Чеслав Горбачевский. Рассказ Георгия Демидова "Под коржом": цена человека на Колыме
Статья опубликована в журнале "Актуальні проблеми слов'янської філології. Серія: Лінгвістика і літературознавство", Вип. 26, ч. 2., 2012, Бердянськ, Украина. Электронная версия - на сайте Refdb.
__________
Рассказ Г. Г. Демидова "Под коржом" как отражение проблемы "ресурсосбережение - человек" в колымской лагерной повседневности
Статья посвящена анализу проблемы цены человеческой жизни на каторжной Колыме периода сталинизма. Рассматриваются такие составляющие колымской каторги, как экстремальные голод и холод, нечеловеческие условия содержания каторжан, варварская эксплуатация природных ресурсов на примере одного из северных оловянных рудников. Закономерный результат - низкая производительность труда, связанная с жестоким отношением к истощённому до предела человеку.
Рассказ Георгия Георгиевича Демидова (1908 - 1987) “Под коржом” написан в 1966 году, а опубликован лишь в 2010-м. Свои документально-художественные тексты Демидов писал в 60-е - 70-е гг. прошлого века, а до этого периода были учёба на физико-химическом факультете Харьковского университета, работа в лаборатории Ландау, арест в 1938 г. (по статье 58-10), 14 лет колымской каторги, лагерь и ссылка в Инте и Ухте, реабилитация в 1958 г., жизнь на пенсии в Калуге. В 1980 г. рукописи Георгия Демидова были арестованы КГБ, а в 1988 г. возвращены дочери писателя Валентине Георгиевне Демидовой (однако глав, посвящённых голодомору на Украине, в рукописях не оказалось). Дочь пишет в своих “Воспоминаниях об отце”: “Почти документально его пребывание на Колыме описал Варлам Тихонович Шаламов в рассказах “Иван Фёдорович” и “Житие инженера Кипреева”. С ним отец провёл в Центральной лагерной больнице почти два года. Он (отец. - Ч. Г.) <…> “изобрёл” заново электрическую лампочку, организовал и запустил электроламповое производство - в тех условиях вещь почти немыслимая. И, когда в награду за всё сделанное, вместо обещанного досрочного освобождения он получил коробку с “лендлизовским” американским костюмом, то швырнул её в президиум торжественного собрания со словами “Я чужие обноски не ношу!”. За что и получил те добавочные 10 лет. В своих воспоминаниях <…> В.Т. Шаламов писал, что одним из самых достойных людей, встреченных им на Колыме, был харьковский физик Г.Г. Демидов…” [2, 8].
Обратимся к рассказу “Под коржом”. Действие повествования разворачивается на колымском каторжном руднике, где стахановская бригада Арутюнова добывает стратегически важный металл № 2 - оловянную руду-касситерит. Звено Ткаченко, входящее в стахановскую бригаду Арутюнова, состоит из «врагов народа»: бывшего литературоведа Михеева, капитана дальнего плавания Коврина, фронтовика и комроты самого Ткаченко, “хлопца из Закарпатья” Жартовского, “белоруса с Полесья” Зеленки и мастера-штукатура Прошина. Для более или менее адекватного понимания определения “стахановская бригада” необходимо акцентировать внимание на том, как формировались в колымских запроволочных условиях показательные (они же и “показушные”) стахановские бригады, по-другому их называли “бригадами двухсотников”, по количеству выполняемых норм выработки: “<…> это был ещё один вид здешней “лжи во спасение”. Но на этот раз она была организована с дозволения и поощрения местного начальства, как производственного, так и лагерного, и называлась стахановским движением среди заключённых.
Дело в том, что при существовавшей системе наказания голодом за трудовую нерадивость почти все работяги-лагерники быстро и неизбежно становились дистрофиками. <…> Идиотская с точки зрения интересов производства система была придумана не здесь, а верховным лагерным командованием, и критика его распоряжений была сродни контрреволюции. <…> Конечно, все понимали, что длительно выполнять лагерные нормы не то что на двести, а даже только на сто процентов никто не в состоянии. Здесь, конечно, была приписка. Незнакомого с лагерными секретами наблюдателя могло удивить другое - как на фоне всеобщей доходиловки две или три бригады интенсивно работающих заключённых умудряются месяцами и даже годами сохранять довольно высокую работоспособность? Даже двойной лагерный паёк “первой категории” едва покрывал затраты физической энергии при четырнадцатичасовой рабочей смене. Выдерживать такой режим работы можно было не больше одной недели в месяц. Всякая туфта имеет свои пределы” [4, 316 - 317]. Приведённый фрагмент рассказа свидетельствует по крайней мере о двух характерных приметах описываемого времени. Во-первых, о том, что критиковать неэффективную во всех смыслах систему производства не могло быть и речи. Такая критика, как правило, приводила к серьёзному наказанию критикующего (т. е. “врага народа”) вплоть до расстрела. Во-вторых, о том, что установленный так называемый “стахановский режим” невозможно было выдерживать не только годами, но и месяцами. В связи с этим фраза “стахановское движение среди заключённых” звучит не только пропагандистки показушно и лицемерно, но в колымских условиях ещё и убийственно - в самом прямом смысле слова.
При ближайшем рассмотрении загадка сказочного благополучия “двухсотников” виделась в новаторско-оригинальном принципе, а точнее в примитивной хитрости формирования стахановских бригад. Каторжане трудились ровно до тех пор, пока не теряли малейших признаков высокой работоспособности. После того, как силы их иссякали, от ненужного “баландного пара” отказывались, переводя доходяг в обычную бригаду. На место “доплывших” заключённых приходили новые, пока ещё сравнительно сильные и здоровые. Перевод в обычную бригаду с ещё более плохими бытовыми условиями и питанием почти неминуемо означал начало скорой гибели арестанта, поскольку «никто кроме придурков (т. е. находящихся на привилегированных лагерных должностях. - Ч. Г.) и стахановцев не жил в здешнем лагере в относительно тёплых бараках, на нарах которых были даже матрацы и одеяла. Не то чтобы постельных принадлежностей не выдавали здесь и всем другим заключённым. Но когда по ночам некоторые насмерть замерзают в почти не отапливаемом бараке, в котором из-за отсутствия стекла нет даже окон, сохранить казённое одеяло или матрацный мешок оказывается невозможным. Их крадут, чтобы сшить себе рукавицы, просто обмотать вокруг туловища под бушлатом или за кусок хлеба продать в соседний барак. “Умри ты сегодня, а я - завтра” - гласит лагерный принцип, почитаемый некоторыми за мудрый, хотя в результате его применения погибают почти все” [4, 317 - 318]. В соответствии с названным принципом живут не только рядовые уголовники и арестанты, перенимающие манеру их поведения, но и вполне официальные представители власти. Одним из таких представителей является начальник второго участка коммунист и орденоносец горный инженер Артеев, которому любой ценой нужно выбить план из заключённых, ничего, если и ценою их жизней. По мысли автора-повествователя, люди подобные Артееву - “мастера демагогической фразы” [4, 333], заботясь, в первую очередь, о собственном служебном положении и прикрываясь лозунгами о патриотизме, в действительности ради выполнения спущенного сверху плана, идут на неприкрытое “патриотическое душегубство” [4, 353], которое считают вполне оправданным и окупаемым добытыми полезными ископаемыми. Для Артеева неуместно и неприлично говорить о сколько-нибудь разумном отношении к человеческим жизням, ведь заключённые - это те отщепенцы, жалеть которых не имеет никакого смысла.
