Дарья Кротова. Лирика Шаламова: восприятие жизни как целостности (начало)
Статья опубликована в журнале "Вестник Московского государственного областного университета. Серия "Русская филология", №3, 2016. Электронная версия - на сайте журнала.
__________
Лирика В. Шаламова: восприятие жизни как целостности
Статья посвящена анализу малоизученного аспекта творчества В. Шаламова. Доказывается, что в лирике Шаламова нашло отражение свойственное поэту восприятие жизни как целостности, вследствие которого поэзия Шаламова воссоздаёт вполне разностороннюю и по-своему гармоничную картину мира. Автор статьи приходит к выводу о том, что основой творчества Шаламов считал не только лично пережитый им тягостный опыт, но жизнь как таковую с её органическим течением. Отмечается, что важнейшую роль в мировосприятии Шаламова играет идея противопоставления живой жизни и механического схематизма в любых его формах. Выстраивается ряд параллелей с творчеством Пастернака: выявлены сходства и различия особенностей мировосприятия двух поэтов. Обосновывается важнейшая для Шаламова идея о том, что не только жизнь определяет ход творчества, но и творчество воздействует на течение жизни.
Вопрос, вынесенный в заглавие статьи, является одним из принципиально значимых и, быть может, наиболее дискуссионных для исследователей творчества В. Шаламова. Правомерно ли вообще говорить о восприятии жизни как целостности по отношению к этому писателю и поэту? Быть может, судьба Шаламова, искалеченная почти двадцатью годами лагерей, не оставляла возможности для подобного взгляда на жизнь? Позволял ли страшный опыт Шаламова видеть сколько-нибудь гармоничную и разностороннюю картину мира, преодолеть разорванность отдельных восприятий?
Справедливо было бы ожидать от лирики и прозы Шаламова, в первую очередь, документального и эмоционального воссоздания лагерного опыта, нечеловеческого страдания, которое поэт испытал за эти годы. Размышляя о поэтическом наследии Шаламова, вполне закономерно предположить, что его стихи будут наполнены прежде всего болезненным отражением пережитого. В ряде случаев подобные ожидания оказываются оправданными - действительно, у Шаламова читатель находит целый ряд текстов глубоко драматического содержания. Достаточно вспомнить стихотворения «В этой стылой земле, в этой каменной яме...», «Скоро в серое море...», «В закрытой выработке, в шахте.» или ещё одно краткое, но столь ёмкое эмоционально и содержательно стихотворение из сборника «Синяя тетрадь»:
Как ткань сожжённая, я сохраняю
Рисунок свой и внешний лоск,
Живу с людьми и чести не роняю
И берегу свой иссушённый мозг.
Всё, что казалось вам великолепьем,
Давно огонь до нитки пережёг.
Дотронься до меня - и я рассыплюсь в пепел,
В бесформенный, аморфный порошок [4, с. 48].
Стихотворение о том, как страшно сказалось пережитое на человеке - душа будто выжжена, и осталась даже не рана, которая болела бы и кровоточила, а лишь дотла перегоревший, сожжённый «остов», контуры уничтоженного пространства души.
Конечно, эта грань творчества Шаламова обладает необычайной значимостью, и вполне естественно, что читательское внимание обращается, в первую очередь, именно к ней. Но в поэзии Шаламова есть и совсем иной образный и содержательный план, пока ещё менее исследованный:
Мне жизнь с лицом её подвижным
Бывает больше дорога,
Чем косность речи этой книжной,
Её бумажная пурга.
И я гляжу в черты живые
Издалека, издалека.
Глухие дали снеговые
Меня лишили языка [4, с. 312].
Процитированные первые строфы стихотворения отчётливо говорят о том, что именно является главным художественным ресурсом поэта, основой его творчества - это жизнь как таковая в любых её проявлениях, «черты живые» бытия. Поэт говорит о «подвижном лице» жизни, которое ему столь дорого, о своём стремлении понять, уловить, верно отразить его в своих стихах. Исключительная душевная сила, которой обладал Шаламов, позволяла ему ощущать проживаемую жизнь не только как пытку и муку, но и как благо, и считать жизнь саму по себе с её органическим течением основой творчества и чем-то неоспоримо ценным.
