемый, захлебывавшийся, словно прерываемый криками ненависти, отчаяния и боли. Поток сознания измученной души".
Статья (или текст, отрывок, фрагмент, затрудняюсь в определении жанра) под названием "Памятник на крови" написана в семидесятых годах, когда и думать было нечего о ее публикации. Румер писал ее "в стол" и умер задолго до "перестройки", когда такие вещи разрешили печатать. Но статья хорошая, написана от души. Не хуже шаламовских филиппик на ту же тему. Памятника, о котором пишет Румер, нет и уже не будет - "караульные вышки спилены, бараки сровнены с землей, ржавая колючая проволока смотана и увезена куда-то в другое место. На развалинах Серпантинки процвел иван-чай - цветок пожара, забвения, враг архивов и человеческой памяти".
Электронная версия - на сайте Сеймчанского краеведческого музея, что на Колыме в Магаданской области. Видимо, в музее есть только датированная вырезка из газеты, поскольку источник публикации под вопросом.
Кому интересно, лагерные воспоминания Румера "Колымское эхо" на сайте Сахаровского центра.
Памятник на крови
Миллионы людей как сквозь землю провалились, исчезли, даже след их сгнил и память о них потеряна, будто никогда их и не было. Ищите, ищите их на колымских серпантинах, в забоях, под сопками Мальдяка, Теньки, «Тайноутёсного», «Нечаянного», «Золотистого»... Ищите по всей трассе - обратно этой трассой редко кто возвращался. Ищите в сопках и распадках Магадана, Атки, Оротукана, Сеймчана, Сусумана. Ищите на берегах таёжных речек, в тайге колымской, в тайге индигирской, в бесконечной тундре... Где только ни покоятся товарищи наши! Нетленные, они века будут лежать в ледяных гробницах.
Отшумят, отгрохают, откипят годы, уйдут в прошлое звоны времени, и, когда на короткие дни сойдут снега, откопают люди эти гигантские могильники, эти самые большие на свете кладбища самой большой в мире каторги, откопают и, потрясённые, склонят головы. И спросят именем безвинно казнённых, заживо похороненных и пристреленных на убойных допросах, изувеченных в тюремных карцерах, умерших от побоев, приконченных лубянскими следователями рукоятками тяжёлых наганов, задушенных и забитых на этапах; именем сошедших с ума в одиночках, задохнувшихся в вагонзаках, в пароходных трюмах, голыми изгрызенных комарьем и гнусом, уморённых голодом, умерших от жажды, от цинги; именем загнанных в лагеря и без вести пропавших на дальняках, замёрзших в забоях, брошенных на посрамление и растерзание уголовникам... Именем мальчиков и девочек - детей наших, сирот наших, взятых прямо со школьной парты и заточенных в тюрьмах, сосланных в тундру, на Дальний Север, потерявшихся в спецприёмниках. Именем голодных деревенских ребятишек, получивших по сталинскому указу по пять лет Колымы за колоски, именем всех матерей, у которых сгноили в лагерях сыновей и дочерей... Спросят, кто их палачи? Наступит день, и найдут даже в Кремлёвской стене, в тёмных аллеях Новодевичьего монастыря, найдут тех, кто отнял у них жизнь, кто вероломно казнил их пулей, медленным голодом, ложью, найдут и назовут, всех назовут поимённо. Могильный тлен не снимет с них бесчестия. Найдут и развеют их прах.
И пусть где-нибудь за Оротуканом и Сусуманом, за перевалами, в таёжной глуши сберегут людям на память один лагерь в натуре, каким он был - с бараками, обнесёнными рядами колючей проволоки, с бурами и карцерами, крикушниками, со сторожевыми вышками, с арестантским замёрзшим куском хлеба, с пайкой, которую разрубали топором, с тачками и коробами, с засохшей кровью на ручках тачек, с портретами вождя, написанными художником для кабинета Чумы (начальника лагеря - Ред.). Пусть сберегут на века и пусть все стоит века, чтобы люди помнили, чтобы привозили сюда людей и говорили им:
- Поклонитесь памяти погибших. Смотрите, думайте, не забывайте. Ощутите хоть на мгновение боль своих отцов и дедов...