События в рассказе при всей своей внешне размеренной эпичности развиваются довольно динамично, и динамика эта связана, в первую очередь, с высокой степенью драматичности происходящего. Драматизм создавшегося положения для подневольных работяг возникает в тот момент, когда после отпала горной породы взрывником Гришиным, над головами отграбщиков и откатчиков неожиданно обнаруживается “ложная кровля”, т. е. многотонный “корж” толщиной в полметра гранита, грозящий в любой момент обрушиться на работающих в забое: “Вспышка соляра была достаточно яркой, чтобы осветить не только стены до самого верха, но и потолок зоны. И тут Гришин увидел что-то такое, что заставило далеко не робкого взрывника чуть не вскрикнуть и оглянуться на выход из забоя” [4, 319]. После недолгих размышлений о сложившейся чрезвычайной ситуации решено было сообщить начальству. Но, зная о колымских порядках, мало кто верит в то, что Артеев разрешит обрушить висящий корж на ещё не вывезенную из рудника богатую касситеритом породу.
Начальство долго ждать себя не заставило, явившись в забой. “Вместе с начальником участка в выработку пришёл маркшейдер Тиц <…>” [4, 326], безрезультатно пытавшийся как-то повлиять на здравый смысл Артеева, который, если и был когда-то у последнего, то остался далеко на материке. Тиц предложил самое правильное решение в этих условиях - следовать установленным правилам безопасности ведения горных работ, т. е. “вывести из забоя людей и обрушить пласт взрывом” [4, 329]. Однако деловые соображения маркшейдера (которого лагерное начальство понимало не иначе как “фрица с птичьими правами” [4, 326]) никак не могли уже повлиять на деспотичного Артеева, чьё решение было безапелляционным, поскольку возражений молодой начальник не терпел: “- Нет, заваливать сегодняшнюю отбойку пустой породой нельзя! Обрушим кровлю, когда уберём её отсюда (т. е. отбитую горнорудную массу. - Ч. Г.). Каких-нибудь полсмены корж, авось, продержится…” [4, 330]. Артеев убеждает маркшейдера в том, что в горизонтальной жиле сверху касситерита нет, но дальнейшие события полностью опровергнут так убедительно звучащие (прежде всего, для самого Артеева) слова. Своим “авось” начальник, наделённый первобытной психологией рабовладельца, констатирует своё отношение к арестантским жизням в условиях каторги. Поэтому вполне понятным становится его отказ соблюдать элементарные правила техники безопасности. По запроволочной логике Артеева, как раз техника безопасности мешает работе, и без этого ненужного довеска он вполне знает, что следует делать и как выполнять план. “Авось” - закономерно необходимое звено в рассуждениях начальника. При этом Артеев всецело понимает риск создавшегося положения для рудокопов, до которых ему, впрочем, нет никакого дела, кроме узко утилитарного:
“- Горизонтальная наверху вряд ли пустая! Все кварцевые включения здесь - результат разлома и смещения одной и той же жилы.
- А если всё-таки пустая? А кроме того, видите, какие там плиты! Без дробления взрывным способом их отсюда не вывезти! А я не хочу на сегодняшней планёрке краснеть!
- Но люди… - снова заикнулся было Тиц.
- Что люди? - уже раздражённо крикнул Артеев. - Это вы должны были о людях подумать, когда карту этой выработки составляли!” [4, 331]. Нельзя не отметить вохровскую манеру ведения диалога со своими подчинёнными Артеева. Кроме того, начальник участка совершенно безосновательно переваливает вину “с больной головы на здоровую”, обвиняя во всех настоящих и возможных будущих бедах маркшейдера. Повествователь так объясняет приведённый выше фрагмент диалога: “Никто лучше Артеева не знает, что в образовании ложной кровли маркшейдер не виноват. Рудничные геологи ведут доразведку местных залеганий кое-как. Они заняты, главным образом, недалёкой перспективой, так как рудник истощается. И над ними, как и над всеми здесь, довлеет исконный дальстроевский “давай-давай!” И тем не менее, Артеев недвусмысленно намекнул сейчас, что в случае чего он не преминет всю вину взвалить на своего маркшейдера. Тогда формально всё будет обставлено так, что никто за неё отвечать не будет. Замечание Артеева, безусловно, является только предупреждением маркшейдеру, чтобы тот не вздумал обратиться с сообщением о корже в девятой (штольне. - Ч. Г.) к главному инженеру или рудничному инженеру по технике безопасности. Вот тогда-то он и напорется на то, за что борется! Но Тиц и не думал обращаться к начальству. Это было бы не только опасно для него, но и бесполезно” [4, 331]. В связи с этим отметим ещё и ту весьма незамысловатую роль, которая отводилась в лагере инженеру по технике безопасности. Главное, что он должен был делать здесь - регистрировать несчастные случаи, которые, по мнению начальства, “враги народа” иногда устраивали себе сами, чтобы получить “вожделенную инвалидность” [4, 332]. Ведь по этой вохровской логике, “заключённый <…> спит и видит, как бы ему остаться калекой, чтобы не работать!” [4, 332]. Формально начальство право - именно поэтому (“чтобы не работать”) зэка готовы идти на умышленное членовредительство (“саморубство”). Но причины такого отношения каторжан к самим себе колымское начальство нисколько не интересуют. Ответ для «вершителей судеб» был заранее ясен - потому что они “враги народа”, вредители и диверсанты.
Причины членовредительства становятся понятны по мере знакомства с первобытными условиями существования на колымской каторге. Начнём с того, что в лагере у рудокопов не было в достаточном количестве самого необходимого - воды и дров. Вода для питья (только мутная) была лишь у привилегированных заключённых, большинство же утоляло жажду сухим снегом. Спички были лишь у большого начальства. Обладатели карбидовых ламп почитались за счастливцев, а аккумуляторные лампы были только у высоких начальников. Новая ватная одежда работяг в условиях подземных работ через месяц превращалась в наряд огородного пугала. У рудокопов всегда существовал риск оказаться под завалом. Мазутные факелы для подземного освещения так чадили, что рудокопы ещё перед началом работы были черны, как шахтёры в конце смены, а за более чем двенадцатичасовые подземные смены люди успевали прокоптиться насквозь. Вентиляции под землёй не было совсем. Крайне досаждал удушливый запах используемой под землёй нитронафталитовой взрывчатки, по инструкции предназначенной только для открытых работ. Ко всем бедам добавлялись профессиональные болезни, массовый травматизм, колымский холод и постоянное недоедание [4, 308 - 312]. Условия труда и жизни были такими, что кажется невозможным проявление здесь какого бы то ни было энтузиазма. Для “пробуждения” этого энтузиазма зачастую использовались проверенные ещё в рабовладельческую эпоху методы воздействия - побои, лишение еды и т. д. Как пишет в своих воспоминаниях колымчанин Г.К. Вагнер, «надо было работать так, чтобы не попасть снова в РУР (роту усиленного режима. - Ч. Г.), всяческий же “трудовой энтузиазм” у меня совершенно отсутствовал <…>. Я знал, что “трудовой энтузиазм” ведет к надрыву сил и к смерти. За наши жизни никто не беспокоился. Цена их равнялась нулю” [1, 121].
