Наталья Таркан. Роль художественной детали в «Колымских рассказах»
Статья опубликована в сборнике "Материалы научно-методической конференции преподавателей и сотрудников по итогам научно-исследовательской работы в 2007 г., 7-8 февраля 2008 г. - Могилев : МГУ имени А.А. Кулешова, 2008. Электронная версия - на сайте электронной библиотеки Могилевского университета, Беларусь.
_________
Роль художественной детали в «Колымских рассказах» В. Шаламова
Отсечение всего лишнего, предельный лаконизм и простота - то, что определяет в целом стилистические особенности прозы В. Шаламова. Несмотря на это, им используется яркая, броская, «подсаженная» (выражение самого В. Шаламова) деталь. Деталь в рассказах писателя - это определенный «подтекст», служащий его воле. В. Шаламов часто применяет деталь как знак, символ полной степени истощения физического и морального, точно зафиксированные подробности наполняются особым символическим смыслом (вешки как бытовая подробность и как граница жизни и смерти; слово «сентенция», вспомнившееся рассказчику и означающее его возвращение в мир и т.п.).
Детально В. Шаламов изображает смерть, например, в рассказе «Надгробное слово»: «Однажды бригадир его ударил, ударил просто кулаком, для порядка, так сказать, но Дерфель упал и не поднялся. Он умер одним из первых, из самых счастливых» [1, с. 136]. В «Медведях» читаем: «Филатов выстрелил. Он, как я уже говорил, был хорошим стрелком - медведь упал и покатился по склону в ущелье... Убит он был наповал» [1, с. 91].
Однако характерно, что детали-символы у В. Шаламова не имеют постоянного значения. Предметы, люди, события, связи между ними зачастую изменяются в самый момент возникновения, все время как бы превращаясь в нечто иное - текучее, ускользающее, нередко чуждое человеческому опыту, неожиданное и нестабильное.
Символика В. Шаламова с трудом поддается толкованию посредством точных понятий, ибо ее смысловое наполнение многозначно. Символ в его рассказах эстетически расширяет содержание образа до бесконечности, помогая воображению распространяться на множество родственных представлений.
Среди образов-символов в рассказах В. Шаламова есть такие, которые являются традиционными для классической русской литературы. Например, тропа как знак художественного пути, вода - дар жизни, река - течение человеческой жизни. Писатель создает и специфичные «лагерные» символы, которыми становятся, например, стланик как символ реальной надежды и человеческих иллюзий и лиственница как символ памяти, смерти и возрождения, тления и стойкости. Определяя семантико-эмоциональное значение этих символов, В. Шаламов решает одну из главных задач своего творчества - используя художественный образ, вернуть, восстановить некогда пережитое чувство, побеждая контроль времени.
Каждая деталь строится, в свою очередь, на гиперболе, гротеске, ошеломляющем сравнении: «Крики конвоиров подбодряли нас, как плети» [1,с.56]; «Тела людей на нарах казались наростами, горбами дерева, выгнувшейся доской» [1, с.79]; «Мы шли по тракторным следам, как по следам какого-то доисторического животного» [1, с.30].
Еще более выразительны детали психологические. Нередко это детали пейзажа, оттеняющие духовную атмосферу Колымы: «По краю белого небосвода много дней ходят низкие, синеватые, будто в кровоподтеках, тучи» [1, с. 15]. Причем В. Шаламов не чурается традиционных романтических ассоциаций: «Чем глубже становилась ночь, тем ярче горели костры, горели пламенем надежды, надежды на отдых и еду» [1, с.21]. Порой писатель берет старинный, еще преданием освященный высокий образ-символ, заземляет его в физиологически грубом «колымском контексте», и там этот образ приобретает какую-то особую щемящую окраску: «Каждый из нас привык дышать кислым запахом поношенного платья, пота - еще хорошо, что слезы не имеют запаха» [1, с. 30]. А порой В. Шаламов делает противоположный ход: вроде бы случайную деталь тюремной жизни он по ассоциации переводит в ряд высоких духовных символов. Как, например, в рассказе «Первый чекист», в сцене приступа падучей болезни: «Но Алексеев вдруг вырвался, вспрыгнул на подоконник, вцепился обеими руками в тюремную решетку и тряс ее, тряс, ругаясь и рыча. Черное тело Андреева висело на решетке, как огромный черный крест» [1, с. 168].
Традиционные литературные образы-символы, которые вводит В. Шаламов в свои рассказы (слеза, солнечный луч, свеча, крест и им подобные), пронизывают картину мира-лагеря беспредельным трагизмом.
Но еще сильнее в «Колымских рассказах» эстетическое потрясение, вызываемое подробностями и мелочами повседневного лагерного существования. Особенно жутки описания молебственного, экстатического поглощения пищи: «Он не ест селедку. Он ее лижет, лижет и хвостик мало-помалу исчезает из пальцев» [1, с. 17]; «Я брал котелок, ел и вылизывал дно до блеска по приисковой привычке» [1, с.74]; «Он просыпался только тогда, когда давали пищу, и после, аккуратно и бережно вылизав свои руки, снова спал...»
И это все вместе с описанием того, как человек обкусывает ногти и грызет «грязную, толстую, чуть размягчившуюся кожу по кусочку», как заживают цинговые язвы, как вытекает гной из обмороженных пальцев ног, - это все обретает в «Колымских рассказах» особый художественный смысл. Тут есть странная обратная зависимость: чем конкретней и достоверней описание, тем еще более ирреальным, химерическим выглядит мир Колымы.
