Фрагменты интервью Ксении Филимоновой с Сергеем Неклюдовым, 2019
Из монографии Ксении Филимоновой "Эволюция эстетических взглядов В. Шаламова и русский литературный процесс 1950-х - 70-х годов", Тарту, 2020.
Во-первых, замечательно, что Шаламов был уверен в издании своих трудов собранием сочинений.
Ну, я, конечно, не согласен с Сергеем Неклюдовым, что Шаламов не имел отношения к авангарду - "Колымские рассказы" буквально пропитаны хармсовским абсурдом, которому Шаламов не ищет рациональных обоснований. Царь Колымы, отрывающий голову петуху - это просто царь Колымы, отрывающий голову петуху, ни больше ни меньше, потому что неизвестно, был ли такой случай в действительности или Шаламов его придумал. "Берды Онже" выдуман Шаламовым по мотивам абсурдистского тыняновского "подпоручика Киже". Джон Глэд находил в "Колымских рассказах" пантеистический сюрреализм, а сюрреализм - это классический авангард.
_________
"Литературный мир того времени, каким я знал его в 50-60-е, отчасти в 70-е годы, иерархический, сословный, чванливый, кастовый, не был склонен пускать к себе кого-нибудь постороннего. Он был поделен на своего рода отсеки, как формальные, так и неформальные, переходы между которыми были практически перекрыты. Если ты в секции детской литературы, то не суйся в другую секцию. <...>
Молодым было очень трудно войти в этот мир. Печатали своих. Вокруг каждого журнала был свой круг, и печатался этот круг; ну, лишь чудом кто-то новенький, по чьим-то весомым рекомендациям. Показательно, что Варлама в «Новом мире» не напечатали ни разу. Его туда на рецензирование «самотёка» устроила Ася Берзер, близкая подруга моей матери. Она в это время уже, видимо, работала в «Новом мире» - после того как из издательства «Советский писатель» ее со скандалом выгнал Лесючевский.
Никаких отношений с Твардовским у В. Т., видимо, не было. Думаю, они особенно и не пересекались. Твардовский ведь, при всех своих поэтических и политических заслугах, был советский литературный вельможа, причем очень высокого ранга, а Шаламов - литературный поденщик на «самотёке». Сомневаюсь, чтобы ему могло придти в голову по какому-либо поводу пригласить его свой кабинет. Где-то в редакции Варлам получал свой материал, ну, мог немного задержаться, чтобы поболтать с кем-то знакомым, с той же Асей Берзер. Еще он часто поминал Кондратовича, но не помню в каком контексте, положительном или отрицательном. Упоминаний Лакшина - не помню. Никаких других отношений у него там, вроде, не было.
Я не могу ничего рассказать о том, как у него складывались отношения с «Юностью» - ведь Полевой его время от времени печатал. Не знаю, не помню.
Когда он (Варлам) появился, почти никого из литературных знакомых его молодости не осталось. Большая часть либо погибла, либо умерла. Из тех, кого он вспоминал, всплывает имя Людмилы Скорино, мама тоже с ней была знакома. Варлам ее помнил по своей долагерной жизни, может быть она ему и чем-то помогала, но точно я в этом не уверен.
Остальные отношения устанавливались заново. Шаламов был для этого круга людей, в основном пришедших в литературу после войны, человеком совершенно чужим, неизвестным - представителем той категории людей, которые вернулись в советское общество после ХХ съезда, после реабилитации; была, конечно, в этом отношении и некоторая политическая опасливость. Среди исключений прежде всего назову Бориса Абрамовича Слуцкого. <...>
Слуцкий всячески способствовал изданию первой книжки В. Т. - «Огниво», добился того, чтобы ее представили по телевизору, была передача, типа «Пять минут поэзии», дневная. Я очень хорошо это помню. Тогда, к сожалению, не записывали. Я помню, что Варлам был страшно взволнован, очень возбужден. Ему сказали, чтобы он не надевал пестрого пиджака, а у него был такой «букле» пиджак, в котором он ходил постоянно. И он надел парадный, но нелюбимый черный костюм. Мы тоже с напряженным вниманием ждали. И сначала выступил Слуцкий, сказал, что, вот, передо мной книжечка, весь ее тираж мог бы уместиться в один небольшой тюк.
