Шаламов и Солженицын
"У Варлама Шаламова, лагерника, беспощадно правдивого, замечательного писателя, развенчавшего лживый миф Солженицына, выдумавшего чудовищную пошлость о якобы пользе страданий, облагораживающих, возвышающих низменную человеческую плоть (какую? истерзанную в пытках каннибалами в погонах?) есть рассказ, в котором этот мученик с усохшими в пережитых страданиях слёзными железами, раскрывает своё всё еще чувствительное к боли нутро. И к боли чьей? Не людей - животных. У него пропала кошка, он её ищет повсюду и приходит куда-то, типа живодерни. Только Шаламов способен так пережить, так описать жуть тишины онемевших при его появлении обреченных на гибель собак, кошек. Последняя надежда, а вдруг? Но нет надежды. Лагерник узнал самого себя в жертвах людской жестокости. И захлебнулся состраданием, которого уже не мог найти для людей".
Надежда Кожевникова, "Бедная Лора".
* * *
"Ужас повелевает; у него, вероятно, полно времени, он не спеша все оскверняет и всех оскотинивает. Как всякое хозяйское слово, марксизм не задается вопросом о средствах, умалчивает о своих репрессивных деяниях. К его изначальной глупости добавляется изначальная мерзость. В одном диалоге Платона несравнимо больше тонкости, чем в 10000 томов на дубовом марксистском языке. Когда-то хозяева не так боялись; они осмеливались доискиваться до пьянства своих предполагаемых законодателей, их непринужденность доходила до того, что в своих философских трудах они давали слово учениям сопротивляющихся рабов: эпикурейству, стоицизму, христианству - всему тому, что русские охранники запихивают в лагеря и спецбольницы. Вопрос к историкам философии: вы собираетесь ученым голосом спрашивать себя, действительно ли Иннокентий (В круге первом) - „эпикуреец”, Шаламов - стоик, Солженицын - христианин? Спросите лучше вот что: разве стоик минувших эпох не был бы сейчас Шаламовым, а первобытный христианин - Солженицыным? Жизнь мысли - это живучее, как кошка, сопротивление раба - где мы найдем его сегодня?"
Андре Глюксманн, "Кухарка и людоед. Этюд об отношениях между государством, марксизмом и концлагерем", пер. с французского, изд. Overseas Publications Interchange, Лондон, 1980.
* * *
"Я знаю только два примера действительно выдающихся авторов, сравнимых с Солженицыным по масштабу дара, которые не оценили по достоинству его талант. Это в эмиграции Набоков и на родине Шаламов. Надо заметить, что Набоков публично высоко ставил Солженицына как личность и борца; только в его приватной переписке можно найти не очень высокую оценку писательского таланта Солженицына. Последнее неудивительно, если учесть своеобразие собственного набоковского творчества и прихотливость его оценок: он и Достоевского считал плохим писателем. Что касается Варлама Шаламова с его блестящими рассказами и стихами, то нелюбовь к Солженицыну развивалась в нем постепенно, от первоначального восторженного отзыва об «Иване Денисовиче» (развернутый разбор которого он дал в письме к А.И.С.) и похвал роману «В круге первом», до полного отрицания им Солженицына в поздних дневниковых записях. Причина такого отношения - в самой личности Шаламова и в его сверх-трагической писательской судьбе.
(Как широко известно, Солженицын выдвинул Набокова на Нобелевскую премию. Также он всегда подчеркивал свое восхищение творчеством Шаламова, которого рассматривал как «брата» по Архипелагу ГУЛАГу.)"
Федор Воронов, "Александр Солженицын - к двухлетию кончины", "Сборник лучших публикаций информационно-аналитической службы «Русская народная линия». Альманах 2010 Том 2 «Государство»".
* * *
Куратор выставки "Жить или писать. Варлам Шаламов" немецкая славистка Кристина Линкс в интервью сайту Ельцин Центра, Екатеринбург:
" - Если сравнить творчество двух больших писателей, которые рассказывали о репрессиях, - Варлама Шаламова и Александра Солженицына - в чем между ними разница, если оценить ее с позиции современного читателя?
