Евгений Шкловский. "Ненаписанный рассказ Варлама Шаламова", 1989 (окончание)
(начало здесь)
Шаламов старел. Нарушение координации не раз становилось причиной, что на улице его задерживала милиция: думали, что пьяный.
До дома престарелых он занимал комнату в трехкомнатной коммуналке на Васильевской улице, где, кроме него, проживало еще две семьи. Сказать, что в его комнате царил хаос, значит ничего не сказать. Через все помещение были натянуты веревки, держась за которые он передвигался, книги, рукописи на полу, тут же все хозяйство, потому что на кухню Шаламов старался не выходить, опасаясь постоянных стычек с соседями, мусор, пища...
Отдельно - о еде. Ее было много - и относительно свежей, и испорченной: пакеты с прокисшим молоком, засохшие пирожки, заплесневевший сыр, банки с майонезом, горчицей... Тоже лагерное наследие, комплекс голода, навеки въевшийся в психику человека. Лучше, чем это сделал в «Колымских рассказах» сам Шаламов, о голоде, который, как хищный зверь, постоянно грызет внутренности и душу заключенного, не расскажешь.
Когда писатель выходил за продуктами, то накупал их - как в последний раз, столько, сколько мог унести, а выбросить потом испорченное не было сил.
Как вспоминает Людмила Владимировна Зайвая, которую привел к Шаламову Юлий Шрейдер и которая около двух лет помогала ему, шла она к великому писателю, а увидела старого больного человека, которому нужна была забота. Ухудшающееся состояние Шаламова, скандалы с соседями, тяжелые бытовые условия - все требовало неотложных мер.
В апреле 1978 года Варлам Тихонович написал заявление в Союз писателей, где просил предоставить ему отдельную квартиру (мотивировка: некуда ставить книги, а вовсе не то, что ему, больному человеку, тяжело жить в коммунальной квартире, - тоже штрих к характеру). Это заявление Людмила Зайвая сопроводила своим письмом на имя тогдашнего первого секретаря Московской писательской организации Феликса Феодосьевича Кузнецова, где подробно обрисовала положение Шаламова. Письмо было отправлено заказным и, судя по всему, до адресата дошло.
Людмила Владимировна звонила в Союз, узнавала. Ей ответила по телефону Ирина Евтушенко, подтвердившая получение письма. Правда, реакция была несколько неожиданная и, мягко говоря, своеобразная. Сказано было примерно следующее: «Да, мы понимаем, что человек в бедственном положении, раз он не может нормально написать заявление. И зачем ему двухкомнатная квартира? Ему и однокомнатная не нужна - он там умрет. И потом, это нужно на комиссию выносить. Лучше мы ему дадим путевку в санаторий...»
Каждый по-своему представляет, как другому человеку лучше. Мы знаем, чем эта бюрократическая монополия на истину обернулась для страны. Как страшно она отразилась на судьбах конкретных людей, имя которым легион, - это особая тема.
Поневоле задумаешься, для чего же нужен такой Союз писателей (а и Союз ли он на самом деле?), если, по сути дела, безразличен к судьбе своих членов, особенно когда они действительно нуждаются в защите, опеке, заботе, и не показной, не формальной, а - подлинной. Или он учрежден только для того, чтобы угождать власть предержащим, и потому сам всегда на стороне силы и власти?
Можно привести внушительный список тех, кого изгоняли, от кого отрекались или отворачивались. А есть ли такие, кого Союз действительно защитил, отстоял, уберег в трудную минуту?
Шаламов хотел отдельную квартиру, хотел умереть в своей постели и, может быть, даже питал робкую надежду, что рядом будет преданный человек. Как за соломинку, цеплялся он за проявивших к нему внимание людей.
Так вот, поехал Варлам Шаламов не в отдельную квартиру, а в санаторий, в Ялту - по путевке, которую ему великодушно выделил Союз писателей. А уже через неделю писатель снова был в Москве: видимо, ялтинское сентябрьское солнце плохо заживляло колымские раны.
До развязки оставалось почти три года. За это время Шаламов побывал в больнице у доктора Левина, буквально поставившего его на ноги, откуда он снова вернулся на Васильевскую и вскоре переехал в дом инвалидов и престарелых (№ 9 на улице Вилиса Лациса).
