Чеслав Горбачевский. Колымские легенды в текстах узников Колымы (начало)
Статья опубликована в журнале "Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке", №2 (32), 2015, Дальневосточный федеральный университет. Электронная версия на сайте университета.
_______
Колымские легенды в документально-художественных текстах каторжан
В литературоведческих словарях обычно приводится два значения слова легенда1, например: «1) Один из самых значительных жанров письменности на протяжении всего европейского средневековья (начиная с VI в.); первоначально - житие святого, написанное для чтения в день его памяти, или патериковые рассказы <...>. 2) В фольклоре легенда - вошедший в традицию устный народный рассказ, в основе которого лежит чудо, фантастический образ или представление, воспринимающиеся рассказчиком или слушателем как достоверные. <...> Текст фольклорной легенотрывочным» [13, с. 177].
Существует множество легенд, связанных с колымской каторжной неволей 1930-х - начала 1950-х гг. Несмотря на то, что эти истории часто имеют прямое отношение к действительным событиям, живая реальность в них в силу естественных и «жанровых» причин исказилась, мифологизировалась, в очередной раз подтвердив установившийся статус колымской неволи, как мира крайне парадоксального, в котором «масштабы смещены, а слова изменили смысл» [20, с. 65].
Примеры колымских легенд, о которых речь пойдет ниже, имеют преимущественное отношение ко второму словарному значению слова, но в нем сохраняются в той или иной степени и такие постоянные составляющие легенды, как «вымысел, выдумка и нечто невероятное» [18, с. 335]. Устные легенды - жанр традиционно изменяемый, с неизменными собственными спецификой и колоритом.
Колымские легенды связаны с многочисленными устными рассказами, фантастическими, «легендарными» сюжетами и т.п. В ряде случаев сближение с вымыслом позволяет без особого ущерба заменить жанровое обозначение легенда на одну из смежных жанровых дефиниций - «фантастический рассказ», «слух»2, «история», «сказка», «миф» и т.п.
Задачами настоящей статьи являются описание и анализ легенд о Колыме, входящих в разножанровые документально-художественные и мемуарные тексты бывших колымских заключенных. Значительная часть этих легенд так или иначе связана с лагерным и окололагерным фольклором, в котором эти легенды появлялись, а затем распространялись. Безусловно, легенды - часть свидетельств «туземного быта» и «живой жизни» Колымы, которая помогает лучше понять не только реалии «заколюченных параллелей», но и меняющиеся менталитет и сознание человека, попавшего на этот далекий от Большой земли «остров».
Возникновению легенд о Колыме и дальнейшему их распространению способствовал ряд известных факторов. Немаловажную роль сыграла официальная конъюнктура и связанное с ней засекречивание фактического беззакония и произвола дальстроевского «государства в государстве». Любые негативные мысли о «золотой Колыме» принято было относить к заведомо клеветническим и вражеским, их распространение находилось под строжайшим запретом, а нарушившие табу наказывались. Однако и в тюремно-лагерных условиях крамольные мысли просачивались наружу и, распространяясь, становились достоянием части вольной общественной мысли и широкой публики. Другой немаловажный фактор, связанный с появлением легенд, имеет прямое отношение к проблеме выживания пригнанной на Колыму «рабсилы». Как известно, основными стимулами ударного труда и оптимизации производства для рабов XX века были жалкая хлебная пайка, зуботычина, экстремальный холод и ряд других не вполне законных способов физического воздействия. Поэтому уровень смертности в колымских лагерях был одним из самых высоких во всей системе ГУЛага.
