Лариса Жаравина, Екатерина Зинченко. Жизнетекст и символ в рассказе "Житие инженера Кипреева"
Статья опубликована в журнале "Славянские чтения", №11 (17), 2018, Кишинэу, Молдова. Электронная версия - на сайте журнала.
_________
Жизнетекст и мифологизаторство: анализ рассказа В.Т. Шаламова "Житие инженера Кипреева"
В статье анализируется один из наиболее известных рассказов В.Т. Шаламова в контексте оппозиции мифотекст/жизнетекст. Характеризуется художественное мышление автора в аспекте соотношения «растительных» мифологем с их проекцией на проблемы литературной антропологии. Раскрывается внутренний смысл преобразования реальной ситуации в художественный образ амбивалентного плана. Привлечение воспоминаний о прототипе главного героя рассказа раскрывает условность процесса мифологизации, преодолевающей ограниченность миметических представлений о литературе.
Одну из задач литературы XX века В.Т. Шаламов видел в том, чтобы восстановить художественную преемственность, связав концы разрубленной «ариадниной нити <...>» [7: 6, 412]. Связующим началом явились мифо-архетипические мотивно-образные комплексы, важнейшей составляющей которых стала растительная символика. Так, «очень серьезное дерево» - лиственницу - писатель считал «деревом Колымы, деревом концлагерей». Один лишь «слабый настойчивый запах» ее веточки, поставленный в банку с хлорированной московской водой, был способен пробудить память о «миллионах трупов - людей, погибших на Колыме». Не случайно ветка лиственницы воскресла именно в той квартире, хозяева которой удочерили девочку умершей в больнице матери-заключенной, словно выполняя «какой-то личный долг» [7: 2, 278-280].
Так нехитрый аксессуар древнейшей магии в контексте современности возродил древнейшие ассоциативно-мифологические представления: ветвь - весть, т.е. слово, звук, голос и т.д. - те вещественные и невещественные феномены, которые проецируются на миф о Золотой ветви [4, 72 - 74].
Было в тайге и другое, «особое дерево», которое можно назвать растительным «двойником» человека. Это стланик, «дальний родственник кедра, кедрач», стволы кустов которого напоминали человеческие руки. Но дело не во внешнем сходстве: стланик неприхотлив; он, как и колымский лагерник, всеми отростками упорно цепляется за жизнь «и растет, уцепившись корнями за щели в камнях горного склона <...>». Но, как и человек, стланик беззащитен перед обманом и унижением: если рядом с согнувшимся по-зимнему кустом развести костер, стланик встанет, обрадовавшись ложной вести о приходе весны. «Костер погаснет - и разочарованный кедрач, плача от обиды, снова согнется и ляжет на старое место. И его занесет снегом» [7: 1, 180].
Можно выделить и еще один травянистый «близнец» человека. Причем, человека непростого, как говорится, «себе на уме», могущего одновременно выступать в качестве друга и врага, т.е. символизирующего амбивалентное начало. Это кипрей. Именно так автор назвал стихотворный цикл, вошедший в «Колымские тетради», и написал несколько стихотворений, обыгрывающих свойства растения. Вот одно из них, созданное в «постколымский» период с целью «понять суть Дальнего Севера, немного отступая по времени» [7: 3, 480]. Оно звучит так: «Огонь - кипрей! Огонь - заря! // Костер, внесенный в дом. И только солнце января // Не смеет быть огнем. Оно такое же, как встарь, // Внесенное в тайгу, Оно похоже на янтарь, /Расплавленный в снегу <...>» [7: 3, 358].
Кипрей - «огонь» по многим причинам. Во-первых, растение выделяется высоким прямым стеблем и ярко- розовыми факелами-цветами. Во-вторых, в народе его называют иван-чаем, который, будучи растением медоносным, наполняет застуженные душу и тело медовой сладостью и теплом. Но главная черта кипрея заключается в том, что он «чует» лесные пожары и поселяется на выжженной земле, возрождая плодородный слой почвы. Об этом написано в другом стихотворении:
«Там был пожар, там был огонь и дым. Умерший лес остался молодым. Ища следы исчезнувших зверей, В лиловый пепел вцепится кипрей. И знаки жизни, что под цвет огня, Раскинет у обугленного пня - И воскресит таежную траву, Зверей, и птиц, и шумную листву» [7: 3, 373].
Однако эти качества, в высшей степени позитивные, таят опасность противоположного свойства. Будучи растением травянистым, кипрей не обладает, естественно, ни несгибаемым стволом лиственницы, ни ползучей жизнестойкостью стланика. В отличие от лесных собратьев, он легко поддается механическому воздействию: как известно, из его стеблей вьют веревки. Напомним, что и библейская традиция предлагает двусмысленные коннотации травы и всего, что с ней связано. Сравним: «<...> вот, Я дал вам <...> всякое дерево», - провозгласил Господь (Быт. 1, 29); «Все деревья в поле будут рукоплескать вам» (Ис. 55, 12); «<...> да ликуют вместе все деревья дубравныя» (Пс. 95, 12).
Контексты с упоминанием травы иного рода: «Дни человека, как трава; как цвет полевой, так он цветет» (Пс. 102, 15); «<... > нечестивые возникают, как трава, и делающие беззаконие цветут, чтобы исчезнуть навеки» (Пс. 91, 8); «<...> всякая плоть - как трава, и всякая слава человеческая - как цвет на траве: засохла трава, и цвет ее опал <...>» (1 Пет. 1, 24 - 25) и т.п.