После того, как в нафталитовом дыму угорела целая бригада каторжан, заведующая санчастью рудника попыталась заикнуться главному инженеру о нежелательности применения зловредной взрывчатки в подземных выработках. На это начальник разразился гневной патриотической речью и “<…> резко напомнил ей в присутствии посторонних, что сейчас война и не время заниматься нежностями. После артобстрела на фронте в укрытиях бойцов и не такой ещё, наверно, газ бывает! А у нас тут тот же фронт - добыча стратегического сырья!
Подобная аргументация считалась в те годы совершенно неотразимой. Особенно модной она была среди колымского каторжанского начальства, никогда не видевшего фронта и гарантированного от него на будущее. Возможно, что некоторым из этого начальства даже импонировало ощущение, что и они руководят фронтом, на котором гибнут люди, а не каким-нибудь мирным хозяйством. Это усиливало эффект сопричастности к всенародному делу, достигаемый, как это нередко бывает, целиком за чужой счёт” [4, 314]. Вот и Артеев, вероятно, ощущал себя бравым фронтовиком, героически спасающим родину от “врагов народа” - внутренних фашистов.
Символически выглядит жест взвешивания плантатором Артеевым в руке куска горной породы с примазкой (корж пока ещё висел над головами) - чёрными кристаллами оловянного камня. Артеев как будто решал “<…> таким образом вопрос, чем ему выгоднее сейчас рискнуть: жизнью нескольких зэков или сегодняшним планом по кондициям добытой руды?” [4, 329]. В действительности вопрос уже был решён молодым и честолюбивым карьеристом, которому было заранее понятно, что планом жертвовать ни в коем случае нельзя (“не краснеть же на планёрке!”), а людей в случае чего списать вполне можно: “Нет ничего проще, как списать погибшего в лагере заключённого” [2, 57], - пишет Георгий Демидов в рассказе “Амок”.
Нельзя не отметить в рассказе такую деталь: люди из звена Ткаченко и перед лицом смерти сохраняют не только человеческое достоинство, но и чувство юмора. Приведём фрагмент диалога откатчика Жартовского (случайно увидевшего, как звеньевой и “аммональщик” при свете вспыхнувшего факела тревожно смотрят в потолок забоя) и Ткаченко:
“- Що там такэ, дядьку Ткаченко?
“Дядько” хотел было на него просто прикрикнуть, но затем хохляцкая склонность к затейливым ответам взяла в нём верх и звеньевой сделал вид, что тоже всматривается в темноту потолка:
- Понимаешь, хлопче, напысано там щось…
- Напысано? - изумился тот, - що ж там напысано?
- А то, что нечего рот по-дурацки разевать! Иди к своему коппелю!” [4, 322]. Чуть позже, понимая, что напрасно накричал на своего работягу, Ткаченко “<…> догнал вагонку Жартовского уже на выходе из забоя и подцепил на неё свой факел (факел в этих пещерных условиях мог иметь не каждый работяга. - Ч. Г.): - На ось! А то ещё хребты один другому на уклонах переломаете” [4, 323].
Приведём ещё пример не злого подтрунивания из диалога заключённых работяг. Тема - еда, одна из злободневных в лагере:
“- Я тильки на третий день стахановского наедаюсь трошки, - сказал Жартовский. - А до того як к Арутюнову попав, ни одного дни не наидавси…
- А я наедался! - хвастливо заявил Зеленка.
- Как же это тебе удалось? - насмешливо спросил Прошин. - Тебя чтоб накормить, такой вот коппель каши надо!
- Коппель не коппель, а целое ведро каши на троих раз съели!
- И где же вам такое счастье подвалило?
- А у совхози… Як привезли нас туда, так я ещё с двумя доходягами забрались на свиноферму и полмешка отрубей спёрли. И сала нерпичьего отакой шматок… Там его поросятам вместо рыбьего жиру дают…
- И что же дальше было?
- А что было? Заварили мы те отруби с тем салом, да как наелись!
- За один раз полмешка отрубей съели?
- Мало не полмешка… Один так наелся, что его к лекарю свезли. Чуть там дуба не врезал…
- Не ты часом?
- Нет, не я. Тот мужик потом помер…
- А у вас в Белоруссии всегда отруби едят? - продолжал свой иронический допрос Прошин.
- Зачем всегда? - обиделся белорус, - только в голодуху. А так у нас бульба… <…>” [4, 339].
Безусловно, люди из звена Ткаченко, выполнявшие приказ начальника, понимали нависшую над ними смертельную опасность, хотя у кого-то из наиболее наивных из них всё же сохранялась какая-то вера в случай и слабая надежда на изменение ситуации к лучшему. “Живая жизнь” Колымы вскоре убедительно докажет, что здесь не место для иллюзий о каких-то мифических правах рабов.
Тем не менее, было бы не совсем правильно всю вину за случившееся возлагать исключительно на деспота Артеева, поскольку “выполнение плана любой ценой было здесь почти официальным девизом. Все, от начальника горнорудного управления до последнего бригадиришки знали, что срыв добычи стратегического сырья в установленном количестве приравнивается к государственному преступлению. А вот количество крови, на которой замешено это сырьё, никого особенно не интересует. Тем более что это кровь людей второго и третьего сорта, всяких там уголовных преступников и врагов народа” [4, 331]. Ещё раз отметим очевидное: трагедии можно было бы избежать, если бы люди что-нибудь значили для колымских и московских начальников, однако единственное, что нужно было от “белых негров” на Колыме - это выполнение процентов плана.
Закономерным результатом некомпетентных действий хозяев жизни и смерти заключённых стала гибель звена Ткаченко. В живых остался случайно не попавший под обрушение кровли Зеленка. Не удивительно, что в пещерных условиях колымской шахты, во время гибели звена забойщиков, у одного случайно уцелевшего (Зеленки), бывшего во время обрушения «коржа» на откаточном пути в штреке, возникает крайне противоречивое чувство сходящего с ума человека. Это и “<…> инстинктивный страх перед одиночеством, безмолвием и мраком <…>” [4, 345], и древний инстинкт, погнавший его в сторону забоя к своим [4, 345], где он увидел в непроницаемой тьме могилу, в которой оказались погребены его товарищи.
