Ольга Неклюдова. "Памяти Мухи"
Памяти Мухи
В ту предавгустовскую ночь была гроза. Обе форточки в большой комнате, которая была комнатой его жены и одновременно общей гостиной, были настежь. Дождь залил кресло у стола, ветер сорвал со стены портреты бабки и деда. Стекла разбились, дряхлые старинные рамы рассыпались. Дед и бабка остались невредимы, но без этих черных багетовых рам они, казалось, потеряли свою старомодную прелесть и место свое в этой комнате и в доме. Что было с ними делать? Он собрал стекла и кусочки рам, портреты оставил на диване, над которым онн висели, прислонил к спинке.
Теперь они будто бы сидели, вернувшись с того света, на этом современном, с низкой спинкой диване. Он подумал, что это, может быть, к беде. Хорошо еще, не разбилось зеркало, висевшее меж окон. Икона, портрет сына его жены и другие вещи остались невредимы. Это было в ночь, когда исчезла кошка.
Здесь жили они вдвоем с весны. Семья на даче. Подчас ему было одиноко и обидно, что он здесь один и его редко навещают, но чаще он был доволен. Так ему лучше работалось. Всякие эти приезды - суетливые и кратковременные - только выводили из колеи. Он о родных не скучал. Самое близкое ему существо - кошка была с ним. Черная и поэтому названная Мухой, она была уже не молода. Девятый год.
Весь этот год Муха болела, и каждая из болезней, казалось, приближала ее к катастрофе. Неблагополучные роды, потом лапа, которую она насквозь проткнула, когда пробиралась по забору, огораживающему «личный» палисадник старухи соседки, обмотанный колючей проволокой. Тогда ее возили на рентген, и докторша ежедневно приезжала с уколами пенициллина. Обкалывали лапу вокруг образовавшегося свища долго и очень больно, но Муха понимала, что ее лечат, и привязалась к докторше. Лапа зажила, Муха гуляла опять и родила двух: один погиб от чумки, другой - любимый Гришка - рос на даче. Ей трудно было расстаться с этим последним ребенком. Она долго любила его.
Потом на нее натравили собаку, а она была уже не так сильна, чтобы защищаться или убегать. Собака покусала ей уши и шею. Тогда она очень близка была к гибели.
Наконец лишаи. Она ходила вся в пятнах, в залысинах, такая безобразная, и все избегали ее.
Соседка набила гвозди по краям своего кухонного стола, чтобы люди, разговаривающие по телефону, на него не облокачивались, а уж если облокотятся, то пронзят себе ладонь или локоть. Муха все-таки вскакивала на этот стол, минуя гвозди. Однажды в отсутствие хозяина, соседка <со своими приятельницами> и ее старушки-подружки, надев очки, разглядели ее предательские залысины и в ужасе всплеснула руками: - Лишай! Может быть, стригущий! Боже мой! От нее надо избавиться!
И в этот момент вернулся хозяин. Он закричал:
- Прочь от моей кошки, - и вырвал ее из рук старух.
- Ваша кошечка нездорова, - сказала одна из них сладким голосом. - По-моему, лишай у нее, лишай! Это опасно!
- Вздор!- Закричал он. - Никаких лишаев!
Он ушел в комнату, бранясь и прижимая к себе Муху. Ее надо было мазать йодом, и он пытался делать это, но не справиться было одному. В те дни, когда приезжала жена, а это бывало редко, - они все-таки мазали - и Муха поправилась. Вскоре было совершено первое покушение. Ночью, когда она гуляла, кто-то ударил ее плетью по спине.
В пять часов утра перепуганный хозяин вышел ее искать. Она ползла к нему на животе, почти умирающая. И снова она поправилась, только выкинула котят, потому что их убили во чреве ее.
Приехала жена. Она сказала хозяину:
- Ее все равно убьют. Будет то же, что с Лизой. Лучше приезжай с ней на дачу, или я сама увезу ее.
