Ксения Филимонова. Шаламов и другие колымчане об "Одном дне Ивана Денисовича"
Статья опубликована в сборнике "Русская филология : сборник научных работ молодых филологов", № 30, 2019, Тарту: Издательство Тартуского университета, Эстония. Электронная версия - на сайте Eesti Teadusinfosüsteem (Эстонская исследовательская информационная система).
_________
Варлам Шаламов и другие свидетели Колымы: к полемике о публикации рассказа А. Солженицына "Один день Ивана Денисовича"
Публикация рассказа (повести, по определению редакции «Нового мира») «Один день Ивана Денисовича» в ноябре 1962 г. всколыхнула Советский Союз: очереди в газетные киоски и библиотеки, тысячи отзывов и писем, приходящих в редакцию «Нового мира» и лично А. И. Солженицыну, публичные обсуждения на страницах газет. Впервые заговорили бывшие заключенные, которые делились своими историями, спорили о достоверности описания лагерного быта в «Одном дне», предлагали автору новые сюжеты. Часть этих свидетельств и, по словам Солженицына, поправок вошла в текст романа «Архипелаг ГУЛАГ». Среди этих имен - Варлам Тихонович Шаламов и Марк Иванович Кононенко, узники Колымы.
Шаламов был реабилитирован в 1956 г. и уже несколько лет работал «Новом мире» внутренним рецензентом. Он писал отзывы на «самотек» и надеялся опубликовать свои произведения, в первую очередь, стихи. С 1954 г. писатель работал над «Колымскими рассказами», писал много стихов. Рукопись Солженицына попала к главному редактору Твардовскому через Льва Копелева в 1961 г. [Солженицын 1975: 22]. Шаламов прямого доступа к Твардовскому не имел, заходил в редакцию, по свидетельству В. Я. Лакшина, ненадолго, его рукописи не обсуждались в кабинете главного: «Он никогда не снимал верхней одежды, так и входил в кабинет с улицы, забегал на минутку, словно для того лишь, чтобы удостовериться - до его рукописи очередь еще не дошла. Журнал был в трудном положении: разрешив, по исключению, напечатать повесть Солженицына, «лагерной теме» поставили заслон. Была сочинена даже удобная теория, мол, Солженицыным рассказано все о лагерном мире, так зачем повторяться?» [Лакшин: 174].
Публикация «Одного дня Ивана Денисовича» в 11 номере «Нового мира» за 1962 г. и последующая встреча в редакции журнала стала поводом для начала переписки писателей. В опубликованных архивах В. Т. Шаламова содержатся несколько писем к А. И. Солженицыну, а также письма к друзьям и коллегам, в которых Шаламов так или иначе отзывается о Солженицыне и его литературе. Также некоторые суждения над «Одним днем...» обнаруживаются в записных книжках писателя. Переписка литераторов продолжалась до 1966 г.
М. И. Кононенко не писатель, а свидетель Колымы. Его жизненный путь существенно отличается от шаламовского, но лагерный опыт совпадает, он также выжил в условиях каторжного труда при запредельных температурах. К своему письму Солженицыну он прикладывает автобиографию1:
Кононенко Марк Иванович - з/к на Колыме 2-101. 1896 г.р с. Гупаловка Новомосковского уезда, Екатеринославская губерния, бедняцкая крестьянская семья. 1915 призван в царскую армию, австро-немеций фронт 1917 - примкнул к партии большевиков. Окончил коммунистический университет в Ленинграде, 1936 - арестован, Колыма, прииск им. Водопьянова. Расстрел заменен сроком - не хватало людей на Колыме. 1960 реабилитирован [Кононенко: 24].
В описываемое время Кононенко был пенсионером и жил в Харькове. Его письмо к Солженицыну по стилю, характеру замечаний и указаниям на фактологию во многом совпадает с первым, «взволнованным» письмом Шаламова, что, возможно и стало поводом для включения этого свидетельства в «Архипелаг». Кононенко, с одной стороны, - тот самый типичный заключенный, один день которого описывает Солженицын, с другой стороны - его письмо подтверждает слова Шаламова, который хоть и обладает таким же страшным колымским опытом, но сам работает с ним художественными методами.
Сопоставляя два письма, мы находим точки пересечения в восприятии самого появления «Одного дня…» людьми, имеющими схожий между собой и отличный от А. Солженицына опыт несвободы. Шаламов и Кононенко начинают письма с описания ажиотажа, который вызвал рассказ среди читающей публики, оба описывают взволнованность людей и способы «добывания» номера журнала:
Шаламов
Позвольте и поделиться мыслями своими по поводу и повести, и лагерей. Повесть очень хороша. Мне случалось слышать отзывы о ней - ее ведь ждала вся Москва. Даже позавчера, когда я взял одиннадцатый номер «Нового мира» и вышел с ним на площадь Пушкинскую, три или четыре человека за 20-30 минут спросили: «Это одиннадцатый номер?» - «Да, одиннадцатый». - «Это где повесть о лагерях?» - «Да, да!» - «А где Вы взяли, где купили?» [Шаламов 2013: VI, 277].