В приведённых строфах выражена и идея противопоставления живой жизни и бумажной «пурги», «речи книжной», т. е. придуманных слов, предвзятых суждений, вообще любой искусственности. Слова о «речи книжной» вовсе не означают, что Шаламов отвергал литературную традицию и вообще писательское или поэтическое творчество как таковое. Как раз напротив, он считал именно поэтическое слово высшей ценностью и даже говорил о том, что «кроме поэзии, никому более я не благодарен за мою судьбу» [4, с. 484]. Цитированные строки говорят не об отторжении этой традиции, а о предпочтении логики самой жизни перед какими бы то ни было схемами.
Сходное противоположение читатель встречает и в целом ряде других стихотворений Шаламова:
Не в пролитом море чернил
Мы ищем залоги успеха, -
Мы ищем, что мир схоронил,
Себе схоронил на потеху.
Что он от других уберёг,
Таких же строителей жадных,
Умеющих кайлами строк
Врубаться в словарь беспощадно [4, с. 322].
Здесь находит выражение та же идея: импульс подлинного творчества («залоги успеха») лежит не в книжной выдумке, «не в пролитом море чернил», а в самой жизни, её органическом движении.
Цитируемое стихотворение представляет собою и размышление о творческом процессе как таковом - и автор настаивает на том, что в основе творчества лежит прежде всего интуитивный, рационально не объяснимый путь постижения мира. А в последней строфе стихотворения, как и в его начале, «могущество книг» вновь сопоставлено с большим могуществом - самой жизнью:
Но золото скрыто на дно,
И эту тяжёлую тайну
Записывать нам суждено
Воистину только случайно.
Случайно руда найдена,
Хотя полноценна и щедра,
И будто до самого дна
Земли открываются недра.
И можно порвать черновик
И лёгкой походкою зверя
Уйти от могущества книг,
В могущество леса поверя [4, с. 322].
Когда размышляют о даре постижения и ощущения «органики жизни», то часто вспоминают о лирике и прозе Б. Пастернака. Пастернак с юности и до самых поздних лет обладал удивительным ощущением жизни как чудесного дара, как счастья, он был наделён способностью видеть красоту в самых, казалось бы, обычных, повседневных вещах, чувствовать «поэзию обыденного» - «дар крайне редкий у русского человека, поглощённого глобальными проблемами и не видящего того, что рядом» [1, с. 171]. Пастернак, ещё в юности назвавший жизнь своей «сестрой», до последних дней смотрел вокруг себя с любовью, и всё, «что рядом», неизменно становилось органической частью его поэтического мира.
Безусловно, понимание и восприятие жизни у Шаламова было иным, нежели у Пастернака, - совсем разным было личностное устройство двух поэтов, разной была природа их дарования, наконец, кардинально отличались внешние обстоятельства жизни. Поэтому и «сама поэтика Шаламова принципиально другая» [2, с. 203]. Но дар «восхищения жизнью», чувство «волшебных дрожжей существования» (как определял эти особенности мироощущения автор «Доктора Живаго») были свойственны Шаламову отнюдь не в меньшей степени, чем Пастернаку, - хотя, конечно, это проявлялось в лирике Шаламова совершенно иным образом. Так, «поэзии обыденного» в стихах Шаламова меньше, чем в пастернаковской лирике и прозе (в силу понятных причин: лагерные условия, в которых Шаламов находился почти двадцать лет, не давали повода к одухотворённо-лирическому восприятию бытовых деталей, да и самих этих деталей в лагерном бараке попросту не было). У Шаламова чуткость к «органике жизни» выражается скорее не в том, что «его взгляд эстетизирует всё, что попадает в поле зрения героя» [1, с. 171], а в ощущении своей причастности - гармоничной причастности! - к общему ходу существования. Об этом Шаламов многократно говорил в своих стихах:
Мир отразился где-то в зеркалах.
Мильон зеркал тёмно-зелёных листьев
Уходит вдаль, и мира лёгкий шаг -
Единственная из полезных истин.