Конечно, легенды и мифы появлялись не только на Колыме, интенсивная пропаганда, стимулирующая их распространение, велась и на материке. О малопригодной в то время для жизни колымской земле говорилось как о мифической стране Эльдорадо, месте сказочных чудес, где у человека появлялась счастливая возможность решения едва ли не всех своих жизненных проблем: «Этап собирали на Колыму. О Колыме мы много слышали. Рассказывали, что там люди ходят совершенно вольно, что женщинам даже можно выйти замуж, иметь детей, что женщин очень не хватает, и мужчины их выкупают из лагерей» [5, с. 49]. Неудивительно, что обещанное под «бой патриотических барабанов» на материке, зачастую выглядело вовсе не так по приезде на этот «таинственный остров». Одно из подтверждений этому можно найти во фрагменте диалога (из пьесы Варлама Шаламова «Анна Ивановна» (начало 1960-х гг.)), который более реалистично показывает жизнь женщин, привезенных на Колыму по этапу:
«<...> В р а ч. Рискуете многим. Ваш муж.
А н н а И в а н о в н а. Ну, какой он мне муж? Колымский. На Эльгене меня подобрал, когда я освобождалась. Высмотрел на знаменитой ярмарке невест, возле эльгенской конбазы. Ярмарка невест с испытательной пробой в кустах. Женщине с ребенком очень трудно на Колыме <...>» [21, с. 483].
Чем больше было фактического беззакония, тем охотнее сочинялись мифы о колымской «земле обетованной». Отношение к легендам о сказочной стране Эльдорадо менялось довольно быстро, уже после первого знакомства с жидким пшенным супом-баландой. Такое знакомство, как свидетельствует Георгий Вагнер, являлось «первым признаком ложности ходячих легенд» [4, с. 144].
Материковые и путевые рассказы о колымском конечном пункте назначения сопровождались многочисленными историями, связанными с теплившейся в душе арестанта надеждой на лучшее за пределами душегубок тюремных камер, столыпинских вагонов и пароходных трюмов. Ведь должен же быть свет в конце этого туннеля, свет на Колыме!?
«Очень влияли на настроение и те слухи о Колыме, которые распространяли по транзитке некоторые бытовики-рецидивисты, уже побывавшие там. Их рассказы, правда, относились к периоду 34-35 годов, но все равно выслушивались с жадностью. Сдобренные хорошей дозой вранья и хвастовства, эти повествования создавали образ некоего советского Клондайка, где инициативный человек (даже заключенный!) никогда не пропадет, где сказочные богатства, вроде огромных кусков оленины, кетовой икры, бутылок рыбьего жира, в короткий срок возвращают к жизни любого доходягу. Не говоря уже о золоте, на которое можно выменивать табак и барахло.
- Самое главное, не тушуйтесь, девчата! Колыма - она всех примет, накормит и оденет! - так рассказывал желтоволосый молодой “придурок” по имени Васек-растратчик» [7, с. 236-237]. Слова уже побывавшего на Колыме «друга народа» - это «дежурная» версия для легковерных фраеров, которые с точки зрения уголовника и не люди вовсе. По мнению Васька-растратчика, на Колыме жить можно, если «не тушеваться». Но блатарские рецепты едва ли подходили рядовым заключенным («фраерам»), пока еще не понимавшим, что стоит за советами «бывалых».
Отголоски туземной легенды, в которой имена собственные заменены на экзотические названия, звучат в стилизованном рассказе одного из заключенных с говорящим прозвищем «Колыма», ранее непосредственно познакомившегося с предметом своего описания. В этой, возможно, придуманной «по случаю» легенде звучит иная тональность, доминируют не хвастовство с бравадой, а иносказательный юмор и едкая ирония, направленные на то, чтобы хоть как-то поднять настроение деморализованных обитателей теплохода «Советская Латвия», которым «живой груз» транспортировали из бухты Находка в Магадан: «Так <...> мы держим курс к Малайскому архипелагу, там мы причалим к берегам небольшого острова Суматра, где живут племена под названием Кубу. Жизнь тех людей еще не тронула современная цивилизация. Основным орудием производства у них являются собственные зубы. А орудием охоты у них считается лук. Как только человек мужского пола научился изготовлять лук, он считается совершеннолетним мужчиной. Они редко доживают до старости и своей смертью не умирают, а становятся жертвами хищников. Живут они в густых зарослях джунглей, спальным ложем для них служит голый камень, крыши над головой не имеют <...>. Надо вам сказать, что столицей того острова является Магадан» [1, с. 176-177]. Несмотря на южный колорит этого рассказа, многое в нем окажется близким к реальности, а северная колымская действительность намного превзойдет любой сказочный вымысел.
