Эдуард Надточий о Шаламове, Солженицыне, Бродском
Живая речь о Шаламове. Надточий может ошибаться и ошибается, конечно, непогрешим только Папа Римский (ну какой из Солжа гностик, гностики верили в Иного Бога, спасающего душу из ада мира сего, сотворенного дьяволом, как раз в Шаламове много от гностика, верующего в Поэзию), но мертвечины в его суждениях нет начисто, и это отрадно на фоне тонн мертвечины, написанной о Шаламове, вернее, и о Шаламове тоже.
Философ Эдуард Надточий живет в Швейцарии и преподает в Лозаннском университете.
Ниже его фейсбучные посты, орфография, пунктуация и т.д. автора.
__________
14 августа 2018 г.
а мне подумалось вот что: у верхних орков в их полностью придуманном мире центральным персонажем является столыпин. типа погибший герой настоящих конструктивных реформ, убитый вместе с россией безответственным террористом. конструкцию эту придумал для мира верхних орков Солженицын, Красное Колесо которого они несомненно все прочли. У путлера солж связан с сочетанием «прирастание русского народа», что глубоко верно, солж и есть бипоэтический и фашистский в исходном смысле слова эстет и ритор биополитики. урок из Красного Колеса, книги глупой, антисемитской, фашистской и глубоко реакционной можно извлечь лишь один: никакой жалости ко всему этому протестному отродью, дави их этим самым колесом, иначе россии-матушке будет трындец. поскольку себя эти дебилы отождествляют со столыпиным, то из красного колеса они учатся экзистенциальной, радикальной вражде ко всем, в ком видят малейший позыв к «великим потрясениям». Солж - их моральная индульгенция и великий наставник, охраняющий императив абсолютной жестокости к протестным туземцам как их главную «моральную ценность». еще он учит их усердно креститься при этом, конечно. а вот чего в нем не сыскать - так это христианского милосердия. как и положено настоящему совецкому пейсателю. здесь солж и чекистский пафос выпалывания врагов народа тождественны. этим кстати лагерный солж радикально отличается от шаламова: шаламов лишен морального пафоса обличения, он не ищет в аду виноватых, но на дне его мира порвавшего со всякими великими идеями рассказчика теплится милосердие по ту сторону добра и зла, милосердие, роднящее его с понятием жизнь в позднем толстом (которого любители громких слов и больших идей любят отлучать от христианства, потому что он не из тех, кто усердно крестится). герой шаламова тоже не будет креститься, но христианства в любом его рассказе побольше, чем во всем солже. из рассказов шаламова не извлечешь идеи, что кого-то надо давить без пощады. поэтому солж верхним оркам идейно близок, а шаламов - бесконечно далек. и вот солж и есть тот великий воспитатель, по чтению книг которого верхними орками сенцову и павликовой надлежит сдохнуть в тюрьме. ведь им не нужна великая россия, а значит это попросту вредный биомусор, убрать который - долг каждого честного человека, проштудировавшего Красное Колесо.
10 сентября 2018 г.
Сергей Ермаков посоветовал почитать про Солжа и Шаламова в старой (1985г) книге Бадью "что такое политика". И даже любезно снабдил ее текстом (сейчас уже французский текст есть в Генезисе, на английский она не переводилась). Там это меньше десятка страниц, но весьма густых и интересных мыслью. Я не очень люблю Бадью, а его концепция политического как удержания События, т.е. раздела на два против Единого, или сопротивления отлаженному режиму "Имеющегося" ( il y a, безразличности присутствия) мне кажется - по приводимым Бадью примерам - весьма произвольной и абстрактной, но, может, я просто плохо его понимаю и мне мешает слишком мне знакомая марксоидная фразеология, которой он любит жонглировать.
Что пишет Бадью про Солжа и Шаламова и зачем? Он разбирает место политического в Большом Терроре в книгах этих двух писателей, которые сообщают - по его словам - о структуре истины больше, чем бесчисленные мемуаристы или исследователи эпохи.