Варлам читал. Ничего колымского. С кем у него были литературные отношения? Какое-то время - с Надеждой Яковлевной, но сама Надежда Яковлевна существовала в очень специфической ситуации в литературном мире.
Домбровский приходил, его приводила к нам Наталья Ивановна Столярова, но эти отношения не удержались. Варлам не только не пил, но и терпеть не мог пьяных, не мог даже толком разговаривать с пьяным человеком. А Юрий Осипович был человек сильно выпивающий и без бутылки, кажется, не приходил. Так что его визиты быстро закончились.
Варлам Тихонович, вероятно, был знаком со многими, но о том, что происходило за пределами нашего дома, я знаю очень мало. По-моему, был знаком с Межировым, хотя, может быть, я путаю. Круг журнала «Юность», он был с ним, по-видимому, связан. Я не помню, выходило ли у него что-нибудь в альманахе «День поэзии».
Его литературные вкусы были довольно разнообразными, оценки - временами снисходительными, неожиданно снисходительными, а иногда - очень резкими и категоричными. Например, он очень одобрительно отзывался о Евтушенко, хотя это была совсем «не его» поэзия, эстрадная; однако огромная, всероссийская слава Евтушенко, собиравшего полные стадионы, чем-то напоминала ему 20-е годы, Маяковского. С Евтушенко он был знаком, они лежали вместе в какой-то больнице, не в какой-то престижной, в обычной. И он, когда вышел, сказал, что рядом лежал Евтушенко, говорит: «Такой здоровый парень, я не ожидал. Крупный такой, высокий». Но после эти отношения не поддерживались. <...>
Он высказывался в том смысле, что герой Ильинского - Огурцов [персонаж советского фильма "Карнавальная ночь"], главный и единственный отрицательный персонаж, является героем наподобие Дон Кихота, который борется один против всех. У него своя правда, он ее знает, а все - против него. Не знаю, насколько это было шуткой, он к шуткам не был склонен. Он был человеком угрюмым, мизантропическим, мрачно глядящим на мир и с мрачными реакциями. Я потом, задним числом, подумал, что, может быть, он представлял себя на месте Огурцова, в каком-то карикатурном, искаженном виде, в полном противостоянии абсолютно всем. <...>
У него было довольно много предпочтений, которые были связаны с его молодостью, когда он сложился идеологически и эстетически. Потому он, не будучи ни в каком смысле авангардистом, очень лояльно и с большим интересом относился к авангардизму.
Он был совершенно влюблен в эти тексты (Солженицына). Я помню, как он их читает вслух. Когда ему что-то нравилось, он сначала прочитывал это в своей комнатке, а потом выходил и зачитывал нам. Я помню, как он зачитывает финал «Случая в Кречетовке». Я помню, как он читает куски из «Ивана Денисовича». Он был совершенно потрясен этим. Я не помню, чтобы он когда-нибудь высказывался иначе даже после их разрыва, который был даже не то, чтобы ссорой - просто разошлись в разные стороны.
Утекали ли «Колымские рассказы» в самиздат - это вопрос. Я был активным потребителем самиздата, сам перепечатывал разные тексты - на той же самой «Эрике», и получал их от своих друзей - Наташи Горбаневской, Гарика Суперфина, Сени Рогинского и других. Помню, как пришла Наташа, она дружила с Ахматовой, и сказала: «Анна Андреевна наконец-то выпустила из архива “Реквием”, перепечатай, один экземпляр возьми себе, а остальные сделай мне».
Однако никогда среди самиздата мне не попадались тексты Варлама. У меня скорее составилось впечатление, что его тексты активно не ходили.
Помню, был кружок физиков, технарей, то ли из подмосковного наукограда или из новосибирского Академгородка, они приходили, читали его рассказы. Они их очень высоко ценили. Они изготовили такое «самиздание» - один том (а может быть и больше), у которого переплетная крышка была сделана из полированной карельской березы. Они, наверное, ему его подарили.