Существовала весьма распространенная легенда о Колыме, как о благодатном крае не только для едущих за «длинным рублем» вольнонаемных работников, но и для заключенных, куда многие мечтали попасть после тюремных душегубок: «Старожилы пересылки [во Владивостоке. - прим. авт.]3 рассказывали, что в мае 1938 года эпидемия дизентерии унесла массу людей. Поэтому сейчас уделяют большое внимание чистоте и санитарной обработке заключенных, иначе некого будет потом этапировать на Колыму. Все ясно: отсюда один путь - на Колыму. Много всего услышали мы про колымские лагеря - и кормят там хорошо, и заработки большие, так как добывают на приисках золото, и обращение с заключенными человеческое. В общем, рай земной для обездоленных заключенных. Я в это не верил, так как почти год тому назад в Бутырках узнал от Завьялова [сокамерник Михаила Миндлина, уже побывавший на Колыме. - прим. авт.], какой “рай” на Колыме для “врагов народа”» [14, с. 49]. Тех, кто знал от очевидцев о действительной Колыме, было меньшинство, а для подавляющего большинства обитателей тюремных камер на Большой земле «<...> Колыма должна была <.> превратиться в земной ад» [21, с. 321]. Впрочем, в ад она превращалась и для знающего меньшинства. Как писал в своих воспоминаниях Залман Румер, «сам господь бог создал эти места (Колыму. - прим. авт.) человеку в наказание» [16, с. 30].
В повести «Фонэ квас» (1964), посвященной известным событиям 1937 года, Георгий Демидов не обходит вниманием тему «свежего воздуха» этого «благодатного края»: «Для многих, кто изнывал в переполненных камерах внутренней [тюрьмы. - прим. авт. ], трудовые лагеря представлялись теперь чем-то вроде обетованной земли. Жизнь в бараке заключенным казалась блаженством. Там можно, наверно, лежать на спине, свободно поворачиваться на любой бок, когда хочешь - пройтись между нарами. А возможность находиться ежедневно на свежем воздухе, дышать им! Вернее, пить его, этот воздух! Иным казалось, что если им когда-нибудь будет предоставлено право просто дышать полной грудью, то оно навсегда останется для них постоянным источником наслаждения и радости жизни. А возможность видеть небо, солнце? Ведь они есть даже за Полярным кругом. А зелень? Пусть даже это будет зелень болота или тундрового мха!
Следователи поддерживали в арестованных наивную идеализацию лагерей. Настойчиво напоминали, что честным трудом в ИТЛ можно загладить любое преступление» [10, с. 64-65]. Конечно, мысль о честном труде в устах следователя - это тоже «легендарная» тема.
Для пробуждения у вольнонаемных работников здорового интереса к «советскому Клондайку» придумывались стимулирующие фантастические истории не только о легком «длинном рубле», но и о невероятно полезном для здоровья людей колымском климате. Официальная пропаганда, конспирируя рабский труд в малопригодном для жизни месте, использовала бодрые, жизнеутверждающие краски в описании красот и пользы колымской природы: «В тридцатых годах усердно внушалось гражданам Большой земли, что климат Колымы и климат Дальнего Востока - одно и то же. Колымские горы якобы благоприятствуют лечению туберкулеза и стабилизируют состояние легочных больных <...>» [20, с. 468]. Вопреки слухам о свежем воздухе, колымская природа, усиливая лагерные лишения, приближала каторжан вплотную к смерти: «Крупозное воспаление легких было бичом Колымы и лагеря. Попадали туда больные с плевритами различной природы, эмфизематики, астматики» [12, с. 266], - вспоминает фельдшер колымской больницы для заключенных.