Архипелаг Гулаг - книга, в которой Великий Другой - это сталин и сталинский режим. Конструируется история ненависти к тоталитарному государству, и соответствующая ей объективная структура истины, не связанная непосредственно с человеческим присутствием. Истина в том, что есть одно большое Они, коммунистический режим, создавший огромную систему экономии смерти. В результате собственный мир солженицана - всего лишь тень и оборотная сторона сталина. Западные интеллектуалы препарировали гулаг как обличение тоталитаризма, внутри которого сокрыта редукция гулага и сталина к гитлеру. для них жить после гулага - это значит выбирать демократию и парламентаризм. Поэтому книга оказывается совершенно вырвана из контекста, в котором она написана и мыслится самим автором, презирающим демократию и парламентаризм, считающим их слабыми режимами и вписывающим опыт гулага и его истину в режим "страданий русского народа", в мистический и теологический опыт коллективного духовного опыта особой конструкции "русский народ" как субъекта истины. Реакционный национализм Солженицына не случайное добавление к его конструкции Архипелага, а сама суть его проекта. Ибо корень этого проекта - теодицея Абсолютного Зла. Архипелаг конструируется как машина и место Абсолютного Зла, и это имеет большие последствия для гносеологии Солжа. Он оправдан - добавлю, развивая мысля Бадью - самим фактом уполномоченного говорения на произнесения Истины, он капитализирует миллионы убитых на истину как Трибунал, превраща себя в абсолютного духа и пророка Добра, в Другого этого Великого Другого, держащего в руках Реальное. Неумолимое последствие такой экономии истины - удвоение сталинского абсолютного зла в таком же абсолютном добре и истине - что и случилось с "позитивным" проектом Солженицына, сформулированным уже после того, как Бадью написал свою книжку. Народная авторитарная неполитическая монархия Солженицына - на самом деле эксплуатирует абсолютно те же стереотипы, какие эксплуатировал сам зрелый сталинизм, включая ненависть к демократии и парламентаризму и "великий русский народ", от лица которой вождь сообщает непреклонную выстраданную Правду. Теология Абсолютного Зла не знает выхода, кроме бесконечного умножения своего Большого Другого и его обращения в Абсолютное Добро. Естественно, никакой опыт свободы (события в терминах Бадью) здесь не имеет места, а значит и политическое в мире Архипелага отсутсвует. есть Государство, которое строит целый мир зла и которое надо опрокинуть, но в такой экономии истины опрокидывающий субъект лишь умножает опрокидывамое. северный и новороссийский проекты Солжа подтверждают это вполне. даже антисемитизм он разделил со своим Великим Другим - в конструировании Другого "великому русскому народу".
Замечу - Бадью это не пишет - что теология абсолютного зла - не христианская, а гностическая, Архипелаг Гулаг - гностический проект, как гностичны, кстати, и староверы в своем христианстве. Претензии Солжа на христианство - ложны. Из конструкции Архипелага вытекает и конструкция Красного Колеса, это - одна экономия истины, и она дана и в круге первом, и в вампирической конструкции медицинской истины в раковом корпусе. Вообще стоит сравнить книгу Фуко о Клинике (да и психиатрической лечебнице) и с раковым корпусом, и с проектом "выделенного места зла" у Солжа вообще. Тогда мы лучше поймем проект производства субъекта и археологии истины у позднего Фуко именно как своего рода ответ на экономию правды у Солжа.