То будет памятник тем страшным для России временам, когда Сталин передушил цвет народа. Памятник погибшим в ежовщину, бериевщину, абакумовщину. Памятник на крови.
З. Румер
(«РГ»? 23 мая 1989 г.)
К книге Юлия Марголина "Путешествие в страну зе-ка"
Ровесник Шаламова, в конце двадцатых годов он учился в техникуме в Ленинграде. "То было время раскола сталинско-зиновьевско-каменевского триумвирата, - пишет в воспоминаниях об отце его сын Михаил Румер, - и Ленинград служил опорой Зиновьева. Большинство городских газет поддерживали многолетнего партийного лидера города, и тогда сталинский аппарат ЦК решил выпускать ленинградскую полосу выходившей в Москве «Рабочей газеты». Отец вместе с другими студентами техникума не только делал эту полосу, но и распространял газету по заводам. В результате его, не дав доучиться, взяли туда на работу.
Понимал ли он, что происходит? На старости лет с восторгом вспоминал о демонстрациях рабочей оппозиции, как о вызове идеологическому тоталитаризму, последних остатках пролетарского вольнолюбия. Но служил-то он подавлению этого вольнолюбия".
Ну, как говорится, за что боролся, на то и напоролся. В 1938 году его арестовали и отправили на Колыму. "Освободился" он после войны - в кавычках потому, что "освободился" на поселение в Казахстане, где маялся до 1954 года. В 1954 его реабилитировали и восстановили в партии - в партии, которая пятнадцать лет держала его в лагерях и ссылках. "Отец рассказывал, - пишет Михаил Румер, - как весной 1954 года, выйдя из здания ЦК с партбилетом и направлением в газету, он в задумчивости присел на скамейку в скверике. А, может, описать все, что было с ним, как есть, без прикрас и умолчаний? Написать для детей, внуков, оставив до иных времен, когда бы они ни пришли. Но это означало жизнь тайную, скудную, подвижническую. Хотелось же передышки и для себя, и для семьи, примирения с действительностью, привычной газетной работы, забытых житейских благ. И он пошел в газету, писал, ездил, руководил отделами в «Ленинском знамени», «Литературе и жизни», «Литературной газете», ничем не отличаясь от своих сверстников, не прошедших каторги".
Тем не менее, этот образец конформизма и двоемыслия "в середине семидесятых начал-таки писать о лагере, о 37-м годе. Время стояло глухое. В нашем окружении кто уходил в быт, в накопительство, кто любой ценой делал карьеру, кто уныло брюзжал, кто спивался, кто эмигрировал. Казалось, конца не будет телевизионному славословию, паутине лжи, стяжательства, бездуховности, опутавшей общество.
Как многие, отец жил двойной жизнью. Днем - газета, кипы писем, редакционные совещания. Вечерами, по субботам и воскресеньям, в отпуску он вел рукописный монолог о лагере, Колыме, о людях, даже само воспоминание о которых, казалось, исчезло навсегда. Монолог нескончаемый, захлебывавшийся, словно прерываемый криками ненависти, отчаяния и боли. Поток сознания измученной души".
Статья (или текст, отрывок, фрагмент, затрудняюсь в определении жанра) под названием "Памятник на крови" написана в семидесятых годах, когда и думать было нечего о ее публикации. Румер писал ее "в стол" и умер задолго до "перестройки", когда такие вещи разрешили печатать. Но статья хорошая, написана от души. Не хуже шаламовских филиппик на ту же тему. Памятника, о котором пишет Румер, нет и уже не будет - "караульные вышки спилены, бараки сровнены с землей, ржавая колючая проволока смотана и увезена куда-то в другое место. На развалинах Серпантинки процвел иван-чай - цветок пожара, забвения, враг архивов и человеческой памяти".