Человеческие муки, связанные с колымскими климатом, - одно из самых сильных впечатлений в воспоминаниях выживших невольников. Хирург-заключенный Януш Бардах в период с 1942 г. по 1945 г. работал в туберкулезном отделении колымской центральной лагерной больницы на 23-м километре и видел силу «благотворных результатов» влияния колымского климата на здоровье людей: «Все [заключенные-пациенты. - прим. твт.] одинаково кашляли и харкали кровью, и каждый боялся смерти. Смертность в нашем отделении была самой высокой. Туберкулез был вторым приговором каждого заключенного - таким же смертным приговором, как и первый [т.е. само заключение в колымских лагерях. - прим. авт.]» [3, с. 201].
Вопреки существовавшей конспиративности легенды, мифы и слухи различными способами распространялись по огромной площади ГУЛага. Строительство в 1940-е гг. колымского «Берлага» сопровождалось рядом характерных эпизодов, появившихся в результате еще большего усиления секретности карательными органами. Упоминание одной из легенд, бытовавших в среде заключенных, о «Берлаге» встречается в рассказе Демидова «Без бирки» (1966). В рассказе повествователь, сам бывший каторжанин спецлага, высказывает коллективные мысли колымских заключенных из «обычных ИТЛ»: «Говорили <...>, что на Колыму прибывает огромный пароход с преступниками, содержавшимися до сих пор в каких-то секретных тюрьмах. Эти люди, совершившие во время войны тягчайшие преступления и сплошь приговоренные к виселице. Однако по причине отмены в Советском Союзе смертной казни <...> бывшие пособники гестапо, вешатели и расстреливатели мирного населения уцелели. Теперь они будут вкалывать на Колыме, но в кандалах и под неусыпным конвоем. Нечего и говорить, что у каждого из осужденных на пожизненную каторгу тяжких преступников на спине номер и откликаются они только по этому номеру. <.> Заключенные в спецлагах как бы погребаются заживо» [9, с. 120]. Несмотря на предваряющее внушительное описание деяний «исчадий ада», дальнейшее повествование покажет, что слухи сильно преувеличены, а воображаемые «пособники гестапо» и «вешатели» на самом деле окажутся столь знакомыми «врагами народа», которых было так много в обычных колымских ИТЛ. После того, как итээловцы, несмотря на строгую конспирацию начальства и в связи с непредвиденными обстоятельствами, оказались вблизи от движущегося этапа берлаговцев, они увидели никак не ожидаемое ранее и вместе с тем поняли суть легенды о «страшных преступниках»: «<...> Густо облепленные номерами преступники в кузовах никак не производили впечатления плененных людоедов. Это были, большей частью, уже пожилые люди с усталыми, изможденными лицами. Более того, многие казались даже знакомыми. <...>. Это была, большей частью, лагерная интеллигенция из Брусничного и прилегающих к нему итээловских подразделений: врачи, инженеры, бухгалтеры и другие специалисты из заключенных. В свое время они оказались нужными при организации больниц, гаражей, подстанций и это спасло их от доходиловки общих работ. Как правило, эти люди отдавали себя своей работе целиком, так как она не только спасала их от гибели, но и была единственным содержанием их нынешней жизни. Нечего и говорить, что почти все они были “врагами народа”. <...> Вон поехал хирург-чудотворец, в прошлом доцент из университетской клиники, спасший своим ножом великое множество людей, вон низко опустил голову доктор, без всякого рентгена видевший, что у больного внутри. Теперь таких, конечно, больше не будет» [9, с. 127-129]. Разумеется, прежняя легенда вступила в конфликт с «живой жизнью» Колымы и заставила заключенных-итээловцев и некоторых вохровцев-конвоиров увидеть в берлаговцах обычных «врагов народа», что, впрочем, положения дел никак не меняло.