Кононенко
И стар и млад; интеллигент и колхозник; тот, кто выращивает пшеницу и дает высокие надои молока; те, кто варит сталь и строит автолинии, станки и кибернетические «разумные машины» - все интересуются Вашей оригинальной повестью. Почему? Потому, что на нее массовый спрос. Все хотят читать Вашу повесть.
В Харькове я, слава богу, видывал всякие очереди, когда шла кинокартина «Тарзан», за сливочным маслом, за женскими панталонами, куриными потрошками и даже за конской колбасой. Но такой большой очереди, какая появилась за Вашей повестью в библиотеках, я и не припомню. Разница лишь в том: за товарами стояли потребители на улице или на задворке, а за Вашей повестью записываются в список. За товарами простаивали в один «присест» по два-три, и самое большее - четыре-пять часов. А вот за Вашей повестью я, лично, ожидал без малого полгода и все впустую. Повесть я заимел <...> на срок СОРОК ВОСЕМЬ ЧАСОВ. И эту «кондицию» я постарался выполнить [Кононенко: 21].
Солженицын описывает Шаламова «взволнованным» при первой встрече, а его последовавшее письмо - «нежным»: «В тех же днях он написал мне в Рязань длинное, пылкое письмо, если даже не назвать его отчасти нежным, хотя это так непохоже на Шаламова, но был такой дух в его письме» [Солженицын 1999: 163]. Сходные интонации можно обнаружить и в тексте Кононенко:
Шаламов
Повесть - как стихи - в ней все совершенно, все целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что «Новый мир» с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал. И столь нужного - ибо без честного решения этих самых вопросов ни литература, ни общественная жизнь не могут идти вперед - все, что идет с недомолвками, в обход, в обман - приносило, приносит и принесет только вред [Шаламов 2013: VI, 277].
Кононенко
Чем сильна, чем примечательна Ваша повесть? Она сильна и примечательна тем, что Вы правдиво, реально, и я бы сказал, документально описали значительную часть лагерного бытия, которое еще не описано «инженерами человеческих душ».
Вы, т. Солженицын, безусловно, являетесь пионером этого рода литературного «жанра». В этом понимании Вам нет равного по социальной актуальности писателя, написавшего роман или повесть на затронутую тему [Кононенко: 21].
Высказывая замечания, Шаламов указывает одновременно на достоверность и недостоверность: «В повести все достоверно. Это лагерь «легкий», не совсем настоящий» [Шаламов 2013: VI, 277]. Несмотря на существенный ряд замечаний лагерь Солженицына описан в деталях, которые «точны и обжигающе новы». То же пишет и Кононенко: все изображено верно, но не описаны случаи лагерного произвола, массовых избиений заключенных, обморожений. Примечательно, что и Шаламов, и Кононенко обращают внимание на одни и те же моменты, не совсем верно, по их мнению, переданные Солженицыным. Например, описание конвоя и надзирателей, нечеловеческих условий лагеря, сглаженность деталей.
Шаламов
Это лагерь «легкий», не совсем настоящий. Настоящий лагерь в повести тоже показан и показан очень хорошо: этот страшный лагерь - Ижма Шухова - пробивается в повести, как белый пар сквозь щели холодного барака. Это тот лагерь, где работяг на лесоповале держали днем и ночью, где Шухов потерял зубы от цинги, где блатари отнимали пищу, где были вши, голод, где по всякой причине заводили дело. Скажи, что спички на воле подорожали, и заводят дело. Где на конце добавляли срока, пока не выдадут «весом», «сухим пайком» в семь граммов. Где было в тысячу раз страшнее, чем на каторге, где «номера не весят». На каторге, в Особлаге, который много слабее настоящего лагеря. В обслуге здесь в/н надзиратели (надзиратель на Ижме - бог, а не такое голодное создание, у которого моет пол на вахте Шухов). В Ижме... Где царят блатари и блатная мораль определяет поведение и заключенных, и начальства, особенно воспитанного на романах Шейнина и погодинских «Аристократах» [Шаламов 2013: VI, 278].
Кононенко
Вы описываете конвой, лагерный кошмарный режим, овчаров и автоматы, с помощь чего охраняются заключенные. Все это изображено верно, с протокольной точностью, но недостаточно выразительно, мало, так сказать, литературной экспрессии. <...> Нет конфликтов более типичных для лагеря. Поэтому можно подумать, что овчарки, автоматы и конвой, ничто иное как
своего рода лагерные «доспехи», непременный реквизит, который практически выражается лишь для активизации зрительной памяти и формальной острастки. Почему, например, все эти атрибуты (овчарки, автоматы, конвой) не применяются в действии? В повести нет случая, чтобы овчарка оборвала вшивое облачение на «захар кузьмиче», то бишь «зыка»? Почему попка не запустит пулю в лоб «захара кузьмича», что имело место в лагерях, а в повести на сей счет «белое пятно»? Конечно автор настоящего письма, противник, чтобы допускать ненужные гиперболизации, писать то, чего не было а белом свете, выдумывать несусветные мифы, в чем навечно отличились ежовцев, превзошедшие мерзких иезуитов, но из Вашей повести нельзя получить ответ на вопрос: почему из лагерей та много не возвратилось попавших в заключение? Почему жены не дождались свои любимых и дорогих мужей, а матери своих родных сынов? [Кононенко: 21]
Варлам Шаламов увидел ненастоящий, «легкий лагерь», но это не меняет тон его письма, так же, как и тона Марка Кононенко, который также выражает уважение автору за сам факт появления такого текста. Шаламов восхищен языком Солженицына, которому удалось найти исключительно сильную форму, используя «блатные» слова, ругань, лагерный жаргон. Лагерный быт, утверждает Шаламов, язык, лагерные мысли не мыслимы без матерщины, без ругани самым последним словом. Это характерная черта быта, без которой решать этот вопрос успешно нельзя. Солженицынские «фуяслице», «...яди», «падлы» и «паскуды» вызывали массу возмущенных отзывов читателей, не имевших лагерного опыта2.