У Зеленки, боявшегося полутёмных подземных ходов и выработок рудника, был ещё и “<…> суеверный страх перед неодолимыми силами природы, от которых свободен дикарь более нового, городского типа” [4, 346]. Страх и первобытный ужас, связанный с гибелью забойщиков, явились причиной появления в воображении Зеленки картин, знакомых древним дикарям и примитивным народам современности: “Сейчас Зеленке представилось, что холодная и угрюмая гора, в недрах которой копошатся люди, сознательно и справедливо враждебна к ним. И что она последовательно уничтожает всех, кто кощунственно буравит её тело, поглощая и растворяя их в себе. Многих рудокопов поглотила уже эта сопка, и в их числе тех пятерых, которых она только что погребла под плитами обвала. Из дыры забоя, в котором, наверно, было уготовано место и ему, на Зеленку, казалось, холодно дохнула сама смерть” [4, 346 - 347].
Выживший Зеленка, по специфическим законам колымского гуманизма, скорее всего тоже попадёт в разряд обитателей загробного мира, так как бригадир (Арутюнов), особо не задумываясь, спишет обессилевшего работягу в обычную бригаду, в которой смертность выше, чем в стахановской. Каким бы душевным человеком Арутюнов ни был, живёт он по блатарскому (и бригадирскому) принципу “умри ты сегодня, а я - завтра”.
После обрушения (в результате взрыва на соседнем участке) “сдетонировавшей” ложной кровли и гибели звена рудокопов инквизиторский талант Артеева находит себе новое применение. Под его руководством составляется документ (акт), в котором почти всё - грубая фальсификация, совершенно искажающая истинную картину произошедшего. Приведём характерные фрагменты этого канцелярского сочинения: “<…> после того, как ему (т. е. Артееву. - Ч. Г. ) стало известно об образовании в промзоне № 9 ложной кровли, было отдано распоряжение работающему в ней звену вторых во главе с и. о. старшего рабочего, з / к <…> Ткаченко, немедленно оставить опасный забой. Однако, злоупотребив невозможностью для начальника участка проследить за выполнением его распоряжения, звено продолжало работу под ложной кровлей <…>. Вследствие недисциплинированности, проявленной з / к Ткаченко и его звеном, в результате обрушения ложной кровли последовала немедленная смерть…” [4, 354 - 355]. Так горный инженер Артеев технологическую неполадку, устранению которой он должен был способствовать, превратил в гибель людей, а собственную некомпетентность и халатность переложил на самих погибших. При этом Артеев демонстрирует чувство юмора по отношению к только что погибшим «врагам народа». А почему бы не пошутить, если «каждый начальник прииска знал, что за людей с него не спросят <…>» [7, 118]. Артеев и шутит с пришедшими на место происшествия лекпомом и двумя санитарами:
«- Здравствуйте! - снял перед начальником свою ежовку фельдшер-заключённый: - “Мы за ранеными, если есть…”
- Здорово, помощник смерти! - иронично ответил Артеев. - А насчёт раненых рановато пришли… - Он посветил на высокую груду каменных плит внутри выработки. - Пожалуйте дня через три, когда эту кучу разберём…
- Ясно, гражданин начальник! - усмехнулся понявший шутку фельдшер» [4, 351 - 352]. Очевидно, что шутить так может только тот, кто чувствует свою абсолютную безнаказанность, человек, который и человеком-то называться уже не может.
Таким образом, к гибели людей привело не нарушение звеном Ткаченко дисциплины, как следовало из сфальсифицированного акта, а исключительно рабовладельческая психология начальника второго участка. Очевидно, что и после случившегося Артеев не склонен рассматривать гибель людей как трагедию, более того, он искренне радуется обнаруженному в обвалившемся корже большому количеству касситерита.
Финальная сцена, в которой полуобезумевший Зеленка пытается убедить составителей липового акта о гибели людей в том, что он ещё живой показательна в том смысле, что доказывать, собственно, ничего и не нужно, поскольку обессилевший работяга, не выполняющий плана, уравнивается в правах с теми, кто уже лежит под коржом, а заодно и с теми, кто работает в обычных бригадах и кому дорога “под сопку”.
Остаётся лишь констатировать, что проблема “ресурсосбережение - человек” в каторжных условиях Колымы решалась вполне варварскими, хищническими способами, и вина в этом тех, кто гнал подневольных работников любой ценой выполнять план. Об одном из многочисленных каторжных северных мест Ю.О. Домбровский, отбывавший свой срок на Колыме (а затем и в Озёрлаге), скажет: “Здесь нужно было <…> водрузить крест - огромный, гранитный, такой, который можно было бы видеть за пятьдесят вёрст, столько в этом месте было положено жизней. Да и положено-то как?! Глупо, походя, без всякой пользы и нужды” [5, 289]. Очевидно, что проблема “ресурсосбережение - человек” не должна решаться без человечного отношения к самому человеку, который не может быть только средством, орудием или инструментом для добывания чего бы то ни было. И вряд ли эта аксиома нуждается в каком-либо доказательстве. К сожалению, в недавней истории страны - и особенно в её тюрьмах и лагерях - антигуманное отношение к человеческой жизни было обычным явлением. К ещё большему сожалению, идея об оправдании цели средствами, внедрявшаяся в сознание миллионов людей в течение долгих лет, жива до сих пор, несмотря на то, что основным средством для “великих” идей XX века (коммунизма, фашизма…) были именно люди. Как справедливо писал всё тот же Ю. О. Домбровский: «Если уничтожать не за что-то, а во имя чего-то - то остановиться нельзя» [6, 697].
Литература
1. Вагнер Г.К. Из глубины взываю... (De profundis) / Г.К. Вагнер. - М. : Круг, 2004. - 271 с.
2. Демидов Г.Г. Чудная планета : рассказы / Г.Г. Демидов // сост., подгот. текста, подгот. ил. В.Г. Демидовой. Послесл. М. Чудаковой. - М. : Возвращение, 2008. - 360 с.
3. Демидов Г.Г. Оранжевый абажур : повести / публикация В. Демидовой. Предисловие М. Чудаковой. - М. : Возвращение, 2009. - 376 с.
4. Демидов Г.Г. Любовь за колючей проволокой : повести и рассказы / Г. Г. Демидов // публикация В. Демидовой. Предисловие М. Чудаковой. - М. : Возвращение, 2010. - 360 с.
5. Домбровский Ю.О. Из записок Зыбина / Ю.О. Домбровский // собр. соч. : в 6 т. / ред.-сост. К. Турумова-Домбровская. Худ. В. Виноградов. - М. : ТЕРРА, 1993. - Т. 4. - С. 289 - 314.
6. Домбровский, Ю.О. К историку / Ю.О. Домбровский // собр. соч.: в 6 т. / ред.-сост. К. Турумова-Домбровская. Худ. В. Виноградов. - М. : ТЕРРА, 1993. - Т. 5. - С. 697.
7. Шаламов, В.Т. Собрание сочинений : в 4 т. / В.Т. Шаламов // сост., подгот. текста и примеч. И. Сиротинской. - М. : Худож. лит., 1998. - Т. 2. - 624 с.