Старшая медсестра Нина Афанасьевна Сысоева, дежурившая 25 мая 1979 года в приемной, вспоминает, какое впечатление произвел на нее прибывший Шаламов - запущенный, обтрепанный, в каком-то старом грязном пальто, надетом чуть ли не на голое тело. Его вымыли, переодели в чистую казенную пижаму, делавшую его очень похожим на арестанта.
Судя по рассказам навещавших его здесь, он снова ощутил себя узником. Воскресли забытые лагерные комплексы и навыки. Он демонстрировал свое узничество и в то же время по-настоящему воспринял дом инвалидов как тюрьму. Как насильственную изоляцию. Видимо, такого дома он все-таки не ожидал. (И ослеп он тоже, видимо, здесь, потому что прибыл сюда еще зрячим.)
Он не хотел общаться с персоналом. Срывал с постели белье, спал на голом матраце, перевязывал полотенце вокруг шеи, как если бы у него могли его украсть, скатывал одеяло и опирался на него рукой. Александр Морозов записал сочиненное Шаламовым стихотворение, где есть такая строчка: «Под душой - одеяло, кабинет мой рабочий...». Все было почти классически лагерное - и полотенце вокруг шеи, и скатанное одеяло, и то, что прятал под матрац хлеб, что накапливал в карманах кусочки сахара...
Он как бы жил в двух временах, соединял их в одно. И его облик, его образ - не престарелого и инвалида, а бритоголового, мосластого старого арестанта, не желающего двигаться с места, - был, если хотите, образом протеста. Молчаливого, но непреклонного.
Но безумным Варлам Шаламов не был, хотя и мог вполне произвести на неискушенного такое впечатление. Как, впрочем, и любой (если абстрагироваться от специфически шаламовских атрибутов - полотенца и пр.) глубоко самопогруженный и отрешенный от внешней жизни человек. Директор дома престарелых и сегодня продолжает удивляться, как приходившим к Шаламову удавалось с ним общаться. Из медицинского персонала заведения его почти никто не понимал. Говорил он действительно плохо, речь была смазанной, невнятной, с проглатыванием согласных. Но те, кто хотел понять, его понимали. Труд терпения и сострадания не был бесплоден.
Врач Дмитрий Федорович Лавров, специалист-психиатр, ныне работающий в Институте общей и судебной психиатрии им. В. П. Сербского, вспоминает, что ехал в дом престарелых в некотором напряжении. Осторожные люди предупредили его, что писатель, к которому его пригласил Александр Морозов, фигура одиозная, и он опасался, что от него могут потребовать доказательств психического здоровья там, где его нет.
Но поразило Лаврова не состояние Шаламова, а его положение, условия, в которых находился писатель, столько выстрадавший в жизни. Что касается состояния, то, по словам Лаврова, были речевые, двигательные нарушения, тяжелое неврологическое заболевание, но слабоумия, которое одно могло дать повод для перемещения человека в интернат для психохроников, у Шаламова не было.
То, чему дальше стал свидетелем доктор Лавров, убедило его в таком диагнозе полностью. Варлам Шаламов - в его присутствии, буквально на его глазах - продиктовал Морозову два своих новых стихотворения. С глубоким философским смыслом, богатых сравнениями. Лавров даже записал их в записную книжку и помнит одно из них наизусть до сих пор. Стихи еще раз подтвердили, что интеллект и память писателя были в полной сохранности. По мнению Лаврова, нужен был неврологический стационар, лечение, которого дом для престарелых фактически предоставить не мог, нужны были человеческие условия... Увы, Шаламову этого уже было не суждено.
А он еще сочинял стихи, сочинял, запоминал - и потом Александр Морозов записывал их за ним, в полном смысле снимал их у него с губ. Это была нелегкая работа.
Варлам Тихонович по нескольку раз повторял какое-нибудь слово, чтобы Морозов мог правильно понять его, но в конце концов текст складывался. Так за Шаламовым были записаны почти тридцать стихотворений. Причем, продиктовав последнее стихотворение, он сам подвел черту, сказал, что это - последнее, все!
Он попросил Морозова сделать из записанных стихотворений подборку, дал ей название - «Неизвестный солдат» и выразил пожелание, чтобы Морозов отнес ее в журналы. В «Юность», в «Знамя», в «День поэзии»... Морозов ходил, предлагал. Безрезультатно. И никто даже не поинтересовался, что сейчас с Шаламовым.