Про Фуко Бадью не вспоминает вовсе, но зато очень интересно противопоставляет Сложу Шаламова. Опыт истины шаламова принципиально иной. Он не конструирует никаких выделенных мест и никакой теологии зла. Есть, конечно, Континент как далекое место свободы от мучений, есть город с запахом бензина как место счастья и присутствия человека (вспомним полпотовскую ненависть Солжа к городам), но прежде всего есть бескрайний белый север, где человек оставляет стирающиеся следы. Поэтика Шаламова - поэтика следов, а не поэтика трибунала. В его мире репрессивный аппарат государства и оно само не является Великим Другим, а над миром царит Случай, собравший в белых снегах, мраке и холоде случайных людей, которых невозможно обьединить какой-то Идеей. Они все невиновны, и эта невиновность проблематизирована как суть неполитического, как отсутсвие события. Гулаг - совершенно неполитическое место, и сталин в мире шаламова - просто маленький элемент всей системы случая, как любой вертухай. Но и вертухай - не другой, он тоже несет в себе следы человеческого. Главный другой в мире Шаламова - воры, которым он отказывает в человеческом. Главное, в чем он видит деяние сталинизма - это разделение на воров как привилегированную касту и прочих. И эти прочие подчинились этой картине мира, стали подражать ворам, стремиться войти в их касту, быть похожими на них - здесь погибла сама возможность политического как события.
Замечу, здесь Бадью звучит пророком: мы увидели, как этот режим истины захватил после падения коммунизма весь рузский мир, стал его этикой. Здесь - окончательная потеря этим миром и возможности события политического, и человеческого присутствия вообще. Это есть то, что сегодня закономерно именуется мордором. Не мир абсолютного зла, а мир, в котором безразличие к добру и злу - суть аппарата субьективации и экономии истины. И кстати, этот мир обеспечен теологией Абсолютного Зла (путин лучше гитлера, хотите как при сталине? и т.п.)
Бадью пишет, что Шаламов построил этическое усилие и режим субъективации истины для этого мира, в котором создано место для События, а значит и для политического. Это этика следа, этика тепла в мире холода и бескрайних снегов, этика самостояния и выбора в кастовом мире выживания, где каждый за себя. Это - этика недеяния, того, что не будет делать человек-шаламов ни при каких обстоятельствах (пытаться войти в сообщество воров, стать начальником над заключенными, осудить и сдать другого заключенного). это - абсолютно антинационалистический опыт, в мире шаламова нет никаких русских и евреев, есть опыт воспоминаний детства до всякого вхождения в структуры познания абсолютной истины, опыт удивления и знакомства с бесконечно чужим миром. Этот опыт субьелтивации истины - добавлю от себя - совпадает с опытом стоической внутренней свободы, безразличной к Деспоту и Государству. У Надежды Мандельштам он описан в случае, когда девушка отказалась кого-то оговаривать добровольно и согласилась на пытки. Да, я подпишу после пыток все, что потребуют, предам отца и мать, но это будет не моя воля. я не буду в этом участвовать как я. И система ее оставила в покое, не стала пытать. НАдежды сказала, что именно тогда она и постигла этику истины этого мира.
Замечу еще, что сам по себе опыт сопротивления Солженицына имел огромное значение в ссср. И во Франции тоже. Но этот опыт не стал литературным или мыслительным событием для самого автора, не перелился адекватно в его книги, личная этика сопротивления не стала событием для самого писателя, его письмена скорее стирают этот опыт сопротивления, переводят его в тупиковую экономию истины теленка против дуба, красное колесо и архипелаг не могут научить быть Солженицыным, если угодно. Тогда как Шаламов, сдавшийся в итоге на милость режиму вертухаев, радостно его дожевавшему, учит своим письмом этике сопротивления, открывает место удержанию события политического как ЛИЧНОГО, всегда ЛИЧНОГО усилия сопротивления мраку, холоду и боли. Лагерь и гулаг никого ничему не научает - твердил Шаламов. Но его поэтика следов учит сохранять человеческое перед лицом смерти, именно как хранителя следов, как того, кто делает следы - это мощнее, чем человек как хранитель логоса у Хайдеггера. Тогда как гневом накаленной голос Солжа ничему не учит, кроме бессмысленной, и даже вредной трибунальской абсолютной правоты, стирающей в человеке событие себя и делающей его просто проводником высшей идеи Блага. Которая всегда обманет, как обманула она и самого солжа, оставив его в итоге в дураках в его бодании с дубом. Дуб всегда победит, если ты выбрал себе в Другие дуб. А внутреннюю свободу субьективации истины в следе победить невозможно. Даже если вертухаи заставили тебя подписаться под отказом от собственных текстов. Следы в снегу не стереть ни трактором, ни танком, можно лишь расширить их в дорогу. занести их может только снег. Север крошит металл, но щадит стекло. Впрочем, про Бродского и Шаламова стоит написать отдельно.