Уносят образ мира тополя
Как лучшее, бесценное изделье.
В пространство, в бездну пущена земля
С неоспоримой, мне понятной целью.
И на листве - на ветровом стекле
Летящей в бесконечное природы,
Моя земля скрывается во мгле,
Доступная познанью небосвода [4, с. 429-430].
Единственной истиной становится «мира лёгкий шаг» - течение самой жизни, которое поэт слышит и чувствует безошибочно. Сам мировой процесс и даже смысл бытия оказываются интуитивно ясны и понятны поэту: «в бездну пущена земля // С неоспоримой, мне понятной целью». Это стихотворение, написанное, когда Шаламову было шестьдесят три года, далеко от юношеских пастернаковских строк «Я понял жизни цель и чту // Ту цель как цель.», но ощущение мира, выражаемое обоими поэтами (в столь непохожей, даже контрастной форме) оказывается сходным: гармоническое созвучие своего собственного, частного существования - и всеобщего, природного, мирового, органическая соотнесённость своего «я» со вселенским пространством и стихиями.
Не случайно объектом поэтической рефлексии Шаламова так часто становится мир природы - именно она для Шаламова «оказывается самой прочной связью с вечностью» [7, с. 228]. Шаламов, как и Пастернак, тоже с любовью отмечает детали - но те, что связаны в большей степени не с бытовым, а именно с природным миром:
Боже ты мой, сколько
Солнечных осколков
На тугом снегу,
Для кого же нужно
Скатертью жемчужной
Застилать тайгу?
Зайцам и лисицам
Скатерть не годится,
Слишком ярок блеск,
Слишком блеск тревожен.
Заяц осторожен
И укрылся в лес.
Заячьей дорогой,
Подождав немного,
Поплелась лиса.
Снова молчаливы,
До смерти пугливы
Белые леса.
Достают олени,
Вставши на колени,
Из-под снега мох.
Кто бы, видя это,
Воспитать эстета
Из оленя мог?
Ну, а нынче всё же
Кто же видит, Боже,
Краски красоты?
Кто понять их может,
Кто же, светлый Боже, -
Только я да Ты [4, с. 21-22].
(окончание здесь)
__________
Лирика В. Шаламова: восприятие жизни как целостности
Статья посвящена анализу малоизученного аспекта творчества В. Шаламова. Доказывается, что в лирике Шаламова нашло отражение свойственное поэту восприятие жизни как целостности, вследствие которого поэзия Шаламова воссоздаёт вполне разностороннюю и по-своему гармоничную картину мира. Автор статьи приходит к выводу о том, что основой творчества Шаламов считал не только лично пережитый им тягостный опыт, но жизнь как таковую с её органическим течением. Отмечается, что важнейшую роль в мировосприятии Шаламова играет идея противопоставления живой жизни и механического схематизма в любых его формах. Выстраивается ряд параллелей с творчеством Пастернака: выявлены сходства и различия особенностей мировосприятия двух поэтов. Обосновывается важнейшая для Шаламова идея о том, что не только жизнь определяет ход творчества, но и творчество воздействует на течение жизни.
Вопрос, вынесенный в заглавие статьи, является одним из принципиально значимых и, быть может, наиболее дискуссионных для исследователей творчества В. Шаламова. Правомерно ли вообще говорить о восприятии жизни как целостности по отношению к этому писателю и поэту? Быть может, судьба Шаламова, искалеченная почти двадцатью годами лагерей, не оставляла возможности для подобного взгляда на жизнь? Позволял ли страшный опыт Шаламова видеть сколько-нибудь гармоничную и разностороннюю картину мира, преодолеть разорванность отдельных восприятий?