В воспоминаниях, наряду с легендами, иногда граничащими со слухами, встречаются легенды другого типа. Легенда о Колыме, которую приводит в своих воспоминаниях Ибрагим Салахов, близка к разновидности географо-топонимических и героических легенд. О ней автор воспоминаний узнал из рассказа жителя этого края, старого якута - одного из своих колымских собригадников. Легенда колымского аборигена повествует о том, что в некогда райский край нагрянули злые подводные чудовища, похитившие солнце. Вслед за этим земля якутов погрузилась в пучину мрака и отчаяния. На защиту своей земли поднялся богатырь по имени Колым, который в неравной схватке отнял у чудовищ солнце. Однако счастье северного народа длилось недолго. Вскоре появился злодей-ревнивец, подсыпавший в чашу празднующего победу богатыря яд. Вслед за этим чудовища повергли солнце в пучину океана. И только раз в году в день своей гибели богатырь Колым поднимался из своего могильного царства, чтобы увидеть милые сердцу просторы. В это время окрестная земля озарялась потоками холодного света. Оказавшиеся на этой северной земле люди, назвали полярное чудо северным сиянием [17, с. 183-184]. Бывший зэка Салахов не оставляет без комментария услышанную им легенду: «Сказка сказкой, но в ее основе какой-то факт, видимо, существовал. Корни и жилы золотых колымских приисков, начиная с Аляски, занимали пространства самой Колымы, рассеивались по скалам, ущельям Алданского плоскогорья» [17, с. 184]. Этой древней красивой легенде Салахов противопоставил убийственную действительность4, разрушающую всяческие иллюзии о природной колымской красоте и живительном колымском «свежем воздухе»: «Страшную правду о золотых северных приисках я узнал не понаслышке [т.е. не из легенд. - прим. авт.], а все видел своими глазами, до золотых кладовых желтого металла докапывался разбитыми в кровь руками. <...> Все были заняты одним делом, добычей проклятого богом и дьяволом золотого металла» [17, с. 184-185]. Как видим, ни о каком Клондайке здесь речи не идет, а золото было тяжелейшей мукой и проклятием для подневольного человека. Та колымская реальность, которую изобразил Салахов, оказалась настоящим могильным царством, затмившим собой красивую якутскую легенду.
( окончание)
_______
Колымские легенды в документально-художественных текстах каторжан
В литературоведческих словарях обычно приводится два значения слова легенда1, например: «1) Один из самых значительных жанров письменности на протяжении всего европейского средневековья (начиная с VI в.); первоначально - житие святого, написанное для чтения в день его памяти, или патериковые рассказы <...>. 2) В фольклоре легенда - вошедший в традицию устный народный рассказ, в основе которого лежит чудо, фантастический образ или представление, воспринимающиеся рассказчиком или слушателем как достоверные. <...> Текст фольклорной легенотрывочным» [13, с. 177].
Существует множество легенд, связанных с колымской каторжной неволей 1930-х - начала 1950-х гг. Несмотря на то, что эти истории часто имеют прямое отношение к действительным событиям, живая реальность в них в силу естественных и «жанровых» причин исказилась, мифологизировалась, в очередной раз подтвердив установившийся статус колымской неволи, как мира крайне парадоксального, в котором «масштабы смещены, а слова изменили смысл» [20, с. 65].
Примеры колымских легенд, о которых речь пойдет ниже, имеют преимущественное отношение ко второму словарному значению слова, но в нем сохраняются в той или иной степени и такие постоянные составляющие легенды, как «вымысел, выдумка и нечто невероятное» [18, с. 335]. Устные легенды - жанр традиционно изменяемый, с неизменными собственными спецификой и колоритом.
Колымские легенды связаны с многочисленными устными рассказами, фантастическими, «легендарными» сюжетами и т.п. В ряде случаев сближение с вымыслом позволяет без особого ущерба заменить жанровое обозначение легенда на одну из смежных жанровых дефиниций - «фантастический рассказ», «слух»2, «история», «сказка», «миф» и т.п.
Задачами настоящей статьи являются описание и анализ легенд о Колыме, входящих в разножанровые документально-художественные и мемуарные тексты бывших колымских заключенных. Значительная часть этих легенд так или иначе связана с лагерным и окололагерным фольклором, в котором эти легенды появлялись, а затем распространялись. Безусловно, легенды - часть свидетельств «туземного быта» и «живой жизни» Колымы, которая помогает лучше понять не только реалии «заколюченных параллелей», но и меняющиеся менталитет и сознание человека, попавшего на этот далекий от Большой земли «остров».
