Михаил Золотоносов. "Шаламов, вернувшийся за нами. Заметки к 90-летию"
Статья литературоведа и культуролога Михаила Золотоносова, опубликованная к 90-летию со дня рождения Варлама Шаламова в газете "Вечерний Петербург" от 18 июня 1997 года. Электронная версия (фотография) - на сайте Общественного архива Фонда Иофе, Санкт-Петербург.
Хорошая статья, без лирических соплей и литературоведческой жвачки, сейчас разучились так писать.
Шаламов, вернувшийся за нами. Заметки к 90-летию
Родился (18 июня 1907 г.), учился, женился... В перерывах успел поработать на заводе, поступил в МГУ, принять участие в демонстрации оппозиции (1927) под лозунгом "Долой Сталина!", два с половиной года (1929-1931) провести в Вишерском лагере (Сев. Урал). 12 января 1937 года был арестован "за контрреволюционную троцкистскую деятельность" и только 12 ноября 1953 года вернулся в Москву. В 1956 году реабилитирован.
Его тяжело читать, о нем тяжело писать. Не понимаю, почему Мандельштам назвал Лермонтова - "мучитель наш". Но к Шаламову это определение подходит идеально. Во-первых, дело в описаниях запредельных ситуаций, когда жизнь обесценена настолько, что ее вроде бы уже и нет, а человек оказывается подобием клопа. Во-вторых, дело в глобальном издевательстве над всей прежней литературой, именно в издевательстве, а не в "отрицании", "снятии" в гегелевском смысле и тому подобных благородных вещах. Шаламов описал мир, в котором инстинкта не подавлены, а выходят наружу, поэтому нет символических форм поведения, маскирующих то, что таится в подсознании. Не маскируется ничего, и потому лагерь и внелагерный мир - не ад и рай, а мир в маске и мир без маски.
Собственно, в этом и состоит главное мучение для читателя: проза Шаламова лишена всяких иллюзий, в том числе иллюзии о том, что человек добр. От рассказа к рассказу низость, злобность, коварство раскрываются все полнее, человек опускается все ниже. В письме Солженицыну 1966 года Шаламов с легкостью крушит одну из главных российских иллюзий XIX - XX веков: "Спиридон - слаб, особенно если иметь в виду тему стукачей и сексотов. Из крестьян стукачей было особенно много. Дворник из крестьян обязательно сексот, и иным быть не может" ("Знамя", 1990, N 7. с. 87).
Отсутствие иллюзий сформировало и особый стиль, в котором хищная наблюдательность соединилась с бесстрастностью, отсутствием успокаивающего негодования. Этот ад - место, где обнаруживается "последняя" правда о человеке.
Чаще всего у Шаламова изображен сдавшийся, безвольный, бессильный раб, у которого удалена всякая способность к протесту. Это, кстати, самое страшное и неприятное в шаламовском "нулевом письме": нет иллюзии протеста. Понурость, обреченность специально отобранных слов лишает надежды на благополучный финал, на победу героя - таково ядро литературной конвенции. Месть приобрела литературный характер, и потому шаламовские проза, стихи, эссе, письма, дневники - это литература мести, основанная на глубоко прочувствованной ветхозаветной этике. "... Если будет вред, то отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, рану за рану..." (Исх. 21, 23-25). "Колымские рассказы" - за Колыму, мучение за мучение.
В 1973 году Шаламов пишет два стихотворения, в которых этика древних иудеев, выраженная в книге "Исход", присутствует в наиболее явном виде. В одном из них (“Похолодеет вдруг рука...") поэт обещает вернуться с того света: "Я еще сюда вернусь, еще вернусь сюда - за вами!". Угроза ("за вами!") означает: целью является либо страшный суд, либо отмщение. Другое стихотворение - "Славянская клятва״ - еще более определенно: "Клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам, чью гнусную науку я до конца постиг. Я вражескою кровью свои омою руки, когда наступит этот благословенный миг. Публично, по-славянски из черепа напьюсь я, из вражеского черепа, как делал Святослав. Устроить эту тризну в былом славянском вкусе дороже всех загробных, любых посмертных слав".
И только отправляясь от этой этической точки, точки книги "Исход" и языческих славянских традиций, можно понять сверхидею Шаламова: "мне отмщение, и аз воздам". О мести свидетельствовал даже сам процесс творчества: "Но людей со мной не должно быть. Каждый рассказ, каждая фраза его предварительно прокричала в пустой комнате - я всегда говорю сам с собой, когда пишу. Кричу угрожаю, плачу. И слез мне не остановить. Только после, кончая рассказ или часть рассказа, я утираю слезы".