Справедливо было бы ожидать от лирики и прозы Шаламова, в первую очередь, документального и эмоционального воссоздания лагерного опыта, нечеловеческого страдания, которое поэт испытал за эти годы. Размышляя о поэтическом наследии Шаламова, вполне закономерно предположить, что его стихи будут наполнены прежде всего болезненным отражением пережитого. В ряде случаев подобные ожидания оказываются оправданными - действительно, у Шаламова читатель находит целый ряд текстов глубоко драматического содержания. Достаточно вспомнить стихотворения «В этой стылой земле, в этой каменной яме...», «Скоро в серое море...», «В закрытой выработке, в шахте.» или ещё одно краткое, но столь ёмкое эмоционально и содержательно стихотворение из сборника «Синяя тетрадь»:
Как ткань сожжённая, я сохраняю
Рисунок свой и внешний лоск,
Живу с людьми и чести не роняю
И берегу свой иссушённый мозг.
Всё, что казалось вам великолепьем,
Давно огонь до нитки пережёг.
Дотронься до меня - и я рассыплюсь в пепел,
В бесформенный, аморфный порошок [4, с. 48].
Стихотворение о том, как страшно сказалось пережитое на человеке - душа будто выжжена, и осталась даже не рана, которая болела бы и кровоточила, а лишь дотла перегоревший, сожжённый «остов», контуры уничтоженного пространства души.
Конечно, эта грань творчества Шаламова обладает необычайной значимостью, и вполне естественно, что читательское внимание обращается, в первую очередь, именно к ней. Но в поэзии Шаламова есть и совсем иной образный и содержательный план, пока ещё менее исследованный:
Мне жизнь с лицом её подвижным
Бывает больше дорога,
Чем косность речи этой книжной,
Её бумажная пурга.
И я гляжу в черты живые
Издалека, издалека.
Глухие дали снеговые
Меня лишили языка [4, с. 312].
Процитированные первые строфы стихотворения отчётливо говорят о том, что именно является главным художественным ресурсом поэта, основой его творчества - это жизнь как таковая в любых её проявлениях, «черты живые» бытия. Поэт говорит о «подвижном лице» жизни, которое ему столь дорого, о своём стремлении понять, уловить, верно отразить его в своих стихах. Исключительная душевная сила, которой обладал Шаламов, позволяла ему ощущать проживаемую жизнь не только как пытку и муку, но и как благо, и считать жизнь саму по себе с её органическим течением основой творчества и чем-то неоспоримо ценным.
В приведённых строфах выражена и идея противопоставления живой жизни и бумажной «пурги», «речи книжной», т. е. придуманных слов, предвзятых суждений, вообще любой искусственности. Слова о «речи книжной» вовсе не означают, что Шаламов отвергал литературную традицию и вообще писательское или поэтическое творчество как таковое. Как раз напротив, он считал именно поэтическое слово высшей ценностью и даже говорил о том, что «кроме поэзии, никому более я не благодарен за мою судьбу» [4, с. 484]. Цитированные строки говорят не об отторжении этой традиции, а о предпочтении логики самой жизни перед какими бы то ни было схемами.
Сходное противоположение читатель встречает и в целом ряде других стихотворений Шаламова:
Не в пролитом море чернил
Мы ищем залоги успеха, -
Мы ищем, что мир схоронил,
Себе схоронил на потеху.
Что он от других уберёг,
Таких же строителей жадных,
Умеющих кайлами строк
Врубаться в словарь беспощадно [4, с. 322].
Здесь находит выражение та же идея: импульс подлинного творчества («залоги успеха») лежит не в книжной выдумке, «не в пролитом море чернил», а в самой жизни, её органическом движении.
Цитируемое стихотворение представляет собою и размышление о творческом процессе как таковом - и автор настаивает на том, что в основе творчества лежит прежде всего интуитивный, рационально не объяснимый путь постижения мира. А в последней строфе стихотворения, как и в его начале, «могущество книг» вновь сопоставлено с большим могуществом - самой жизнью:
Но золото скрыто на дно,
И эту тяжёлую тайну
Записывать нам суждено
Воистину только случайно.
Случайно руда найдена,
Хотя полноценна и щедра,
И будто до самого дна
Земли открываются недра.
И можно порвать черновик
И лёгкой походкою зверя
Уйти от могущества книг,
В могущество леса поверя [4, с. 322].
