Михаил Копелиович. Варлам Шаламов-поэт
Одиннадцатая глава большой статьи литературоведа Михаила Копелиовича (Маале Адумим, Израиль) "Российские (советские) поэты. Калейдоскоп русской поэзии второй половины ХХ века", выложенной на сайте тель-авивского журнала "Артикль", дата публикации не указана.
_________
11
Выше я писал, что, на мой взгляд, в русской литературе второй половины XX века было лишь два автора, чья проза и поэзия равноценны: Пастернак и Даниил Андреев (о котором речь впереди).
Я, правда, признавался в любви к стихам еще одного большого прозаика - Домбровского, но я понимаю, что в его случае достижения в этих двух творческих сферах несопоставимы. Наконец, есть случай почти "криминальный": весь читающий (по-русски и по-английски) мир признает великим мастером прозы Владимира Набокова, стихи же его считает делом второстепенным. А я как раз предпочитаю набоковскую поэзию его, на мой вкус, пресной и безжизненной прозе.
Писателем же, также совмещавшим оба занятия, но в отношении их плодов у меня существует "консенсус" с подавляющим большинством читателей, был Варлам Шаламов (1907-1982). Главная особенность его литературной судьбы состоит не в том, что он провел в заключении семнадцать лет (плюс пять лет в ссылке), - по общему сроку отставленности от нормальной жизни он даже уступает (правда, совсем чуть-чуть) тому же Домбровскому (см. очерк восьмой). Она - в том, что сам Шаламов считал именно поэзию своим подлинным призванием, а к прозе обратился по необходимости. Вот его собственные формулировки:
"Стихи - всеобщий язык, единственный знаменатель, на который делятся без остатка все явления мира" ("Поэзия - всеобщий язык").
"Что выше? Поэзия или проза?
За что же пьют? За четырех хозяек.
За цвет их глаз, за встречу в мясоед.
За то, чтобы поэтом стал прозаик
И полубогом сделался поэт.
<...> Нужно ли поэту писать прозу? Обязательно" ("Таблица умножения для молодых поэтов"). Поэту - обязательно писать прозу. А что обязательно для прозаика?
В написанной в 1964 году статье "Несколько моих жизней", жанр которой сам автор определил так: "Это - не автобиография. Это - литературная нить моей судьбы", все - о поэзии и почти ничего - о прозе. Да и разным тоном говорится об этих материях. "Мне кажется, что я писал стихи всегда". "Жизнь моя поделилась на две классические части - стихи и действительность". "Написал несколько десятков рассказов на северном материале..."
И еще: у Шаламова непропорционально много стихов о поэзии. Конечно, все поэты прославляют в стихах свое "святое ремесло". Каждому хочется постичь тайны этого странного занятия, вся суть которого - в "передразнивании" обычной человеческой речи. Но Шаламов словно задался целью заставить сами стихи разговориться и проговориться...
Вот, из "Колымских тетрадей" (1937-1956):
Стихи - "земли передвиженья / Внезапно найденный рычаг".
Стихи - "обогатительная фабрика", которая перерабатывает свое сырье - житейскую скверну, чтобы затем "в наш быт примешивать стихи, / Обогащая чувство".
А песня:
Пусть сапоги в грязи и глине,
Она уверенно идет,
И рот ее в лесной малине,
Сведенный судорогой рот.
И еще поэзия -
Это - мира границы,
Это - счастья крупицы,
Это - залежь сияющих слов.
(У Пастернака лучше: "Это - круто налившийся свист, / Это - щелканье сдавленных льдинок..." и т. д.)
И позднее эта тема не отпускала Шаламова.
Стихи - это стигматы,
Чужих страданий след,
Свидетельство расплаты
За всех людей, поэт.
Слишком декларативно, риторично.
Познание горных высот,
Подводных душевных глубин,
Поэзия - вызревший плод
И белое пламя седин.
Тоже, честно говоря, не Бог весть что.
"Поэзия - дело седых..." - формулирует автор в начале этого стихотворения, написанного в 1962 году. Но, во-первых, поэзии, как и любви, все возрасты покорны, и Шаламов знает это даже лучше Пушкина (поскольку дольше прожил). А во-вторых, Лермонтов погиб двадцатисемилетним, его никак не назовешь "сто жизней прожившим сполна". Разве что в стихах...
Конечно, есть у Варлама Шаламова и не столь очевидные трюизмы (а заявления типа "поэзия - дело седых" - тоже трюизм, только навыворот). Есть сильные строки о предназначенье, и справедливости ради я должен привести здесь хотя бы некоторые. Вот из стихов 1960 года:
Не спеши увеличить запас
Занесенных в тетрадь впечатлений,
Не лови ускользающих фраз
И пустых не веди наблюдений.