- Шаламов современнее, авангарднее чем Солженицын. Он писал жесткую прозу, считается, что она документальная. Но при этом его проза - не документальный дневник, а рассказы с глубоким замыслом. При этом Шаламов более беспощаден, чем Солженицын. Он доносит правду, не убаюкивает и не говорит, что все будет хорошо. И это вызывает у читателя внутренний протест, непонимание того, как вообще могли происходить репрессии. Шаламов выжил в лагерях и смог написать об этом, имея более жесткий личный опыт, чем у Солженицына, ведь Шаламов провел в лагерях два десятка лет. <...>
Еще одна отличительная черта Шаламова - он не стал западником и не стремился публиковаться на Западе. Он лояльно относился к государству. И это отличает его от Солженицына".
Нота бене. Как то есть "не стремился публиковаться"? Как минимум трижды передавал рукописи на Запад - этого мало? И это говорит куратор выставки, посвященной Шаламову? И что значит, Шаламов - не "западник"? Славянофил, что ли? Это Солженицын - славянофил, а Шаламов - классический "западник", именно в таком качестве и опознан и самим Западом, и русской эмиграцией - первый его издавал, а вторая замалчивала. Лояльность Шаламова к советскому государству - это как его лояльность к лагерной администрации в пору работы фельдшером в больнице на Колыме. Не будешь лояльным - со свету сживут. Да и так сжили. Что за дура эта Кристина Линкс. Или это такая дипломатичность по отношению к советскому шаламоведению? В любом случае, бесстыжее словоблудие.
* * *
"Ричард Темпест: Мы можем попытаться из самого текста - кинематографического, как у Козинцева, или живописного, как в случае со Свешниковым, или литературного, как у Шаламова, - вычислить, какой зритель или читатель задан данным произведением. У Шаламова, на мой взгляд, вписана аудитория чрезвычайно немногочисленная, ограниченная. Рассказы его по большому счету трудночитабельны или даже нечитабельны, почему? Потому что это страшное, тяжелое, мучительное чтение: художественные миры Шаламова содержат так мало надежды или не содержат ее вообще. Это повторение ужасов (о котором говорит Эткинд), с художественной точки зрения очень сильное, но оно само по себе предотвращает контакт с шаламовскими текстами для многих читателей, если не для большинства <...>
Михаил Немцев: Да, но заметьте, Варлам Шаламов - довольно известный и популярный писатель сейчас в России, и не только потому, что он передает горе и свидетельствует о Колыме, но его читают и как выдающегося писателя. Я только один пример приведу. Студенты первого курса одного из отделений Российской академии народного хозяйства и государственной службы, где я преподаю историю, обсуждают рассказы Шаламова на занятиях по риторике, и они их анализируют именно как литературные тексты. И это как раз рассказы из Колымского цикла, то есть он востребован именно как писатель. Но кто его аудитория - это, конечно, интересный вопрос, потому что он как бы обращается к тем, кто готов разделить с ним заботу о том, чтобы память не исчезла, к тем, кто готов помнить о горе и в то же время это горе каким-то образом в себе постоянно преодолевать, постоянно возвращаться от оцепенения к жизни. Может быть, поэтому у него стержневая тема - это тема возвращения, его возможности или невозможности. Очевидно, что в этом смысле Шаламов ставит перед собой совершенно другую задачу, чем, например, Солженицын. И, отвечая на ваш вопрос, Ирина, я думаю, что можно выделить два принципиально разных документа или два разных свидетельства: одно - это свидетельство о «внутреннем», о духовном пути, переживаниях и так далее, а другое свидетельство «внешнее», одно без другого невозможно. Солженицын очень много описывал обстоятельства жизни при сталинизме, в лагерях, как-то их даже приукрашал и так далее. Шаламов принципиально уходил от документалистики, чтобы вытащить свои сюжеты и свои темы из конкретного пространства времени. Я думаю, он это делал, именно чтобы не привязывать свои темы к лагерям, к Колыме, к хронологическим датам. Он поэтому и говорил, что пишет о лагере не больше, чем Экзюпери о небе или Мелвилл о море, и для него важны были духовные процессы в человеке, а для Солженицына важно было конкретное образное описание конкретных обстоятельств происходящего. По-видимому, отслеживать эти духовные процессы без знания того, что происходило, невозможно, но и историко-этнографическое знание того, что происходило, само по себе - что оно, собственно, дает современному человеку?"