Но главная проблема в том, что, расцветая яростным пышным цветом на месте пожарищ, кипрей способен своим всепожирающим огнем «скрыть в траве, в листве любое человеческое дело - хорошее и дурное», ибо «трава еще более забывчива, чем человек» [7: 1, 399].
Именно об этом пишет Шаламов в рассказе «Перчатка», рисуя постлагерную Колыму, где уже ничего не напоминает о былом: «Документы нашего прошлого уничтожены, караульные вышки спилены, бараки сравнены с землей, ржавая колючая проволока смотана и увезена куда-то в другое место. На развалинах Серпантинки процвел иван-чай - цветок пожара, забвения, враг архивов и человеческой памяти» [7: 2, 283].
На наш взгляд, этико-культурологическое значение древесных реалий проявляется не только в природоописаниях Шаламова, но и является формой кодирования интенций широкого поля действия, в том числе относящихся к антропосфере, что переводит художественный образ из бытового и субъективно-психологического планов в мифолого-символический.
Так, лиственница проецируется на Arbos Mundi, его многочисленные литературные модификации до уподобления языковых моделей древовидным конструкциям в трансформационно-генеративной грамматике Н. Хомского («лингвистическое дерево»). Более того, Шаламов отождествлял ее с библейским древом познания добра и зла, заметив, что именно она, «не яблоня, не берёзка», стояла «в райском саду до изгнания Адама и Евы из рая» [7: 2, 279]. Перенося мифологему лиственницы в область художественной характерологии, прежде всего, выделим в «Колымских рассказах» образы, выстроенные по принципу духовной вертикали. К таковым, бесспорно, относится Крист, герой явно автобиографического плана, чья поведенческая модель непосредственно соотносится с фактами из жизни самого писателя, его этической установкой. «Горжусь, что решил в самом начале, еще в 1937 году, что никогда не буду бригадиром, если моя воля может привести к смерти другого человека <...>» [7:4, 626], - подытоживал свой лагерный опыт Шаламов. В итоге «метафора вертикальной структуры сознания» в конечном счете «согласуется с традиционной вертикальной метафорой религиозного дискурса» [6, 52]. Можно сказать, что Крист - человек-лиственница, который, духовно возвышаясь, принимает на себя удары судьбы в соответствии с заповедями христианского персонализма.
Однако лагерная действительность выдвигала большей частью ментально-характерологические структуры, которые можно назвать ризоморфными. В среде, где отсутствует ценностная доминанта-вертикаль, человек раздерган, расстроен, духовно дезорганизован, что позволяет инстинктам расшатывать его внутреннее «я». Тем не менее, находясь в состоянии перманентной переходности между бытием и небытием, он осваивает «приемы захвата, укуса, перелома» [7: 1, 143], стремясь, прежде всего, выжить.
Это не герой-лиственница, но персонаж-стланик, деструктурированный антропологический тип [3, 73 - 92].
Наконец, находясь в толпе, т.е. особой манипулятивной зоне, лагерник легко становится объектом спекулятивных маневров начальства: из него, как из кипрея, можно сколько угодно «вить веревок», добиваясь абсолютного обезличивания.
На наш взгляд, все эти три типа, символизируемые растительными мифологемами, в разной степени реализованы в одном из лучших рассказов Шаламова с «говорящим» названием: «Житие инженера Кипреева».
Бывший инженер-физик Харьковского физического института, в котором раньше всех стали разрабатываться проблемы атомной промышленности, знавший себе цену и твердо веривший в торжество справедливости, был уверен, что его талант инженера будет отмечен по достоинству, что он «найдет путь к досрочному освобождению, сумеет вырваться на волю, на материк» [7: 2, 154]. И ситуация создавалась в высшей степени благоприятная, т.к. Кипреев сумел наладить то, что имело общегосударственное значение: создать цех по ремонту вышедших из строя электроламп - главного дефицита Колымы. «Результат был блестящим <...> Государство получило огромную выгоду, военную выгоду, золотую выгоду» [7: 2, 157].
Казалось бы, есть резон облегчить судьбу талантливого инженера. И начальство действительно, пошло навстречу, решив наградить изобретателя не двойным зачетом рабочих дней, как положено, даже не обещанием более скорого освобождения, а поношенным костюмом, присланным по лендлизу. Инженер Кипреев, казалось, стерпел обиду, но, выйдя к столу, «ярко освещенному лампами, - его лампами», выговорил громко и четко: «Американских обносков я носить не буду» [7: 2, 158], за что получил восемь лет дополнительного срока.
Но и на этот раз нежданный и несправедливый поворот судьбы был встречен достойно. Ясно, что по своим мировоззренческим установкам это был характер с твердым «древесным» стволом, на что, в частности, намекает фонетическая соотнесенность фамилии героя с кипарисом, о котором в Книге пророка Осии обещано: «Я буду как зеленеющий кипарис; от Меня будут тебе плоды» (Ос. 14, 9).
Но речь идет все-таки не об инженере Кипарисове, а об инженере Кипрееве. Да, то, что было мечтой многих (теплые, хотя и поношенные американские вещи), для героя стало оскорблением, сопряженным с величайшей ложью. Восстановленная им лампочка, освещавшая рабский труд колымчан, как огонь костра, второпях разожженный промерзшим человеком, но посуливший стланику наступление тепла, светили одним и тем же обманным светом. Но когда костер погасал (как помним), разочарованный стланик, «плача от обиды», ложился на старое место.