Стихи были опубликованы в «Вестнике христианского движения» с заметкой Александра Морозова, где говорилось о положении Шаламова. Цель была одна - привлечь внимание общественности, помочь, найти выход. И эта цель в каком-то смысле была достигнута, но эффект... эффект был скорее обратный.
Пытались Морозов и другие связаться с Союзом писателей. По телефону им однажды ответили: «Если вы надеетесь, что кто-нибудь поможет, то обратитесь к Борису Слуцкому». Но Слуцкий к этому времени сам уже был плох. Откликнулся Евгений Евтушенко, сказал, что попытается, но чтобы объяснили, что нужно делать, кому звонить. Объяснить было трудно, так как не знали сами. Евтушенко позвонил директору дома престарелых, просил повнимательней отнестись к Шаламову, но, как объясняет Юрий Федорович Соловьев, администрация и так сделала все, что могла, - Шаламов один теперь занимал целую комнату. Действительно, что она могла еще, если и сегодня пансионат для ветеранов труда на улице Вилиса Лациса укомплектован младшим медицинским персоналом всего на тридцать процентов?
Надежды на помощь Союза писателей развеивались. Однажды в дверях шаламовской комнатки возникла представительная, хорошо одетая дама, которая, увидев писателя, всплеснула руками: «Боже мой... какой ужас... Варлам Тихонович... Здесь дурно пахнет... Надо что-то делать...» И исчезла. Зато из Союза Шаламову регулярно присылали приглашения - на профсоюзные собрания, лекции о международном положении и тому подобное. Ими была завалена вся тумбочка.
Может возникнуть вопрос: как попали к Шаламову люди, взявшие на себя заботу о нем? Кто как. Елену Хинкис, будущего врача, привел в дом престарелых ее отец, переводчик Виктор Хинкис, которого, как и Александра Морозова и Татьяну Уманскую, направил туда Сергей Григорьянц. Знавший писателя еще в шестидесятые годы, он, выйдя из заключения, с большим трудом отыскал Шаламова через каких-то знакомых, краем уха слышавших про дом престарелых. Он понимал, что нужна регулярная помощь, но сам, лишенный в то время московской прописки, постоянно навещать Шаламова не мог.
Посетители приносили Шаламову продукты, молоко, к которому писатель питал особенное пристрастие. Иногда, идя к нему после работы, Людмила Анис не могла достать молока, тогда она покупала мороженое, растапливала его, и Шаламов с удовольствием пил этот напиток. Он очень любил все, что не растет в Сибири: апельсины, абрикосы, вишню, клубнику... Однажды, как рассказывает Татьяна Уманская, она решила сделать ему сюрприз и купила на рынке забайкальскую голубику. Едва ощутив ее вкус, он тотчас же выплюнул, схватил ягоды и стал их швырять. И говорить о Колыме он тоже категорически отказывался, не хотел, хотя, как сказал Морозову, в голове у него было чуть ли не сорок почти готовых рассказов.
Они принесли ему вместо больничной новую, красивую пижаму, белье, носки, Людмила Анис связала шапочку, которую он с удовольствием носил в последнее время, постельные принадлежности. Стирали, мыли... Для того, чтобы расположить к нему персонал, Уманская давала читать его произведения. Когда не могли прийти сами, оставляли единственной на этаже нянечке деньги - на молоко для Шаламова.
Вероятно, если бы были средства, можно было нанять сиделку. Однако их не было, каждый и так давал, сколько мог, а все они отнюдь не были состоятельными людьми. Из собратьев-писателей, к кому обращались за помощью, отозвался лишь Фазиль Искандер, хотя сам в то время не благоденствовал.
После публикации в «Вестнике христианского движения» о Шаламове снова заговорили зарубежные «голоса». В результате к писателю стало приходить больше людей. Кто-то хотел помочь, но были и просто любопытствующие.
То, что к Шаламову стали чаще ходить, что по западному радио читались «Колымские рассказы», что просочилась информация о его нынешнем положении, - все это начинало кое-кого беспокоить. Шаламовскими посетителями стали интересоваться в соответствующем ведомстве, откуда звонили директору дома престарелых, подробно расспрашивали, а однажды (или не однажды) наведались лично... Поводы для тревоги были серьезные: близилось 75-летие Варлама Шаламова. Вероятно, и администрации дома престарелых такое внимание было не очень по душе.