Меня пытались опровергать: мол, Солженицын в Рязани читал тексты Варлама, значит, все-таки они разошлись по самиздату. Но, я думаю, тут все просто: ближайший друг Варлама - Яков Давыдович Грозденский, который жил в Рязани, а сын его учился в школе у Александра Исаевича. И, конечно, у Якова Давыдовича были его рассказы. Он, тоже отсидевший, был знаком с Солженицыным, был одним из источников «Архипелага». Едва ли это является доказательством того, что «даже до Рязани дошло». У меня нет подобных свидетельств, боюсь обобщать свои наблюдения.
Варлама Тихоновича не очень интересовало издание его рассказов заграницей. Не знаю точно, но не исключаю, что с предложениями такого рода к нему обращались, но он очень хотел быть членом Союза писателей - это открывало дорогу к публикациям и так далее. Кроме всего прочего, и помимо всяческих жизненных благ, он хотел, чтобы его признали на родине. Он хотел состояться здесь. Это было очень яркое желание, и с ним ему приходилось наступать, в некотором смысле, на горло своей нетерпимости, иметь дело с теми людьми, которых он в душе, видимо, не очень-то уважал. Ну нет, с отменными негодяями, конечно, нет, но с некоторыми приходилось иметь дело, за что мать его осуждала, но это было несправедливо.
Совершенно очевидно, что после публикаций за рубежом на всем можно было поставить крест, не говоря о прочих возможных неприятностях.
Для меня оказалось большим сюрпризом, когда Сиротинская в каком-то журнале опубликовала материалы слежки за ним, с фотографиями, сделанными тайной камерой - он с мамой где-то стоит, разговаривает. И из донесения агента становится понятно, что этот человек очень часто бывал у нас в доме. А знакомых не так много бывало у нас. Я теряюсь, потому что ни на кого не хочется думать. Ведь это был настоящий секретный агент, систематически писавший свои донесения.
Он знал себе цену, и никакой ложной скромности у него не было. Как-то к нему пришел Евгений Борисович Пастернак, который тогда начинал готовить издание Бориса Леонидовича, и попросил адресованные В. Т. письма Пастернака, даже просто копии. Он сам мне потом рассказывал, что Варлам Тихонович ответил: «Нет, это будет опубликовано в моем собрании сочинений». В тот момент дико было себе представить, что когда-нибудь выйдет в свет его собрание сочинений, а он твердо знал это. Потом дал, конечно".
Во-первых, замечательно, что Шаламов был уверен в издании своих трудов собранием сочинений.
Ну, я, конечно, не согласен с Сергеем Неклюдовым, что Шаламов не имел отношения к авангарду - "Колымские рассказы" буквально пропитаны хармсовским абсурдом, которому Шаламов не ищет рациональных обоснований. Царь Колымы, отрывающий голову петуху - это просто царь Колымы, отрывающий голову петуху, ни больше ни меньше, потому что неизвестно, был ли такой случай в действительности или Шаламов его придумал. "Берды Онже" выдуман Шаламовым по мотивам абсурдистского тыняновского "подпоручика Киже". Джон Глэд находил в "Колымских рассказах" пантеистический сюрреализм, а сюрреализм - это классический авангард.
_________
"Литературный мир того времени, каким я знал его в 50-60-е, отчасти в 70-е годы, иерархический, сословный, чванливый, кастовый, не был склонен пускать к себе кого-нибудь постороннего. Он был поделен на своего рода отсеки, как формальные, так и неформальные, переходы между которыми были практически перекрыты. Если ты в секции детской литературы, то не суйся в другую секцию. <...>
Молодым было очень трудно войти в этот мир. Печатали своих. Вокруг каждого журнала был свой круг, и печатался этот круг; ну, лишь чудом кто-то новенький, по чьим-то весомым рекомендациям. Показательно, что Варлама в «Новом мире» не напечатали ни разу. Его туда на рецензирование «самотёка» устроила Ася Берзер, близкая подруга моей матери. Она в это время уже, видимо, работала в «Новом мире» - после того как из издательства «Советский писатель» ее со скандалом выгнал Лесючевский.