12 сентября 2018 г.
бродский - это поэзия после шаламова. давно подмечено, что это речь самоубийцы после жизни. какая должна быть поэзия после аушвица - наговорено много, а вот какая - после колымы - практически не обсуждается. а она вот такая как Бродский. Ледяной взгляд с каких-то нездешних высот отчаяния. Но стоит еще помнить роль холода, снега, одиночества и тоски по свободе в мире Бродского. Шаги в протаптываемом снегу Шаламова стали ключевой метафорой Бродского, трагическим символом письма как следа. Поэзия Бродского, как и проза Шаламова - поэтика следа, зарубки памяти на телах. Время - чудовищная репрессивная сила, мир - тюрьма или лагерь, из которого невозможно убежать, кроме как оставив след. Правят в мире жестокость и тупость, на глобус наползает лед и вакуумная пустота. Человек - абсолютно один, его присутствие - его память, хотя и она заселена бессмысленными следами, и только воля оставлять черные следы на белом и тем противостоять холоду - хранит его посредине пустыни его отчаяния. Север играет в его поэзии огромную роль, он тождественен пространству как террору, стирающему ничтожность теплоты присутствия. Но память связывает с нездешним миром - и это - самое существо временения человека его следами перед лицом неминуемого конца. Каждое мгновение продления теплоты жизни - драгоценно перед лицом смерти-холода. И за него надо испытывать благодарность, пока рот не забили глиной. Примерно одинаково они понимают и урбанизм - как собрание в присутствие памяти из простых знаков жизни. У Бродского Север из "жизненной" реалии ада Шаламова превращается в ад космическо-метафизический, в "зло в великом варианте". Он присоединяется к интуиции Севера у романтиков, соединяя андерсена, каспара давида фридриха и шаламова в один большой ледяной мир. И, конечно, "Террор" Симмонса - в той же вселенной. Лагеря гулага в этом мире - лишь частный вариант куда более "субстанциальной" (здесь нужен знак крестового зачеркивания) силы. Кажется, у Головина она именуется снежной королевой, но у него это - главная позитивность стремлений, если я его верно понимаю, тогда как у Андерсена, Фридриха, Шаламова и Бродского - это испытание человека нечеловеческим. Но в итоге они, конечно сходятся, ибо Север - путь к себе и Богу в себе.
Солж всему этому абсолютно чужд, он не чувствителен ни к трансцендентному, ни к его отчаянию. Поэтому он всего лишь утопист, тупо и методично ищущий правильно устроенного архипелага и презирающий саму возможность творческой роли отчаяния в утверждении человеческого присутствия. как, впрочем, и одиночество с его вопросом о свободе.
6 декабря 2018 г.
стоит более серьезно обдумать консервативный перелом михалыча на каторге в соотнесении с таковым исаича. это не следствие испуга и страданий, как видно на исаиче, а коренится в некотором соотнесении производства литературного поведения и опыта радикального дисциплинарного пространства. по шаламову мы видим, что это лишь один из возможных вариантов, но именно он дает основу романной форме бытия-после. шаламов не может писать романов, он - рассказчик баек, мастер малой формы. михалыч смог разыграть солжа в себе в селе степанчикове и двинуться дальше, солж остался внутри мира фомы опискина. нотв обоих млучаях консерватизм -конструктивная сила наррации и сюжетосложения болшой формы, это - масштабный конатус, реактивная сила биоса на акт обнажения в дисциплинарном надзоре.