В начале сентября 1981 года собралась комиссия - решался вопрос, может ли Шаламов содержаться дальше в доме престарелых. После недолгого совещания в кабинете директора комиссия поднялась в комнату писателя, где в присутствии Елены Хинкис задали ему несколько вопросов.
Шаламов не отвечал - скорее всего, просто игнорировал, как он это хорошо умел. Но диагноз был поставлен: старческая деменция. Иными словами: слабоумие.
По дому престарелых поползли слухи. Санитарка предупреждала: скоро увезут... Навещавшие Варлама Тихоновича пытались подстраховаться: кое-кому из медперсонала были оставлены телефоны. Просили в случае чего сразу звонить. Но время шло, все немного успокоились, хотелось думать, что опасность миновала.
Новый 1982 год Александр Морозов встретил в доме престарелых вместе с Шаламовым. Тогда же был сделан и последний снимок писателя.
Никто им так и не позвонил...
Сегодня трудно указать пальцем - вот виновники. Трудно сказать, как и кем было принято решение о переводе Шаламова в дом для умалишенных. Как и то, кем он был определен именно в дом престарелых на улице Вилиса Лациса.
Ясно одно: кто-то же все-таки решил, коллективно или индивидуально. Кто-то делал хуже, а не лучше. Зло ускользает, но результат - налицо.
Утром 16 января Елена Хинкис и Людмила Анис поехали в интернат для психохроников № 32 на Абрамцевскую (улицу. Туда не пускали, но им все-таки удалось пробиться. Помогло то, что Елена Хинкис сама врач. Да и дежурный, который недавно принимал Шаламова, неожиданно проявил понимание.
В палате было несколько человек. Кровать Шаламова стояла посередине, на самом солнце. Было очень душно. Варлам Тихонович находился в бессознательном состоянии.
Елена Хинкис, захватившая с собой фонендоскоп, прослушала его: у Шаламова, видимо, в результате переохлаждения во время перевозки, началась острая пневмония, развился отек легких.
Шаламов умирал.
Неизвестно, узнал ли он их, остававшихся возле его постели до последнего мгновения. Через три часа писателя не стало.
Гражданской панихиды в Союзе писателей, который отвернулся от Шаламова, решили не устраивать, а отпеть его, сына священника, по православному обряду в церкви. С местом на кладбище все-таки помог Союз - самое существенное, что он смог сделать для своего члена...
Хоронили Варлама Шаламова на бывшем Троекуровском, ныне Кунцевском кладбище, недалеко от могилы Надежды Яковлевны Мандельштам, в доме которой писатель часто бывал в шестидесятые годы. Пришедших проститься было неожиданно много. Смерть Шаламова взволновала. И стояли черные «Волги»: смерть ведь тоже обладает взрывоопасной силой, тут тоже нужна бдительность... А в катафалке между кабиной и салоном, словно в насмешку, была прилеплена фотография Сталина.
В том злосчастном письме 1972 года в «Литературную газету» Шаламов писал, что «проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью...». Трагический конец писателя еще раз подтвердил, что это не так, что страшное не кануло бесповоротно в прошлое. И дело не в формах, не только в них, но и - в понятиях! В наших представлениях о добре и зле.
Жизнь дописала последний рассказ Варлама Шаламова...
В дом престарелых Варламу Шаламову пришло одно-единственное письмо, посланное еще по старому адресу: Васильевская, 9. Его автор, студент театрального института Владимир Касаткин, писал: «Глубокоуважаемый Варлам Тихонович! Поклон Вам и целование. Вы меня не знаете. Я Вас знаю и люблю как великого русского писателя. Узнал о Вашей личной и творческой судьбе недавно, наверное 3-4 года назад. Не знаю, почему так получилось, но стыдно это очень». И далее: «Не знаю, получите ли Вы мое письмо, не знаю, здоровы Вы, живы ли Вы. Дай Вам Бог здоровья и жизни. Хочу Вам сказать, что Вы очень дороги мне и моим товарищам».
Голос из будущего.