А. И. Солженицын утверждал, что, кроме нескольких частных пунктов, между ним и Шаламовым никогда не возникало разнотолков в изъяснении ГУЛАГа: «Всю туземную жизнь мы оценили в общем одинаково. Лагерный опыт Шаламова был горше и дольше моего, и я с уважением признаю, что именно ему, а не мне досталось коснуться того дна озверения и отчаяния, к которому тянул нас весь лагерный быт. Это, однако, не запрещает мне возразить ему в точках нашего расхождения» [Солженицын: 171].
Еще один схожий момент в письмах Шаламова и Кононенко - описание каторжных работ при экстремально низких температурах, лагерной смертности.
Шаламов
В тридцать восьмом году убивали людей в забоях, в бараках. Нормированный рабочий день был четырнадцать часов, сутками держали на работе, и какой работе. Ведь лесоповал, бревнотаска Ижмы - такая работа - это мечта всех горнорабочих Колымы. На градусники в 1938 году глядели, когда он достигал 56 градусов, в 1939-1947 - 52°, а после 1947 года - 46° [Шаламов 2013: VI, 283].
Кононенко
Морозы на Колыме бывают 55 градусов и выше. Если 54 градуса, то работать в открытом забое по добыче золота, а если 55 градусов по Цельсию, то конвой уходит в палатку. Кто не выдержит и замерзнет на работе в забое, того кобыла Савраська свезет в траншею. В дополнение к этому: произвол, вши, морозы, систематический голод и цынга [Кононенко: 21]
Ряд писем Шаламова другим адресатам подтверждают его крайне положительную реакцию и теплое отношение к Солженицыну в тот период. Зимой 1963 г. он напишет Б. Лесняку: «Солженицын показывает писателям, что такое писательский долг, писательская честь. Все три рассказа его - чуть не лучшее, что печаталось за 40 лет» [Шаламов 2013: VII, 318]. Взволнованность Шаламова можно связать с надеждой на благополучную судьбу собственных произведений - в первую очередь, стихов. Солженицын уговаривает сделать подборку для передачи Твардовскому. По его утверждению, он ценил шаламовские стихотворения выше прозы, считая ее «художественно неудовлетворительной» [Солженицын 1999: 163].
Остановимся на эпизоде, связанным с публикацией «Колымских рассказов». По свидетельству Солженицына, после нескольких лет держания, чуть ли не с 1958, редакция «Советского писателя» вернула ему «Колымские рассказы», 34 штуки. При этом 4-6 положительных внутренних рецензий (о которых ему известно) - все скрыты, и присланы автору только две отрицательных, главная из них - «октябриста» Дремова. Тот пишет, что рассказы эти неполезно читать советскому читателю. И пытается Дремов противопоставить «Колымским рассказам» «Ивана Денисовича» (за которого, впрочем, в той же рецензии хает и меня: «пытался», «не удалось», «слабая художественная индивидуальность образов») [Там же: 167].
Шаламов и Солженицын согласились во мнении, что такие рецензии необходимо распространять в самиздате вместе с отвергнутым произведением, для того чтобы читатели узнали о сути таких внутренних рецензий.
Позднее цель и способ высказывания о лагере станет камнем преткновения между двумя писателями, что станет одной из причин их разрыва и расхождения эстетических позиций. Шаламов отказался от предложения Солженицына вместе писать «Архипелаг Гулаг».
Как считал Шаламов, не существует возможности говорить о своем катастрофическом опыте традиционным для русской литературы «солженицынским» способом. Пораженный отказом Солженицын объясняет это расхождением в целях:
«...до этого самого момента я был уверен, что у него, как и у меня, главная линия - сохранить память, просто писать для потомства, хоть без надежды напечатать при жизни. А он:
- Зачем я буду это писать? Какая разница, что я напишу - и это будет лежать в каком-нибудь другом месте? Да ведь понятно ему было: такую книгу невозможно печатать. Мысль об известности - видимо, сильно двигала им». Впрочем, в финале «Архипелага» мы найдем следующее: «И кому предлагал я взять отдельные главы - не взяли, а заменили рассказом, устным или письменным, в мое распоряжение. Варламу Шаламову предлагал я всю книгу вместе писать - отклонил и он» [Солженицын 1999: 166].