Электронная версия - на сайте Сеймчанского краеведческого музея, что на Колыме в Магаданской области. Видимо, в музее есть только датированная вырезка из газеты, поскольку источник публикации под вопросом.
Кому интересно, лагерные воспоминания Румера "Колымское эхо" на сайте Сахаровского центра.
Памятник на крови
Миллионы людей как сквозь землю провалились, исчезли, даже след их сгнил и память о них потеряна, будто никогда их и не было. Ищите, ищите их на колымских серпантинах, в забоях, под сопками Мальдяка, Теньки, «Тайноутёсного», «Нечаянного», «Золотистого»... Ищите по всей трассе - обратно этой трассой редко кто возвращался. Ищите в сопках и распадках Магадана, Атки, Оротукана, Сеймчана, Сусумана. Ищите на берегах таёжных речек, в тайге колымской, в тайге индигирской, в бесконечной тундре... Где только ни покоятся товарищи наши! Нетленные, они века будут лежать в ледяных гробницах.
Отшумят, отгрохают, откипят годы, уйдут в прошлое звоны времени, и, когда на короткие дни сойдут снега, откопают люди эти гигантские могильники, эти самые большие на свете кладбища самой большой в мире каторги, откопают и, потрясённые, склонят головы. И спросят именем безвинно казнённых, заживо похороненных и пристреленных на убойных допросах, изувеченных в тюремных карцерах, умерших от побоев, приконченных лубянскими следователями рукоятками тяжёлых наганов, задушенных и забитых на этапах; именем сошедших с ума в одиночках, задохнувшихся в вагонзаках, в пароходных трюмах, голыми изгрызенных комарьем и гнусом, уморённых голодом, умерших от жажды, от цинги; именем загнанных в лагеря и без вести пропавших на дальняках, замёрзших в забоях, брошенных на посрамление и растерзание уголовникам... Именем мальчиков и девочек - детей наших, сирот наших, взятых прямо со школьной парты и заточенных в тюрьмах, сосланных в тундру, на Дальний Север, потерявшихся в спецприёмниках. Именем голодных деревенских ребятишек, получивших по сталинскому указу по пять лет Колымы за колоски, именем всех матерей, у которых сгноили в лагерях сыновей и дочерей... Спросят, кто их палачи? Наступит день, и найдут даже в Кремлёвской стене, в тёмных аллеях Новодевичьего монастыря, найдут тех, кто отнял у них жизнь, кто вероломно казнил их пулей, медленным голодом, ложью, найдут и назовут, всех назовут поимённо. Могильный тлен не снимет с них бесчестия. Найдут и развеют их прах.
И пусть где-нибудь за Оротуканом и Сусуманом, за перевалами, в таёжной глуши сберегут людям на память один лагерь в натуре, каким он был - с бараками, обнесёнными рядами колючей проволоки, с бурами и карцерами, крикушниками, со сторожевыми вышками, с арестантским замёрзшим куском хлеба, с пайкой, которую разрубали топором, с тачками и коробами, с засохшей кровью на ручках тачек, с портретами вождя, написанными художником для кабинета Чумы (начальника лагеря - Ред.). Пусть сберегут на века и пусть все стоит века, чтобы люди помнили, чтобы привозили сюда людей и говорили им:
- Поклонитесь памяти погибших. Смотрите, думайте, не забывайте. Ощутите хоть на мгновение боль своих отцов и дедов...
То будет памятник тем страшным для России временам, когда Сталин передушил цвет народа. Памятник погибшим в ежовщину, бериевщину, абакумовщину. Памятник на крови.
З. Румер
(«РГ»? 23 мая 1989 г.)
К книге Юлия Марголина "Путешествие в страну зе-ка"