Евгений Степанов - Федот Сучков, беседа, 1989
Из книги Евгения Степанова "Знаковые имена русской прозы и публицистики: Интервью" - М.: Вест-Консалтинг, 2013. Интервью взято в 1989 году, тогда же опубликовано в газете "Авто".
Федот Сучков
Федот Сучков: «Почему я молчал?..»
Федот Федотович Сучков был одним из весьма примечательных московских людей. Прозаик, поэт, драматург, эссеист, а также автор памятника В. Шаламову на Троекуровском кладбище, мемориальной доски А. Платонова на Тверском бульваре и портретов других выдающихся мастеров слова - Н. Некрасова, И. Тургенева, И. Бунина, Ю. Домбровского, А. Солженицына, Ю. Казакова, В. Иванова, П. Васильева.
На его долю выпало - оттрубить в отдаленных местах полных тринадцать лет. Мы часто встречались с Федотом Федотовичем. Он очень по-доброму ко мне относился, считал, что я похож на его земляков - уроженцев Красноярского края.
Видимо, все не случайно. И мы общаемся и дружим с теми людьми, кого помним генами пра-памяти... Моя матушка детские и юношеские годы провела именно в Красноярском крае.
Тогда, в конце восьмидесятых, когда мы тесно общались, Федот Федотович работал почти круглосуточно, на износ. Как и подобает истинным мастерам. Никогда не забуду уникальной мастерской Федота Федотовича в полуподвале дома по 1-му Колобовскому переулку. Здесь можно было отдохнуть и встретить самых различных людей: и пожилых, прошедших огни и воды приятелей ваятеля, и молодых поклонников его талантливых работ.
Над этим интервью мы работали вместе. Федот Федотович долго правил его, можно даже сказать - просто переписал все мои слова.
Мы опубликовали его в 1989 году в милой газете «Авто».
- Федот Федотович, Вы - коренной сибиряк, родились в Красноярском крае, в деревне Дорохово. Ваши родители тоже сибиряки. Как Вы оказались в Москве, в четырех тысячах километров от места рождения?
- Я приехал в Москву учиться и попробовать себя в словесности. Но продержался в Литературном институте имени Горького (куда поступил в 1937 году) только до третьего курса. 5 сентября 1942 года ночью меня увезли на Лубянку, где продержали, если не ошибаюсь, трое суток (дни исчислялись по несъеденным птюхам - ломтикам хлеба). На четвертые сутки из Лубянской цитадели меня перебросили в Лефортовскую тюрьму. Последующие «университеты» таковы: Бутырки (камера девятнадцать), Кот-ласские лагерные пункты и затем 1-е лаготделение Интинского угольного бассейна в Минлаге... Как видите, «учеба» в «Академии им. Ежова-Берии» несколько подзатянулась. Так что, в Москву я вернулся, пройдя еще и через ссылку, три пятилетки спустя. И что меня удивило больше всего по возвращении в Литинститут, так это слова архивариуса о том, что я, Сучков Федот Федотович, числюсь, оказывается, студентом третьего курса и меня из института не исключали.
- Говорят, Анна Андреевна Ахматова, когда ее спросили о том, за что посадили известного ей человека, вспылила и резко проговорила: «Да неужели Вы до сих пор не понимаете, что сажают н и з а ч т о!» И все же, что инкриминировали в вину Вам?
- Я числился в течение всего срока «осужденным» по 10-му и 11-му пунктам 58-й статьи, то есть за антисоветскую агитацию в компании своих сокурсников - Ульева и Фролова. Извинительные бумаги из прокуратуры СССР о свершившейся когда-то судебной «ошибке» пришли к нам в 1955 году. Увы, моих друзей уже не было в живых. За тринадцать лет, проведенных в райских кущах Ежова-Берии, мне выплатили после реабилитации двухмесячную студенческую стипендию - триста рублей дореформенными деньгами.
- Я слышал, что не оставляли Вас в покое и долгое время после реабилитации, хоть государство и милостиво стало платить Вам «роскошную» пенсию в размере девяносто девяти рублей...
- Меня обыскивали вновь в 80-м году при генсеке Брежневе. Обыск на этот раз осуществлялся под началом старшего следователя московской городской прокуратуры. Ему я благодарен за то, что он согласился не забирать у меня все подчистую, а брал по одному экземпляру той или иной «подозрительной» рукописи. Так сохранилось, в сущности, все, что я успел написать за последние двадцать лет, занимаясь литературой вперемежку с появившейся у меня страстью к скульптуре. Впрочем, добавлю, этот же следователь оказался на «высоте» служебного долга при перетряске архива проживавшего у меня в то время писателя Попова. Он забрал в Серый мешок все до бумажки и конфисковал пишущую машинку.