В 1963 г. это противоречие между двумя писателями еще не фиксировалось в письменных свидетельствах. В переписке Шаламова с Б. Лесняком мы находим: «Наконец - материал. Наша сила в нашем материале, в правде, действительности, поэтому, если ты не задался целью описать характер, лучше писать суше, фактами и именами, ничего не искажая. Тогда к произведению прибавится сила документа, сила особая. Конечно, если художник добивается успеха - в преодолении действительности, в борьбе с мемуаром не потерял силу мемуар. Достоевский в «Записках из Мертвого дома», Солженицын в «Одном дне Ивана Денисовича». Но уже Толстой в «Воскресении» с его тюремными сценами слабоват, второсортен» [Шаламов 2013: VII, 318].
В 1965 г. Шаламов покинет «Новый мир», не найдя никакой поддержки и перспектив публикации. Записные книжки того времени не отражают изменения в отношении к Солженицыну, эпизод с «Архипелагом» там также отсутствует. Несмотря на то, что в этот период Шаламов много рассуждает о литературе, в частности о поэтах Серебряного века и современных молодых поэтах (упоминаются Е. Евтушенко и А. Вознесенский), Солженицын появляется лишь в одной записи в связи с А. Платоновым: «2 января 1964 года. Московский оркестр недоброжелателей и тайных завистников будет репетировать, усиленно наигрывать Платонова, выдвигать, издавать, спасать вопреки и в противовес Солженицыну» [Шаламов: 299].
Лишь в середине 1965 года, после отказа Шаламова от соавторства «Архипелага», в письме к Г. Демидову появится довольно сдержанная, хотя еще не критическая фраза: «Тут дело таланта. Солженицын, опыт которого очень невелик, поднят наверх именно жадной силой времени» [Шаламов 2013: VI, 403].
В заметках начала 1960-х гг. «Что я видел и понял в лагере» Шаламов пишет:
Убежден, что лагерь - весь - отрицательная школа, даже час провести в нем нельзя - это час растления. Никому никогда ничего положительного лагерь не дал и не мог дать. На всех - заключенных и вольнонаемных - лагерь действует растлевающе.
Солженицын «отвечает» ставшим широко известным высказыванием «Благословение тебе, тюрьма»: «А надо говорить о лагере. Да я, кажется, и о лагере говорил. Ну хорошо, умолкну. Дам место встречным мыслям. Многие лагерники мне возразят и скажут, что никакого “восхождения” они не заметили, чушь, а растление - на каждом шагу. Настойчивее и значительнее других (потому что у него это уже все написано) возразит Шаламов» [Шаламов 2013: IV, 625].
Солженицын понимает эту эмоциональность, в частности, в «Архипелаге ГУЛАГе» он пишет: «И непосилен для одинокого пера весь объем этой истории и этой истины. Получилась у меня только щель смотровая на Архипелаг, не обзор с башни. Но, к счастью, еще несколько выплыло и выплывет книг. Может быть, в “Колымских рассказах” Шаламова читатель верней ощутит безжалостность духа Архипелага и грань человеческого отчаяния» [Солженицын: 6].
Таким образом, рассказ «Один день Ивана Денисовича» стал поводом для многолетней рефлексии и полемики не только Шаламова и Солженицына, но и целого поколения людей, ставших жертвами или свидетелями репрессий, а также свидетелями того, как о репрессиях впервые заговорили со страниц литературных журналов.
1 Орфография автора сохранена.
2 См. письма читателей в редакцию журнала «Новый мир». Например, письмо горного инженера Трухачева в редакцию «Нового мира»: «Неужели автор и А.Твардовский, давший путевку в жизнь этому литературному перу, считают, что замена в непристойных выражениях буквы «х» на буку «ф» делает эти непристойности вкладом в художественную литературу?» [Тюрина: 118]. Письмо врача Т. Петуховой: «Это не искусство. Это кривлянье. Скверное кривлянье» [Там же: 128].
ЛИТЕРАТУРА
Кононенко: Кононенко М. И. Письмо в редакцию журнала «Новый мир».
13.04.1963. // РГАЛИ. Ф. 1702. Оп. 10. Ед. хр.1. Л. 21-22, 24-25.
Лакшин: Лакшин В. Я. Не уставал вспоминать. Шаламовский сборник. Вып.1, Вологда, 1994.
Михайлик: Михайлик Е. Незаконная комета. Варлам Шаламов: опыт медленного чтения. М., 2018.
Солженицын Солженицын А. И Архипелаг ГУЛАГ. Екб., 2006.
Солженицын 1975: Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. Paris, 1975.
Солженицын 1999: Солженицын А. И. С Варламом Шаламовым // Новый Мир. 1999. № 4.
Тюрина: «Дорогой Иван Денисович!..»: Письма читателей: 1962-1964. Дом русского зарубежья имени Александра Солженицына. Сост., коммент., предисл. Г. А. Тюриной. М.: Русский путь, 2012.
Шаламов: Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М., 2004.