Человек надменно отклонил предложение. Он верил в свое всемогущество и в то, что вызывает у соседей уважение и некоторый страх. Казалось, эти люди, презирающие животных и тех, кто им покровительствовал, уважали его привязанность к Мухе. Она прожила здесь восемь лет, горячо любимая, пока старухи не разглядели ее лишаев. Тогда ее решено было убить, и покушение произошло, но снова Муха через некоторое время оправилась.
Муха исчезла в ночь на двадцать восьмое. Когда была буря, когда упали со стен дед и бабушка, когда ему снилось что-то нелепое и позорное; когда жена его видела во сне своих родных и, тоскуя по ним, слышала их голоса. Человек, проснувшись, не нашел ее нигде. Безумный от горя, он кинулся в ветеринарную поликлинику, к врачу, лечившему Муху. Не приносили ли ее туда? Не погибла ли она при облаве?
- Никаких облав не было, - сказала докторша, лечившая Муху, но ему показалось, что она что-то знает. Докторша - теперь она была не просто участковым врачом, но заведующей поликлиникой - посоветовала съездить в морг. Поискать там, где содержатся по три дня кошки, пойманные на улице. Их убивают на четвертый, если никто за ними не придет, и он побывал там. Среди этих маленьких созданий, чья жизнь должна была - мучительно и без вины - прерваться в газовых камерах, были и дети. Смертники находились в тесных, как рамы, ящиках... Зрелище это было нестерпимо всякому, имеющему хоть ничтожную долю сострадания, и он вынес его с трудом. Мухи здесь не оказалось. Не оказалось ее и среди мертвых. Возвращаясь с некоторой надеждой, что она, как прежде это бывало, загулялась, человек увидел возле дома рабочего, роющего траншеи для водопроводных труб. Он видел его и утром, но ни о чем не спросил. Теперь подошел. Рабочий обернулся:
- Черную кошку я зарыл здесь.
И человеку стало страшно. Стало нестерпимо.
- Пока не увижу, не поверю. Отройте.
- Не стану. Честное слово, ни к чему.
Из котельной вышел другой:
- Кошку, что ли? Вон там она зарыта. Сам копай, дед.
Ему дали лопату. Он копал, плача и бранясь, и ему вспомнилось то далекое" и одновременно близкое, навсегда прислоненное к нему вплотную прошлое, в котором, вот как теперь, лопатой, тяжело преодолевающей сопротивление земли, он копал могилы...
Бранясь и плача, он копал. На него смотрели рабочие из котельной и тот, кто копал траншею для водопроводных труб. Сначала они смеялись. Потом уговаривали. И наконец, когда яма была с полметра глубины, указали ему место, где действительно была зарыта Муха. Он вынес им денег на пол-литра, и они откопали ее. Копал тот, с которым он говорил прежде. Удивляясь, жалея, негодуя и все же сочувствуя. Если бы захотел, он мог узнать бы, чья же это все-таки рука! Но он не стал расспрашивать, боясь самого себя. Наконец показалась маленькая черная головка...
Держа Муху на руках, человек ушел в дом. Голова ее была прострелена, потускневшая шкурка в земле. Он положил ее на свою постель и сел возле нее на пол, плача... Он пробыл около нее этот день. Плакал и вспоминал все сначала, с тех пор как появилась она у них в доме - маленький черный котенок, пойманный возле помойки.
Когда жена вернулась с дачи, Муха была похоронена н убран беспорядок, но бабушка и дед все еще сидели на диване в обрамлении желтого от старости картона.
Жена плакала о Мухе, о насильственной ее смерти и своем бессилии наказать убийцу. О том, что муж ее потерял самое близкое существо и теперь будет еще более одинок и обособлен. И от страха: она думала, что не кончились, что это только начало, что несчастья еще не кончились, что это только начало, что семья ее будет разбита, а дом - разрушен.