Философ Эдуард Надточий живет в Швейцарии и преподает в Лозаннском университете.
Ниже его фейсбучные посты, орфография, пунктуация и т.д. автора.
__________
14 августа 2018 г.
а мне подумалось вот что: у верхних орков в их полностью придуманном мире центральным персонажем является столыпин. типа погибший герой настоящих конструктивных реформ, убитый вместе с россией безответственным террористом. конструкцию эту придумал для мира верхних орков Солженицын, Красное Колесо которого они несомненно все прочли. У путлера солж связан с сочетанием «прирастание русского народа», что глубоко верно, солж и есть бипоэтический и фашистский в исходном смысле слова эстет и ритор биополитики. урок из Красного Колеса, книги глупой, антисемитской, фашистской и глубоко реакционной можно извлечь лишь один: никакой жалости ко всему этому протестному отродью, дави их этим самым колесом, иначе россии-матушке будет трындец. поскольку себя эти дебилы отождествляют со столыпиным, то из красного колеса они учатся экзистенциальной, радикальной вражде ко всем, в ком видят малейший позыв к «великим потрясениям». Солж - их моральная индульгенция и великий наставник, охраняющий императив абсолютной жестокости к протестным туземцам как их главную «моральную ценность». еще он учит их усердно креститься при этом, конечно. а вот чего в нем не сыскать - так это христианского милосердия. как и положено настоящему совецкому пейсателю. здесь солж и чекистский пафос выпалывания врагов народа тождественны. этим кстати лагерный солж радикально отличается от шаламова: шаламов лишен морального пафоса обличения, он не ищет в аду виноватых, но на дне его мира порвавшего со всякими великими идеями рассказчика теплится милосердие по ту сторону добра и зла, милосердие, роднящее его с понятием жизнь в позднем толстом (которого любители громких слов и больших идей любят отлучать от христианства, потому что он не из тех, кто усердно крестится). герой шаламова тоже не будет креститься, но христианства в любом его рассказе побольше, чем во всем солже. из рассказов шаламова не извлечешь идеи, что кого-то надо давить без пощады. поэтому солж верхним оркам идейно близок, а шаламов - бесконечно далек. и вот солж и есть тот великий воспитатель, по чтению книг которого верхними орками сенцову и павликовой надлежит сдохнуть в тюрьме. ведь им не нужна великая россия, а значит это попросту вредный биомусор, убрать который - долг каждого честного человека, проштудировавшего Красное Колесо.
10 сентября 2018 г.
Сергей Ермаков посоветовал почитать про Солжа и Шаламова в старой (1985г) книге Бадью "что такое политика". И даже любезно снабдил ее текстом (сейчас уже французский текст есть в Генезисе, на английский она не переводилась). Там это меньше десятка страниц, но весьма густых и интересных мыслью. Я не очень люблю Бадью, а его концепция политического как удержания События, т.е. раздела на два против Единого, или сопротивления отлаженному режиму "Имеющегося" ( il y a, безразличности присутствия) мне кажется - по приводимым Бадью примерам - весьма произвольной и абстрактной, но, может, я просто плохо его понимаю и мне мешает слишком мне знакомая марксоидная фразеология, которой он любит жонглировать.
Что пишет Бадью про Солжа и Шаламова и зачем? Он разбирает место политического в Большом Терроре в книгах этих двух писателей, которые сообщают - по его словам - о структуре истины больше, чем бесчисленные мемуаристы или исследователи эпохи.