Шаламов 2013: Шаламов В. Т. Собр. соч.: В 6 т. + т. 7, доп. М., 2013.
Филимонова Ксения Львовна, докторант кафедры русской литературы Тартуского университета
_________
Варлам Шаламов и другие свидетели Колымы: к полемике о публикации рассказа А. Солженицына "Один день Ивана Денисовича"
Публикация рассказа (повести, по определению редакции «Нового мира») «Один день Ивана Денисовича» в ноябре 1962 г. всколыхнула Советский Союз: очереди в газетные киоски и библиотеки, тысячи отзывов и писем, приходящих в редакцию «Нового мира» и лично А. И. Солженицыну, публичные обсуждения на страницах газет. Впервые заговорили бывшие заключенные, которые делились своими историями, спорили о достоверности описания лагерного быта в «Одном дне», предлагали автору новые сюжеты. Часть этих свидетельств и, по словам Солженицына, поправок вошла в текст романа «Архипелаг ГУЛАГ». Среди этих имен - Варлам Тихонович Шаламов и Марк Иванович Кононенко, узники Колымы.
Шаламов был реабилитирован в 1956 г. и уже несколько лет работал «Новом мире» внутренним рецензентом. Он писал отзывы на «самотек» и надеялся опубликовать свои произведения, в первую очередь, стихи. С 1954 г. писатель работал над «Колымскими рассказами», писал много стихов. Рукопись Солженицына попала к главному редактору Твардовскому через Льва Копелева в 1961 г. [Солженицын 1975: 22]. Шаламов прямого доступа к Твардовскому не имел, заходил в редакцию, по свидетельству В. Я. Лакшина, ненадолго, его рукописи не обсуждались в кабинете главного: «Он никогда не снимал верхней одежды, так и входил в кабинет с улицы, забегал на минутку, словно для того лишь, чтобы удостовериться - до его рукописи очередь еще не дошла. Журнал был в трудном положении: разрешив, по исключению, напечатать повесть Солженицына, «лагерной теме» поставили заслон. Была сочинена даже удобная теория, мол, Солженицыным рассказано все о лагерном мире, так зачем повторяться?» [Лакшин: 174].
Публикация «Одного дня Ивана Денисовича» в 11 номере «Нового мира» за 1962 г. и последующая встреча в редакции журнала стала поводом для начала переписки писателей. В опубликованных архивах В. Т. Шаламова содержатся несколько писем к А. И. Солженицыну, а также письма к друзьям и коллегам, в которых Шаламов так или иначе отзывается о Солженицыне и его литературе. Также некоторые суждения над «Одним днем...» обнаруживаются в записных книжках писателя. Переписка литераторов продолжалась до 1966 г.
М. И. Кононенко не писатель, а свидетель Колымы. Его жизненный путь существенно отличается от шаламовского, но лагерный опыт совпадает, он также выжил в условиях каторжного труда при запредельных температурах. К своему письму Солженицыну он прикладывает автобиографию1:
Кононенко Марк Иванович - з/к на Колыме 2-101. 1896 г.р с. Гупаловка Новомосковского уезда, Екатеринославская губерния, бедняцкая крестьянская семья. 1915 призван в царскую армию, австро-немеций фронт 1917 - примкнул к партии большевиков. Окончил коммунистический университет в Ленинграде, 1936 - арестован, Колыма, прииск им. Водопьянова. Расстрел заменен сроком - не хватало людей на Колыме. 1960 реабилитирован [Кононенко: 24].
В описываемое время Кононенко был пенсионером и жил в Харькове. Его письмо к Солженицыну по стилю, характеру замечаний и указаниям на фактологию во многом совпадает с первым, «взволнованным» письмом Шаламова, что, возможно и стало поводом для включения этого свидетельства в «Архипелаг». Кононенко, с одной стороны, - тот самый типичный заключенный, один день которого описывает Солженицын, с другой стороны - его письмо подтверждает слова Шаламова, который хоть и обладает таким же страшным колымским опытом, но сам работает с ним художественными методами.
Сопоставляя два письма, мы находим точки пересечения в восприятии самого появления «Одного дня…» людьми, имеющими схожий между собой и отличный от А. Солженицына опыт несвободы. Шаламов и Кононенко начинают письма с описания ажиотажа, который вызвал рассказ среди читающей публики, оба описывают взволнованность людей и способы «добывания» номера журнала:
Шаламов
Позвольте и поделиться мыслями своими по поводу и повести, и лагерей. Повесть очень хороша. Мне случалось слышать отзывы о ней - ее ведь ждала вся Москва. Даже позавчера, когда я взял одиннадцатый номер «Нового мира» и вышел с ним на площадь Пушкинскую, три или четыре человека за 20-30 минут спросили: «Это одиннадцатый номер?» - «Да, одиннадцатый». - «Это где повесть о лагерях?» - «Да, да!» - «А где Вы взяли, где купили?» [Шаламов 2013: VI, 277].
Кононенко
И стар и млад; интеллигент и колхозник; тот, кто выращивает пшеницу и дает высокие надои молока; те, кто варит сталь и строит автолинии, станки и кибернетические «разумные машины» - все интересуются Вашей оригинальной повестью. Почему? Потому, что на нее массовый спрос. Все хотят читать Вашу повесть.