(Гонорар за этот материал автор перечисляет на счет общества «Мемориал»)
Страницы журнала со статьей Евгения Шкловского и подборкой стихов Шаламова в PDF-файле
Шаламов старел. Нарушение координации не раз становилось причиной, что на улице его задерживала милиция: думали, что пьяный.
До дома престарелых он занимал комнату в трехкомнатной коммуналке на Васильевской улице, где, кроме него, проживало еще две семьи. Сказать, что в его комнате царил хаос, значит ничего не сказать. Через все помещение были натянуты веревки, держась за которые он передвигался, книги, рукописи на полу, тут же все хозяйство, потому что на кухню Шаламов старался не выходить, опасаясь постоянных стычек с соседями, мусор, пища...
Отдельно - о еде. Ее было много - и относительно свежей, и испорченной: пакеты с прокисшим молоком, засохшие пирожки, заплесневевший сыр, банки с майонезом, горчицей... Тоже лагерное наследие, комплекс голода, навеки въевшийся в психику человека. Лучше, чем это сделал в «Колымских рассказах» сам Шаламов, о голоде, который, как хищный зверь, постоянно грызет внутренности и душу заключенного, не расскажешь.
Когда писатель выходил за продуктами, то накупал их - как в последний раз, столько, сколько мог унести, а выбросить потом испорченное не было сил.
Как вспоминает Людмила Владимировна Зайвая, которую привел к Шаламову Юлий Шрейдер и которая около двух лет помогала ему, шла она к великому писателю, а увидела старого больного человека, которому нужна была забота. Ухудшающееся состояние Шаламова, скандалы с соседями, тяжелые бытовые условия - все требовало неотложных мер.
В апреле 1978 года Варлам Тихонович написал заявление в Союз писателей, где просил предоставить ему отдельную квартиру (мотивировка: некуда ставить книги, а вовсе не то, что ему, больному человеку, тяжело жить в коммунальной квартире, - тоже штрих к характеру). Это заявление Людмила Зайвая сопроводила своим письмом на имя тогдашнего первого секретаря Московской писательской организации Феликса Феодосьевича Кузнецова, где подробно обрисовала положение Шаламова. Письмо было отправлено заказным и, судя по всему, до адресата дошло.
Людмила Владимировна звонила в Союз, узнавала. Ей ответила по телефону Ирина Евтушенко, подтвердившая получение письма. Правда, реакция была несколько неожиданная и, мягко говоря, своеобразная. Сказано было примерно следующее: «Да, мы понимаем, что человек в бедственном положении, раз он не может нормально написать заявление. И зачем ему двухкомнатная квартира? Ему и однокомнатная не нужна - он там умрет. И потом, это нужно на комиссию выносить. Лучше мы ему дадим путевку в санаторий...»
Каждый по-своему представляет, как другому человеку лучше. Мы знаем, чем эта бюрократическая монополия на истину обернулась для страны. Как страшно она отразилась на судьбах конкретных людей, имя которым легион, - это особая тема.
Поневоле задумаешься, для чего же нужен такой Союз писателей (а и Союз ли он на самом деле?), если, по сути дела, безразличен к судьбе своих членов, особенно когда они действительно нуждаются в защите, опеке, заботе, и не показной, не формальной, а - подлинной. Или он учрежден только для того, чтобы угождать власть предержащим, и потому сам всегда на стороне силы и власти?
Можно привести внушительный список тех, кого изгоняли, от кого отрекались или отворачивались. А есть ли такие, кого Союз действительно защитил, отстоял, уберег в трудную минуту?
Шаламов хотел отдельную квартиру, хотел умереть в своей постели и, может быть, даже питал робкую надежду, что рядом будет преданный человек. Как за соломинку, цеплялся он за проявивших к нему внимание людей.
Так вот, поехал Варлам Шаламов не в отдельную квартиру, а в санаторий, в Ялту - по путевке, которую ему великодушно выделил Союз писателей. А уже через неделю писатель снова был в Москве: видимо, ялтинское сентябрьское солнце плохо заживляло колымские раны.
До развязки оставалось почти три года. За это время Шаламов побывал в больнице у доктора Левина, буквально поставившего его на ноги, откуда он снова вернулся на Васильевскую и вскоре переехал в дом инвалидов и престарелых (№ 9 на улице Вилиса Лациса).