Так и Кипреев, приближаясь к человеку-стланику, после освобождения вновь вернулся на Север. Не удалось подняться ни кустарнику, чтобы распрямить свои лохматые лапы-ветви, ни персонажу, пытавшемуся обрести иное бытие. Законы Севера - и природные и человеческие - оказались неумолимы. Формируется закономерная концептуальная цепочка: обманчив свет костра, пообещавший стланику весеннее тепло - обманчив свет инженерной мысли в условиях рабского труда - сама же электрическая лампочка бессильна заменить редкое на Колыме солнце.
Однако если продолжить параллель между растительным и человеческим мирами, то окажется, что кедровый кустарник как хвойный «двойник» человека по- житейски умен и мудр. Его мудрость - мудрость самой жизни; она онтологична. Смиряясь с погасшим костром и вновь ложась на старое место, кедрач хорошо знает, что придет весна, и корявые стволы-ветви вновь воспрянут и поднимутся вверх, к истинному солнцу, тогда и раскроется для жизни и радости его истосковавшаяся «душа». Однако Кипреев вернулся на Север вовсе не для того, чтобы продолжить научные изыскания, а просто, чтобы дожить до пенсии.
Кстати, есть в рассказе и еще один мотив, позволяющий увидеть житие инженера Кипреева в неоднозначном ракурсе. Это мотив зеркала. Автор, по его признанию, долго хранил обломок стекла, «как будто поверхность воды замутилась, и река осталась мутной и грязной навсегда <...>» [7: 2, 159]. Это зеркало, подаренное тем же Кипреевым, тоже «след» его научного опыта, попытка наладить работу рентгеновского кабинета лагерной больницы. Более того, талантливый физик должен был обучить делу рентгенотехники доносчика из уголовников. И если бы тот научился, инженера послали бы в номерной лагерь для рецидивистов. Впрочем, как отмечает Шаламов, «Кипрееву было все равно» [7: 2, 160].
Тем не менее, вопреки коварствам судьбы, персонажу выпал редкий шанс отомстить за все злоключения, вернуть себе свое настоящее место уже в новой жизни, о чем рассказывает автор, повидавшись со своим героем через 15 лет. К сожалению, встреча обернулась полнейшим авторским разочарованием. Позиция Кипреева обескураживала: « - Ученым я уже не буду. Рядовой инженер - так. Вернуться бесправным, отставшим - все мои сослуживцы, сокурсники давно лауреаты. - Что за чушь. - Нет, не чушь. Мне легче дышится на Севере. До пенсии будет легче дышаться» [7: 2, 165].
«Сердце мое поражено, и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой», - поется в одном из псалмов (Пс.101, 5). Кипреев, естественно, не забывал есть хлеб, когда он у него был, но сердце персонажа действительно иссохло, пораженное Колымой. Разумеется, безнравственно упрекать персонажа в малодушии, наивной вере в справедливость, где ее не могло быть по определению, в необходимости контактировать с доносчиками, уголовниками и т.п. Но в главном упрекнуть можно и нужно: в гордыне, не позволившей вернуться к прежнему творчеству. Зависть к более удачливым сокурсникам и сослуживцам заставила зарыть талант в глубь земли, а самое житие инженера Кипреева обернулось в конце концов антижитием.
И в этом плане поэтический образ кипрея, выделявшегося огненными цветами на месте пожарищ, но поддающегося технической переработке, может быть трактован буквально: судьбе не только удалось сломать достойного человека, но и свить из него веревки, накрепко привязав к обывательским представлениям. Так реализовалась вторая часть евангельского изречения: «будут последние первыми, а первые последними» (Мф. 20, 14).
Поистине, инженер Кипреев оказался в итоге кипреем. Даже стланик, расползшийся своим корешками-щупальцами по поверхности камня, в своем упорстве достойнее его. О лиственнице же лучше Шаламова не скажешь: напоминая «о превратностях жизни», о физических и нравственных муках, она напоминает и «о верности и твердости, о душевной стойкости <...>» [7: 2, 278]. Но кипрей-«огонъ» сжег в памяти персонажа боль перенесенных испытаний. Ни стланик, ни тем более лиственница своему природному «предназначению» не изменяли. Кипрей тоже в принципе не изменил, но он, как мы говорили, амбивалентен.
Ввод в сферу литературной характерологии «растительных» измерений - не просто художественный прием, но выход за «социально-исторические и пространственно-временные рамки» [5, 295], что наделяет характерологические параметры обобщенным символико- мифологическим смыслом.
На основе проведенных сопоставлений рассказ Шаламова резонно характеризовать в рамках мифотекста. Но в действительности был еще и жизнетекст, который существенно отличается и в деталях, и в главном.
Дело в том, что у шаламовского героя был прототип: Георгий Георгиевич Демидов. Подававший большие надежды физик, научный сотрудник лаборатории Л.Д. Ландау, он в 1938 г. был арестован и осужден на 5-летний срок заключения, который предстояло отбывать на Колыме. Им действительно был возглавлен процесс по восстановлению вышедших из строя электролампочек, столь нужных ГУЛАГу. И, как отмечено в рассказе, вместо заслуженного досрочного освобождения в качестве «награды» изобретатель должен был получить американскую одежду по лендлизу. За демонстративный отказ, сопровождаемый воспроизведенной выше фразой, получил дополнительных восемь лет. Все эти факты, отмеченные Шаламовым, соответствуют миметическим представлениям о природе литературы.