В Харькове я, слава богу, видывал всякие очереди, когда шла кинокартина «Тарзан», за сливочным маслом, за женскими панталонами, куриными потрошками и даже за конской колбасой. Но такой большой очереди, какая появилась за Вашей повестью в библиотеках, я и не припомню. Разница лишь в том: за товарами стояли потребители на улице или на задворке, а за Вашей повестью записываются в список. За товарами простаивали в один «присест» по два-три, и самое большее - четыре-пять часов. А вот за Вашей повестью я, лично, ожидал без малого полгода и все впустую. Повесть я заимел <...> на срок СОРОК ВОСЕМЬ ЧАСОВ. И эту «кондицию» я постарался выполнить [Кононенко: 21].
Солженицын описывает Шаламова «взволнованным» при первой встрече, а его последовавшее письмо - «нежным»: «В тех же днях он написал мне в Рязань длинное, пылкое письмо, если даже не назвать его отчасти нежным, хотя это так непохоже на Шаламова, но был такой дух в его письме» [Солженицын 1999: 163]. Сходные интонации можно обнаружить и в тексте Кононенко:
Шаламов
Повесть - как стихи - в ней все совершенно, все целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что «Новый мир» с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал. И столь нужного - ибо без честного решения этих самых вопросов ни литература, ни общественная жизнь не могут идти вперед - все, что идет с недомолвками, в обход, в обман - приносило, приносит и принесет только вред [Шаламов 2013: VI, 277].
Кононенко
Чем сильна, чем примечательна Ваша повесть? Она сильна и примечательна тем, что Вы правдиво, реально, и я бы сказал, документально описали значительную часть лагерного бытия, которое еще не описано «инженерами человеческих душ».
Вы, т. Солженицын, безусловно, являетесь пионером этого рода литературного «жанра». В этом понимании Вам нет равного по социальной актуальности писателя, написавшего роман или повесть на затронутую тему [Кононенко: 21].
Высказывая замечания, Шаламов указывает одновременно на достоверность и недостоверность: «В повести все достоверно. Это лагерь «легкий», не совсем настоящий» [Шаламов 2013: VI, 277]. Несмотря на существенный ряд замечаний лагерь Солженицына описан в деталях, которые «точны и обжигающе новы». То же пишет и Кононенко: все изображено верно, но не описаны случаи лагерного произвола, массовых избиений заключенных, обморожений. Примечательно, что и Шаламов, и Кононенко обращают внимание на одни и те же моменты, не совсем верно, по их мнению, переданные Солженицыным. Например, описание конвоя и надзирателей, нечеловеческих условий лагеря, сглаженность деталей.
Шаламов
Это лагерь «легкий», не совсем настоящий. Настоящий лагерь в повести тоже показан и показан очень хорошо: этот страшный лагерь - Ижма Шухова - пробивается в повести, как белый пар сквозь щели холодного барака. Это тот лагерь, где работяг на лесоповале держали днем и ночью, где Шухов потерял зубы от цинги, где блатари отнимали пищу, где были вши, голод, где по всякой причине заводили дело. Скажи, что спички на воле подорожали, и заводят дело. Где на конце добавляли срока, пока не выдадут «весом», «сухим пайком» в семь граммов. Где было в тысячу раз страшнее, чем на каторге, где «номера не весят». На каторге, в Особлаге, который много слабее настоящего лагеря. В обслуге здесь в/н надзиратели (надзиратель на Ижме - бог, а не такое голодное создание, у которого моет пол на вахте Шухов). В Ижме... Где царят блатари и блатная мораль определяет поведение и заключенных, и начальства, особенно воспитанного на романах Шейнина и погодинских «Аристократах» [Шаламов 2013: VI, 278].
Кононенко
Вы описываете конвой, лагерный кошмарный режим, овчаров и автоматы, с помощь чего охраняются заключенные. Все это изображено верно, с протокольной точностью, но недостаточно выразительно, мало, так сказать, литературной экспрессии. <...> Нет конфликтов более типичных для лагеря. Поэтому можно подумать, что овчарки, автоматы и конвой, ничто иное как
своего рода лагерные «доспехи», непременный реквизит, который практически выражается лишь для активизации зрительной памяти и формальной острастки. Почему, например, все эти атрибуты (овчарки, автоматы, конвой) не применяются в действии? В повести нет случая, чтобы овчарка оборвала вшивое облачение на «захар кузьмиче», то бишь «зыка»? Почему попка не запустит пулю в лоб «захара кузьмича», что имело место в лагерях, а в повести на сей счет «белое пятно»? Конечно автор настоящего письма, противник, чтобы допускать ненужные гиперболизации, писать то, чего не было а белом свете, выдумывать несусветные мифы, в чем навечно отличились ежовцев, превзошедшие мерзких иезуитов, но из Вашей повести нельзя получить ответ на вопрос: почему из лагерей та много не возвратилось попавших в заключение? Почему жены не дождались свои любимых и дорогих мужей, а матери своих родных сынов? [Кононенко: 21]
Варлам Шаламов увидел ненастоящий, «легкий лагерь», но это не меняет тон его письма, так же, как и тона Марка Кононенко, который также выражает уважение автору за сам факт появления такого текста. Шаламов восхищен языком Солженицына, которому удалось найти исключительно сильную форму, используя «блатные» слова, ругань, лагерный жаргон. Лагерный быт, утверждает Шаламов, язык, лагерные мысли не мыслимы без матерщины, без ругани самым последним словом. Это характерная черта быта, без которой решать этот вопрос успешно нельзя. Солженицынские «фуяслице», «...яди», «падлы» и «паскуды» вызывали массу возмущенных отзывов читателей, не имевших лагерного опыта2.
