О Федоре Ефимовиче Лоскутове, колымском "докторе Гаазе"
Федор Лоскутов (1897-1977) - колымский товарищ Шаламова, которого тот называл "праведником", врач-офтальмолог, дважды - в 1936 и 1947 гг. - судим по пятьдесят восьмой статье, срок отбывал на Колыме, реабилитирован в 1956 году. Работал на общих работах, потом - в центральной лагерной больнице УСВИТЛа в Дебине, где познакомился с Шаламовым. По рассказу Елены Ореховой, жены другого колымчанина, Аркадия Добровольского, спас Шаламова от воров, которого те "проиграли в карты", но вожак которых был обязан доктору Лоскутову зрением.
Колымчанка Мария Ночнова пишет о Лоскутове: "Федор Ефимович Лоскутов делал все возможное и невозможное для своих больных, спасая их от этапа".
Шаламов переписывался с Лоскутовым с середины пятидесятых до середины шестидесятых годов, часть переписки опубликована.
Не знаю, уцелел ли архив Лоскутова, а если уцелел, то заслуживает того же внимания, что и архив доктора Андрея Пантюхова.
Нашел две его фотографии. Первая - с сайта Открытый список, посвященного жертвам сталинского террора. Вторая - из книги Лидии Анискович "Варлам Шаламов. Нельзя уйти от самих себя".
Вот что рассказывает о докторе Лоскутове, называя его "близким другом", его товарищ по Колыме, в будущем известный американский хирург Януш Бардах (дело происходит в 1942-43 гг. в Центральной больнице Севвостлага, лагпункт 23-й километр; Шаламов о ту пору обретается в угольных забоях Аркагалы и на штрафном прииске Джелгала):
"Однажды Зина навестила меня со своим начальником - доктором Лоскутовым. Я знал его больше года, но ни разу не пришлось поговорить. Я был удивлен, польщен и надеялся, что он побудет у меня хоть немного. Доктор был занятым человеком. Его часто вызывали в Магадан для консультаций по поводу глазных заболеваний у начальства «Дальстроя» и НКВД. Его увозили и привозили в лимузине. Он возвращался, нагруженный бутылками вина или водки и коробками шоколада, которые делил между своими медсестрами и фельдшерами. Зина частенько приглашала меня на «застолья», устраивавшиеся в его кабинете на скорую руку, - выпить рюмочку водки и закусить шоколадной конфетой. Он пользовался величайшим уважением заключенных, потому что никогда не сообщал о симулянтах.
- Здесь все больны, - говорил он. - Здесь симулировать ненужно. Если у них здоровые глаза, все равно у них больные души.
Доктор Лоскутов сел в ногах кровати и вынул из кармана пальто три стаканчика и фляжку. Он никогда не приходил с пустыми руками. Витамины, спирт, табак, чай, сахар - все это он раздавал не глядя.
Теперь, сидя у моего одра, он плеснул водки в стаканчики и сказал:
- Это хорошо для аппетита. Если бы я мог, я давал бы водку всем заключенным, больным, докторам и медсестрам. Администрация напрасно выдает только золотоискателям, и то зимой. Я думаю, больным она нужнее. - Доктор поднял стаканчик и потянулся ко мне: - Будьте здоровы.
Я поднял свой: - И вы будьте здоровы. Зина еще держала стаканчик. Доктор улыбнулся ей:
- Выпей, Зина, за здоровье Януша. Я хочу, чтобы он выпивал понемножку каждый день. Для души это тоже хорошо. Немножко спиртного не повредит. Но только понемножку. Знаю по личному опыту. Когда я был врачом в армии, все было в порядке... Но однажды, когда я выпил больше, я позволил себе мааленькую шуточку о Сталине - и вот результаты. <...>
Просто удивительно, как ободряюще действовали на меня краткие, энергичные слова доктора Лоскутова. Только он и удерживал меня от нарастающей депрессии. Николай Рафаилович, мой самый близкий друг, не мог мне помочь в этом смысле. Скорее наоборот. Он был моим врачом, специалистом по туберкулезу, но я не доверял ему. Я чувствовал, что он боится сказать мне плохое. Зато доктор Лоскутов улучшал мое настроение настолько, что я просил Зину приводить его ко мне почаще.