Более того, границы мимезиса оказались крайне условными. С Демидовым Шаламов познакомился и подружился в Центральной больнице для заключенных (пос. Дебин), куда инженер поступил с дистрофией четвертой степени и где был оставлен работать рентгенотехником. В этот период автором вышеназванного рассказа, исполнявшим обязанности фельдшера, было написано стихотворение, посвященное другу:
«Ток включен. Дирижер-невидимка садится за пультом Перед облаком желтым с прокладкой свинца На вертящемся стуле, землей управляя как будто, И разглядывает будущего мертвеца» [8].
Однако в дальнейшем судьба развела двух незаурядных людей: Демидова ждал новый этап, и вплоть до 1965 г. Шаламов считал его погибшим. Поэтому в воспоминаниях 1962 г. писал: «Что же касается моих многих наблюдений, то самым умным и самым достойным человеком, встреченным мной в жизни, был некто Демидов, харьковский физик» [7: 4, 356]. На самом деле Г.Г. Демидов в качестве административно-ссыльного работал на севере Республики Коми, затем вплоть до пенсии занимал пост инженера-конструктора на Ухтинском механическом заводе. Как видим, ни о каком возвращении на Колыму речь не идет.
Но во время одной из его командировок в Москву состоялась встреча с автором «Колымских рассказов», положившая начало переписке. «<...> Наш случай пополнил архив доказательств верности поговорки о разнице между человеком и горой. Правда, мы еще не сошлись, но, как кажется, надежно вошли в сферу взаимного тяготения», - с такими словами Демидов обратился в первом письме к Шаламову [7: 6, 395].
Оказалось, что и Г.Г. Демидов пишет «лагерную» прозу, которая, конечно, не могла попасть в печать и, распространяясь нелегально, только с 2008 г. стала доступна широкой читательской аудитории.
Но, к сожалению, именно писательство явилось причиной «разрыва» отношений, что отмечает дочь Демидова Валентина Георгиевна: «<...> это были два очень сильных характера, и у каждого было своё мнение о том, как писать и что писать <...> Как я понимаю, Шаламов, в силу своего характера, не нашёл с ним верного тона». И все же, подчеркивает В.Г. Демидова, «авторитет Шаламова в литературе был для него безусловным, абсолютным» [2, 63 - 65].
Данные факты важны, по крайней мере, по двум причинам: во-первых, как дополнительный комментарий к шаламовскому произведению, восстанавливающий историческую и человеческую справедливость, ибо в реальности Демидов (Кипреев) был и остался человеком-лиственницей, ничего не забывшим и не простившим. «Будущему на проклятое прошлое...» - такие его слова выбрала дочь для определения позиции отца.
Но и сказанного недостаточно, поскольку, в силу уникальности своей личности, Демидов внес в «колымскую» тему некоторые новые нюансы. Выше говорилось, что в психологическом плане Шаламовым наиболее разработаны два типа личности, олицетворяемые мифологизированными образами лиственницы и стланика. В рассказе «Дубарь», что на языке лагерников означало покойника (кстати, это слово тоже «растительного» происхождения: производное от «дуб»), Демидов показал именно ту особенность «каторжанской психики», которую в какой-то мере символизировал травянистый кипрей: способность существовать в сомнамбулическом состоянии. Более «мягкие» условия работы (у Демидова речь идет о лагере, обслуживающем сельское и рыболовецкое хозяйство), видимо, породили этот тип человека-травы. Конечно, иногда хотелось «завыть и боднуть головой ближайший лиственничный ствол», но «свинцовая притупленность чувств и мыслей» оказывалась сильнее [1]. Прожитые дни, говоря словами Псалма, были, «как сон, как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает» (Пс. 89, 6). И только сильнейшее впечатление, которое испытал главный герой, хороня мертвого младенца, прожившего четыре часа жизни, породило какое-то сложное чувство, состоящее «из ощущения вины перед мёртвым ребёнком и чем-то ещё, давно уже не испытанным, но бесконечно тёплым, трогательным и нежным» [1]. Это была «мягкая и светлая печаль», поколебавшая устойчивое мифопоэтическое отождествление сон - смерть. «И ещё какое-то высокое чувство, которое, наверно, было ближе всего к чувству благодарности. Благодарности мёртвому ребёнку за напоминание о Жизни и как бы утверждение её в самой смерти» [1].
Конечно же, по-своему уникальный рассказ Г.Г. Демидова, как и все его творчество, заслуживают самостоятельного глубокого и скрупулезного анализа. Но общий вывод очевиден: мифотекст и жизнетекст, не отрицая диалога, часто вступают в отношения когерентности, взаимодополняя и взаимооспаривая друг друга.
Литература
1. Демидов Г.Г. Дубарь. URL: //https://shalamov.ru/context/14/. Обращение от 26. 01. 2018.
2. Демидова В. Г. «Будущему на проклятое прошлое...» // Шаламовский сборник: Вып. 4 / сост. В.В. Есипов, С.М. Соловьев. М., 2011. - С. 61-80.
3. Жаравина Л.B. «И верю, был я в будущем». Варлам Шаламов в перспективе XXI века: Монография. М., 2014.
4. Маковский М.М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках. Образ мира и миры образов. М., 1996.
5. Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 1976.
6. Хоружий С.С. Человек и его три удела. Новая антропология на базе древнего опыта // Вопросы философии. - 2003. - № 1. - С. 38-62.
7. Шаламов В.Т. Собрание сочинений: в 6 т. М., 2004-2005.
8. Шаламов В.Т. Ночью (В рентгенкабинете). URL: // https://shalamov.ru/events/84/. Обращение от 25. 01. 2018.