А. И. Солженицын утверждал, что, кроме нескольких частных пунктов, между ним и Шаламовым никогда не возникало разнотолков в изъяснении ГУЛАГа: «Всю туземную жизнь мы оценили в общем одинаково. Лагерный опыт Шаламова был горше и дольше моего, и я с уважением признаю, что именно ему, а не мне досталось коснуться того дна озверения и отчаяния, к которому тянул нас весь лагерный быт. Это, однако, не запрещает мне возразить ему в точках нашего расхождения» [Солженицын: 171].
Еще один схожий момент в письмах Шаламова и Кононенко - описание каторжных работ при экстремально низких температурах, лагерной смертности.
Шаламов
В тридцать восьмом году убивали людей в забоях, в бараках. Нормированный рабочий день был четырнадцать часов, сутками держали на работе, и какой работе. Ведь лесоповал, бревнотаска Ижмы - такая работа - это мечта всех горнорабочих Колымы. На градусники в 1938 году глядели, когда он достигал 56 градусов, в 1939-1947 - 52°, а после 1947 года - 46° [Шаламов 2013: VI, 283].
Кононенко
Морозы на Колыме бывают 55 градусов и выше. Если 54 градуса, то работать в открытом забое по добыче золота, а если 55 градусов по Цельсию, то конвой уходит в палатку. Кто не выдержит и замерзнет на работе в забое, того кобыла Савраська свезет в траншею. В дополнение к этому: произвол, вши, морозы, систематический голод и цынга [Кононенко: 21]
Ряд писем Шаламова другим адресатам подтверждают его крайне положительную реакцию и теплое отношение к Солженицыну в тот период. Зимой 1963 г. он напишет Б. Лесняку: «Солженицын показывает писателям, что такое писательский долг, писательская честь. Все три рассказа его - чуть не лучшее, что печаталось за 40 лет» [Шаламов 2013: VII, 318]. Взволнованность Шаламова можно связать с надеждой на благополучную судьбу собственных произведений - в первую очередь, стихов. Солженицын уговаривает сделать подборку для передачи Твардовскому. По его утверждению, он ценил шаламовские стихотворения выше прозы, считая ее «художественно неудовлетворительной» [Солженицын 1999: 163].
Остановимся на эпизоде, связанным с публикацией «Колымских рассказов». По свидетельству Солженицына, после нескольких лет держания, чуть ли не с 1958, редакция «Советского писателя» вернула ему «Колымские рассказы», 34 штуки. При этом 4-6 положительных внутренних рецензий (о которых ему известно) - все скрыты, и присланы автору только две отрицательных, главная из них - «октябриста» Дремова. Тот пишет, что рассказы эти неполезно читать советскому читателю. И пытается Дремов противопоставить «Колымским рассказам» «Ивана Денисовича» (за которого, впрочем, в той же рецензии хает и меня: «пытался», «не удалось», «слабая художественная индивидуальность образов») [Там же: 167].
Шаламов и Солженицын согласились во мнении, что такие рецензии необходимо распространять в самиздате вместе с отвергнутым произведением, для того чтобы читатели узнали о сути таких внутренних рецензий.
Позднее цель и способ высказывания о лагере станет камнем преткновения между двумя писателями, что станет одной из причин их разрыва и расхождения эстетических позиций. Шаламов отказался от предложения Солженицына вместе писать «Архипелаг Гулаг».
Как считал Шаламов, не существует возможности говорить о своем катастрофическом опыте традиционным для русской литературы «солженицынским» способом. Пораженный отказом Солженицын объясняет это расхождением в целях:
«...до этого самого момента я был уверен, что у него, как и у меня, главная линия - сохранить память, просто писать для потомства, хоть без надежды напечатать при жизни. А он:
- Зачем я буду это писать? Какая разница, что я напишу - и это будет лежать в каком-нибудь другом месте? Да ведь понятно ему было: такую книгу невозможно печатать. Мысль об известности - видимо, сильно двигала им». Впрочем, в финале «Архипелага» мы найдем следующее: «И кому предлагал я взять отдельные главы - не взяли, а заменили рассказом, устным или письменным, в мое распоряжение. Варламу Шаламову предлагал я всю книгу вместе писать - отклонил и он» [Солженицын 1999: 166].