Старшая медсестра Нина Афанасьевна Сысоева, дежурившая 25 мая 1979 года в приемной, вспоминает, какое впечатление произвел на нее прибывший Шаламов - запущенный, обтрепанный, в каком-то старом грязном пальто, надетом чуть ли не на голое тело. Его вымыли, переодели в чистую казенную пижаму, делавшую его очень похожим на арестанта.
Судя по рассказам навещавших его здесь, он снова ощутил себя узником. Воскресли забытые лагерные комплексы и навыки. Он демонстрировал свое узничество и в то же время по-настоящему воспринял дом инвалидов как тюрьму. Как насильственную изоляцию. Видимо, такого дома он все-таки не ожидал. (И ослеп он тоже, видимо, здесь, потому что прибыл сюда еще зрячим.)
Он не хотел общаться с персоналом. Срывал с постели белье, спал на голом матраце, перевязывал полотенце вокруг шеи, как если бы у него могли его украсть, скатывал одеяло и опирался на него рукой. Александр Морозов записал сочиненное Шаламовым стихотворение, где есть такая строчка: «Под душой - одеяло, кабинет мой рабочий...». Все было почти классически лагерное - и полотенце вокруг шеи, и скатанное одеяло, и то, что прятал под матрац хлеб, что накапливал в карманах кусочки сахара...
Он как бы жил в двух временах, соединял их в одно. И его облик, его образ - не престарелого и инвалида, а бритоголового, мосластого старого арестанта, не желающего двигаться с места, - был, если хотите, образом протеста. Молчаливого, но непреклонного.
Но безумным Варлам Шаламов не был, хотя и мог вполне произвести на неискушенного такое впечатление. Как, впрочем, и любой (если абстрагироваться от специфически шаламовских атрибутов - полотенца и пр.) глубоко самопогруженный и отрешенный от внешней жизни человек. Директор дома престарелых и сегодня продолжает удивляться, как приходившим к Шаламову удавалось с ним общаться. Из медицинского персонала заведения его почти никто не понимал. Говорил он действительно плохо, речь была смазанной, невнятной, с проглатыванием согласных. Но те, кто хотел понять, его понимали. Труд терпения и сострадания не был бесплоден.
Врач Дмитрий Федорович Лавров, специалист-психиатр, ныне работающий в Институте общей и судебной психиатрии им. В. П. Сербского, вспоминает, что ехал в дом престарелых в некотором напряжении. Осторожные люди предупредили его, что писатель, к которому его пригласил Александр Морозов, фигура одиозная, и он опасался, что от него могут потребовать доказательств психического здоровья там, где его нет.
Но поразило Лаврова не состояние Шаламова, а его положение, условия, в которых находился писатель, столько выстрадавший в жизни. Что касается состояния, то, по словам Лаврова, были речевые, двигательные нарушения, тяжелое неврологическое заболевание, но слабоумия, которое одно могло дать повод для перемещения человека в интернат для психохроников, у Шаламова не было.
То, чему дальше стал свидетелем доктор Лавров, убедило его в таком диагнозе полностью. Варлам Шаламов - в его присутствии, буквально на его глазах - продиктовал Морозову два своих новых стихотворения. С глубоким философским смыслом, богатых сравнениями. Лавров даже записал их в записную книжку и помнит одно из них наизусть до сих пор. Стихи еще раз подтвердили, что интеллект и память писателя были в полной сохранности. По мнению Лаврова, нужен был неврологический стационар, лечение, которого дом для престарелых фактически предоставить не мог, нужны были человеческие условия... Увы, Шаламову этого уже было не суждено.
А он еще сочинял стихи, сочинял, запоминал - и потом Александр Морозов записывал их за ним, в полном смысле снимал их у него с губ. Это была нелегкая работа.
Варлам Тихонович по нескольку раз повторял какое-нибудь слово, чтобы Морозов мог правильно понять его, но в конце концов текст складывался. Так за Шаламовым были записаны почти тридцать стихотворений. Причем, продиктовав последнее стихотворение, он сам подвел черту, сказал, что это - последнее, все!
Он попросил Морозова сделать из записанных стихотворений подборку, дал ей название - «Неизвестный солдат» и выразил пожелание, чтобы Морозов отнес ее в журналы. В «Юность», в «Знамя», в «День поэзии»... Морозов ходил, предлагал. Безрезультатно. И никто даже не поинтересовался, что сейчас с Шаламовым.