Жаравина Лариса Владимировна, доктор филологических наук, профессор (г. Волгоград, Россия)
Зинченко Екатерина Егоровна, кандидат филологических наук, МОУ лицей № 8 «Олимпия» (г. Волгоград, Россия)
_________
Жизнетекст и мифологизаторство: анализ рассказа В.Т. Шаламова "Житие инженера Кипреева"
В статье анализируется один из наиболее известных рассказов В.Т. Шаламова в контексте оппозиции мифотекст/жизнетекст. Характеризуется художественное мышление автора в аспекте соотношения «растительных» мифологем с их проекцией на проблемы литературной антропологии. Раскрывается внутренний смысл преобразования реальной ситуации в художественный образ амбивалентного плана. Привлечение воспоминаний о прототипе главного героя рассказа раскрывает условность процесса мифологизации, преодолевающей ограниченность миметических представлений о литературе.
Одну из задач литературы XX века В.Т. Шаламов видел в том, чтобы восстановить художественную преемственность, связав концы разрубленной «ариадниной нити <...>» [7: 6, 412]. Связующим началом явились мифо-архетипические мотивно-образные комплексы, важнейшей составляющей которых стала растительная символика. Так, «очень серьезное дерево» - лиственницу - писатель считал «деревом Колымы, деревом концлагерей». Один лишь «слабый настойчивый запах» ее веточки, поставленный в банку с хлорированной московской водой, был способен пробудить память о «миллионах трупов - людей, погибших на Колыме». Не случайно ветка лиственницы воскресла именно в той квартире, хозяева которой удочерили девочку умершей в больнице матери-заключенной, словно выполняя «какой-то личный долг» [7: 2, 278-280].
Так нехитрый аксессуар древнейшей магии в контексте современности возродил древнейшие ассоциативно-мифологические представления: ветвь - весть, т.е. слово, звук, голос и т.д. - те вещественные и невещественные феномены, которые проецируются на миф о Золотой ветви [4, 72 - 74].
Было в тайге и другое, «особое дерево», которое можно назвать растительным «двойником» человека. Это стланик, «дальний родственник кедра, кедрач», стволы кустов которого напоминали человеческие руки. Но дело не во внешнем сходстве: стланик неприхотлив; он, как и колымский лагерник, всеми отростками упорно цепляется за жизнь «и растет, уцепившись корнями за щели в камнях горного склона <...>». Но, как и человек, стланик беззащитен перед обманом и унижением: если рядом с согнувшимся по-зимнему кустом развести костер, стланик встанет, обрадовавшись ложной вести о приходе весны. «Костер погаснет - и разочарованный кедрач, плача от обиды, снова согнется и ляжет на старое место. И его занесет снегом» [7: 1, 180].
Можно выделить и еще один травянистый «близнец» человека. Причем, человека непростого, как говорится, «себе на уме», могущего одновременно выступать в качестве друга и врага, т.е. символизирующего амбивалентное начало. Это кипрей. Именно так автор назвал стихотворный цикл, вошедший в «Колымские тетради», и написал несколько стихотворений, обыгрывающих свойства растения. Вот одно из них, созданное в «постколымский» период с целью «понять суть Дальнего Севера, немного отступая по времени» [7: 3, 480]. Оно звучит так: «Огонь - кипрей! Огонь - заря! // Костер, внесенный в дом. И только солнце января // Не смеет быть огнем. Оно такое же, как встарь, // Внесенное в тайгу, Оно похоже на янтарь, /Расплавленный в снегу <...>» [7: 3, 358].
Кипрей - «огонь» по многим причинам. Во-первых, растение выделяется высоким прямым стеблем и ярко- розовыми факелами-цветами. Во-вторых, в народе его называют иван-чаем, который, будучи растением медоносным, наполняет застуженные душу и тело медовой сладостью и теплом. Но главная черта кипрея заключается в том, что он «чует» лесные пожары и поселяется на выжженной земле, возрождая плодородный слой почвы. Об этом написано в другом стихотворении:
«Там был пожар, там был огонь и дым. Умерший лес остался молодым. Ища следы исчезнувших зверей, В лиловый пепел вцепится кипрей. И знаки жизни, что под цвет огня, Раскинет у обугленного пня - И воскресит таежную траву, Зверей, и птиц, и шумную листву» [7: 3, 373].
Однако эти качества, в высшей степени позитивные, таят опасность противоположного свойства. Будучи растением травянистым, кипрей не обладает, естественно, ни несгибаемым стволом лиственницы, ни ползучей жизнестойкостью стланика. В отличие от лесных собратьев, он легко поддается механическому воздействию: как известно, из его стеблей вьют веревки. Напомним, что и библейская традиция предлагает двусмысленные коннотации травы и всего, что с ней связано. Сравним: «<...> вот, Я дал вам <...> всякое дерево», - провозгласил Господь (Быт. 1, 29); «Все деревья в поле будут рукоплескать вам» (Ис. 55, 12); «<...> да ликуют вместе все деревья дубравныя» (Пс. 95, 12).
Контексты с упоминанием травы иного рода: «Дни человека, как трава; как цвет полевой, так он цветет» (Пс. 102, 15); «<... > нечестивые возникают, как трава, и делающие беззаконие цветут, чтобы исчезнуть навеки» (Пс. 91, 8); «<...> всякая плоть - как трава, и всякая слава человеческая - как цвет на траве: засохла трава, и цвет ее опал <...>» (1 Пет. 1, 24 - 25) и т.п.
Но главная проблема в том, что, расцветая яростным пышным цветом на месте пожарищ, кипрей способен своим всепожирающим огнем «скрыть в траве, в листве любое человеческое дело - хорошее и дурное», ибо «трава еще более забывчива, чем человек» [7: 1, 399].