Попробуйте прочитать какую-нибудь фразу Шаламова на крике и угрозе, реконструируйте по "системе Станиславского" соответствующее переживание - и состояние мести готово. Шаламов мстит прозой о лагерях, о человеке в лагерях: бессильном, распластанном, способном только подчиняться. Тут месть и себе - за свое бессилие. "К 1938 году - писал Шаламов в "Перчатке", - я завидовал только тем людям, которые нашли мужество покончигь с собой во время сбора нашего этапа на Колыму в июле тридцать седьмого года в этапном корпусе Бутырской тюрьмы. Вот тем людям я действительно завидую (завидует даже в 1972 году, когда написан рассказ! - МЛ.) - они не увидели того, что увидел я за семнадцать последующих лет.
У меня изменилось представление о жизни как о благе, о счастье. Колыма научила меня совсем другому. Принцип моего века, моего личного существования, всей жизни моей, вывод из моего личного опыта, правило, усвоенное этим опытом, может быть выражено в немногих словах. Сначала нужно возвратить пощечины и только во вторую очередь - подаяния. Помнить зло раньше добра. Этим я и отличаюсь от всех русских гуманистов девятнадцатого и двадцатого веков".
Доброхоты пишут еще мерзким стилем, что "если Варлам Тихонович Шаламов смог достойно выдержать все круги колымского ада и написать о нем кистью мастера, то это - потрясающий подвиг, которому трудно найти аналог"*. Если... В том-то и дело, что книги Шаламова доказывают: "достойно выдержать" невозможно, авторское "я", проходящее нетронутым сквозь все круги ада, - не более, чем условность, та единственная условность, которую позволил себе автор. И можно догадаться, чем мучился он сам, за что мстил, почему вдруг "смертная дохнет тоска тяжелой горечью полыни”, вызывая страсть к отмщению. Видимо, не только за миллион трупов, но и за страшную правду о самом себе, с которой просто жить нельзя, а можно только мстить.
В 1958 году - ему было тогда пятьдесят лет, а в стране - подъем духа от разоблачений прежнего режима - Шаламов пишет самое странное свое стихотворение “Паук". Странно оно тем, что автор идентифицирует себя с этим кровопийцей, вдруг открывает, что паутина - это остатки крыльев, и именно утраченная способность летать рождает в пауке “ненависть ко всем летящим”.
По всем законам психологии такое "вчувствование" может быть лишь в объект самоидентификации. "Паук" - о себе, ненавидящем всех беззаботно пролетающих, беспамятных...
* Цитата из статьи Евгения Громова "Трагический художник России", 1996
По теме см. Михаил Золотоносов, "Мучитель наш", петербургская газета "Дело" от 5 марта 2007 года.
Хорошая статья, без лирических соплей и литературоведческой жвачки, сейчас разучились так писать.
Шаламов, вернувшийся за нами. Заметки к 90-летию
Родился (18 июня 1907 г.), учился, женился... В перерывах успел поработать на заводе, поступил в МГУ, принять участие в демонстрации оппозиции (1927) под лозунгом "Долой Сталина!", два с половиной года (1929-1931) провести в Вишерском лагере (Сев. Урал). 12 января 1937 года был арестован "за контрреволюционную троцкистскую деятельность" и только 12 ноября 1953 года вернулся в Москву. В 1956 году реабилитирован.
Его тяжело читать, о нем тяжело писать. Не понимаю, почему Мандельштам назвал Лермонтова - "мучитель наш". Но к Шаламову это определение подходит идеально. Во-первых, дело в описаниях запредельных ситуаций, когда жизнь обесценена настолько, что ее вроде бы уже и нет, а человек оказывается подобием клопа. Во-вторых, дело в глобальном издевательстве над всей прежней литературой, именно в издевательстве, а не в "отрицании", "снятии" в гегелевском смысле и тому подобных благородных вещах. Шаламов описал мир, в котором инстинкта не подавлены, а выходят наружу, поэтому нет символических форм поведения, маскирующих то, что таится в подсознании. Не маскируется ничего, и потому лагерь и внелагерный мир - не ад и рай, а мир в маске и мир без маски.
Собственно, в этом и состоит главное мучение для читателя: проза Шаламова лишена всяких иллюзий, в том числе иллюзии о том, что человек добр. От рассказа к рассказу низость, злобность, коварство раскрываются все полнее, человек опускается все ниже. В письме Солженицыну 1966 года Шаламов с легкостью крушит одну из главных российских иллюзий XIX - XX веков: "Спиридон - слаб, особенно если иметь в виду тему стукачей и сексотов. Из крестьян стукачей было особенно много. Дворник из крестьян обязательно сексот, и иным быть не может" ("Знамя", 1990, N 7. с. 87).
Отсутствие иллюзий сформировало и особый стиль, в котором хищная наблюдательность соединилась с бесстрастностью, отсутствием успокаивающего негодования. Этот ад - место, где обнаруживается "последняя" правда о человеке.