"Трагедия «быть». Неожиданный спор". Скайп-интервью с профессором Иллинойского университета (США) Ричардом Темпестом и доцентом кафедры политических и общественных коммуникаций РАНХиГС Михаилом Немцевым о монографии Александра Эткинда «Кривое горе»
* * *
Запись в фейсбуке философа Эдуарда Надточего от 14 августа 2018:
"а мне подумалось вот что: у верхних орков в их полностью придуманном мире центральным персонажем является столыпин. типа погибший герой настоящих конструктивных реформ, убитый вместе с россией безответственным террористом. конструкцию эту придумал для мира верхних орков Солженицын, Красное Колесо которого они несомненно все прочли. У путлера солж связан с сочетанием «прирастание русского народа», что глубоко верно, солж и есть бипоэтический и фашистский в исходном смысле слова эстет и ритор биополитики. урок из Красного Колеса, книги глупой, антисемитской, фашистской и глубоко реакционной, можно извлечь лишь один: никакой жалости ко всему этому протестному отродью, дави их этим самым колесом, иначе россии-матушке будет трындец. поскольку себя эти дебилы отождествляют со столыпиным, то из красного колеса они учатся экзистенциальной, радикальной вражде ко всем, в ком видят малейший позыв к «великим потрясениям». Солж - их моральнвя индульгенция и великий наставник, охраняющий императив абсолютной жестокости к протестным туземцам как их главную «моральную ценность». еще он учит их усердно креститься при этом, конечно. а вот чего в нем не сыскать - так это христианского милосердия. как и положено настоящему совецкому пейсателю. здесь солж и чекистский пафос выпалывания врагов народа тождественны. этим кстати лагерный солж радикально отличается от шаламова: шаламов лишен морального пафоса обличения, он не ищет в аду виноватых, но на дне его мира порвавшего со всякими великими идеями рассказчика теплится милосердие по ту сторону добра и зла, милосердие, роднящее его с понятием жизнь в позднем толстом ( которого любители громких слов и больших идей любят отлучать от христианства, потому что он не из тех, кто усердно крестится). герой шаламова тоже не будет креститься, но христианства в любом его рассказе побольше, чем во всем солже. из рассказов шаламова не извлечешь идеи, что кого-то надо давить без пощады. поэтому солж верхним оркам идейно близок, а шаламов - бесконечно далек. и вот солж и есть тот великий воспитатель, по чтению книг которого верхними орками сенцову и павликовой надлежит сдохнуть в тюрьме. ведь им не нужна великая россия, а значит это попросту вредный биомусор, убрать который - долг каждого честного человека, проштудировавшего Красное Колесо".
Надежда Кожевникова, "Бедная Лора".
* * *
"Ужас повелевает; у него, вероятно, полно времени, он не спеша все оскверняет и всех оскотинивает. Как всякое хозяйское слово, марксизм не задается вопросом о средствах, умалчивает о своих репрессивных деяниях. К его изначальной глупости добавляется изначальная мерзость. В одном диалоге Платона несравнимо больше тонкости, чем в 10000 томов на дубовом марксистском языке. Когда-то хозяева не так боялись; они осмеливались доискиваться до пьянства своих предполагаемых законодателей, их непринужденность доходила до того, что в своих философских трудах они давали слово учениям сопротивляющихся рабов: эпикурейству, стоицизму, христианству - всему тому, что русские охранники запихивают в лагеря и спецбольницы. Вопрос к историкам философии: вы собираетесь ученым голосом спрашивать себя, действительно ли Иннокентий (В круге первом) - „эпикуреец”, Шаламов - стоик, Солженицын - христианин? Спросите лучше вот что: разве стоик минувших эпох не был бы сейчас Шаламовым, а первобытный христианин - Солженицыным? Жизнь мысли - это живучее, как кошка, сопротивление раба - где мы найдем его сегодня?"
Андре Глюксманн, "Кухарка и людоед. Этюд об отношениях между государством, марксизмом и концлагерем", пер. с французского, изд. Overseas Publications Interchange, Лондон, 1980.