Именно об этом пишет Шаламов в рассказе «Перчатка», рисуя постлагерную Колыму, где уже ничего не напоминает о былом: «Документы нашего прошлого уничтожены, караульные вышки спилены, бараки сравнены с землей, ржавая колючая проволока смотана и увезена куда-то в другое место. На развалинах Серпантинки процвел иван-чай - цветок пожара, забвения, враг архивов и человеческой памяти» [7: 2, 283].
На наш взгляд, этико-культурологическое значение древесных реалий проявляется не только в природоописаниях Шаламова, но и является формой кодирования интенций широкого поля действия, в том числе относящихся к антропосфере, что переводит художественный образ из бытового и субъективно-психологического планов в мифолого-символический.
Так, лиственница проецируется на Arbos Mundi, его многочисленные литературные модификации до уподобления языковых моделей древовидным конструкциям в трансформационно-генеративной грамматике Н. Хомского («лингвистическое дерево»). Более того, Шаламов отождествлял ее с библейским древом познания добра и зла, заметив, что именно она, «не яблоня, не берёзка», стояла «в райском саду до изгнания Адама и Евы из рая» [7: 2, 279]. Перенося мифологему лиственницы в область художественной характерологии, прежде всего, выделим в «Колымских рассказах» образы, выстроенные по принципу духовной вертикали. К таковым, бесспорно, относится Крист, герой явно автобиографического плана, чья поведенческая модель непосредственно соотносится с фактами из жизни самого писателя, его этической установкой. «Горжусь, что решил в самом начале, еще в 1937 году, что никогда не буду бригадиром, если моя воля может привести к смерти другого человека <...>» [7:4, 626], - подытоживал свой лагерный опыт Шаламов. В итоге «метафора вертикальной структуры сознания» в конечном счете «согласуется с традиционной вертикальной метафорой религиозного дискурса» [6, 52]. Можно сказать, что Крист - человек-лиственница, который, духовно возвышаясь, принимает на себя удары судьбы в соответствии с заповедями христианского персонализма.
Однако лагерная действительность выдвигала большей частью ментально-характерологические структуры, которые можно назвать ризоморфными. В среде, где отсутствует ценностная доминанта-вертикаль, человек раздерган, расстроен, духовно дезорганизован, что позволяет инстинктам расшатывать его внутреннее «я». Тем не менее, находясь в состоянии перманентной переходности между бытием и небытием, он осваивает «приемы захвата, укуса, перелома» [7: 1, 143], стремясь, прежде всего, выжить.
Это не герой-лиственница, но персонаж-стланик, деструктурированный антропологический тип [3, 73 - 92].
Наконец, находясь в толпе, т.е. особой манипулятивной зоне, лагерник легко становится объектом спекулятивных маневров начальства: из него, как из кипрея, можно сколько угодно «вить веревок», добиваясь абсолютного обезличивания.
На наш взгляд, все эти три типа, символизируемые растительными мифологемами, в разной степени реализованы в одном из лучших рассказов Шаламова с «говорящим» названием: «Житие инженера Кипреева».
Бывший инженер-физик Харьковского физического института, в котором раньше всех стали разрабатываться проблемы атомной промышленности, знавший себе цену и твердо веривший в торжество справедливости, был уверен, что его талант инженера будет отмечен по достоинству, что он «найдет путь к досрочному освобождению, сумеет вырваться на волю, на материк» [7: 2, 154]. И ситуация создавалась в высшей степени благоприятная, т.к. Кипреев сумел наладить то, что имело общегосударственное значение: создать цех по ремонту вышедших из строя электроламп - главного дефицита Колымы. «Результат был блестящим <...> Государство получило огромную выгоду, военную выгоду, золотую выгоду» [7: 2, 157].
Казалось бы, есть резон облегчить судьбу талантливого инженера. И начальство действительно, пошло навстречу, решив наградить изобретателя не двойным зачетом рабочих дней, как положено, даже не обещанием более скорого освобождения, а поношенным костюмом, присланным по лендлизу. Инженер Кипреев, казалось, стерпел обиду, но, выйдя к столу, «ярко освещенному лампами, - его лампами», выговорил громко и четко: «Американских обносков я носить не буду» [7: 2, 158], за что получил восемь лет дополнительного срока.
Но и на этот раз нежданный и несправедливый поворот судьбы был встречен достойно. Ясно, что по своим мировоззренческим установкам это был характер с твердым «древесным» стволом, на что, в частности, намекает фонетическая соотнесенность фамилии героя с кипарисом, о котором в Книге пророка Осии обещано: «Я буду как зеленеющий кипарис; от Меня будут тебе плоды» (Ос. 14, 9).
Но речь идет все-таки не об инженере Кипарисове, а об инженере Кипрееве. Да, то, что было мечтой многих (теплые, хотя и поношенные американские вещи), для героя стало оскорблением, сопряженным с величайшей ложью. Восстановленная им лампочка, освещавшая рабский труд колымчан, как огонь костра, второпях разожженный промерзшим человеком, но посуливший стланику наступление тепла, светили одним и тем же обманным светом. Но когда костер погасал (как помним), разочарованный стланик, «плача от обиды», ложился на старое место.