В 1963 г. это противоречие между двумя писателями еще не фиксировалось в письменных свидетельствах. В переписке Шаламова с Б. Лесняком мы находим: «Наконец - материал. Наша сила в нашем материале, в правде, действительности, поэтому, если ты не задался целью описать характер, лучше писать суше, фактами и именами, ничего не искажая. Тогда к произведению прибавится сила документа, сила особая. Конечно, если художник добивается успеха - в преодолении действительности, в борьбе с мемуаром не потерял силу мемуар. Достоевский в «Записках из Мертвого дома», Солженицын в «Одном дне Ивана Денисовича». Но уже Толстой в «Воскресении» с его тюремными сценами слабоват, второсортен» [Шаламов 2013: VII, 318].
В 1965 г. Шаламов покинет «Новый мир», не найдя никакой поддержки и перспектив публикации. Записные книжки того времени не отражают изменения в отношении к Солженицыну, эпизод с «Архипелагом» там также отсутствует. Несмотря на то, что в этот период Шаламов много рассуждает о литературе, в частности о поэтах Серебряного века и современных молодых поэтах (упоминаются Е. Евтушенко и А. Вознесенский), Солженицын появляется лишь в одной записи в связи с А. Платоновым: «2 января 1964 года. Московский оркестр недоброжелателей и тайных завистников будет репетировать, усиленно наигрывать Платонова, выдвигать, издавать, спасать вопреки и в противовес Солженицыну» [Шаламов: 299].
Лишь в середине 1965 года, после отказа Шаламова от соавторства «Архипелага», в письме к Г. Демидову появится довольно сдержанная, хотя еще не критическая фраза: «Тут дело таланта. Солженицын, опыт которого очень невелик, поднят наверх именно жадной силой времени» [Шаламов 2013: VI, 403].
В заметках начала 1960-х гг. «Что я видел и понял в лагере» Шаламов пишет:
Убежден, что лагерь - весь - отрицательная школа, даже час провести в нем нельзя - это час растления. Никому никогда ничего положительного лагерь не дал и не мог дать. На всех - заключенных и вольнонаемных - лагерь действует растлевающе.
Солженицын «отвечает» ставшим широко известным высказыванием «Благословение тебе, тюрьма»: «А надо говорить о лагере. Да я, кажется, и о лагере говорил. Ну хорошо, умолкну. Дам место встречным мыслям. Многие лагерники мне возразят и скажут, что никакого “восхождения” они не заметили, чушь, а растление - на каждом шагу. Настойчивее и значительнее других (потому что у него это уже все написано) возразит Шаламов» [Шаламов 2013: IV, 625].
Солженицын понимает эту эмоциональность, в частности, в «Архипелаге ГУЛАГе» он пишет: «И непосилен для одинокого пера весь объем этой истории и этой истины. Получилась у меня только щель смотровая на Архипелаг, не обзор с башни. Но, к счастью, еще несколько выплыло и выплывет книг. Может быть, в “Колымских рассказах” Шаламова читатель верней ощутит безжалостность духа Архипелага и грань человеческого отчаяния» [Солженицын: 6].
Таким образом, рассказ «Один день Ивана Денисовича» стал поводом для многолетней рефлексии и полемики не только Шаламова и Солженицына, но и целого поколения людей, ставших жертвами или свидетелями репрессий, а также свидетелями того, как о репрессиях впервые заговорили со страниц литературных журналов.
1 Орфография автора сохранена.
2 См. письма читателей в редакцию журнала «Новый мир». Например, письмо горного инженера Трухачева в редакцию «Нового мира»: «Неужели автор и А.Твардовский, давший путевку в жизнь этому литературному перу, считают, что замена в непристойных выражениях буквы «х» на буку «ф» делает эти непристойности вкладом в художественную литературу?» [Тюрина: 118]. Письмо врача Т. Петуховой: «Это не искусство. Это кривлянье. Скверное кривлянье» [Там же: 128].
ЛИТЕРАТУРА
Кононенко: Кононенко М. И. Письмо в редакцию журнала «Новый мир».
13.04.1963. // РГАЛИ. Ф. 1702. Оп. 10. Ед. хр.1. Л. 21-22, 24-25.
Лакшин: Лакшин В. Я. Не уставал вспоминать. Шаламовский сборник. Вып.1, Вологда, 1994.
Михайлик: Михайлик Е. Незаконная комета. Варлам Шаламов: опыт медленного чтения. М., 2018.
Солженицын Солженицын А. И Архипелаг ГУЛАГ. Екб., 2006.
Солженицын 1975: Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. Paris, 1975.
Солженицын 1999: Солженицын А. И. С Варламом Шаламовым // Новый Мир. 1999. № 4.
Тюрина: «Дорогой Иван Денисович!..»: Письма читателей: 1962-1964. Дом русского зарубежья имени Александра Солженицына. Сост., коммент., предисл. Г. А. Тюриной. М.: Русский путь, 2012.
Шаламов: Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М., 2004.
Шаламов 2013: Шаламов В. Т. Собр. соч.: В 6 т. + т. 7, доп. М., 2013.
Филимонова Ксения Львовна, докторант кафедры русской литературы Тартуского университета