1. Шаламов В. Несколько моих жизней: Проза. Поэзия. Эссе. - М.: Республика
Таркан Наталья Евгеньевна, доцент кафедры литературы и межкультурных коммуникаций учреждения образования «Могилевский государственный университет имени А. А. Кулешова»; кандидат филологических наук, доцент (г. Могилев, Беларусь)
_________
Роль художественной детали в «Колымских рассказах» В. Шаламова
Отсечение всего лишнего, предельный лаконизм и простота - то, что определяет в целом стилистические особенности прозы В. Шаламова. Несмотря на это, им используется яркая, броская, «подсаженная» (выражение самого В. Шаламова) деталь. Деталь в рассказах писателя - это определенный «подтекст», служащий его воле. В. Шаламов часто применяет деталь как знак, символ полной степени истощения физического и морального, точно зафиксированные подробности наполняются особым символическим смыслом (вешки как бытовая подробность и как граница жизни и смерти; слово «сентенция», вспомнившееся рассказчику и означающее его возвращение в мир и т.п.).
Детально В. Шаламов изображает смерть, например, в рассказе «Надгробное слово»: «Однажды бригадир его ударил, ударил просто кулаком, для порядка, так сказать, но Дерфель упал и не поднялся. Он умер одним из первых, из самых счастливых» [1, с. 136]. В «Медведях» читаем: «Филатов выстрелил. Он, как я уже говорил, был хорошим стрелком - медведь упал и покатился по склону в ущелье... Убит он был наповал» [1, с. 91].
Однако характерно, что детали-символы у В. Шаламова не имеют постоянного значения. Предметы, люди, события, связи между ними зачастую изменяются в самый момент возникновения, все время как бы превращаясь в нечто иное - текучее, ускользающее, нередко чуждое человеческому опыту, неожиданное и нестабильное.
Символика В. Шаламова с трудом поддается толкованию посредством точных понятий, ибо ее смысловое наполнение многозначно. Символ в его рассказах эстетически расширяет содержание образа до бесконечности, помогая воображению распространяться на множество родственных представлений.
Среди образов-символов в рассказах В. Шаламова есть такие, которые являются традиционными для классической русской литературы. Например, тропа как знак художественного пути, вода - дар жизни, река - течение человеческой жизни. Писатель создает и специфичные «лагерные» символы, которыми становятся, например, стланик как символ реальной надежды и человеческих иллюзий и лиственница как символ памяти, смерти и возрождения, тления и стойкости. Определяя семантико-эмоциональное значение этих символов, В. Шаламов решает одну из главных задач своего творчества - используя художественный образ, вернуть, восстановить некогда пережитое чувство, побеждая контроль времени.
Каждая деталь строится, в свою очередь, на гиперболе, гротеске, ошеломляющем сравнении: «Крики конвоиров подбодряли нас, как плети» [1,с.56]; «Тела людей на нарах казались наростами, горбами дерева, выгнувшейся доской» [1, с.79]; «Мы шли по тракторным следам, как по следам какого-то доисторического животного» [1, с.30].
Еще более выразительны детали психологические. Нередко это детали пейзажа, оттеняющие духовную атмосферу Колымы: «По краю белого небосвода много дней ходят низкие, синеватые, будто в кровоподтеках, тучи» [1, с. 15]. Причем В. Шаламов не чурается традиционных романтических ассоциаций: «Чем глубже становилась ночь, тем ярче горели костры, горели пламенем надежды, надежды на отдых и еду» [1, с.21]. Порой писатель берет старинный, еще преданием освященный высокий образ-символ, заземляет его в физиологически грубом «колымском контексте», и там этот образ приобретает какую-то особую щемящую окраску: «Каждый из нас привык дышать кислым запахом поношенного платья, пота - еще хорошо, что слезы не имеют запаха» [1, с. 30]. А порой В. Шаламов делает противоположный ход: вроде бы случайную деталь тюремной жизни он по ассоциации переводит в ряд высоких духовных символов. Как, например, в рассказе «Первый чекист», в сцене приступа падучей болезни: «Но Алексеев вдруг вырвался, вспрыгнул на подоконник, вцепился обеими руками в тюремную решетку и тряс ее, тряс, ругаясь и рыча. Черное тело Андреева висело на решетке, как огромный черный крест» [1, с. 168].
Традиционные литературные образы-символы, которые вводит В. Шаламов в свои рассказы (слеза, солнечный луч, свеча, крест и им подобные), пронизывают картину мира-лагеря беспредельным трагизмом.
Но еще сильнее в «Колымских рассказах» эстетическое потрясение, вызываемое подробностями и мелочами повседневного лагерного существования. Особенно жутки описания молебственного, экстатического поглощения пищи: «Он не ест селедку. Он ее лижет, лижет и хвостик мало-помалу исчезает из пальцев» [1, с. 17]; «Я брал котелок, ел и вылизывал дно до блеска по приисковой привычке» [1, с.74]; «Он просыпался только тогда, когда давали пищу, и после, аккуратно и бережно вылизав свои руки, снова спал...»
И это все вместе с описанием того, как человек обкусывает ногти и грызет «грязную, толстую, чуть размягчившуюся кожу по кусочку», как заживают цинговые язвы, как вытекает гной из обмороженных пальцев ног, - это все обретает в «Колымских рассказах» особый художественный смысл. Тут есть странная обратная зависимость: чем конкретней и достоверней описание, тем еще более ирреальным, химерическим выглядит мир Колымы.
1. Шаламов В. Несколько моих жизней: Проза. Поэзия. Эссе. - М.: Республика
Таркан Наталья Евгеньевна, доцент кафедры литературы и межкультурных коммуникаций учреждения образования «Могилевский государственный университет имени А. А. Кулешова»; кандидат филологических наук, доцент (г. Могилев, Беларусь)