Стихи были опубликованы в «Вестнике христианского движения» с заметкой Александра Морозова, где говорилось о положении Шаламова. Цель была одна - привлечь внимание общественности, помочь, найти выход. И эта цель в каком-то смысле была достигнута, но эффект... эффект был скорее обратный.
Пытались Морозов и другие связаться с Союзом писателей. По телефону им однажды ответили: «Если вы надеетесь, что кто-нибудь поможет, то обратитесь к Борису Слуцкому». Но Слуцкий к этому времени сам уже был плох. Откликнулся Евгений Евтушенко, сказал, что попытается, но чтобы объяснили, что нужно делать, кому звонить. Объяснить было трудно, так как не знали сами. Евтушенко позвонил директору дома престарелых, просил повнимательней отнестись к Шаламову, но, как объясняет Юрий Федорович Соловьев, администрация и так сделала все, что могла, - Шаламов один теперь занимал целую комнату. Действительно, что она могла еще, если и сегодня пансионат для ветеранов труда на улице Вилиса Лациса укомплектован младшим медицинским персоналом всего на тридцать процентов?
Надежды на помощь Союза писателей развеивались. Однажды в дверях шаламовской комнатки возникла представительная, хорошо одетая дама, которая, увидев писателя, всплеснула руками: «Боже мой... какой ужас... Варлам Тихонович... Здесь дурно пахнет... Надо что-то делать...» И исчезла. Зато из Союза Шаламову регулярно присылали приглашения - на профсоюзные собрания, лекции о международном положении и тому подобное. Ими была завалена вся тумбочка.
Может возникнуть вопрос: как попали к Шаламову люди, взявшие на себя заботу о нем? Кто как. Елену Хинкис, будущего врача, привел в дом престарелых ее отец, переводчик Виктор Хинкис, которого, как и Александра Морозова и Татьяну Уманскую, направил туда Сергей Григорьянц. Знавший писателя еще в шестидесятые годы, он, выйдя из заключения, с большим трудом отыскал Шаламова через каких-то знакомых, краем уха слышавших про дом престарелых. Он понимал, что нужна регулярная помощь, но сам, лишенный в то время московской прописки, постоянно навещать Шаламова не мог.
Посетители приносили Шаламову продукты, молоко, к которому писатель питал особенное пристрастие. Иногда, идя к нему после работы, Людмила Анис не могла достать молока, тогда она покупала мороженое, растапливала его, и Шаламов с удовольствием пил этот напиток. Он очень любил все, что не растет в Сибири: апельсины, абрикосы, вишню, клубнику... Однажды, как рассказывает Татьяна Уманская, она решила сделать ему сюрприз и купила на рынке забайкальскую голубику. Едва ощутив ее вкус, он тотчас же выплюнул, схватил ягоды и стал их швырять. И говорить о Колыме он тоже категорически отказывался, не хотел, хотя, как сказал Морозову, в голове у него было чуть ли не сорок почти готовых рассказов.
Они принесли ему вместо больничной новую, красивую пижаму, белье, носки, Людмила Анис связала шапочку, которую он с удовольствием носил в последнее время, постельные принадлежности. Стирали, мыли... Для того, чтобы расположить к нему персонал, Уманская давала читать его произведения. Когда не могли прийти сами, оставляли единственной на этаже нянечке деньги - на молоко для Шаламова.
Вероятно, если бы были средства, можно было нанять сиделку. Однако их не было, каждый и так давал, сколько мог, а все они отнюдь не были состоятельными людьми. Из собратьев-писателей, к кому обращались за помощью, отозвался лишь Фазиль Искандер, хотя сам в то время не благоденствовал.
После публикации в «Вестнике христианского движения» о Шаламове снова заговорили зарубежные «голоса». В результате к писателю стало приходить больше людей. Кто-то хотел помочь, но были и просто любопытствующие.
То, что к Шаламову стали чаще ходить, что по западному радио читались «Колымские рассказы», что просочилась информация о его нынешнем положении, - все это начинало кое-кого беспокоить. Шаламовскими посетителями стали интересоваться в соответствующем ведомстве, откуда звонили директору дома престарелых, подробно расспрашивали, а однажды (или не однажды) наведались лично... Поводы для тревоги были серьезные: близилось 75-летие Варлама Шаламова. Вероятно, и администрации дома престарелых такое внимание было не очень по душе.