Чеслав Горбачевский, кандидат филологических наук, доцент, Южно-Уральский государственный университет
__________
Рассказ Г. Г. Демидова "Под коржом" как отражение проблемы "ресурсосбережение - человек" в колымской лагерной повседневности
Статья посвящена анализу проблемы цены человеческой жизни на каторжной Колыме периода сталинизма. Рассматриваются такие составляющие колымской каторги, как экстремальные голод и холод, нечеловеческие условия содержания каторжан, варварская эксплуатация природных ресурсов на примере одного из северных оловянных рудников. Закономерный результат - низкая производительность труда, связанная с жестоким отношением к истощённому до предела человеку.
Рассказ Георгия Георгиевича Демидова (1908 - 1987) “Под коржом” написан в 1966 году, а опубликован лишь в 2010-м. Свои документально-художественные тексты Демидов писал в 60-е - 70-е гг. прошлого века, а до этого периода были учёба на физико-химическом факультете Харьковского университета, работа в лаборатории Ландау, арест в 1938 г. (по статье 58-10), 14 лет колымской каторги, лагерь и ссылка в Инте и Ухте, реабилитация в 1958 г., жизнь на пенсии в Калуге. В 1980 г. рукописи Георгия Демидова были арестованы КГБ, а в 1988 г. возвращены дочери писателя Валентине Георгиевне Демидовой (однако глав, посвящённых голодомору на Украине, в рукописях не оказалось). Дочь пишет в своих “Воспоминаниях об отце”: “Почти документально его пребывание на Колыме описал Варлам Тихонович Шаламов в рассказах “Иван Фёдорович” и “Житие инженера Кипреева”. С ним отец провёл в Центральной лагерной больнице почти два года. Он (отец. - Ч. Г.) <…> “изобрёл” заново электрическую лампочку, организовал и запустил электроламповое производство - в тех условиях вещь почти немыслимая. И, когда в награду за всё сделанное, вместо обещанного досрочного освобождения он получил коробку с “лендлизовским” американским костюмом, то швырнул её в президиум торжественного собрания со словами “Я чужие обноски не ношу!”. За что и получил те добавочные 10 лет. В своих воспоминаниях <…> В.Т. Шаламов писал, что одним из самых достойных людей, встреченных им на Колыме, был харьковский физик Г.Г. Демидов…” [2, 8].
Обратимся к рассказу “Под коржом”. Действие повествования разворачивается на колымском каторжном руднике, где стахановская бригада Арутюнова добывает стратегически важный металл № 2 - оловянную руду-касситерит. Звено Ткаченко, входящее в стахановскую бригаду Арутюнова, состоит из «врагов народа»: бывшего литературоведа Михеева, капитана дальнего плавания Коврина, фронтовика и комроты самого Ткаченко, “хлопца из Закарпатья” Жартовского, “белоруса с Полесья” Зеленки и мастера-штукатура Прошина. Для более или менее адекватного понимания определения “стахановская бригада” необходимо акцентировать внимание на том, как формировались в колымских запроволочных условиях показательные (они же и “показушные”) стахановские бригады, по-другому их называли “бригадами двухсотников”, по количеству выполняемых норм выработки: “<…> это был ещё один вид здешней “лжи во спасение”. Но на этот раз она была организована с дозволения и поощрения местного начальства, как производственного, так и лагерного, и называлась стахановским движением среди заключённых.
Дело в том, что при существовавшей системе наказания голодом за трудовую нерадивость почти все работяги-лагерники быстро и неизбежно становились дистрофиками. <…> Идиотская с точки зрения интересов производства система была придумана не здесь, а верховным лагерным командованием, и критика его распоряжений была сродни контрреволюции. <…> Конечно, все понимали, что длительно выполнять лагерные нормы не то что на двести, а даже только на сто процентов никто не в состоянии. Здесь, конечно, была приписка. Незнакомого с лагерными секретами наблюдателя могло удивить другое - как на фоне всеобщей доходиловки две или три бригады интенсивно работающих заключённых умудряются месяцами и даже годами сохранять довольно высокую работоспособность? Даже двойной лагерный паёк “первой категории” едва покрывал затраты физической энергии при четырнадцатичасовой рабочей смене. Выдерживать такой режим работы можно было не больше одной недели в месяц. Всякая туфта имеет свои пределы” [4, 316 - 317]. Приведённый фрагмент рассказа свидетельствует по крайней мере о двух характерных приметах описываемого времени. Во-первых, о том, что критиковать неэффективную во всех смыслах систему производства не могло быть и речи. Такая критика, как правило, приводила к серьёзному наказанию критикующего (т. е. “врага народа”) вплоть до расстрела. Во-вторых, о том, что установленный так называемый “стахановский режим” невозможно было выдерживать не только годами, но и месяцами. В связи с этим фраза “стахановское движение среди заключённых” звучит не только пропагандистки показушно и лицемерно, но в колымских условиях ещё и убийственно - в самом прямом смысле слова.
При ближайшем рассмотрении загадка сказочного благополучия “двухсотников” виделась в новаторско-оригинальном принципе, а точнее в примитивной хитрости формирования стахановских бригад. Каторжане трудились ровно до тех пор, пока не теряли малейших признаков высокой работоспособности. После того, как силы их иссякали, от ненужного “баландного пара” отказывались, переводя доходяг в обычную бригаду. На место “доплывших” заключённых приходили новые, пока ещё сравнительно сильные и здоровые. Перевод в обычную бригаду с ещё более плохими бытовыми условиями и питанием почти неминуемо означал начало скорой гибели арестанта, поскольку «никто кроме придурков (т. е. находящихся на привилегированных лагерных должностях. - Ч. Г.) и стахановцев не жил в здешнем лагере в относительно тёплых бараках, на нарах которых были даже матрацы и одеяла. Не то чтобы постельных принадлежностей не выдавали здесь и всем другим заключённым. Но когда по ночам некоторые насмерть замерзают в почти не отапливаемом бараке, в котором из-за отсутствия стекла нет даже окон, сохранить казённое одеяло или матрацный мешок оказывается невозможным. Их крадут, чтобы сшить себе рукавицы, просто обмотать вокруг туловища под бушлатом или за кусок хлеба продать в соседний барак. “Умри ты сегодня, а я - завтра” - гласит лагерный принцип, почитаемый некоторыми за мудрый, хотя в результате его применения погибают почти все” [4, 317 - 318]. В соответствии с названным принципом живут не только рядовые уголовники и арестанты, перенимающие манеру их поведения, но и вполне официальные представители власти. Одним из таких представителей является начальник второго участка коммунист и орденоносец горный инженер Артеев, которому любой ценой нужно выбить план из заключённых, ничего, если и ценою их жизней. По мысли автора-повествователя, люди подобные Артееву - “мастера демагогической фразы” [4, 333], заботясь, в первую очередь, о собственном служебном положении и прикрываясь лозунгами о патриотизме, в действительности ради выполнения спущенного сверху плана, идут на неприкрытое “патриотическое душегубство” [4, 353], которое считают вполне оправданным и окупаемым добытыми полезными ископаемыми. Для Артеева неуместно и неприлично говорить о сколько-нибудь разумном отношении к человеческим жизням, ведь заключённые - это те отщепенцы, жалеть которых не имеет никакого смысла.