Никаких отношений с Твардовским у В. Т., видимо, не было. Думаю, они особенно и не пересекались. Твардовский ведь, при всех своих поэтических и политических заслугах, был советский литературный вельможа, причем очень высокого ранга, а Шаламов - литературный поденщик на «самотёке». Сомневаюсь, чтобы ему могло придти в голову по какому-либо поводу пригласить его свой кабинет. Где-то в редакции Варлам получал свой материал, ну, мог немного задержаться, чтобы поболтать с кем-то знакомым, с той же Асей Берзер. Еще он часто поминал Кондратовича, но не помню в каком контексте, положительном или отрицательном. Упоминаний Лакшина - не помню. Никаких других отношений у него там, вроде, не было.
Я не могу ничего рассказать о том, как у него складывались отношения с «Юностью» - ведь Полевой его время от времени печатал. Не знаю, не помню.
Когда он (Варлам) появился, почти никого из литературных знакомых его молодости не осталось. Большая часть либо погибла, либо умерла. Из тех, кого он вспоминал, всплывает имя Людмилы Скорино, мама тоже с ней была знакома. Варлам ее помнил по своей долагерной жизни, может быть она ему и чем-то помогала, но точно я в этом не уверен.
Остальные отношения устанавливались заново. Шаламов был для этого круга людей, в основном пришедших в литературу после войны, человеком совершенно чужим, неизвестным - представителем той категории людей, которые вернулись в советское общество после ХХ съезда, после реабилитации; была, конечно, в этом отношении и некоторая политическая опасливость. Среди исключений прежде всего назову Бориса Абрамовича Слуцкого. <...>
Слуцкий всячески способствовал изданию первой книжки В. Т. - «Огниво», добился того, чтобы ее представили по телевизору, была передача, типа «Пять минут поэзии», дневная. Я очень хорошо это помню. Тогда, к сожалению, не записывали. Я помню, что Варлам был страшно взволнован, очень возбужден. Ему сказали, чтобы он не надевал пестрого пиджака, а у него был такой «букле» пиджак, в котором он ходил постоянно. И он надел парадный, но нелюбимый черный костюм. Мы тоже с напряженным вниманием ждали. И сначала выступил Слуцкий, сказал, что, вот, передо мной книжечка, весь ее тираж мог бы уместиться в один небольшой тюк.
Варлам читал. Ничего колымского. С кем у него были литературные отношения? Какое-то время - с Надеждой Яковлевной, но сама Надежда Яковлевна существовала в очень специфической ситуации в литературном мире.
Домбровский приходил, его приводила к нам Наталья Ивановна Столярова, но эти отношения не удержались. Варлам не только не пил, но и терпеть не мог пьяных, не мог даже толком разговаривать с пьяным человеком. А Юрий Осипович был человек сильно выпивающий и без бутылки, кажется, не приходил. Так что его визиты быстро закончились.
Варлам Тихонович, вероятно, был знаком со многими, но о том, что происходило за пределами нашего дома, я знаю очень мало. По-моему, был знаком с Межировым, хотя, может быть, я путаю. Круг журнала «Юность», он был с ним, по-видимому, связан. Я не помню, выходило ли у него что-нибудь в альманахе «День поэзии».
Его литературные вкусы были довольно разнообразными, оценки - временами снисходительными, неожиданно снисходительными, а иногда - очень резкими и категоричными. Например, он очень одобрительно отзывался о Евтушенко, хотя это была совсем «не его» поэзия, эстрадная; однако огромная, всероссийская слава Евтушенко, собиравшего полные стадионы, чем-то напоминала ему 20-е годы, Маяковского. С Евтушенко он был знаком, они лежали вместе в какой-то больнице, не в какой-то престижной, в обычной. И он, когда вышел, сказал, что рядом лежал Евтушенко, говорит: «Такой здоровый парень, я не ожидал. Крупный такой, высокий». Но после эти отношения не поддерживались. <...>
Он высказывался в том смысле, что герой Ильинского - Огурцов [персонаж советского фильма "Карнавальная ночь"], главный и единственный отрицательный персонаж, является героем наподобие Дон Кихота, который борется один против всех. У него своя правда, он ее знает, а все - против него. Не знаю, насколько это было шуткой, он к шуткам не был склонен. Он был человеком угрюмым, мизантропическим, мрачно глядящим на мир и с мрачными реакциями. Я потом, задним числом, подумал, что, может быть, он представлял себя на месте Огурцова, в каком-то карикатурном, искаженном виде, в полном противостоянии абсолютно всем. <...>
У него было довольно много предпочтений, которые были связаны с его молодостью, когда он сложился идеологически и эстетически. Потому он, не будучи ни в каком смысле авангардистом, очень лояльно и с большим интересом относился к авангардизму.