В начале сентября 1981 года собралась комиссия - решался вопрос, может ли Шаламов содержаться дальше в доме престарелых. После недолгого совещания в кабинете директора комиссия поднялась в комнату писателя, где в присутствии Елены Хинкис задали ему несколько вопросов.
Шаламов не отвечал - скорее всего, просто игнорировал, как он это хорошо умел. Но диагноз был поставлен: старческая деменция. Иными словами: слабоумие.
По дому престарелых поползли слухи. Санитарка предупреждала: скоро увезут... Навещавшие Варлама Тихоновича пытались подстраховаться: кое-кому из медперсонала были оставлены телефоны. Просили в случае чего сразу звонить. Но время шло, все немного успокоились, хотелось думать, что опасность миновала.
Новый 1982 год Александр Морозов встретил в доме престарелых вместе с Шаламовым. Тогда же был сделан и последний снимок писателя.
Никто им так и не позвонил...
Сегодня трудно указать пальцем - вот виновники. Трудно сказать, как и кем было принято решение о переводе Шаламова в дом для умалишенных. Как и то, кем он был определен именно в дом престарелых на улице Вилиса Лациса.
Ясно одно: кто-то же все-таки решил, коллективно или индивидуально. Кто-то делал хуже, а не лучше. Зло ускользает, но результат - налицо.
Утром 16 января Елена Хинкис и Людмила Анис поехали в интернат для психохроников № 32 на Абрамцевскую (улицу. Туда не пускали, но им все-таки удалось пробиться. Помогло то, что Елена Хинкис сама врач. Да и дежурный, который недавно принимал Шаламова, неожиданно проявил понимание.
В палате было несколько человек. Кровать Шаламова стояла посередине, на самом солнце. Было очень душно. Варлам Тихонович находился в бессознательном состоянии.
Елена Хинкис, захватившая с собой фонендоскоп, прослушала его: у Шаламова, видимо, в результате переохлаждения во время перевозки, началась острая пневмония, развился отек легких.
Шаламов умирал.
Неизвестно, узнал ли он их, остававшихся возле его постели до последнего мгновения. Через три часа писателя не стало.
Гражданской панихиды в Союзе писателей, который отвернулся от Шаламова, решили не устраивать, а отпеть его, сына священника, по православному обряду в церкви. С местом на кладбище все-таки помог Союз - самое существенное, что он смог сделать для своего члена...
Хоронили Варлама Шаламова на бывшем Троекуровском, ныне Кунцевском кладбище, недалеко от могилы Надежды Яковлевны Мандельштам, в доме которой писатель часто бывал в шестидесятые годы. Пришедших проститься было неожиданно много. Смерть Шаламова взволновала. И стояли черные «Волги»: смерть ведь тоже обладает взрывоопасной силой, тут тоже нужна бдительность... А в катафалке между кабиной и салоном, словно в насмешку, была прилеплена фотография Сталина.
В том злосчастном письме 1972 года в «Литературную газету» Шаламов писал, что «проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью...». Трагический конец писателя еще раз подтвердил, что это не так, что страшное не кануло бесповоротно в прошлое. И дело не в формах, не только в них, но и - в понятиях! В наших представлениях о добре и зле.
Жизнь дописала последний рассказ Варлама Шаламова...
В дом престарелых Варламу Шаламову пришло одно-единственное письмо, посланное еще по старому адресу: Васильевская, 9. Его автор, студент театрального института Владимир Касаткин, писал: «Глубокоуважаемый Варлам Тихонович! Поклон Вам и целование. Вы меня не знаете. Я Вас знаю и люблю как великого русского писателя. Узнал о Вашей личной и творческой судьбе недавно, наверное 3-4 года назад. Не знаю, почему так получилось, но стыдно это очень». И далее: «Не знаю, получите ли Вы мое письмо, не знаю, здоровы Вы, живы ли Вы. Дай Вам Бог здоровья и жизни. Хочу Вам сказать, что Вы очень дороги мне и моим товарищам».
Голос из будущего.
(Гонорар за этот материал автор перечисляет на счет общества «Мемориал»)
Страницы журнала со статьей Евгения Шкловского и подборкой стихов Шаламова в PDF-файле