Архипелаг Гулаг - книга, в которой Великий Другой - это сталин и сталинский режим. Конструируется история ненависти к тоталитарному государству, и соответствующая ей объективная структура истины, не связанная непосредственно с человеческим присутствием. Истина в том, что есть одно большое Они, коммунистический режим, создавший огромную систему экономии смерти. В результате собственный мир солженицана - всего лишь тень и оборотная сторона сталина. Западные интеллектуалы препарировали гулаг как обличение тоталитаризма, внутри которого сокрыта редукция гулага и сталина к гитлеру. для них жить после гулага - это значит выбирать демократию и парламентаризм. Поэтому книга оказывается совершенно вырвана из контекста, в котором она написана и мыслится самим автором, презирающим демократию и парламентаризм, считающим их слабыми режимами и вписывающим опыт гулага и его истину в режим "страданий русского народа", в мистический и теологический опыт коллективного духовного опыта особой конструкции "русский народ" как субъекта истины. Реакционный национализм Солженицына не случайное добавление к его конструкции Архипелага, а сама суть его проекта. Ибо корень этого проекта - теодицея Абсолютного Зла. Архипелаг конструируется как машина и место Абсолютного Зла, и это имеет большие последствия для гносеологии Солжа. Он оправдан - добавлю, развивая мысля Бадью - самим фактом уполномоченного говорения на произнесения Истины, он капитализирует миллионы убитых на истину как Трибунал, превраща себя в абсолютного духа и пророка Добра, в Другого этого Великого Другого, держащего в руках Реальное. Неумолимое последствие такой экономии истины - удвоение сталинского абсолютного зла в таком же абсолютном добре и истине - что и случилось с "позитивным" проектом Солженицына, сформулированным уже после того, как Бадью написал свою книжку. Народная авторитарная неполитическая монархия Солженицына - на самом деле эксплуатирует абсолютно те же стереотипы, какие эксплуатировал сам зрелый сталинизм, включая ненависть к демократии и парламентаризму и "великий русский народ", от лица которой вождь сообщает непреклонную выстраданную Правду. Теология Абсолютного Зла не знает выхода, кроме бесконечного умножения своего Большого Другого и его обращения в Абсолютное Добро. Естественно, никакой опыт свободы (события в терминах Бадью) здесь не имеет места, а значит и политическое в мире Архипелага отсутсвует. есть Государство, которое строит целый мир зла и которое надо опрокинуть, но в такой экономии истины опрокидывающий субъект лишь умножает опрокидывамое. северный и новороссийский проекты Солжа подтверждают это вполне. даже антисемитизм он разделил со своим Великим Другим - в конструировании Другого "великому русскому народу".
Замечу - Бадью это не пишет - что теология абсолютного зла - не христианская, а гностическая, Архипелаг Гулаг - гностический проект, как гностичны, кстати, и староверы в своем христианстве. Претензии Солжа на христианство - ложны. Из конструкции Архипелага вытекает и конструкция Красного Колеса, это - одна экономия истины, и она дана и в круге первом, и в вампирической конструкции медицинской истины в раковом корпусе. Вообще стоит сравнить книгу Фуко о Клинике (да и психиатрической лечебнице) и с раковым корпусом, и с проектом "выделенного места зла" у Солжа вообще. Тогда мы лучше поймем проект производства субъекта и археологии истины у позднего Фуко именно как своего рода ответ на экономию правды у Солжа.
