Наталья Кнэхт. Шаламов и Андрей Платонов
Отрывок из статьи кандидата философских наук (Московский институт электронной техники) Натальи Петровны Кнэхт "Антропология времени в зеркале малой литературы". Опубликована в сборнике "Антропология времени", Гродно, ГрГУ им. Я. Купалы, 2017, электронная версия - на сайте Гродненского государственного университета, Беларусь.
"Вопрос, который сейчас приобретает все большую актуальность, возможна ли сегодня большая литература? Или она перемещается на периферию культурного процесса? Похожие вопросы задаются сегодня и по отношению к искусству вообще: как возможно искусство? Что остается от искусства? Возможно ли сегодня появление таких литературных образцов, которые бы мы отнесли к великой русской литературе? Как известно, русская литература становится великой именно потому, что она приобретает статус мировой и представляет важнейшую смысловую структуру. В России, начиная со второй половины XIX века, вся империя становится «литературоцентричной». Литература выстраивается как составляющая имперского сознания, подкрепляется идеологически философией всеединства и поддерживается всеми институтами. В рамках XIX столетия литература заменяет все культурное пространство, структурирует опыт. Фактически мы не найдем ни одного опыта знания, ни одного социального института, которые могли бы соперничать в плане информационной емкости с тем опытом знания, который давала литература. Великие литературные произведения создавали общую иллюзию реальности, формировали вкусы, привычки, моду. Иначе говоря, «учили, как надо жить». В советской России, в эпоху сталинизма сохраняется имперское сознание, и литература сохраняет и регенерирует свое право на всеохватность и центральное место в культуре. Все информационные потоки подконтрольны и проходят жесточайшую цензуру. Завершается столетняя традиция появлением «Колымских рассказов» и «Архипелага ГУЛАГа». Заканчивается эпоха великой русской, или большой литературы. Меняется отношение к реальности и к способам ее описания. Начинается описание «скрытой» реальности, ее изнанки, когда ГУЛАГ становится истиной империи. Само описание ГУЛАГАа - невозможная вещь, потому что это описание уже не может быть литературой, той литературой, которую принято называть великой. Шаламов настаивает на том, что он не хочет писать литературу [9, с. 370]. Шаламов доказывает и показывает, что для обнаружения доказательств ГУЛАГа и их предъявления нужна другая, быть может, единственная форма, в которой достоверность факта не может быть опровергнута. И это литературная форма, но такой литературы, которая используется для документирования. Происходит перевертыш: важен не документ, который переходит в литературу, обыгрывается, дополняется, быть может, вымышленными деталями, и в итоге исчезает как документ, а наоборот, литература используется для передачи документа, и сама становится документом времени, документом эпохи. Шаламов утверждает невозможность нарратива. Он, как и Андрей Платонов, не может использовать старый язык. Они не создает язык, как это делает, например, Солженицын, продолжая традицию большой литературы. Речь идет о поиске принципиально нового языка. У Шаламова, как и у Платонова, язык - предатель, провокатор. Он не может передать нечеловеческое напряжение реальности. Показать весь ужас реальности, не пугая, а представляя ее как документ времени, когда литература выступает посредником документирования этого ужаса [10, с. 11-41].
9. Шаламов В. Собрание сочинений : в 4 т. / В. Шаламов. - М. : Художественная литература ; Вагриус, 1998. - Т. 4.
10. Подорога В. После ГУЛАГа / В. Подорога // Апология политического. - М. : Изд. Дом Высшей школы экономики, 2010. - 288 с.
"Вопрос, который сейчас приобретает все большую актуальность, возможна ли сегодня большая литература? Или она перемещается на периферию культурного процесса? Похожие вопросы задаются сегодня и по отношению к искусству вообще: как возможно искусство? Что остается от искусства? Возможно ли сегодня появление таких литературных образцов, которые бы мы отнесли к великой русской литературе? Как известно, русская литература становится великой именно потому, что она приобретает статус мировой и представляет важнейшую смысловую структуру. В России, начиная со второй половины XIX века, вся империя становится «литературоцентричной». Литература выстраивается как составляющая имперского сознания, подкрепляется идеологически философией всеединства и поддерживается всеми институтами. В рамках XIX столетия литература заменяет все культурное пространство, структурирует опыт. Фактически мы не найдем ни одного опыта знания, ни одного социального института, которые могли бы соперничать в плане информационной емкости с тем опытом знания, который давала литература. Великие литературные произведения создавали общую иллюзию реальности, формировали вкусы, привычки, моду. Иначе говоря, «учили, как надо жить». В советской России, в эпоху сталинизма сохраняется имперское сознание, и литература сохраняет и регенерирует свое право на всеохватность и центральное место в культуре. Все информационные потоки подконтрольны и проходят жесточайшую цензуру. Завершается столетняя традиция появлением «Колымских рассказов» и «Архипелага ГУЛАГа». Заканчивается эпоха великой русской, или большой литературы. Меняется отношение к реальности и к способам ее описания. Начинается описание «скрытой» реальности, ее изнанки, когда ГУЛАГ становится истиной империи. Само описание ГУЛАГАа - невозможная вещь, потому что это описание уже не может быть литературой, той литературой, которую принято называть великой. Шаламов настаивает на том, что он не хочет писать литературу [9, с. 370]. Шаламов доказывает и показывает, что для обнаружения доказательств ГУЛАГа и их предъявления нужна другая, быть может, единственная форма, в которой достоверность факта не может быть опровергнута. И это литературная форма, но такой литературы, которая используется для документирования. Происходит перевертыш: важен не документ, который переходит в литературу, обыгрывается, дополняется, быть может, вымышленными деталями, и в итоге исчезает как документ, а наоборот, литература используется для передачи документа, и сама становится документом времени, документом эпохи. Шаламов утверждает невозможность нарратива. Он, как и Андрей Платонов, не может использовать старый язык. Они не создает язык, как это делает, например, Солженицын, продолжая традицию большой литературы. Речь идет о поиске принципиально нового языка. У Шаламова, как и у Платонова, язык - предатель, провокатор. Он не может передать нечеловеческое напряжение реальности. Показать весь ужас реальности, не пугая, а представляя ее как документ времени, когда литература выступает посредником документирования этого ужаса [10, с. 11-41].
9. Шаламов В. Собрание сочинений : в 4 т. / В. Шаламов. - М. : Художественная литература ; Вагриус, 1998. - Т. 4.
10. Подорога В. После ГУЛАГа / В. Подорога // Апология политического. - М. : Изд. Дом Высшей школы экономики, 2010. - 288 с.