- О каком Попове Вы говорите, Федот Федотович? Не о том ли ныне знаменитом писателе Евгении Анатольевиче Попове, который в свое время принимал активное участие в составлении некогда опального альманаха «Метрополь» и напечатал в нем несколько рассказов?
- О нем самом. О Евгении Анатольевиче Попове, обнародовавшем недавно в «Волге» повесть «Душа патриота» (о друге Фервичкине, старавшемся со своим спутником Приговым пробраться к месту погребения бренных останков автора «Малой земли»).
- Вы смеетесь, Федот Федотович. Что Вас развеселило?
- Вспомнилась годная для кино давняя сцена, как Евгений Попов едва не оказался в ловушке, чуть не «сгорел» с «Колымскими рассказами» Варлама Шаламова, которые чудом не стали вещественными доказательствами в уголовном деле. Однажды в скорбный декабрьский вечер в моей мастерской шел очередной интенсивный обыск (прощупывание швов в складках одежды, заглядывание во все отверстия и т. д.), в прихожей звякнул дешевенький колокольчик. Я успел опередить понятого, приоткрыл дверь на улицу и увидел перед собой Попова. Он понял по моему виду, что надо как можно быстрее уходить. И тут же сунул «преступные» повествования Варлама Шаламова, которые были у него с собой, под вросшую в землю скамейку.
Так спаслась написанная кровью и выпущенная в свет в чужом отечестве хорошо известная сейчас книга. Вдумайтесь по-настоящему, какая воистину шестеренчатая, свойственная государственному, а не частному насилию, штуковина вычитывается из эпизода с томиком, который чуть не угодил в Серый мешок. Проследите для уяснения сути причудливую линию событий. В холодную Колыму Шаламова доставили с придуманной в следственных кабинетах нелепой статьей, записанной в формуляре. Отбухавший свой долгий срок в невыносимых условиях, Варлам Тихонович возвращается на «большую землю» без права проживать там, откуда его «взяли». Короткие новеллы-воспоминания вынашивались им в течение долгих лет. И как только они обнародовались в виде тома, то немедленно превратились в материал для кафкианской машины, способной четвертовать автора и втянуть в свои зловещие шестеренки поклонников честной прозы.
Однако жизнь продолжалась. В ту пору, в восьмидесятом году, несмотря на визиты непрошеных «гостей» (не только, кстати, в мою мастерскую), молодые литераторы (а именно В. Кормер, Е. Харитонов, Ф. Бирман, Д. Пригов, Е. Козловский, Е. Попов и Н. Климантович) решили организовать при столичном профкоме пишущей братии ЭКБ - Экспериментальный Клуб Беллетристов, в котором бы проводились по разу в декаду творческие семинары лабораторного характера. Молодые писатели горели желанием вырваться из привычной реальности и в предельно короткий срок изменить соотношение между формой и содержанием, в тысячный раз со времени возникновения словесности перелопатить сложившиеся в ней порядки.
- Что же сталось с учредителями ЭКБ и самой этой организацией?
- Клуб распался, так как его появление в столице не соответствовало взглядам застойщиков того не мифического периода. Учредители же кончили каждый по начерченной не своей рукой программе. Один из семерых эвакуировался в Америку; другой отпочковался от компании в силу политической необходимости; у третьего вышло из строя сердце, он упал на горячий асфальт одной из центральных московских улиц; с четвертым расправился рак, не давший ему дописать интереснейший, говорят, роман. Остальные, полные творческих сил, делают свое дело, дай им Господь здоровья.
- Почему, занимаясь литературой более тридцати лет, Вы ничего не печатали и сидели вроде бы как в норе, хотя и работали в массовых периодических изданиях?
- За шесть лет работы в «Сельской молодежи» я настрочил, вытащил из себя только одну статейку, затрагивающую мораль. Пытался усовестить бросившего семью мужчину. Такой же приблизительно ценности была и моя статейка «Слово не воробей», которую я написал, будучи ответственным секретарем журнала «Советское радио и телевидение». Все это было давно, и я бы не вспомнил об этом, если бы не вопрос - почему я молчал. Дело в том, что я не журналист по характеру. Я считал и считаю себя прирожденным прозаиком. А выходящие из-под моих не гусиных перьев небольшие прозаические вещицы никак не стыковались с публикуемыми в литературно-художественных журналах солидными «кирпичищами». Это вызывало раздражение, если не сказать погрубее. Поэтому и по ряду других причин где-то в моих глубинах зрело решение не принимать никакого участия в оскорбительном для искусства деле.