Не ищи, по следам не ходи,
Занимайся любою работой,
Сердце сразу забьется в груди,
Если встретится важное что-то.
Воистину так! А спустя десять лет напишется прекрасное трехстрофье "Прачка", как бы подтверждающее справедливость только что процитированного утверждения. Здесь просто увидено, как "девять прачек полощут белье". Никаких тебе "горных высот" и "душевных глубин". Но поэт "там стоял, ошалев / От внезапной догадки-прозренья..." Какой? Не важно! Важно другое:
...И навек отделил я напев
От заметного миру движенья.
Здесь, как видим, тоже (как и в тексте "Стихи - не просто отраженье...") речь идет о неких передвиженьях - правда, не земли, а всего лишь прачек, но нет и тени умозрения.
На исходе жизни пришел Шаламов к пастернаковскому пониманию предназначения поэзии. Лучше всего оно выразилось в стихотворении "Стихи - это боль, и защита от боли..." (1973) и в строфах о Фете - точнее, "Из строф..." (1974).
...Хочу заимствовать у Фета
Не только свет, не только след,
Но и дыханье, бег поэта,
Рассчитанный на много лет.
Увы, Шаламову не хватило для этого времени. О реальном вкладе поэта мы ведь судим по стихам написанным, а не задуманным на дальнюю перспективу.
Шаламов высоко ценил свои "Колымские тетради". И там, действительно, встречаются сильные стихи. Но их не так уж много. Книгу портит излишняя аллегоричность и попытка стать выше страшной реальности, которая на протяжении баснословного количества лет была единственным источником поэтического вдохновения автора. В "Колымских рассказах" Шаламов проще, обнаженней и беспощадней. Достаточно сравнить два "Стланика" - стихотворный и прозаический. Концовка первого:
Шуршит изумрудной одеждой
Над белой пустыней земной.
И крепнут людские надежды
На скорую встречу с весной.
В рассказе тоже стланик назван деревом надежд, но тут же трезво добавлено, что он "единственное на Крайнем Севере вечнозеленое дерево". А последняя фраза рассказа вовсе сугубо информативна: "И дрова из стланика жарче".
Мне, может быть, возразят: а ты что, хотел бы, чтобы в поэзии и прозе - одинаково? В девяноста девяти случаях из ста я бы принял это возражение. Но не в случае Шаламова, который сам не терпел никакого украшательства в литературе.
А с другой стороны, такая неприкрытая аллегория (почти басня), как "Баратынский", где "мы втроем нашли находку21 - / Одинокий рваный том", каковой полюбовно разделили: одному досталось "предисловье - на цигарку", другой выкроил карты "из страничек послесловья", а третий - как вы догадываетесь, "я" - получил "позабытого поэта / Вдохновенные стихи".
Я своей доволен частью
И премудрым горд судом...
Ну, разумеется. Однако и Баратынский - не такой уж позабытый, и относительно премудрости суда имеются некоторые сомнения. В целом же все слишком идиллично и благодушно.
Но рядом с "Баратынским" (в книге "Стихотворения") - и, может быть, рядом с Баратынским, с его собственными вдохновенными стихами, - потрясающее двустрофье, едва ли не сильнейшее в "Колымских тетрадях" и достойное быть эпиграфом к "Колымским рассказам".
В этой стылой земле, в этой каменной яме
Я дыханье зимы сторожу.
И лежу, как мертвец, неестественно прямо
И покоем своим дорожу
Нависают серебряной тяжестью ветви
И метелит метель на беду.
И в глубоком снегу, в позабытом секрете,
И не смены, а смерти я жду
Тут каждое слово на месте, каждый эпитет мотивирован, каждое уподобление бьет в цель "Нависают серебряной тяжестью" - совсем не то, что "шуршит изумрудной одеждой" ("Стланик"), и "метелит метель" - тавтология иного сорта, нежели "нашли находку" ("Баратынский").
В большой подборке стихотворений из "Колымских тетрадей", помещенной в журнале "Дружба народов" (1987, №3), есть одно, зачин которого сопрягает два важнейших мотива всей поэзии Варлама Шаламова. Дальше оно до некоторой степени вырождается в "анималистское", но первая строфа - образец сжатой энергии стихотворной речи.
Я сказанья нашей эры
Для потомства сберегу.
Долотом скребу в пещере
На скалистом берегу.
Копелиович Михаил Владимирович родился 25 мая 1937 года в Харькове. После окончания Харьковского политехнического института работал по специальности. Эмигрировал в Израиль (июль 1990), живет в Маале Адумим.
Печатается как литературный критик с 1961 года (до 1991 года под псевдонимом М. Санин, впоследствии под собственной фамилией). Автор книги "В погоне за бегущим днем: Статьи о русских поэтах и прозаиках второй половины XX века", - Иерусалим: Скопус, 2002. Сотрудничает с журналами «Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Континент», «Нева», «Новый мир», «22», «Иерусалимский журнал», «Новый век».