Так и Кипреев, приближаясь к человеку-стланику, после освобождения вновь вернулся на Север. Не удалось подняться ни кустарнику, чтобы распрямить свои лохматые лапы-ветви, ни персонажу, пытавшемуся обрести иное бытие. Законы Севера - и природные и человеческие - оказались неумолимы. Формируется закономерная концептуальная цепочка: обманчив свет костра, пообещавший стланику весеннее тепло - обманчив свет инженерной мысли в условиях рабского труда - сама же электрическая лампочка бессильна заменить редкое на Колыме солнце.
Однако если продолжить параллель между растительным и человеческим мирами, то окажется, что кедровый кустарник как хвойный «двойник» человека по- житейски умен и мудр. Его мудрость - мудрость самой жизни; она онтологична. Смиряясь с погасшим костром и вновь ложась на старое место, кедрач хорошо знает, что придет весна, и корявые стволы-ветви вновь воспрянут и поднимутся вверх, к истинному солнцу, тогда и раскроется для жизни и радости его истосковавшаяся «душа». Однако Кипреев вернулся на Север вовсе не для того, чтобы продолжить научные изыскания, а просто, чтобы дожить до пенсии.
Кстати, есть в рассказе и еще один мотив, позволяющий увидеть житие инженера Кипреева в неоднозначном ракурсе. Это мотив зеркала. Автор, по его признанию, долго хранил обломок стекла, «как будто поверхность воды замутилась, и река осталась мутной и грязной навсегда <...>» [7: 2, 159]. Это зеркало, подаренное тем же Кипреевым, тоже «след» его научного опыта, попытка наладить работу рентгеновского кабинета лагерной больницы. Более того, талантливый физик должен был обучить делу рентгенотехники доносчика из уголовников. И если бы тот научился, инженера послали бы в номерной лагерь для рецидивистов. Впрочем, как отмечает Шаламов, «Кипрееву было все равно» [7: 2, 160].
Тем не менее, вопреки коварствам судьбы, персонажу выпал редкий шанс отомстить за все злоключения, вернуть себе свое настоящее место уже в новой жизни, о чем рассказывает автор, повидавшись со своим героем через 15 лет. К сожалению, встреча обернулась полнейшим авторским разочарованием. Позиция Кипреева обескураживала: « - Ученым я уже не буду. Рядовой инженер - так. Вернуться бесправным, отставшим - все мои сослуживцы, сокурсники давно лауреаты. - Что за чушь. - Нет, не чушь. Мне легче дышится на Севере. До пенсии будет легче дышаться» [7: 2, 165].
«Сердце мое поражено, и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой», - поется в одном из псалмов (Пс.101, 5). Кипреев, естественно, не забывал есть хлеб, когда он у него был, но сердце персонажа действительно иссохло, пораженное Колымой. Разумеется, безнравственно упрекать персонажа в малодушии, наивной вере в справедливость, где ее не могло быть по определению, в необходимости контактировать с доносчиками, уголовниками и т.п. Но в главном упрекнуть можно и нужно: в гордыне, не позволившей вернуться к прежнему творчеству. Зависть к более удачливым сокурсникам и сослуживцам заставила зарыть талант в глубь земли, а самое житие инженера Кипреева обернулось в конце концов антижитием.
И в этом плане поэтический образ кипрея, выделявшегося огненными цветами на месте пожарищ, но поддающегося технической переработке, может быть трактован буквально: судьбе не только удалось сломать достойного человека, но и свить из него веревки, накрепко привязав к обывательским представлениям. Так реализовалась вторая часть евангельского изречения: «будут последние первыми, а первые последними» (Мф. 20, 14).
Поистине, инженер Кипреев оказался в итоге кипреем. Даже стланик, расползшийся своим корешками-щупальцами по поверхности камня, в своем упорстве достойнее его. О лиственнице же лучше Шаламова не скажешь: напоминая «о превратностях жизни», о физических и нравственных муках, она напоминает и «о верности и твердости, о душевной стойкости <...>» [7: 2, 278]. Но кипрей-«огонъ» сжег в памяти персонажа боль перенесенных испытаний. Ни стланик, ни тем более лиственница своему природному «предназначению» не изменяли. Кипрей тоже в принципе не изменил, но он, как мы говорили, амбивалентен.
Ввод в сферу литературной характерологии «растительных» измерений - не просто художественный прием, но выход за «социально-исторические и пространственно-временные рамки» [5, 295], что наделяет характерологические параметры обобщенным символико- мифологическим смыслом.
На основе проведенных сопоставлений рассказ Шаламова резонно характеризовать в рамках мифотекста. Но в действительности был еще и жизнетекст, который существенно отличается и в деталях, и в главном.
Дело в том, что у шаламовского героя был прототип: Георгий Георгиевич Демидов. Подававший большие надежды физик, научный сотрудник лаборатории Л.Д. Ландау, он в 1938 г. был арестован и осужден на 5-летний срок заключения, который предстояло отбывать на Колыме. Им действительно был возглавлен процесс по восстановлению вышедших из строя электролампочек, столь нужных ГУЛАГу. И, как отмечено в рассказе, вместо заслуженного досрочного освобождения в качестве «награды» изобретатель должен был получить американскую одежду по лендлизу. За демонстративный отказ, сопровождаемый воспроизведенной выше фразой, получил дополнительных восемь лет. Все эти факты, отмеченные Шаламовым, соответствуют миметическим представлениям о природе литературы.
Более того, границы мимезиса оказались крайне условными. С Демидовым Шаламов познакомился и подружился в Центральной больнице для заключенных (пос. Дебин), куда инженер поступил с дистрофией четвертой степени и где был оставлен работать рентгенотехником. В этот период автором вышеназванного рассказа, исполнявшим обязанности фельдшера, было написано стихотворение, посвященное другу:
«Ток включен. Дирижер-невидимка садится за пультом Перед облаком желтым с прокладкой свинца На вертящемся стуле, землей управляя как будто, И разглядывает будущего мертвеца» [8].