1989
Москва
Федот Сучков
Федот Сучков: «Почему я молчал?..»
Федот Федотович Сучков был одним из весьма примечательных московских людей. Прозаик, поэт, драматург, эссеист, а также автор памятника В. Шаламову на Троекуровском кладбище, мемориальной доски А. Платонова на Тверском бульваре и портретов других выдающихся мастеров слова - Н. Некрасова, И. Тургенева, И. Бунина, Ю. Домбровского, А. Солженицына, Ю. Казакова, В. Иванова, П. Васильева.
На его долю выпало - оттрубить в отдаленных местах полных тринадцать лет. Мы часто встречались с Федотом Федотовичем. Он очень по-доброму ко мне относился, считал, что я похож на его земляков - уроженцев Красноярского края.
Видимо, все не случайно. И мы общаемся и дружим с теми людьми, кого помним генами пра-памяти... Моя матушка детские и юношеские годы провела именно в Красноярском крае.
Тогда, в конце восьмидесятых, когда мы тесно общались, Федот Федотович работал почти круглосуточно, на износ. Как и подобает истинным мастерам. Никогда не забуду уникальной мастерской Федота Федотовича в полуподвале дома по 1-му Колобовскому переулку. Здесь можно было отдохнуть и встретить самых различных людей: и пожилых, прошедших огни и воды приятелей ваятеля, и молодых поклонников его талантливых работ.
Над этим интервью мы работали вместе. Федот Федотович долго правил его, можно даже сказать - просто переписал все мои слова.
Мы опубликовали его в 1989 году в милой газете «Авто».
- Федот Федотович, Вы - коренной сибиряк, родились в Красноярском крае, в деревне Дорохово. Ваши родители тоже сибиряки. Как Вы оказались в Москве, в четырех тысячах километров от места рождения?
- Я приехал в Москву учиться и попробовать себя в словесности. Но продержался в Литературном институте имени Горького (куда поступил в 1937 году) только до третьего курса. 5 сентября 1942 года ночью меня увезли на Лубянку, где продержали, если не ошибаюсь, трое суток (дни исчислялись по несъеденным птюхам - ломтикам хлеба). На четвертые сутки из Лубянской цитадели меня перебросили в Лефортовскую тюрьму. Последующие «университеты» таковы: Бутырки (камера девятнадцать), Кот-ласские лагерные пункты и затем 1-е лаготделение Интинского угольного бассейна в Минлаге... Как видите, «учеба» в «Академии им. Ежова-Берии» несколько подзатянулась. Так что, в Москву я вернулся, пройдя еще и через ссылку, три пятилетки спустя. И что меня удивило больше всего по возвращении в Литинститут, так это слова архивариуса о том, что я, Сучков Федот Федотович, числюсь, оказывается, студентом третьего курса и меня из института не исключали.
- Говорят, Анна Андреевна Ахматова, когда ее спросили о том, за что посадили известного ей человека, вспылила и резко проговорила: «Да неужели Вы до сих пор не понимаете, что сажают н и з а ч т о!» И все же, что инкриминировали в вину Вам?
- Я числился в течение всего срока «осужденным» по 10-му и 11-му пунктам 58-й статьи, то есть за антисоветскую агитацию в компании своих сокурсников - Ульева и Фролова. Извинительные бумаги из прокуратуры СССР о свершившейся когда-то судебной «ошибке» пришли к нам в 1955 году. Увы, моих друзей уже не было в живых. За тринадцать лет, проведенных в райских кущах Ежова-Берии, мне выплатили после реабилитации двухмесячную студенческую стипендию - триста рублей дореформенными деньгами.
- Я слышал, что не оставляли Вас в покое и долгое время после реабилитации, хоть государство и милостиво стало платить Вам «роскошную» пенсию в размере девяносто девяти рублей...
- Меня обыскивали вновь в 80-м году при генсеке Брежневе. Обыск на этот раз осуществлялся под началом старшего следователя московской городской прокуратуры. Ему я благодарен за то, что он согласился не забирать у меня все подчистую, а брал по одному экземпляру той или иной «подозрительной» рукописи. Так сохранилось, в сущности, все, что я успел написать за последние двадцать лет, занимаясь литературой вперемежку с появившейся у меня страстью к скульптуре. Впрочем, добавлю, этот же следователь оказался на «высоте» служебного долга при перетряске архива проживавшего у меня в то время писателя Попова. Он забрал в Серый мешок все до бумажки и конфисковал пишущую машинку.