Чаще всего у Шаламова изображен сдавшийся, безвольный, бессильный раб, у которого удалена всякая способность к протесту. Это, кстати, самое страшное и неприятное в шаламовском "нулевом письме": нет иллюзии протеста. Понурость, обреченность специально отобранных слов лишает надежды на благополучный финал, на победу героя - таково ядро литературной конвенции. Месть приобрела литературный характер, и потому шаламовские проза, стихи, эссе, письма, дневники - это литература мести, основанная на глубоко прочувствованной ветхозаветной этике. "... Если будет вред, то отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, рану за рану..." (Исх. 21, 23-25). "Колымские рассказы" - за Колыму, мучение за мучение.
В 1973 году Шаламов пишет два стихотворения, в которых этика древних иудеев, выраженная в книге "Исход", присутствует в наиболее явном виде. В одном из них (“Похолодеет вдруг рука...") поэт обещает вернуться с того света: "Я еще сюда вернусь, еще вернусь сюда - за вами!". Угроза ("за вами!") означает: целью является либо страшный суд, либо отмщение. Другое стихотворение - "Славянская клятва״ - еще более определенно: "Клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам, чью гнусную науку я до конца постиг. Я вражескою кровью свои омою руки, когда наступит этот благословенный миг. Публично, по-славянски из черепа напьюсь я, из вражеского черепа, как делал Святослав. Устроить эту тризну в былом славянском вкусе дороже всех загробных, любых посмертных слав".
И только отправляясь от этой этической точки, точки книги "Исход" и языческих славянских традиций, можно понять сверхидею Шаламова: "мне отмщение, и аз воздам". О мести свидетельствовал даже сам процесс творчества: "Но людей со мной не должно быть. Каждый рассказ, каждая фраза его предварительно прокричала в пустой комнате - я всегда говорю сам с собой, когда пишу. Кричу угрожаю, плачу. И слез мне не остановить. Только после, кончая рассказ или часть рассказа, я утираю слезы".
Попробуйте прочитать какую-нибудь фразу Шаламова на крике и угрозе, реконструируйте по "системе Станиславского" соответствующее переживание - и состояние мести готово. Шаламов мстит прозой о лагерях, о человеке в лагерях: бессильном, распластанном, способном только подчиняться. Тут месть и себе - за свое бессилие. "К 1938 году - писал Шаламов в "Перчатке", - я завидовал только тем людям, которые нашли мужество покончигь с собой во время сбора нашего этапа на Колыму в июле тридцать седьмого года в этапном корпусе Бутырской тюрьмы. Вот тем людям я действительно завидую (завидует даже в 1972 году, когда написан рассказ! - МЛ.) - они не увидели того, что увидел я за семнадцать последующих лет.
У меня изменилось представление о жизни как о благе, о счастье. Колыма научила меня совсем другому. Принцип моего века, моего личного существования, всей жизни моей, вывод из моего личного опыта, правило, усвоенное этим опытом, может быть выражено в немногих словах. Сначала нужно возвратить пощечины и только во вторую очередь - подаяния. Помнить зло раньше добра. Этим я и отличаюсь от всех русских гуманистов девятнадцатого и двадцатого веков".
Доброхоты пишут еще мерзким стилем, что "если Варлам Тихонович Шаламов смог достойно выдержать все круги колымского ада и написать о нем кистью мастера, то это - потрясающий подвиг, которому трудно найти аналог"*. Если... В том-то и дело, что книги Шаламова доказывают: "достойно выдержать" невозможно, авторское "я", проходящее нетронутым сквозь все круги ада, - не более, чем условность, та единственная условность, которую позволил себе автор. И можно догадаться, чем мучился он сам, за что мстил, почему вдруг "смертная дохнет тоска тяжелой горечью полыни”, вызывая страсть к отмщению. Видимо, не только за миллион трупов, но и за страшную правду о самом себе, с которой просто жить нельзя, а можно только мстить.
В 1958 году - ему было тогда пятьдесят лет, а в стране - подъем духа от разоблачений прежнего режима - Шаламов пишет самое странное свое стихотворение “Паук". Странно оно тем, что автор идентифицирует себя с этим кровопийцей, вдруг открывает, что паутина - это остатки крыльев, и именно утраченная способность летать рождает в пауке “ненависть ко всем летящим”.
По всем законам психологии такое "вчувствование" может быть лишь в объект самоидентификации. "Паук" - о себе, ненавидящем всех беззаботно пролетающих, беспамятных...
* Цитата из статьи Евгения Громова "Трагический художник России", 1996
По теме см. Михаил Золотоносов, "Мучитель наш", петербургская газета "Дело" от 5 марта 2007 года.