Однако я продолжал слабеть. В одинокие ночные часы воспоминания о Таубции, о семье и друзьях становились живее. Подавляемое чувство потери, тоска по ним щемили сердце. Я закрывал глаза, видел их лица, слышал их голоса, чувствовал прикосновения, близость и любовь. Депрессия с каждым днем наваливалась на меня все сильнее. Я представлял, во что я превращусь через пару месяцев - изнуренный, отечный, с красными щеками и лихорадочно горящими глазами. Мне снилось, что я лежу в морге, что патологоанатом подходит ко мне со своим скальпелем. Я пронзительно кричал, чтобы он не резал меня, но он не слышал. Я просыпался дрожа, зубы у меня стучали, я обливался холодным потом. <...>
- Если потеряешь надежду, - сказал однажды доктор Лоскутов, - потеряешь жизнь. Никогда не теряй надежды, что бы с тобой ни случилось. Кто бы мог подумать, что шутка, отпущенная под влиянием спиртного, так ужасно изменит мою жизнь? После двух лет работы на медных и золотых приисках я превратился в доходягу. Однажды я даже убил крысу и съел ее сырой. Я терял рассудок. Единственным утешением была мысль о том, что меня в любой момент могут убить. Я мог подбежать к ограде, мог напасть на охранника. Я не собирался кончать с собой, я хотел, чтобы меня убили. Эта мысль радовала и поддерживала. В то же время другие доходяги приходили ко мне за медицинскими советами. Им было еще хуже, чем мне, я был им нужен. И тогда я взял себя в руки. Поэтому брось думать о смерти. Да, ты болен. Но если ты впадешь в отчаяние, ты умрешь, как остальные. Соберись с духом. Вставай, хватит лежать. Ты жив и проживешь еще лет пятьдесят. Займись собой. Не жди, что кто-то сделает это за тебя. И будь любезен улыбаться, когда я прихожу. Мне надоело беседовать с твоей спиной. Хочу видеть твое лицо.<...>
Никто со мной так не разговаривал, только Лоскутов. Я поверил ему, но мне было нужно отыскать смысл происходящего. Раньше я верил в свою счастливую судьбу, а сейчас болезнь казалась мне наказанием за то, что я разлучился со своей семьей. <...>
Доктор Лоскутов говорил, что постель высасывает из меня жизненные соки: «Вставай. Двигайся». Доктор Пясецкий говорил другое, но он был сторонником академической медицины, а Лоскутов практиковал на войне и в лагерях. Мне не хватало свежего воздуха, солнечного света, зелени. Я натянул черные тюремные брюки и гимнастерку и, никому не говоря, вышел из отделения. Свежий весенний воздух еще отдавал резким зимним холодом. Я глубоко дышал носом, легкие покалывало тысячей иголочек. Голова кружилась, ноги были как ватные. Я не выходил уже восемь недель. Воздух благоухал хвоей, цветами, тающим льдом, пробуждающимся лесом. Я прислонился к стене барака и жадно дышал. Я не знал, смогу ли я вернуться в свою комнату. Я задыхался. Ноги подгибались. Но я дошел. <...>
Как-то днем я почувствовал себя совсем хорошо и решил исполнить намерение, родившееся у меня, когда я начал лечиться самостоятельно, - пойти к Зине в офтальмологическое отделение. Я крепко сжал ей руку. Радость на ее лице вознаградила меня. Когда мы вошли к доктору Лоскутову, он буквально выпрыгнул из кресла и обнял меня.
- Я знал, что ты победишь!"
Колымчанка Мария Ночнова пишет о Лоскутове: "Федор Ефимович Лоскутов делал все возможное и невозможное для своих больных, спасая их от этапа".
Шаламов переписывался с Лоскутовым с середины пятидесятых до середины шестидесятых годов, часть переписки опубликована.
Не знаю, уцелел ли архив Лоскутова, а если уцелел, то заслуживает того же внимания, что и архив доктора Андрея Пантюхова.
Нашел две его фотографии. Первая - с сайта Открытый список, посвященного жертвам сталинского террора. Вторая - из книги Лидии Анискович "Варлам Шаламов. Нельзя уйти от самих себя".
Вот что рассказывает о докторе Лоскутове, называя его "близким другом", его товарищ по Колыме, в будущем известный американский хирург Януш Бардах (дело происходит в 1942-43 гг. в Центральной больнице Севвостлага, лагпункт 23-й километр; Шаламов о ту пору обретается в угольных забоях Аркагалы и на штрафном прииске Джелгала):
"Однажды Зина навестила меня со своим начальником - доктором Лоскутовым. Я знал его больше года, но ни разу не пришлось поговорить. Я был удивлен, польщен и надеялся, что он побудет у меня хоть немного. Доктор был занятым человеком. Его часто вызывали в Магадан для консультаций по поводу глазных заболеваний у начальства «Дальстроя» и НКВД. Его увозили и привозили в лимузине. Он возвращался, нагруженный бутылками вина или водки и коробками шоколада, которые делил между своими медсестрами и фельдшерами. Зина частенько приглашала меня на «застолья», устраивавшиеся в его кабинете на скорую руку, - выпить рюмочку водки и закусить шоколадной конфетой. Он пользовался величайшим уважением заключенных, потому что никогда не сообщал о симулянтах.
- Здесь все больны, - говорил он. - Здесь симулировать ненужно. Если у них здоровые глаза, все равно у них больные души.
Доктор Лоскутов сел в ногах кровати и вынул из кармана пальто три стаканчика и фляжку. Он никогда не приходил с пустыми руками. Витамины, спирт, табак, чай, сахар - все это он раздавал не глядя.