Про Фуко Бадью не вспоминает вовсе, но зато очень интересно противопоставляет Сложу Шаламова. Опыт истины шаламова принципиально иной. Он не конструирует никаких выделенных мест и никакой теологии зла. Есть, конечно, Континент как далекое место свободы от мучений, есть город с запахом бензина как место счастья и присутствия человека (вспомним полпотовскую ненависть Солжа к городам), но прежде всего есть бескрайний белый север, где человек оставляет стирающиеся следы. Поэтика Шаламова - поэтика следов, а не поэтика трибунала. В его мире репрессивный аппарат государства и оно само не является Великим Другим, а над миром царит Случай, собравший в белых снегах, мраке и холоде случайных людей, которых невозможно обьединить какой-то Идеей. Они все невиновны, и эта невиновность проблематизирована как суть неполитического, как отсутсвие события. Гулаг - совершенно неполитическое место, и сталин в мире шаламова - просто маленький элемент всей системы случая, как любой вертухай. Но и вертухай - не другой, он тоже несет в себе следы человеческого. Главный другой в мире Шаламова - воры, которым он отказывает в человеческом. Главное, в чем он видит деяние сталинизма - это разделение на воров как привилегированную касту и прочих. И эти прочие подчинились этой картине мира, стали подражать ворам, стремиться войти в их касту, быть похожими на них - здесь погибла сама возможность политического как события.
Замечу, здесь Бадью звучит пророком: мы увидели, как этот режим истины захватил после падения коммунизма весь рузский мир, стал его этикой. Здесь - окончательная потеря этим миром и возможности события политического, и человеческого присутствия вообще. Это есть то, что сегодня закономерно именуется мордором. Не мир абсолютного зла, а мир, в котором безразличие к добру и злу - суть аппарата субьективации и экономии истины. И кстати, этот мир обеспечен теологией Абсолютного Зла (путин лучше гитлера, хотите как при сталине? и т.п.)
Бадью пишет, что Шаламов построил этическое усилие и режим субъективации истины для этого мира, в котором создано место для События, а значит и для политического. Это этика следа, этика тепла в мире холода и бескрайних снегов, этика самостояния и выбора в кастовом мире выживания, где каждый за себя. Это - этика недеяния, того, что не будет делать человек-шаламов ни при каких обстоятельствах (пытаться войти в сообщество воров, стать начальником над заключенными, осудить и сдать другого заключенного). это - абсолютно антинационалистический опыт, в мире шаламова нет никаких русских и евреев, есть опыт воспоминаний детства до всякого вхождения в структуры познания абсолютной истины, опыт удивления и знакомства с бесконечно чужим миром. Этот опыт субьелтивации истины - добавлю от себя - совпадает с опытом стоической внутренней свободы, безразличной к Деспоту и Государству. У Надежды Мандельштам он описан в случае, когда девушка отказалась кого-то оговаривать добровольно и согласилась на пытки. Да, я подпишу после пыток все, что потребуют, предам отца и мать, но это будет не моя воля. я не буду в этом участвовать как я. И система ее оставила в покое, не стала пытать. НАдежды сказала, что именно тогда она и постигла этику истины этого мира.
Замечу еще, что сам по себе опыт сопротивления Солженицына имел огромное значение в ссср. И во Франции тоже. Но этот опыт не стал литературным или мыслительным событием для самого автора, не перелился адекватно в его книги, личная этика сопротивления не стала событием для самого писателя, его письмена скорее стирают этот опыт сопротивления, переводят его в тупиковую экономию истины теленка против дуба, красное колесо и архипелаг не могут научить быть Солженицыным, если угодно. Тогда как Шаламов, сдавшийся в итоге на милость режиму вертухаев, радостно его дожевавшему, учит своим письмом этике сопротивления, открывает место удержанию события политического как ЛИЧНОГО, всегда ЛИЧНОГО усилия сопротивления мраку, холоду и боли. Лагерь и гулаг никого ничему не научает - твердил Шаламов. Но его поэтика следов учит сохранять человеческое перед лицом смерти, именно как хранителя следов, как того, кто делает следы - это мощнее, чем человек как хранитель логоса у Хайдеггера. Тогда как гневом накаленной голос Солжа ничему не учит, кроме бессмысленной, и даже вредной трибунальской абсолютной правоты, стирающей в человеке событие себя и делающей его просто проводником высшей идеи Блага. Которая всегда обманет, как обманула она и самого солжа, оставив его в итоге в дураках в его бодании с дубом. Дуб всегда победит, если ты выбрал себе в Другие дуб. А внутреннюю свободу субьективации истины в следе победить невозможно. Даже если вертухаи заставили тебя подписаться под отказом от собственных текстов. Следы в снегу не стереть ни трактором, ни танком, можно лишь расширить их в дорогу. занести их может только снег. Север крошит металл, но щадит стекло. Впрочем, про Бродского и Шаламова стоит написать отдельно.