События в рассказе при всей своей внешне размеренной эпичности развиваются довольно динамично, и динамика эта связана, в первую очередь, с высокой степенью драматичности происходящего. Драматизм создавшегося положения для подневольных работяг возникает в тот момент, когда после отпала горной породы взрывником Гришиным, над головами отграбщиков и откатчиков неожиданно обнаруживается “ложная кровля”, т. е. многотонный “корж” толщиной в полметра гранита, грозящий в любой момент обрушиться на работающих в забое: “Вспышка соляра была достаточно яркой, чтобы осветить не только стены до самого верха, но и потолок зоны. И тут Гришин увидел что-то такое, что заставило далеко не робкого взрывника чуть не вскрикнуть и оглянуться на выход из забоя” [4, 319]. После недолгих размышлений о сложившейся чрезвычайной ситуации решено было сообщить начальству. Но, зная о колымских порядках, мало кто верит в то, что Артеев разрешит обрушить висящий корж на ещё не вывезенную из рудника богатую касситеритом породу.
Начальство долго ждать себя не заставило, явившись в забой. “Вместе с начальником участка в выработку пришёл маркшейдер Тиц <…>” [4, 326], безрезультатно пытавшийся как-то повлиять на здравый смысл Артеева, который, если и был когда-то у последнего, то остался далеко на материке. Тиц предложил самое правильное решение в этих условиях - следовать установленным правилам безопасности ведения горных работ, т. е. “вывести из забоя людей и обрушить пласт взрывом” [4, 329]. Однако деловые соображения маркшейдера (которого лагерное начальство понимало не иначе как “фрица с птичьими правами” [4, 326]) никак не могли уже повлиять на деспотичного Артеева, чьё решение было безапелляционным, поскольку возражений молодой начальник не терпел: “- Нет, заваливать сегодняшнюю отбойку пустой породой нельзя! Обрушим кровлю, когда уберём её отсюда (т. е. отбитую горнорудную массу. - Ч. Г.). Каких-нибудь полсмены корж, авось, продержится…” [4, 330]. Артеев убеждает маркшейдера в том, что в горизонтальной жиле сверху касситерита нет, но дальнейшие события полностью опровергнут так убедительно звучащие (прежде всего, для самого Артеева) слова. Своим “авось” начальник, наделённый первобытной психологией рабовладельца, констатирует своё отношение к арестантским жизням в условиях каторги. Поэтому вполне понятным становится его отказ соблюдать элементарные правила техники безопасности. По запроволочной логике Артеева, как раз техника безопасности мешает работе, и без этого ненужного довеска он вполне знает, что следует делать и как выполнять план. “Авось” - закономерно необходимое звено в рассуждениях начальника. При этом Артеев всецело понимает риск создавшегося положения для рудокопов, до которых ему, впрочем, нет никакого дела, кроме узко утилитарного:
“- Горизонтальная наверху вряд ли пустая! Все кварцевые включения здесь - результат разлома и смещения одной и той же жилы.
- А если всё-таки пустая? А кроме того, видите, какие там плиты! Без дробления взрывным способом их отсюда не вывезти! А я не хочу на сегодняшней планёрке краснеть!
- Но люди… - снова заикнулся было Тиц.
- Что люди? - уже раздражённо крикнул Артеев. - Это вы должны были о людях подумать, когда карту этой выработки составляли!” [4, 331]. Нельзя не отметить вохровскую манеру ведения диалога со своими подчинёнными Артеева. Кроме того, начальник участка совершенно безосновательно переваливает вину “с больной головы на здоровую”, обвиняя во всех настоящих и возможных будущих бедах маркшейдера. Повествователь так объясняет приведённый выше фрагмент диалога: “Никто лучше Артеева не знает, что в образовании ложной кровли маркшейдер не виноват. Рудничные геологи ведут доразведку местных залеганий кое-как. Они заняты, главным образом, недалёкой перспективой, так как рудник истощается. И над ними, как и над всеми здесь, довлеет исконный дальстроевский “давай-давай!” И тем не менее, Артеев недвусмысленно намекнул сейчас, что в случае чего он не преминет всю вину взвалить на своего маркшейдера. Тогда формально всё будет обставлено так, что никто за неё отвечать не будет. Замечание Артеева, безусловно, является только предупреждением маркшейдеру, чтобы тот не вздумал обратиться с сообщением о корже в девятой (штольне. - Ч. Г.) к главному инженеру или рудничному инженеру по технике безопасности. Вот тогда-то он и напорется на то, за что борется! Но Тиц и не думал обращаться к начальству. Это было бы не только опасно для него, но и бесполезно” [4, 331]. В связи с этим отметим ещё и ту весьма незамысловатую роль, которая отводилась в лагере инженеру по технике безопасности. Главное, что он должен был делать здесь - регистрировать несчастные случаи, которые, по мнению начальства, “враги народа” иногда устраивали себе сами, чтобы получить “вожделенную инвалидность” [4, 332]. Ведь по этой вохровской логике, “заключённый <…> спит и видит, как бы ему остаться калекой, чтобы не работать!” [4, 332]. Формально начальство право - именно поэтому (“чтобы не работать”) зэка готовы идти на умышленное членовредительство (“саморубство”). Но причины такого отношения каторжан к самим себе колымское начальство нисколько не интересуют. Ответ для «вершителей судеб» был заранее ясен - потому что они “враги народа”, вредители и диверсанты.
Причины членовредительства становятся понятны по мере знакомства с первобытными условиями существования на колымской каторге. Начнём с того, что в лагере у рудокопов не было в достаточном количестве самого необходимого - воды и дров. Вода для питья (только мутная) была лишь у привилегированных заключённых, большинство же утоляло жажду сухим снегом. Спички были лишь у большого начальства. Обладатели карбидовых ламп почитались за счастливцев, а аккумуляторные лампы были только у высоких начальников. Новая ватная одежда работяг в условиях подземных работ через месяц превращалась в наряд огородного пугала. У рудокопов всегда существовал риск оказаться под завалом. Мазутные факелы для подземного освещения так чадили, что рудокопы ещё перед началом работы были черны, как шахтёры в конце смены, а за более чем двенадцатичасовые подземные смены люди успевали прокоптиться насквозь. Вентиляции под землёй не было совсем. Крайне досаждал удушливый запах используемой под землёй нитронафталитовой взрывчатки, по инструкции предназначенной только для открытых работ. Ко всем бедам добавлялись профессиональные болезни, массовый травматизм, колымский холод и постоянное недоедание [4, 308 - 312]. Условия труда и жизни были такими, что кажется невозможным проявление здесь какого бы то ни было энтузиазма. Для “пробуждения” этого энтузиазма зачастую использовались проверенные ещё в рабовладельческую эпоху методы воздействия - побои, лишение еды и т. д. Как пишет в своих воспоминаниях колымчанин Г.К. Вагнер, «надо было работать так, чтобы не попасть снова в РУР (роту усиленного режима. - Ч. Г.), всяческий же “трудовой энтузиазм” у меня совершенно отсутствовал <…>. Я знал, что “трудовой энтузиазм” ведет к надрыву сил и к смерти. За наши жизни никто не беспокоился. Цена их равнялась нулю” [1, 121].