Возникновению легенд о Колыме и дальнейшему их распространению способствовал ряд известных факторов. Немаловажную роль сыграла официальная конъюнктура и связанное с ней засекречивание фактического беззакония и произвола дальстроевского «государства в государстве». Любые негативные мысли о «золотой Колыме» принято было относить к заведомо клеветническим и вражеским, их распространение находилось под строжайшим запретом, а нарушившие табу наказывались. Однако и в тюремно-лагерных условиях крамольные мысли просачивались наружу и, распространяясь, становились достоянием части вольной общественной мысли и широкой публики. Другой немаловажный фактор, связанный с появлением легенд, имеет прямое отношение к проблеме выживания пригнанной на Колыму «рабсилы». Как известно, основными стимулами ударного труда и оптимизации производства для рабов XX века были жалкая хлебная пайка, зуботычина, экстремальный холод и ряд других не вполне законных способов физического воздействия. Поэтому уровень смертности в колымских лагерях был одним из самых высоких во всей системе ГУЛага.
Конечно, легенды и мифы появлялись не только на Колыме, интенсивная пропаганда, стимулирующая их распространение, велась и на материке. О малопригодной в то время для жизни колымской земле говорилось как о мифической стране Эльдорадо, месте сказочных чудес, где у человека появлялась счастливая возможность решения едва ли не всех своих жизненных проблем: «Этап собирали на Колыму. О Колыме мы много слышали. Рассказывали, что там люди ходят совершенно вольно, что женщинам даже можно выйти замуж, иметь детей, что женщин очень не хватает, и мужчины их выкупают из лагерей» [5, с. 49]. Неудивительно, что обещанное под «бой патриотических барабанов» на материке, зачастую выглядело вовсе не так по приезде на этот «таинственный остров». Одно из подтверждений этому можно найти во фрагменте диалога (из пьесы Варлама Шаламова «Анна Ивановна» (начало 1960-х гг.)), который более реалистично показывает жизнь женщин, привезенных на Колыму по этапу:
«<...> В р а ч. Рискуете многим. Ваш муж.
А н н а И в а н о в н а. Ну, какой он мне муж? Колымский. На Эльгене меня подобрал, когда я освобождалась. Высмотрел на знаменитой ярмарке невест, возле эльгенской конбазы. Ярмарка невест с испытательной пробой в кустах. Женщине с ребенком очень трудно на Колыме <...>» [21, с. 483].
Чем больше было фактического беззакония, тем охотнее сочинялись мифы о колымской «земле обетованной». Отношение к легендам о сказочной стране Эльдорадо менялось довольно быстро, уже после первого знакомства с жидким пшенным супом-баландой. Такое знакомство, как свидетельствует Георгий Вагнер, являлось «первым признаком ложности ходячих легенд» [4, с. 144].
Материковые и путевые рассказы о колымском конечном пункте назначения сопровождались многочисленными историями, связанными с теплившейся в душе арестанта надеждой на лучшее за пределами душегубок тюремных камер, столыпинских вагонов и пароходных трюмов. Ведь должен же быть свет в конце этого туннеля, свет на Колыме!?
«Очень влияли на настроение и те слухи о Колыме, которые распространяли по транзитке некоторые бытовики-рецидивисты, уже побывавшие там. Их рассказы, правда, относились к периоду 34-35 годов, но все равно выслушивались с жадностью. Сдобренные хорошей дозой вранья и хвастовства, эти повествования создавали образ некоего советского Клондайка, где инициативный человек (даже заключенный!) никогда не пропадет, где сказочные богатства, вроде огромных кусков оленины, кетовой икры, бутылок рыбьего жира, в короткий срок возвращают к жизни любого доходягу. Не говоря уже о золоте, на которое можно выменивать табак и барахло.