- О каком Попове Вы говорите, Федот Федотович? Не о том ли ныне знаменитом писателе Евгении Анатольевиче Попове, который в свое время принимал активное участие в составлении некогда опального альманаха «Метрополь» и напечатал в нем несколько рассказов?
- О нем самом. О Евгении Анатольевиче Попове, обнародовавшем недавно в «Волге» повесть «Душа патриота» (о друге Фервичкине, старавшемся со своим спутником Приговым пробраться к месту погребения бренных останков автора «Малой земли»).
- Вы смеетесь, Федот Федотович. Что Вас развеселило?
- Вспомнилась годная для кино давняя сцена, как Евгений Попов едва не оказался в ловушке, чуть не «сгорел» с «Колымскими рассказами» Варлама Шаламова, которые чудом не стали вещественными доказательствами в уголовном деле. Однажды в скорбный декабрьский вечер в моей мастерской шел очередной интенсивный обыск (прощупывание швов в складках одежды, заглядывание во все отверстия и т. д.), в прихожей звякнул дешевенький колокольчик. Я успел опередить понятого, приоткрыл дверь на улицу и увидел перед собой Попова. Он понял по моему виду, что надо как можно быстрее уходить. И тут же сунул «преступные» повествования Варлама Шаламова, которые были у него с собой, под вросшую в землю скамейку.
Так спаслась написанная кровью и выпущенная в свет в чужом отечестве хорошо известная сейчас книга. Вдумайтесь по-настоящему, какая воистину шестеренчатая, свойственная государственному, а не частному насилию, штуковина вычитывается из эпизода с томиком, который чуть не угодил в Серый мешок. Проследите для уяснения сути причудливую линию событий. В холодную Колыму Шаламова доставили с придуманной в следственных кабинетах нелепой статьей, записанной в формуляре. Отбухавший свой долгий срок в невыносимых условиях, Варлам Тихонович возвращается на «большую землю» без права проживать там, откуда его «взяли». Короткие новеллы-воспоминания вынашивались им в течение долгих лет. И как только они обнародовались в виде тома, то немедленно превратились в материал для кафкианской машины, способной четвертовать автора и втянуть в свои зловещие шестеренки поклонников честной прозы.
Однако жизнь продолжалась. В ту пору, в восьмидесятом году, несмотря на визиты непрошеных «гостей» (не только, кстати, в мою мастерскую), молодые литераторы (а именно В. Кормер, Е. Харитонов, Ф. Бирман, Д. Пригов, Е. Козловский, Е. Попов и Н. Климантович) решили организовать при столичном профкоме пишущей братии ЭКБ - Экспериментальный Клуб Беллетристов, в котором бы проводились по разу в декаду творческие семинары лабораторного характера. Молодые писатели горели желанием вырваться из привычной реальности и в предельно короткий срок изменить соотношение между формой и содержанием, в тысячный раз со времени возникновения словесности перелопатить сложившиеся в ней порядки.
- Что же сталось с учредителями ЭКБ и самой этой организацией?
- Клуб распался, так как его появление в столице не соответствовало взглядам застойщиков того не мифического периода. Учредители же кончили каждый по начерченной не своей рукой программе. Один из семерых эвакуировался в Америку; другой отпочковался от компании в силу политической необходимости; у третьего вышло из строя сердце, он упал на горячий асфальт одной из центральных московских улиц; с четвертым расправился рак, не давший ему дописать интереснейший, говорят, роман. Остальные, полные творческих сил, делают свое дело, дай им Господь здоровья.
- Почему, занимаясь литературой более тридцати лет, Вы ничего не печатали и сидели вроде бы как в норе, хотя и работали в массовых периодических изданиях?
- За шесть лет работы в «Сельской молодежи» я настрочил, вытащил из себя только одну статейку, затрагивающую мораль. Пытался усовестить бросившего семью мужчину. Такой же приблизительно ценности была и моя статейка «Слово не воробей», которую я написал, будучи ответственным секретарем журнала «Советское радио и телевидение». Все это было давно, и я бы не вспомнил об этом, если бы не вопрос - почему я молчал. Дело в том, что я не журналист по характеру. Я считал и считаю себя прирожденным прозаиком. А выходящие из-под моих не гусиных перьев небольшие прозаические вещицы никак не стыковались с публикуемыми в литературно-художественных журналах солидными «кирпичищами». Это вызывало раздражение, если не сказать погрубее. Поэтому и по ряду других причин где-то в моих глубинах зрело решение не принимать никакого участия в оскорбительном для искусства деле.
1989
Москва