После того, как в нафталитовом дыму угорела целая бригада каторжан, заведующая санчастью рудника попыталась заикнуться главному инженеру о нежелательности применения зловредной взрывчатки в подземных выработках. На это начальник разразился гневной патриотической речью и “<…> резко напомнил ей в присутствии посторонних, что сейчас война и не время заниматься нежностями. После артобстрела на фронте в укрытиях бойцов и не такой ещё, наверно, газ бывает! А у нас тут тот же фронт - добыча стратегического сырья!
Подобная аргументация считалась в те годы совершенно неотразимой. Особенно модной она была среди колымского каторжанского начальства, никогда не видевшего фронта и гарантированного от него на будущее. Возможно, что некоторым из этого начальства даже импонировало ощущение, что и они руководят фронтом, на котором гибнут люди, а не каким-нибудь мирным хозяйством. Это усиливало эффект сопричастности к всенародному делу, достигаемый, как это нередко бывает, целиком за чужой счёт” [4, 314]. Вот и Артеев, вероятно, ощущал себя бравым фронтовиком, героически спасающим родину от “врагов народа” - внутренних фашистов.
Символически выглядит жест взвешивания плантатором Артеевым в руке куска горной породы с примазкой (корж пока ещё висел над головами) - чёрными кристаллами оловянного камня. Артеев как будто решал “<…> таким образом вопрос, чем ему выгоднее сейчас рискнуть: жизнью нескольких зэков или сегодняшним планом по кондициям добытой руды?” [4, 329]. В действительности вопрос уже был решён молодым и честолюбивым карьеристом, которому было заранее понятно, что планом жертвовать ни в коем случае нельзя (“не краснеть же на планёрке!”), а людей в случае чего списать вполне можно: “Нет ничего проще, как списать погибшего в лагере заключённого” [2, 57], - пишет Георгий Демидов в рассказе “Амок”.
Нельзя не отметить в рассказе такую деталь: люди из звена Ткаченко и перед лицом смерти сохраняют не только человеческое достоинство, но и чувство юмора. Приведём фрагмент диалога откатчика Жартовского (случайно увидевшего, как звеньевой и “аммональщик” при свете вспыхнувшего факела тревожно смотрят в потолок забоя) и Ткаченко:
“- Що там такэ, дядьку Ткаченко?
“Дядько” хотел было на него просто прикрикнуть, но затем хохляцкая склонность к затейливым ответам взяла в нём верх и звеньевой сделал вид, что тоже всматривается в темноту потолка:
- Понимаешь, хлопче, напысано там щось…
- Напысано? - изумился тот, - що ж там напысано?
- А то, что нечего рот по-дурацки разевать! Иди к своему коппелю!” [4, 322]. Чуть позже, понимая, что напрасно накричал на своего работягу, Ткаченко “<…> догнал вагонку Жартовского уже на выходе из забоя и подцепил на неё свой факел (факел в этих пещерных условиях мог иметь не каждый работяга. - Ч. Г.): - На ось! А то ещё хребты один другому на уклонах переломаете” [4, 323].
Приведём ещё пример не злого подтрунивания из диалога заключённых работяг. Тема - еда, одна из злободневных в лагере:
“- Я тильки на третий день стахановского наедаюсь трошки, - сказал Жартовский. - А до того як к Арутюнову попав, ни одного дни не наидавси…
- А я наедался! - хвастливо заявил Зеленка.
- Как же это тебе удалось? - насмешливо спросил Прошин. - Тебя чтоб накормить, такой вот коппель каши надо!
- Коппель не коппель, а целое ведро каши на троих раз съели!
- И где же вам такое счастье подвалило?
- А у совхози… Як привезли нас туда, так я ещё с двумя доходягами забрались на свиноферму и полмешка отрубей спёрли. И сала нерпичьего отакой шматок… Там его поросятам вместо рыбьего жиру дают…
- И что же дальше было?
- А что было? Заварили мы те отруби с тем салом, да как наелись!
- За один раз полмешка отрубей съели?
- Мало не полмешка… Один так наелся, что его к лекарю свезли. Чуть там дуба не врезал…
- Не ты часом?
- Нет, не я. Тот мужик потом помер…
- А у вас в Белоруссии всегда отруби едят? - продолжал свой иронический допрос Прошин.
- Зачем всегда? - обиделся белорус, - только в голодуху. А так у нас бульба… <…>” [4, 339].
Безусловно, люди из звена Ткаченко, выполнявшие приказ начальника, понимали нависшую над ними смертельную опасность, хотя у кого-то из наиболее наивных из них всё же сохранялась какая-то вера в случай и слабая надежда на изменение ситуации к лучшему. “Живая жизнь” Колымы вскоре убедительно докажет, что здесь не место для иллюзий о каких-то мифических правах рабов.
Тем не менее, было бы не совсем правильно всю вину за случившееся возлагать исключительно на деспота Артеева, поскольку “выполнение плана любой ценой было здесь почти официальным девизом. Все, от начальника горнорудного управления до последнего бригадиришки знали, что срыв добычи стратегического сырья в установленном количестве приравнивается к государственному преступлению. А вот количество крови, на которой замешено это сырьё, никого особенно не интересует. Тем более что это кровь людей второго и третьего сорта, всяких там уголовных преступников и врагов народа” [4, 331]. Ещё раз отметим очевидное: трагедии можно было бы избежать, если бы люди что-нибудь значили для колымских и московских начальников, однако единственное, что нужно было от “белых негров” на Колыме - это выполнение процентов плана.
Закономерным результатом некомпетентных действий хозяев жизни и смерти заключённых стала гибель звена Ткаченко. В живых остался случайно не попавший под обрушение кровли Зеленка. Не удивительно, что в пещерных условиях колымской шахты, во время гибели звена забойщиков, у одного случайно уцелевшего (Зеленки), бывшего во время обрушения «коржа» на откаточном пути в штреке, возникает крайне противоречивое чувство сходящего с ума человека. Это и “<…> инстинктивный страх перед одиночеством, безмолвием и мраком <…>” [4, 345], и древний инстинкт, погнавший его в сторону забоя к своим [4, 345], где он увидел в непроницаемой тьме могилу, в которой оказались погребены его товарищи.