- Самое главное, не тушуйтесь, девчата! Колыма - она всех примет, накормит и оденет! - так рассказывал желтоволосый молодой “придурок” по имени Васек-растратчик» [7, с. 236-237]. Слова уже побывавшего на Колыме «друга народа» - это «дежурная» версия для легковерных фраеров, которые с точки зрения уголовника и не люди вовсе. По мнению Васька-растратчика, на Колыме жить можно, если «не тушеваться». Но блатарские рецепты едва ли подходили рядовым заключенным («фраерам»), пока еще не понимавшим, что стоит за советами «бывалых».
Отголоски туземной легенды, в которой имена собственные заменены на экзотические названия, звучат в стилизованном рассказе одного из заключенных с говорящим прозвищем «Колыма», ранее непосредственно познакомившегося с предметом своего описания. В этой, возможно, придуманной «по случаю» легенде звучит иная тональность, доминируют не хвастовство с бравадой, а иносказательный юмор и едкая ирония, направленные на то, чтобы хоть как-то поднять настроение деморализованных обитателей теплохода «Советская Латвия», которым «живой груз» транспортировали из бухты Находка в Магадан: «Так <...> мы держим курс к Малайскому архипелагу, там мы причалим к берегам небольшого острова Суматра, где живут племена под названием Кубу. Жизнь тех людей еще не тронула современная цивилизация. Основным орудием производства у них являются собственные зубы. А орудием охоты у них считается лук. Как только человек мужского пола научился изготовлять лук, он считается совершеннолетним мужчиной. Они редко доживают до старости и своей смертью не умирают, а становятся жертвами хищников. Живут они в густых зарослях джунглей, спальным ложем для них служит голый камень, крыши над головой не имеют <...>. Надо вам сказать, что столицей того острова является Магадан» [1, с. 176-177]. Несмотря на южный колорит этого рассказа, многое в нем окажется близким к реальности, а северная колымская действительность намного превзойдет любой сказочный вымысел.
Существовала весьма распространенная легенда о Колыме, как о благодатном крае не только для едущих за «длинным рублем» вольнонаемных работников, но и для заключенных, куда многие мечтали попасть после тюремных душегубок: «Старожилы пересылки [во Владивостоке. - прим. авт.]3 рассказывали, что в мае 1938 года эпидемия дизентерии унесла массу людей. Поэтому сейчас уделяют большое внимание чистоте и санитарной обработке заключенных, иначе некого будет потом этапировать на Колыму. Все ясно: отсюда один путь - на Колыму. Много всего услышали мы про колымские лагеря - и кормят там хорошо, и заработки большие, так как добывают на приисках золото, и обращение с заключенными человеческое. В общем, рай земной для обездоленных заключенных. Я в это не верил, так как почти год тому назад в Бутырках узнал от Завьялова [сокамерник Михаила Миндлина, уже побывавший на Колыме. - прим. авт.], какой “рай” на Колыме для “врагов народа”» [14, с. 49]. Тех, кто знал от очевидцев о действительной Колыме, было меньшинство, а для подавляющего большинства обитателей тюремных камер на Большой земле «<...> Колыма должна была <.> превратиться в земной ад» [21, с. 321]. Впрочем, в ад она превращалась и для знающего меньшинства. Как писал в своих воспоминаниях Залман Румер, «сам господь бог создал эти места (Колыму. - прим. авт.) человеку в наказание» [16, с. 30].
В повести «Фонэ квас» (1964), посвященной известным событиям 1937 года, Георгий Демидов не обходит вниманием тему «свежего воздуха» этого «благодатного края»: «Для многих, кто изнывал в переполненных камерах внутренней [тюрьмы. - прим. авт. ], трудовые лагеря представлялись теперь чем-то вроде обетованной земли. Жизнь в бараке заключенным казалась блаженством. Там можно, наверно, лежать на спине, свободно поворачиваться на любой бок, когда хочешь - пройтись между нарами. А возможность находиться ежедневно на свежем воздухе, дышать им! Вернее, пить его, этот воздух! Иным казалось, что если им когда-нибудь будет предоставлено право просто дышать полной грудью, то оно навсегда останется для них постоянным источником наслаждения и радости жизни. А возможность видеть небо, солнце? Ведь они есть даже за Полярным кругом. А зелень? Пусть даже это будет зелень болота или тундрового мха!