12 сентября 2018 г.
бродский - это поэзия после шаламова. давно подмечено, что это речь самоубийцы после жизни. какая должна быть поэзия после аушвица - наговорено много, а вот какая - после колымы - практически не обсуждается. а она вот такая как Бродский. Ледяной взгляд с каких-то нездешних высот отчаяния. Но стоит еще помнить роль холода, снега, одиночества и тоски по свободе в мире Бродского. Шаги в протаптываемом снегу Шаламова стали ключевой метафорой Бродского, трагическим символом письма как следа. Поэзия Бродского, как и проза Шаламова - поэтика следа, зарубки памяти на телах. Время - чудовищная репрессивная сила, мир - тюрьма или лагерь, из которого невозможно убежать, кроме как оставив след. Правят в мире жестокость и тупость, на глобус наползает лед и вакуумная пустота. Человек - абсолютно один, его присутствие - его память, хотя и она заселена бессмысленными следами, и только воля оставлять черные следы на белом и тем противостоять холоду - хранит его посредине пустыни его отчаяния. Север играет в его поэзии огромную роль, он тождественен пространству как террору, стирающему ничтожность теплоты присутствия. Но память связывает с нездешним миром - и это - самое существо временения человека его следами перед лицом неминуемого конца. Каждое мгновение продления теплоты жизни - драгоценно перед лицом смерти-холода. И за него надо испытывать благодарность, пока рот не забили глиной. Примерно одинаково они понимают и урбанизм - как собрание в присутствие памяти из простых знаков жизни. У Бродского Север из "жизненной" реалии ада Шаламова превращается в ад космическо-метафизический, в "зло в великом варианте". Он присоединяется к интуиции Севера у романтиков, соединяя андерсена, каспара давида фридриха и шаламова в один большой ледяной мир. И, конечно, "Террор" Симмонса - в той же вселенной. Лагеря гулага в этом мире - лишь частный вариант куда более "субстанциальной" (здесь нужен знак крестового зачеркивания) силы. Кажется, у Головина она именуется снежной королевой, но у него это - главная позитивность стремлений, если я его верно понимаю, тогда как у Андерсена, Фридриха, Шаламова и Бродского - это испытание человека нечеловеческим. Но в итоге они, конечно сходятся, ибо Север - путь к себе и Богу в себе.
Солж всему этому абсолютно чужд, он не чувствителен ни к трансцендентному, ни к его отчаянию. Поэтому он всего лишь утопист, тупо и методично ищущий правильно устроенного архипелага и презирающий саму возможность творческой роли отчаяния в утверждении человеческого присутствия. как, впрочем, и одиночество с его вопросом о свободе.
6 декабря 2018 г.
стоит более серьезно обдумать консервативный перелом михалыча на каторге в соотнесении с таковым исаича. это не следствие испуга и страданий, как видно на исаиче, а коренится в некотором соотнесении производства литературного поведения и опыта радикального дисциплинарного пространства. по шаламову мы видим, что это лишь один из возможных вариантов, но именно он дает основу романной форме бытия-после. шаламов не может писать романов, он - рассказчик баек, мастер малой формы. михалыч смог разыграть солжа в себе в селе степанчикове и двинуться дальше, солж остался внутри мира фомы опискина. нотв обоих млучаях консерватизм -конструктивная сила наррации и сюжетосложения болшой формы, это - масштабный конатус, реактивная сила биоса на акт обнажения в дисциплинарном надзоре.