Теперь, сидя у моего одра, он плеснул водки в стаканчики и сказал:
- Это хорошо для аппетита. Если бы я мог, я давал бы водку всем заключенным, больным, докторам и медсестрам. Администрация напрасно выдает только золотоискателям, и то зимой. Я думаю, больным она нужнее. - Доктор поднял стаканчик и потянулся ко мне: - Будьте здоровы.
Я поднял свой: - И вы будьте здоровы. Зина еще держала стаканчик. Доктор улыбнулся ей:
- Выпей, Зина, за здоровье Януша. Я хочу, чтобы он выпивал понемножку каждый день. Для души это тоже хорошо. Немножко спиртного не повредит. Но только понемножку. Знаю по личному опыту. Когда я был врачом в армии, все было в порядке... Но однажды, когда я выпил больше, я позволил себе мааленькую шуточку о Сталине - и вот результаты. <...>
Просто удивительно, как ободряюще действовали на меня краткие, энергичные слова доктора Лоскутова. Только он и удерживал меня от нарастающей депрессии. Николай Рафаилович, мой самый близкий друг, не мог мне помочь в этом смысле. Скорее наоборот. Он был моим врачом, специалистом по туберкулезу, но я не доверял ему. Я чувствовал, что он боится сказать мне плохое. Зато доктор Лоскутов улучшал мое настроение настолько, что я просил Зину приводить его ко мне почаще.
Однако я продолжал слабеть. В одинокие ночные часы воспоминания о Таубции, о семье и друзьях становились живее. Подавляемое чувство потери, тоска по ним щемили сердце. Я закрывал глаза, видел их лица, слышал их голоса, чувствовал прикосновения, близость и любовь. Депрессия с каждым днем наваливалась на меня все сильнее. Я представлял, во что я превращусь через пару месяцев - изнуренный, отечный, с красными щеками и лихорадочно горящими глазами. Мне снилось, что я лежу в морге, что патологоанатом подходит ко мне со своим скальпелем. Я пронзительно кричал, чтобы он не резал меня, но он не слышал. Я просыпался дрожа, зубы у меня стучали, я обливался холодным потом. <...>
- Если потеряешь надежду, - сказал однажды доктор Лоскутов, - потеряешь жизнь. Никогда не теряй надежды, что бы с тобой ни случилось. Кто бы мог подумать, что шутка, отпущенная под влиянием спиртного, так ужасно изменит мою жизнь? После двух лет работы на медных и золотых приисках я превратился в доходягу. Однажды я даже убил крысу и съел ее сырой. Я терял рассудок. Единственным утешением была мысль о том, что меня в любой момент могут убить. Я мог подбежать к ограде, мог напасть на охранника. Я не собирался кончать с собой, я хотел, чтобы меня убили. Эта мысль радовала и поддерживала. В то же время другие доходяги приходили ко мне за медицинскими советами. Им было еще хуже, чем мне, я был им нужен. И тогда я взял себя в руки. Поэтому брось думать о смерти. Да, ты болен. Но если ты впадешь в отчаяние, ты умрешь, как остальные. Соберись с духом. Вставай, хватит лежать. Ты жив и проживешь еще лет пятьдесят. Займись собой. Не жди, что кто-то сделает это за тебя. И будь любезен улыбаться, когда я прихожу. Мне надоело беседовать с твоей спиной. Хочу видеть твое лицо.<...>
Никто со мной так не разговаривал, только Лоскутов. Я поверил ему, но мне было нужно отыскать смысл происходящего. Раньше я верил в свою счастливую судьбу, а сейчас болезнь казалась мне наказанием за то, что я разлучился со своей семьей. <...>
Доктор Лоскутов говорил, что постель высасывает из меня жизненные соки: «Вставай. Двигайся». Доктор Пясецкий говорил другое, но он был сторонником академической медицины, а Лоскутов практиковал на войне и в лагерях. Мне не хватало свежего воздуха, солнечного света, зелени. Я натянул черные тюремные брюки и гимнастерку и, никому не говоря, вышел из отделения. Свежий весенний воздух еще отдавал резким зимним холодом. Я глубоко дышал носом, легкие покалывало тысячей иголочек. Голова кружилась, ноги были как ватные. Я не выходил уже восемь недель. Воздух благоухал хвоей, цветами, тающим льдом, пробуждающимся лесом. Я прислонился к стене барака и жадно дышал. Я не знал, смогу ли я вернуться в свою комнату. Я задыхался. Ноги подгибались. Но я дошел. <...>
Как-то днем я почувствовал себя совсем хорошо и решил исполнить намерение, родившееся у меня, когда я начал лечиться самостоятельно, - пойти к Зине в офтальмологическое отделение. Я крепко сжал ей руку. Радость на ее лице вознаградила меня. Когда мы вошли к доктору Лоскутову, он буквально выпрыгнул из кресла и обнял меня.
- Я знал, что ты победишь!"