_________
11
Выше я писал, что, на мой взгляд, в русской литературе второй половины XX века было лишь два автора, чья проза и поэзия равноценны: Пастернак и Даниил Андреев (о котором речь впереди).
Я, правда, признавался в любви к стихам еще одного большого прозаика - Домбровского, но я понимаю, что в его случае достижения в этих двух творческих сферах несопоставимы. Наконец, есть случай почти "криминальный": весь читающий (по-русски и по-английски) мир признает великим мастером прозы Владимира Набокова, стихи же его считает делом второстепенным. А я как раз предпочитаю набоковскую поэзию его, на мой вкус, пресной и безжизненной прозе.
Писателем же, также совмещавшим оба занятия, но в отношении их плодов у меня существует "консенсус" с подавляющим большинством читателей, был Варлам Шаламов (1907-1982). Главная особенность его литературной судьбы состоит не в том, что он провел в заключении семнадцать лет (плюс пять лет в ссылке), - по общему сроку отставленности от нормальной жизни он даже уступает (правда, совсем чуть-чуть) тому же Домбровскому (см. очерк восьмой). Она - в том, что сам Шаламов считал именно поэзию своим подлинным призванием, а к прозе обратился по необходимости. Вот его собственные формулировки:
"Стихи - всеобщий язык, единственный знаменатель, на который делятся без остатка все явления мира" ("Поэзия - всеобщий язык").
"Что выше? Поэзия или проза?
За что же пьют? За четырех хозяек.
За цвет их глаз, за встречу в мясоед.
За то, чтобы поэтом стал прозаик
И полубогом сделался поэт.
<...> Нужно ли поэту писать прозу? Обязательно" ("Таблица умножения для молодых поэтов"). Поэту - обязательно писать прозу. А что обязательно для прозаика?
В написанной в 1964 году статье "Несколько моих жизней", жанр которой сам автор определил так: "Это - не автобиография. Это - литературная нить моей судьбы", все - о поэзии и почти ничего - о прозе. Да и разным тоном говорится об этих материях. "Мне кажется, что я писал стихи всегда". "Жизнь моя поделилась на две классические части - стихи и действительность". "Написал несколько десятков рассказов на северном материале..."
И еще: у Шаламова непропорционально много стихов о поэзии. Конечно, все поэты прославляют в стихах свое "святое ремесло". Каждому хочется постичь тайны этого странного занятия, вся суть которого - в "передразнивании" обычной человеческой речи. Но Шаламов словно задался целью заставить сами стихи разговориться и проговориться...
Вот, из "Колымских тетрадей" (1937-1956):
Стихи - "земли передвиженья / Внезапно найденный рычаг".
Стихи - "обогатительная фабрика", которая перерабатывает свое сырье - житейскую скверну, чтобы затем "в наш быт примешивать стихи, / Обогащая чувство".
А песня:
Пусть сапоги в грязи и глине,
Она уверенно идет,
И рот ее в лесной малине,
Сведенный судорогой рот.
И еще поэзия -
Это - мира границы,
Это - счастья крупицы,
Это - залежь сияющих слов.
(У Пастернака лучше: "Это - круто налившийся свист, / Это - щелканье сдавленных льдинок..." и т. д.)
И позднее эта тема не отпускала Шаламова.
Стихи - это стигматы,
Чужих страданий след,
Свидетельство расплаты
За всех людей, поэт.
Слишком декларативно, риторично.
Познание горных высот,
Подводных душевных глубин,
Поэзия - вызревший плод
И белое пламя седин.
Тоже, честно говоря, не Бог весть что.
"Поэзия - дело седых..." - формулирует автор в начале этого стихотворения, написанного в 1962 году. Но, во-первых, поэзии, как и любви, все возрасты покорны, и Шаламов знает это даже лучше Пушкина (поскольку дольше прожил). А во-вторых, Лермонтов погиб двадцатисемилетним, его никак не назовешь "сто жизней прожившим сполна". Разве что в стихах...
Конечно, есть у Варлама Шаламова и не столь очевидные трюизмы (а заявления типа "поэзия - дело седых" - тоже трюизм, только навыворот). Есть сильные строки о предназначенье, и справедливости ради я должен привести здесь хотя бы некоторые. Вот из стихов 1960 года:
Не спеши увеличить запас
Занесенных в тетрадь впечатлений,
Не лови ускользающих фраз
И пустых не веди наблюдений.
Не ищи, по следам не ходи,
Занимайся любою работой,
Сердце сразу забьется в груди,
Если встретится важное что-то.