* * *
"Я знаю только два примера действительно выдающихся авторов, сравнимых с Солженицыным по масштабу дара, которые не оценили по достоинству его талант. Это в эмиграции Набоков и на родине Шаламов. Надо заметить, что Набоков публично высоко ставил Солженицына как личность и борца; только в его приватной переписке можно найти не очень высокую оценку писательского таланта Солженицына. Последнее неудивительно, если учесть своеобразие собственного набоковского творчества и прихотливость его оценок: он и Достоевского считал плохим писателем. Что касается Варлама Шаламова с его блестящими рассказами и стихами, то нелюбовь к Солженицыну развивалась в нем постепенно, от первоначального восторженного отзыва об «Иване Денисовиче» (развернутый разбор которого он дал в письме к А.И.С.) и похвал роману «В круге первом», до полного отрицания им Солженицына в поздних дневниковых записях. Причина такого отношения - в самой личности Шаламова и в его сверх-трагической писательской судьбе.
(Как широко известно, Солженицын выдвинул Набокова на Нобелевскую премию. Также он всегда подчеркивал свое восхищение творчеством Шаламова, которого рассматривал как «брата» по Архипелагу ГУЛАГу.)"
Федор Воронов, "Александр Солженицын - к двухлетию кончины", "Сборник лучших публикаций информационно-аналитической службы «Русская народная линия». Альманах 2010 Том 2 «Государство»".
* * *
Куратор выставки "Жить или писать. Варлам Шаламов" немецкая славистка Кристина Линкс в интервью сайту Ельцин Центра, Екатеринбург:
" - Если сравнить творчество двух больших писателей, которые рассказывали о репрессиях, - Варлама Шаламова и Александра Солженицына - в чем между ними разница, если оценить ее с позиции современного читателя?
- Шаламов современнее, авангарднее чем Солженицын. Он писал жесткую прозу, считается, что она документальная. Но при этом его проза - не документальный дневник, а рассказы с глубоким замыслом. При этом Шаламов более беспощаден, чем Солженицын. Он доносит правду, не убаюкивает и не говорит, что все будет хорошо. И это вызывает у читателя внутренний протест, непонимание того, как вообще могли происходить репрессии. Шаламов выжил в лагерях и смог написать об этом, имея более жесткий личный опыт, чем у Солженицына, ведь Шаламов провел в лагерях два десятка лет. <...>
Еще одна отличительная черта Шаламова - он не стал западником и не стремился публиковаться на Западе. Он лояльно относился к государству. И это отличает его от Солженицына".
Нота бене. Как то есть "не стремился публиковаться"? Как минимум трижды передавал рукописи на Запад - этого мало? И это говорит куратор выставки, посвященной Шаламову? И что значит, Шаламов - не "западник"? Славянофил, что ли? Это Солженицын - славянофил, а Шаламов - классический "западник", именно в таком качестве и опознан и самим Западом, и русской эмиграцией - первый его издавал, а вторая замалчивала. Лояльность Шаламова к советскому государству - это как его лояльность к лагерной администрации в пору работы фельдшером в больнице на Колыме. Не будешь лояльным - со свету сживут. Да и так сжили. Что за дура эта Кристина Линкс. Или это такая дипломатичность по отношению к советскому шаламоведению? В любом случае, бесстыжее словоблудие.