У Зеленки, боявшегося полутёмных подземных ходов и выработок рудника, был ещё и “<…> суеверный страх перед неодолимыми силами природы, от которых свободен дикарь более нового, городского типа” [4, 346]. Страх и первобытный ужас, связанный с гибелью забойщиков, явились причиной появления в воображении Зеленки картин, знакомых древним дикарям и примитивным народам современности: “Сейчас Зеленке представилось, что холодная и угрюмая гора, в недрах которой копошатся люди, сознательно и справедливо враждебна к ним. И что она последовательно уничтожает всех, кто кощунственно буравит её тело, поглощая и растворяя их в себе. Многих рудокопов поглотила уже эта сопка, и в их числе тех пятерых, которых она только что погребла под плитами обвала. Из дыры забоя, в котором, наверно, было уготовано место и ему, на Зеленку, казалось, холодно дохнула сама смерть” [4, 346 - 347].
Выживший Зеленка, по специфическим законам колымского гуманизма, скорее всего тоже попадёт в разряд обитателей загробного мира, так как бригадир (Арутюнов), особо не задумываясь, спишет обессилевшего работягу в обычную бригаду, в которой смертность выше, чем в стахановской. Каким бы душевным человеком Арутюнов ни был, живёт он по блатарскому (и бригадирскому) принципу “умри ты сегодня, а я - завтра”.
После обрушения (в результате взрыва на соседнем участке) “сдетонировавшей” ложной кровли и гибели звена рудокопов инквизиторский талант Артеева находит себе новое применение. Под его руководством составляется документ (акт), в котором почти всё - грубая фальсификация, совершенно искажающая истинную картину произошедшего. Приведём характерные фрагменты этого канцелярского сочинения: “<…> после того, как ему (т. е. Артееву. - Ч. Г. ) стало известно об образовании в промзоне № 9 ложной кровли, было отдано распоряжение работающему в ней звену вторых во главе с и. о. старшего рабочего, з / к <…> Ткаченко, немедленно оставить опасный забой. Однако, злоупотребив невозможностью для начальника участка проследить за выполнением его распоряжения, звено продолжало работу под ложной кровлей <…>. Вследствие недисциплинированности, проявленной з / к Ткаченко и его звеном, в результате обрушения ложной кровли последовала немедленная смерть…” [4, 354 - 355]. Так горный инженер Артеев технологическую неполадку, устранению которой он должен был способствовать, превратил в гибель людей, а собственную некомпетентность и халатность переложил на самих погибших. При этом Артеев демонстрирует чувство юмора по отношению к только что погибшим «врагам народа». А почему бы не пошутить, если «каждый начальник прииска знал, что за людей с него не спросят <…>» [7, 118]. Артеев и шутит с пришедшими на место происшествия лекпомом и двумя санитарами:
«- Здравствуйте! - снял перед начальником свою ежовку фельдшер-заключённый: - “Мы за ранеными, если есть…”
- Здорово, помощник смерти! - иронично ответил Артеев. - А насчёт раненых рановато пришли… - Он посветил на высокую груду каменных плит внутри выработки. - Пожалуйте дня через три, когда эту кучу разберём…
- Ясно, гражданин начальник! - усмехнулся понявший шутку фельдшер» [4, 351 - 352]. Очевидно, что шутить так может только тот, кто чувствует свою абсолютную безнаказанность, человек, который и человеком-то называться уже не может.
Таким образом, к гибели людей привело не нарушение звеном Ткаченко дисциплины, как следовало из сфальсифицированного акта, а исключительно рабовладельческая психология начальника второго участка. Очевидно, что и после случившегося Артеев не склонен рассматривать гибель людей как трагедию, более того, он искренне радуется обнаруженному в обвалившемся корже большому количеству касситерита.
Финальная сцена, в которой полуобезумевший Зеленка пытается убедить составителей липового акта о гибели людей в том, что он ещё живой показательна в том смысле, что доказывать, собственно, ничего и не нужно, поскольку обессилевший работяга, не выполняющий плана, уравнивается в правах с теми, кто уже лежит под коржом, а заодно и с теми, кто работает в обычных бригадах и кому дорога “под сопку”.
Остаётся лишь констатировать, что проблема “ресурсосбережение - человек” в каторжных условиях Колымы решалась вполне варварскими, хищническими способами, и вина в этом тех, кто гнал подневольных работников любой ценой выполнять план. Об одном из многочисленных каторжных северных мест Ю.О. Домбровский, отбывавший свой срок на Колыме (а затем и в Озёрлаге), скажет: “Здесь нужно было <…> водрузить крест - огромный, гранитный, такой, который можно было бы видеть за пятьдесят вёрст, столько в этом месте было положено жизней. Да и положено-то как?! Глупо, походя, без всякой пользы и нужды” [5, 289]. Очевидно, что проблема “ресурсосбережение - человек” не должна решаться без человечного отношения к самому человеку, который не может быть только средством, орудием или инструментом для добывания чего бы то ни было. И вряд ли эта аксиома нуждается в каком-либо доказательстве. К сожалению, в недавней истории страны - и особенно в её тюрьмах и лагерях - антигуманное отношение к человеческой жизни было обычным явлением. К ещё большему сожалению, идея об оправдании цели средствами, внедрявшаяся в сознание миллионов людей в течение долгих лет, жива до сих пор, несмотря на то, что основным средством для “великих” идей XX века (коммунизма, фашизма…) были именно люди. Как справедливо писал всё тот же Ю. О. Домбровский: «Если уничтожать не за что-то, а во имя чего-то - то остановиться нельзя» [6, 697].
Литература
1. Вагнер Г.К. Из глубины взываю... (De profundis) / Г.К. Вагнер. - М. : Круг, 2004. - 271 с.
2. Демидов Г.Г. Чудная планета : рассказы / Г.Г. Демидов // сост., подгот. текста, подгот. ил. В.Г. Демидовой. Послесл. М. Чудаковой. - М. : Возвращение, 2008. - 360 с.
3. Демидов Г.Г. Оранжевый абажур : повести / публикация В. Демидовой. Предисловие М. Чудаковой. - М. : Возвращение, 2009. - 376 с.
4. Демидов Г.Г. Любовь за колючей проволокой : повести и рассказы / Г. Г. Демидов // публикация В. Демидовой. Предисловие М. Чудаковой. - М. : Возвращение, 2010. - 360 с.
5. Домбровский Ю.О. Из записок Зыбина / Ю.О. Домбровский // собр. соч. : в 6 т. / ред.-сост. К. Турумова-Домбровская. Худ. В. Виноградов. - М. : ТЕРРА, 1993. - Т. 4. - С. 289 - 314.
6. Домбровский, Ю.О. К историку / Ю.О. Домбровский // собр. соч.: в 6 т. / ред.-сост. К. Турумова-Домбровская. Худ. В. Виноградов. - М. : ТЕРРА, 1993. - Т. 5. - С. 697.
7. Шаламов, В.Т. Собрание сочинений : в 4 т. / В.Т. Шаламов // сост., подгот. текста и примеч. И. Сиротинской. - М. : Худож. лит., 1998. - Т. 2. - 624 с.
Чеслав Горбачевский, кандидат филологических наук, доцент, Южно-Уральский государственный университет