Сергей Зенкин. Проблема свидетельства. Шаламов и Робер Антельм
Хочу обратить внимание этим отрывком из доклада Сергея Зенкина на семинаре в Институте высших гуманитарных исследований на статью Сергея Фокина, «Варлам Шаламов и Робер Антельм: на скрещенье гуманимализма», которой в Сети нет - может быть, кто оцифрует и выложит.
UPD
Статья Фокина
___________
"Homo sacer в концлагере (Робер Антельм*)"
"Не приходится сомневаться в правдивости этого свидетельства: да, узники ясно переживали лагерный гнет как отрицание своей собственной человечности, в этом, собственно, сходятся едва ли не все свидетельства выживших заключенных. И все же вопрос поставлен здесь лишь наполовину: а насколько достоверны, насколько возможны были в той обстановке передаваемые Антельмом развернутые размышления о «единстве человеческого вида», священном «упорствовании в жизни» - выше процитированы некоторые их образцы, а в книге они занимают еще больше места? Доступен ли узнику философский дискурс, хотя бы философский дискурс сопротивления? [...]
В сходном смысле и Сергей Фокин, сопоставляя лагерный опыт двух писателей - Робера Антельма и Варлама Шаламова, - подчеркивал в нем опыт «молчания или своего рода косноязычия». Лагерный человек, доведенный до полуживотного состояния, «замыкается в себе, он будто прикусил язык, будто забыл все слова, во всяком случае все слова записных гуманистов [...].
Фигуры человеческого отребья, выведенные в прозе Шаламова и Антельма, лишены голоса; они если и пытаются говорить, то до окружающих доносится, как в новелле Кафки, только “голос животного”…»** На мой взгляд, точнее будет сказать, что этот человек не «забыл слова», а именно «прикусил язык», то есть сдерживает свою речь, по выражению Бланшо, не дает ей раньше времени, неэффективно вырваться наружу, а потому его голос в лагере - не регрессивный «голос животного», но именно голос человека, диалектически отрицающий себя, вернее берегущий себя на будущее, до освобождения (которое, конечно, вполне может и не наступить - ибо лагернику грозит очень вероятная смерть).
Антельм не зря беспокоился, что его риторически разработанные философские размышления, включенные в рассказ о грязном и унизительном лагерном быте, могут вызвать недоверие как сформулированные задним числом: строго говоря, они действительно не могли быть сформулированы, сказаны в лагерной жизни, где по словам Бланшо, их некому было услышать, из-за отсутствия настоящего Иного. Такие мысли еще можно поведать Богу, но мы уже видели: для Антельма в лагерной ситуации общение человека с Богом прекращено - как минимум на время, впредь до освобождения, до «возвращения к грешной жизни, которая уже позволит ему вернуться к своему Богу и принять смерть по всем правилам». В отличие от социализированных мыслей, опирающихся на то или иное частное культурно-моральное сообщество (будь то французская нация, борющаяся с фашизмом, или же блатной мир с его замкнутой этикой… или даже нацистская партия с ее идеологией расовой исключительности), эта слишком общечеловеческая мысль могла существовать в лагере лишь будучи «сдерживаемой», невысказанной, существовать лишь в самом своем несуществовании. [...]
В отсутствие полноценного Другого - партнера, собеседника, друга - «сдерживаемое», молчаливое лагерное слово неизбежно принимало странную форму, для которой плохо подходит понятие «речь». Любовь Юргенсон называет такое невербальное слово «нулевым» (в отличие от «первичного» устного рассказа о лагере и «вторичной» письменной фиксации этого рассказа) и пытается реконструировать его черты, исходя из того, что высказать «нулевое» слово в «первичном рассказе», а тем более изложить его письменно, в виде «вторичной» книги - значит с необходимостью забыть изначальное слово, вытеснить или даже окончательно изгладить его из сознания.
Дионис Масколо признавался, что начисто забыл слышанный им в 1945 году устный рассказ Антельма [...]
То, что случилось с Масколо, должно было произойти и с Антельмом: он тоже забыл первоначальный текст. Действительно, первоначальный текст, содержавший в себе весь его опыт и плотно прилегавший к нему вплоть до слияния с ним в настоятельном желании рассказать историю - наряду с другими физическими потребностями вроде еды, питья и сна, - в принципе не мог быть сохранен, так как иначе он обеспечил бы непрерывное сохранение той самой утраты различий, которая характеризовала сознание лагерников.
Антельм объяснял в письме Дионису Масколо, что лагерный ад - это место, где все говорится сразу. Но если все говорится сразу, значит, не говорится ничего - не в силу какой-либо внешней цензуры, а просто потому, что в реальной речи мы говорим сначала об одном, потом о другом и так далее:
"...кажется, я больше не знаю [после освобождения. - С.З.], что говорить, а чего нет. В аду мы говорим все, и, собственно, именно так мы, должно быть, и понимаем, что это ад; во всяком случае, мне это открылось прежде всего именно так. А в нашем мире мы привыкли выбирать, но вот я, кажется, разучился выбирать."
Слово, которое не-говорится, «сдерживается» в лагере и которое говорит обо всем сразу, недифференцированно по своей форме; как отмечает Л. Юргенсон, в нем разлажена, практически не действует метафорическая функция языка, функция словесной игры, свободного (нового, непривычного) обозначения вещей, ибо здесь «слово настолько близко к обозначаемой им вещи, что становится от него неотделимо». [...]
Таким образом, в «нулевом» лагерном тексте, который невозможно высказать словами и который не доступен нам иначе как в превращенном, радикально деформированном виде, имеется уникальное соответствие между формой и содержанием: этот текст недифференцированно говорит о недифференцированности. Такое соответствие сообщает ему глубокую, почти экстатически переживаемую убедительность для героя антельмовской книги, пока он находится внутри концентрационного мира; зато спасшийся из лагеря Антельм-рассказчик чувствует сомнение, едва ли не растерянность из-за неизбежной утраты этого соответствия, при переложении лагерного опыта на язык обычного, нормального мира - а как теперь об этом говорить? а не подменяю ли я действительно пережитое идеями, придуманными задним числом? Это и есть пресловутая невыразимость лагерного опыта, на которую жаловались и жалуются, в разных странах, многие люди, прошедшие испытание концлагерем."
__________
* Робер Антельм, автор книги "Род человеческий"
** Сергей Фокин, «Варлам Шаламов и Робер Антельм: на скрещенье гуманимализма», в кн.: Понятие гуманизма: русский и французский опыт, М., издательство РГГУ, 2006. С. 85. Говоря о «прикушенном языке» лагерника, Фокин опирается, помимо прочего, на книгу Сары Кофман «Придушенные слова» (Paroles suffoquees, 1987), посвященную в значительной степени именно роману Антельма