* * *
"Ричард Темпест: Мы можем попытаться из самого текста - кинематографического, как у Козинцева, или живописного, как в случае со Свешниковым, или литературного, как у Шаламова, - вычислить, какой зритель или читатель задан данным произведением. У Шаламова, на мой взгляд, вписана аудитория чрезвычайно немногочисленная, ограниченная. Рассказы его по большому счету трудночитабельны или даже нечитабельны, почему? Потому что это страшное, тяжелое, мучительное чтение: художественные миры Шаламова содержат так мало надежды или не содержат ее вообще. Это повторение ужасов (о котором говорит Эткинд), с художественной точки зрения очень сильное, но оно само по себе предотвращает контакт с шаламовскими текстами для многих читателей, если не для большинства <...>
Михаил Немцев: Да, но заметьте, Варлам Шаламов - довольно известный и популярный писатель сейчас в России, и не только потому, что он передает горе и свидетельствует о Колыме, но его читают и как выдающегося писателя. Я только один пример приведу. Студенты первого курса одного из отделений Российской академии народного хозяйства и государственной службы, где я преподаю историю, обсуждают рассказы Шаламова на занятиях по риторике, и они их анализируют именно как литературные тексты. И это как раз рассказы из Колымского цикла, то есть он востребован именно как писатель. Но кто его аудитория - это, конечно, интересный вопрос, потому что он как бы обращается к тем, кто готов разделить с ним заботу о том, чтобы память не исчезла, к тем, кто готов помнить о горе и в то же время это горе каким-то образом в себе постоянно преодолевать, постоянно возвращаться от оцепенения к жизни. Может быть, поэтому у него стержневая тема - это тема возвращения, его возможности или невозможности. Очевидно, что в этом смысле Шаламов ставит перед собой совершенно другую задачу, чем, например, Солженицын. И, отвечая на ваш вопрос, Ирина, я думаю, что можно выделить два принципиально разных документа или два разных свидетельства: одно - это свидетельство о «внутреннем», о духовном пути, переживаниях и так далее, а другое свидетельство «внешнее», одно без другого невозможно. Солженицын очень много описывал обстоятельства жизни при сталинизме, в лагерях, как-то их даже приукрашал и так далее. Шаламов принципиально уходил от документалистики, чтобы вытащить свои сюжеты и свои темы из конкретного пространства времени. Я думаю, он это делал, именно чтобы не привязывать свои темы к лагерям, к Колыме, к хронологическим датам. Он поэтому и говорил, что пишет о лагере не больше, чем Экзюпери о небе или Мелвилл о море, и для него важны были духовные процессы в человеке, а для Солженицына важно было конкретное образное описание конкретных обстоятельств происходящего. По-видимому, отслеживать эти духовные процессы без знания того, что происходило, невозможно, но и историко-этнографическое знание того, что происходило, само по себе - что оно, собственно, дает современному человеку?"
"Трагедия «быть». Неожиданный спор". Скайп-интервью с профессором Иллинойского университета (США) Ричардом Темпестом и доцентом кафедры политических и общественных коммуникаций РАНХиГС Михаилом Немцевым о монографии Александра Эткинда «Кривое горе»
* * *
Запись в фейсбуке философа Эдуарда Надточего от 14 августа 2018:
"а мне подумалось вот что: у верхних орков в их полностью придуманном мире центральным персонажем является столыпин. типа погибший герой настоящих конструктивных реформ, убитый вместе с россией безответственным террористом. конструкцию эту придумал для мира верхних орков Солженицын, Красное Колесо которого они несомненно все прочли. У путлера солж связан с сочетанием «прирастание русского народа», что глубоко верно, солж и есть бипоэтический и фашистский в исходном смысле слова эстет и ритор биополитики. урок из Красного Колеса, книги глупой, антисемитской, фашистской и глубоко реакционной, можно извлечь лишь один: никакой жалости ко всему этому протестному отродью, дави их этим самым колесом, иначе россии-матушке будет трындец. поскольку себя эти дебилы отождествляют со столыпиным, то из красного колеса они учатся экзистенциальной, радикальной вражде ко всем, в ком видят малейший позыв к «великим потрясениям». Солж - их моральнвя индульгенция и великий наставник, охраняющий императив абсолютной жестокости к протестным туземцам как их главную «моральную ценность». еще он учит их усердно креститься при этом, конечно. а вот чего в нем не сыскать - так это христианского милосердия. как и положено настоящему совецкому пейсателю. здесь солж и чекистский пафос выпалывания врагов народа тождественны. этим кстати лагерный солж радикально отличается от шаламова: шаламов лишен морального пафоса обличения, он не ищет в аду виноватых, но на дне его мира порвавшего со всякими великими идеями рассказчика теплится милосердие по ту сторону добра и зла, милосердие, роднящее его с понятием жизнь в позднем толстом ( которого любители громких слов и больших идей любят отлучать от христианства, потому что он не из тех, кто усердно крестится). герой шаламова тоже не будет креститься, но христианства в любом его рассказе побольше, чем во всем солже. из рассказов шаламова не извлечешь идеи, что кого-то надо давить без пощады. поэтому солж верхним оркам идейно близок, а шаламов - бесконечно далек. и вот солж и есть тот великий воспитатель, по чтению книг которого верхними орками сенцову и павликовой надлежит сдохнуть в тюрьме. ведь им не нужна великая россия, а значит это попросту вредный биомусор, убрать который - долг каждого честного человека, проштудировавшего Красное Колесо".