Воистину так! А спустя десять лет напишется прекрасное трехстрофье "Прачка", как бы подтверждающее справедливость только что процитированного утверждения. Здесь просто увидено, как "девять прачек полощут белье". Никаких тебе "горных высот" и "душевных глубин". Но поэт "там стоял, ошалев / От внезапной догадки-прозренья..." Какой? Не важно! Важно другое:
...И навек отделил я напев
От заметного миру движенья.
Здесь, как видим, тоже (как и в тексте "Стихи - не просто отраженье...") речь идет о неких передвиженьях - правда, не земли, а всего лишь прачек, но нет и тени умозрения.
На исходе жизни пришел Шаламов к пастернаковскому пониманию предназначения поэзии. Лучше всего оно выразилось в стихотворении "Стихи - это боль, и защита от боли..." (1973) и в строфах о Фете - точнее, "Из строф..." (1974).
...Хочу заимствовать у Фета
Не только свет, не только след,
Но и дыханье, бег поэта,
Рассчитанный на много лет.
Увы, Шаламову не хватило для этого времени. О реальном вкладе поэта мы ведь судим по стихам написанным, а не задуманным на дальнюю перспективу.
Шаламов высоко ценил свои "Колымские тетради". И там, действительно, встречаются сильные стихи. Но их не так уж много. Книгу портит излишняя аллегоричность и попытка стать выше страшной реальности, которая на протяжении баснословного количества лет была единственным источником поэтического вдохновения автора. В "Колымских рассказах" Шаламов проще, обнаженней и беспощадней. Достаточно сравнить два "Стланика" - стихотворный и прозаический. Концовка первого:
Шуршит изумрудной одеждой
Над белой пустыней земной.
И крепнут людские надежды
На скорую встречу с весной.
В рассказе тоже стланик назван деревом надежд, но тут же трезво добавлено, что он "единственное на Крайнем Севере вечнозеленое дерево". А последняя фраза рассказа вовсе сугубо информативна: "И дрова из стланика жарче".
Мне, может быть, возразят: а ты что, хотел бы, чтобы в поэзии и прозе - одинаково? В девяноста девяти случаях из ста я бы принял это возражение. Но не в случае Шаламова, который сам не терпел никакого украшательства в литературе.
А с другой стороны, такая неприкрытая аллегория (почти басня), как "Баратынский", где "мы втроем нашли находку21 - / Одинокий рваный том", каковой полюбовно разделили: одному досталось "предисловье - на цигарку", другой выкроил карты "из страничек послесловья", а третий - как вы догадываетесь, "я" - получил "позабытого поэта / Вдохновенные стихи".
Я своей доволен частью
И премудрым горд судом...
Ну, разумеется. Однако и Баратынский - не такой уж позабытый, и относительно премудрости суда имеются некоторые сомнения. В целом же все слишком идиллично и благодушно.
Но рядом с "Баратынским" (в книге "Стихотворения") - и, может быть, рядом с Баратынским, с его собственными вдохновенными стихами, - потрясающее двустрофье, едва ли не сильнейшее в "Колымских тетрадях" и достойное быть эпиграфом к "Колымским рассказам".
В этой стылой земле, в этой каменной яме
Я дыханье зимы сторожу.
И лежу, как мертвец, неестественно прямо
И покоем своим дорожу
Нависают серебряной тяжестью ветви
И метелит метель на беду.
И в глубоком снегу, в позабытом секрете,
И не смены, а смерти я жду
Тут каждое слово на месте, каждый эпитет мотивирован, каждое уподобление бьет в цель "Нависают серебряной тяжестью" - совсем не то, что "шуршит изумрудной одеждой" ("Стланик"), и "метелит метель" - тавтология иного сорта, нежели "нашли находку" ("Баратынский").
В большой подборке стихотворений из "Колымских тетрадей", помещенной в журнале "Дружба народов" (1987, №3), есть одно, зачин которого сопрягает два важнейших мотива всей поэзии Варлама Шаламова. Дальше оно до некоторой степени вырождается в "анималистское", но первая строфа - образец сжатой энергии стихотворной речи.
Я сказанья нашей эры
Для потомства сберегу.
Долотом скребу в пещере
На скалистом берегу.
Копелиович Михаил Владимирович родился 25 мая 1937 года в Харькове. После окончания Харьковского политехнического института работал по специальности. Эмигрировал в Израиль (июль 1990), живет в Маале Адумим.
Печатается как литературный критик с 1961 года (до 1991 года под псевдонимом М. Санин, впоследствии под собственной фамилией). Автор книги "В погоне за бегущим днем: Статьи о русских поэтах и прозаиках второй половины XX века", - Иерусалим: Скопус, 2002. Сотрудничает с журналами «Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Континент», «Нева», «Новый мир», «22», «Иерусалимский журнал», «Новый век».