Человек стоял молча, думая о своем незабытом прошлом, где жизнь и смерть равно не имели цены…
31. VII. 1965
В ту предавгустовскую ночь была гроза. Обе форточки в большой комнате, которая была комнатой его жены и одновременно общей гостиной, были настежь. Дождь залил кресло у стола, ветер сорвал со стены портреты бабки и деда. Стекла разбились, дряхлые старинные рамы рассыпались. Дед и бабка остались невредимы, но без этих черных багетовых рам они, казалось, потеряли свою старомодную прелесть и место свое в этой комнате и в доме. Что было с ними делать? Он собрал стекла и кусочки рам, портреты оставил на диване, над которым онн висели, прислонил к спинке.
Теперь они будто бы сидели, вернувшись с того света, на этом современном, с низкой спинкой диване. Он подумал, что это, может быть, к беде. Хорошо еще, не разбилось зеркало, висевшее меж окон. Икона, портрет сына его жены и другие вещи остались невредимы. Это было в ночь, когда исчезла кошка.
Здесь жили они вдвоем с весны. Семья на даче. Подчас ему было одиноко и обидно, что он здесь один и его редко навещают, но чаще он был доволен. Так ему лучше работалось. Всякие эти приезды - суетливые и кратковременные - только выводили из колеи. Он о родных не скучал. Самое близкое ему существо - кошка была с ним. Черная и поэтому названная Мухой, она была уже не молода. Девятый год.
Весь этот год Муха болела, и каждая из болезней, казалось, приближала ее к катастрофе. Неблагополучные роды, потом лапа, которую она насквозь проткнула, когда пробиралась по забору, огораживающему «личный» палисадник старухи соседки, обмотанный колючей проволокой. Тогда ее возили на рентген, и докторша ежедневно приезжала с уколами пенициллина. Обкалывали лапу вокруг образовавшегося свища долго и очень больно, но Муха понимала, что ее лечат, и привязалась к докторше. Лапа зажила, Муха гуляла опять и родила двух: один погиб от чумки, другой - любимый Гришка - рос на даче. Ей трудно было расстаться с этим последним ребенком. Она долго любила его.
Потом на нее натравили собаку, а она была уже не так сильна, чтобы защищаться или убегать. Собака покусала ей уши и шею. Тогда она очень близка была к гибели.
Наконец лишаи. Она ходила вся в пятнах, в залысинах, такая безобразная, и все избегали ее.
Соседка набила гвозди по краям своего кухонного стола, чтобы люди, разговаривающие по телефону, на него не облокачивались, а уж если облокотятся, то пронзят себе ладонь или локоть. Муха все-таки вскакивала на этот стол, минуя гвозди. Однажды в отсутствие хозяина, соседка <со своими приятельницами> и ее старушки-подружки, надев очки, разглядели ее предательские залысины и в ужасе всплеснула руками: - Лишай! Может быть, стригущий! Боже мой! От нее надо избавиться!
И в этот момент вернулся хозяин. Он закричал:
- Прочь от моей кошки, - и вырвал ее из рук старух.
- Ваша кошечка нездорова, - сказала одна из них сладким голосом. - По-моему, лишай у нее, лишай! Это опасно!
- Вздор!- Закричал он. - Никаких лишаев!
Он ушел в комнату, бранясь и прижимая к себе Муху. Ее надо было мазать йодом, и он пытался делать это, но не справиться было одному. В те дни, когда приезжала жена, а это бывало редко, - они все-таки мазали - и Муха поправилась. Вскоре было совершено первое покушение. Ночью, когда она гуляла, кто-то ударил ее плетью по спине.
В пять часов утра перепуганный хозяин вышел ее искать. Она ползла к нему на животе, почти умирающая. И снова она поправилась, только выкинула котят, потому что их убили во чреве ее.
Приехала жена. Она сказала хозяину:
- Ее все равно убьют. Будет то же, что с Лизой. Лучше приезжай с ней на дачу, или я сама увезу ее.