Он был совершенно влюблен в эти тексты (Солженицына). Я помню, как он их читает вслух. Когда ему что-то нравилось, он сначала прочитывал это в своей комнатке, а потом выходил и зачитывал нам. Я помню, как он зачитывает финал «Случая в Кречетовке». Я помню, как он читает куски из «Ивана Денисовича». Он был совершенно потрясен этим. Я не помню, чтобы он когда-нибудь высказывался иначе даже после их разрыва, который был даже не то, чтобы ссорой - просто разошлись в разные стороны.
Утекали ли «Колымские рассказы» в самиздат - это вопрос. Я был активным потребителем самиздата, сам перепечатывал разные тексты - на той же самой «Эрике», и получал их от своих друзей - Наташи Горбаневской, Гарика Суперфина, Сени Рогинского и других. Помню, как пришла Наташа, она дружила с Ахматовой, и сказала: «Анна Андреевна наконец-то выпустила из архива “Реквием”, перепечатай, один экземпляр возьми себе, а остальные сделай мне».
Однако никогда среди самиздата мне не попадались тексты Варлама. У меня скорее составилось впечатление, что его тексты активно не ходили.
Помню, был кружок физиков, технарей, то ли из подмосковного наукограда или из новосибирского Академгородка, они приходили, читали его рассказы. Они их очень высоко ценили. Они изготовили такое «самиздание» - один том (а может быть и больше), у которого переплетная крышка была сделана из полированной карельской березы. Они, наверное, ему его подарили.
Меня пытались опровергать: мол, Солженицын в Рязани читал тексты Варлама, значит, все-таки они разошлись по самиздату. Но, я думаю, тут все просто: ближайший друг Варлама - Яков Давыдович Грозденский, который жил в Рязани, а сын его учился в школе у Александра Исаевича. И, конечно, у Якова Давыдовича были его рассказы. Он, тоже отсидевший, был знаком с Солженицыным, был одним из источников «Архипелага». Едва ли это является доказательством того, что «даже до Рязани дошло». У меня нет подобных свидетельств, боюсь обобщать свои наблюдения.
Варлама Тихоновича не очень интересовало издание его рассказов заграницей. Не знаю точно, но не исключаю, что с предложениями такого рода к нему обращались, но он очень хотел быть членом Союза писателей - это открывало дорогу к публикациям и так далее. Кроме всего прочего, и помимо всяческих жизненных благ, он хотел, чтобы его признали на родине. Он хотел состояться здесь. Это было очень яркое желание, и с ним ему приходилось наступать, в некотором смысле, на горло своей нетерпимости, иметь дело с теми людьми, которых он в душе, видимо, не очень-то уважал. Ну нет, с отменными негодяями, конечно, нет, но с некоторыми приходилось иметь дело, за что мать его осуждала, но это было несправедливо.
Совершенно очевидно, что после публикаций за рубежом на всем можно было поставить крест, не говоря о прочих возможных неприятностях.
Для меня оказалось большим сюрпризом, когда Сиротинская в каком-то журнале опубликовала материалы слежки за ним, с фотографиями, сделанными тайной камерой - он с мамой где-то стоит, разговаривает. И из донесения агента становится понятно, что этот человек очень часто бывал у нас в доме. А знакомых не так много бывало у нас. Я теряюсь, потому что ни на кого не хочется думать. Ведь это был настоящий секретный агент, систематически писавший свои донесения.
Он знал себе цену, и никакой ложной скромности у него не было. Как-то к нему пришел Евгений Борисович Пастернак, который тогда начинал готовить издание Бориса Леонидовича, и попросил адресованные В. Т. письма Пастернака, даже просто копии. Он сам мне потом рассказывал, что Варлам Тихонович ответил: «Нет, это будет опубликовано в моем собрании сочинений». В тот момент дико было себе представить, что когда-нибудь выйдет в свет его собрание сочинений, а он твердо знал это. Потом дал, конечно".