Однако в дальнейшем судьба развела двух незаурядных людей: Демидова ждал новый этап, и вплоть до 1965 г. Шаламов считал его погибшим. Поэтому в воспоминаниях 1962 г. писал: «Что же касается моих многих наблюдений, то самым умным и самым достойным человеком, встреченным мной в жизни, был некто Демидов, харьковский физик» [7: 4, 356]. На самом деле Г.Г. Демидов в качестве административно-ссыльного работал на севере Республики Коми, затем вплоть до пенсии занимал пост инженера-конструктора на Ухтинском механическом заводе. Как видим, ни о каком возвращении на Колыму речь не идет.
Но во время одной из его командировок в Москву состоялась встреча с автором «Колымских рассказов», положившая начало переписке. «<...> Наш случай пополнил архив доказательств верности поговорки о разнице между человеком и горой. Правда, мы еще не сошлись, но, как кажется, надежно вошли в сферу взаимного тяготения», - с такими словами Демидов обратился в первом письме к Шаламову [7: 6, 395].
Оказалось, что и Г.Г. Демидов пишет «лагерную» прозу, которая, конечно, не могла попасть в печать и, распространяясь нелегально, только с 2008 г. стала доступна широкой читательской аудитории.
Но, к сожалению, именно писательство явилось причиной «разрыва» отношений, что отмечает дочь Демидова Валентина Георгиевна: «<...> это были два очень сильных характера, и у каждого было своё мнение о том, как писать и что писать <...> Как я понимаю, Шаламов, в силу своего характера, не нашёл с ним верного тона». И все же, подчеркивает В.Г. Демидова, «авторитет Шаламова в литературе был для него безусловным, абсолютным» [2, 63 - 65].
Данные факты важны, по крайней мере, по двум причинам: во-первых, как дополнительный комментарий к шаламовскому произведению, восстанавливающий историческую и человеческую справедливость, ибо в реальности Демидов (Кипреев) был и остался человеком-лиственницей, ничего не забывшим и не простившим. «Будущему на проклятое прошлое...» - такие его слова выбрала дочь для определения позиции отца.
Но и сказанного недостаточно, поскольку, в силу уникальности своей личности, Демидов внес в «колымскую» тему некоторые новые нюансы. Выше говорилось, что в психологическом плане Шаламовым наиболее разработаны два типа личности, олицетворяемые мифологизированными образами лиственницы и стланика. В рассказе «Дубарь», что на языке лагерников означало покойника (кстати, это слово тоже «растительного» происхождения: производное от «дуб»), Демидов показал именно ту особенность «каторжанской психики», которую в какой-то мере символизировал травянистый кипрей: способность существовать в сомнамбулическом состоянии. Более «мягкие» условия работы (у Демидова речь идет о лагере, обслуживающем сельское и рыболовецкое хозяйство), видимо, породили этот тип человека-травы. Конечно, иногда хотелось «завыть и боднуть головой ближайший лиственничный ствол», но «свинцовая притупленность чувств и мыслей» оказывалась сильнее [1]. Прожитые дни, говоря словами Псалма, были, «как сон, как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает» (Пс. 89, 6). И только сильнейшее впечатление, которое испытал главный герой, хороня мертвого младенца, прожившего четыре часа жизни, породило какое-то сложное чувство, состоящее «из ощущения вины перед мёртвым ребёнком и чем-то ещё, давно уже не испытанным, но бесконечно тёплым, трогательным и нежным» [1]. Это была «мягкая и светлая печаль», поколебавшая устойчивое мифопоэтическое отождествление сон - смерть. «И ещё какое-то высокое чувство, которое, наверно, было ближе всего к чувству благодарности. Благодарности мёртвому ребёнку за напоминание о Жизни и как бы утверждение её в самой смерти» [1].
Конечно же, по-своему уникальный рассказ Г.Г. Демидова, как и все его творчество, заслуживают самостоятельного глубокого и скрупулезного анализа. Но общий вывод очевиден: мифотекст и жизнетекст, не отрицая диалога, часто вступают в отношения когерентности, взаимодополняя и взаимооспаривая друг друга.
Литература
1. Демидов Г.Г. Дубарь. URL: //https://shalamov.ru/context/14/. Обращение от 26. 01. 2018.
2. Демидова В. Г. «Будущему на проклятое прошлое...» // Шаламовский сборник: Вып. 4 / сост. В.В. Есипов, С.М. Соловьев. М., 2011. - С. 61-80.
3. Жаравина Л.B. «И верю, был я в будущем». Варлам Шаламов в перспективе XXI века: Монография. М., 2014.
4. Маковский М.М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках. Образ мира и миры образов. М., 1996.
5. Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 1976.
6. Хоружий С.С. Человек и его три удела. Новая антропология на базе древнего опыта // Вопросы философии. - 2003. - № 1. - С. 38-62.
7. Шаламов В.Т. Собрание сочинений: в 6 т. М., 2004-2005.
8. Шаламов В.Т. Ночью (В рентгенкабинете). URL: // https://shalamov.ru/events/84/. Обращение от 25. 01. 2018.
Жаравина Лариса Владимировна, доктор филологических наук, профессор (г. Волгоград, Россия)
Зинченко Екатерина Егоровна, кандидат филологических наук, МОУ лицей № 8 «Олимпия» (г. Волгоград, Россия)