Когда размышляют о даре постижения и ощущения «органики жизни», то часто вспоминают о лирике и прозе Б. Пастернака. Пастернак с юности и до самых поздних лет обладал удивительным ощущением жизни как чудесного дара, как счастья, он был наделён способностью видеть красоту в самых, казалось бы, обычных, повседневных вещах, чувствовать «поэзию обыденного» - «дар крайне редкий у русского человека, поглощённого глобальными проблемами и не видящего того, что рядом» [1, с. 171]. Пастернак, ещё в юности назвавший жизнь своей «сестрой», до последних дней смотрел вокруг себя с любовью, и всё, «что рядом», неизменно становилось органической частью его поэтического мира.
Безусловно, понимание и восприятие жизни у Шаламова было иным, нежели у Пастернака, - совсем разным было личностное устройство двух поэтов, разной была природа их дарования, наконец, кардинально отличались внешние обстоятельства жизни. Поэтому и «сама поэтика Шаламова принципиально другая» [2, с. 203]. Но дар «восхищения жизнью», чувство «волшебных дрожжей существования» (как определял эти особенности мироощущения автор «Доктора Живаго») были свойственны Шаламову отнюдь не в меньшей степени, чем Пастернаку, - хотя, конечно, это проявлялось в лирике Шаламова совершенно иным образом. Так, «поэзии обыденного» в стихах Шаламова меньше, чем в пастернаковской лирике и прозе (в силу понятных причин: лагерные условия, в которых Шаламов находился почти двадцать лет, не давали повода к одухотворённо-лирическому восприятию бытовых деталей, да и самих этих деталей в лагерном бараке попросту не было). У Шаламова чуткость к «органике жизни» выражается скорее не в том, что «его взгляд эстетизирует всё, что попадает в поле зрения героя» [1, с. 171], а в ощущении своей причастности - гармоничной причастности! - к общему ходу существования. Об этом Шаламов многократно говорил в своих стихах:
Мир отразился где-то в зеркалах.
Мильон зеркал тёмно-зелёных листьев
Уходит вдаль, и мира лёгкий шаг -
Единственная из полезных истин.
Уносят образ мира тополя
Как лучшее, бесценное изделье.
В пространство, в бездну пущена земля
С неоспоримой, мне понятной целью.
И на листве - на ветровом стекле
Летящей в бесконечное природы,
Моя земля скрывается во мгле,
Доступная познанью небосвода [4, с. 429-430].
Единственной истиной становится «мира лёгкий шаг» - течение самой жизни, которое поэт слышит и чувствует безошибочно. Сам мировой процесс и даже смысл бытия оказываются интуитивно ясны и понятны поэту: «в бездну пущена земля // С неоспоримой, мне понятной целью». Это стихотворение, написанное, когда Шаламову было шестьдесят три года, далеко от юношеских пастернаковских строк «Я понял жизни цель и чту // Ту цель как цель.», но ощущение мира, выражаемое обоими поэтами (в столь непохожей, даже контрастной форме) оказывается сходным: гармоническое созвучие своего собственного, частного существования - и всеобщего, природного, мирового, органическая соотнесённость своего «я» со вселенским пространством и стихиями.
Не случайно объектом поэтической рефлексии Шаламова так часто становится мир природы - именно она для Шаламова «оказывается самой прочной связью с вечностью» [7, с. 228]. Шаламов, как и Пастернак, тоже с любовью отмечает детали - но те, что связаны в большей степени не с бытовым, а именно с природным миром:
Боже ты мой, сколько
Солнечных осколков
На тугом снегу,
Для кого же нужно
Скатертью жемчужной
Застилать тайгу?
Зайцам и лисицам
Скатерть не годится,
Слишком ярок блеск,
Слишком блеск тревожен.
Заяц осторожен
И укрылся в лес.
Заячьей дорогой,
Подождав немного,
Поплелась лиса.
Снова молчаливы,
До смерти пугливы
Белые леса.
Достают олени,
Вставши на колени,
Из-под снега мох.
Кто бы, видя это,
Воспитать эстета
Из оленя мог?
Ну, а нынче всё же
Кто же видит, Боже,
Краски красоты?
Кто понять их может,
Кто же, светлый Боже, -
Только я да Ты [4, с. 21-22].
(окончание здесь)