Человек надменно отклонил предложение. Он верил в свое всемогущество и в то, что вызывает у соседей уважение и некоторый страх. Казалось, эти люди, презирающие животных и тех, кто им покровительствовал, уважали его привязанность к Мухе. Она прожила здесь восемь лет, горячо любимая, пока старухи не разглядели ее лишаев. Тогда ее решено было убить, и покушение произошло, но снова Муха через некоторое время оправилась.
Муха исчезла в ночь на двадцать восьмое. Когда была буря, когда упали со стен дед и бабушка, когда ему снилось что-то нелепое и позорное; когда жена его видела во сне своих родных и, тоскуя по ним, слышала их голоса. Человек, проснувшись, не нашел ее нигде. Безумный от горя, он кинулся в ветеринарную поликлинику, к врачу, лечившему Муху. Не приносили ли ее туда? Не погибла ли она при облаве?
- Никаких облав не было, - сказала докторша, лечившая Муху, но ему показалось, что она что-то знает. Докторша - теперь она была не просто участковым врачом, но заведующей поликлиникой - посоветовала съездить в морг. Поискать там, где содержатся по три дня кошки, пойманные на улице. Их убивают на четвертый, если никто за ними не придет, и он побывал там. Среди этих маленьких созданий, чья жизнь должна была - мучительно и без вины - прерваться в газовых камерах, были и дети. Смертники находились в тесных, как рамы, ящиках... Зрелище это было нестерпимо всякому, имеющему хоть ничтожную долю сострадания, и он вынес его с трудом. Мухи здесь не оказалось. Не оказалось ее и среди мертвых. Возвращаясь с некоторой надеждой, что она, как прежде это бывало, загулялась, человек увидел возле дома рабочего, роющего траншеи для водопроводных труб. Он видел его и утром, но ни о чем не спросил. Теперь подошел. Рабочий обернулся:
- Черную кошку я зарыл здесь.
И человеку стало страшно. Стало нестерпимо.
- Пока не увижу, не поверю. Отройте.
- Не стану. Честное слово, ни к чему.
Из котельной вышел другой:
- Кошку, что ли? Вон там она зарыта. Сам копай, дед.
Ему дали лопату. Он копал, плача и бранясь, и ему вспомнилось то далекое" и одновременно близкое, навсегда прислоненное к нему вплотную прошлое, в котором, вот как теперь, лопатой, тяжело преодолевающей сопротивление земли, он копал могилы...
Бранясь и плача, он копал. На него смотрели рабочие из котельной и тот, кто копал траншею для водопроводных труб. Сначала они смеялись. Потом уговаривали. И наконец, когда яма была с полметра глубины, указали ему место, где действительно была зарыта Муха. Он вынес им денег на пол-литра, и они откопали ее. Копал тот, с которым он говорил прежде. Удивляясь, жалея, негодуя и все же сочувствуя. Если бы захотел, он мог узнать бы, чья же это все-таки рука! Но он не стал расспрашивать, боясь самого себя. Наконец показалась маленькая черная головка...
Держа Муху на руках, человек ушел в дом. Голова ее была прострелена, потускневшая шкурка в земле. Он положил ее на свою постель и сел возле нее на пол, плача... Он пробыл около нее этот день. Плакал и вспоминал все сначала, с тех пор как появилась она у них в доме - маленький черный котенок, пойманный возле помойки.
Когда жена вернулась с дачи, Муха была похоронена н убран беспорядок, но бабушка и дед все еще сидели на диване в обрамлении желтого от старости картона.
Жена плакала о Мухе, о насильственной ее смерти и своем бессилии наказать убийцу. О том, что муж ее потерял самое близкое существо и теперь будет еще более одинок и обособлен. И от страха: она думала, что не кончились, что это только начало, что несчастья еще не кончились, что это только начало, что семья ее будет разбита, а дом - разрушен.
Человек стоял молча, думая о своем незабытом прошлом, где жизнь и смерть равно не имели цены…
31. VII. 1965