Следователи поддерживали в арестованных наивную идеализацию лагерей. Настойчиво напоминали, что честным трудом в ИТЛ можно загладить любое преступление» [10, с. 64-65]. Конечно, мысль о честном труде в устах следователя - это тоже «легендарная» тема.
Для пробуждения у вольнонаемных работников здорового интереса к «советскому Клондайку» придумывались стимулирующие фантастические истории не только о легком «длинном рубле», но и о невероятно полезном для здоровья людей колымском климате. Официальная пропаганда, конспирируя рабский труд в малопригодном для жизни месте, использовала бодрые, жизнеутверждающие краски в описании красот и пользы колымской природы: «В тридцатых годах усердно внушалось гражданам Большой земли, что климат Колымы и климат Дальнего Востока - одно и то же. Колымские горы якобы благоприятствуют лечению туберкулеза и стабилизируют состояние легочных больных <...>» [20, с. 468]. Вопреки слухам о свежем воздухе, колымская природа, усиливая лагерные лишения, приближала каторжан вплотную к смерти: «Крупозное воспаление легких было бичом Колымы и лагеря. Попадали туда больные с плевритами различной природы, эмфизематики, астматики» [12, с. 266], - вспоминает фельдшер колымской больницы для заключенных.
Человеческие муки, связанные с колымскими климатом, - одно из самых сильных впечатлений в воспоминаниях выживших невольников. Хирург-заключенный Януш Бардах в период с 1942 г. по 1945 г. работал в туберкулезном отделении колымской центральной лагерной больницы на 23-м километре и видел силу «благотворных результатов» влияния колымского климата на здоровье людей: «Все [заключенные-пациенты. - прим. твт.] одинаково кашляли и харкали кровью, и каждый боялся смерти. Смертность в нашем отделении была самой высокой. Туберкулез был вторым приговором каждого заключенного - таким же смертным приговором, как и первый [т.е. само заключение в колымских лагерях. - прим. авт.]» [3, с. 201].
Вопреки существовавшей конспиративности легенды, мифы и слухи различными способами распространялись по огромной площади ГУЛага. Строительство в 1940-е гг. колымского «Берлага» сопровождалось рядом характерных эпизодов, появившихся в результате еще большего усиления секретности карательными органами. Упоминание одной из легенд, бытовавших в среде заключенных, о «Берлаге» встречается в рассказе Демидова «Без бирки» (1966). В рассказе повествователь, сам бывший каторжанин спецлага, высказывает коллективные мысли колымских заключенных из «обычных ИТЛ»: «Говорили <...>, что на Колыму прибывает огромный пароход с преступниками, содержавшимися до сих пор в каких-то секретных тюрьмах. Эти люди, совершившие во время войны тягчайшие преступления и сплошь приговоренные к виселице. Однако по причине отмены в Советском Союзе смертной казни <...> бывшие пособники гестапо, вешатели и расстреливатели мирного населения уцелели. Теперь они будут вкалывать на Колыме, но в кандалах и под неусыпным конвоем. Нечего и говорить, что у каждого из осужденных на пожизненную каторгу тяжких преступников на спине номер и откликаются они только по этому номеру. <.> Заключенные в спецлагах как бы погребаются заживо» [9, с. 120]. Несмотря на предваряющее внушительное описание деяний «исчадий ада», дальнейшее повествование покажет, что слухи сильно преувеличены, а воображаемые «пособники гестапо» и «вешатели» на самом деле окажутся столь знакомыми «врагами народа», которых было так много в обычных колымских ИТЛ. После того, как итээловцы, несмотря на строгую конспирацию начальства и в связи с непредвиденными обстоятельствами, оказались вблизи от движущегося этапа берлаговцев, они увидели никак не ожидаемое ранее и вместе с тем поняли суть легенды о «страшных преступниках»: «<...> Густо облепленные номерами преступники в кузовах никак не производили впечатления плененных людоедов. Это были, большей частью, уже пожилые люди с усталыми, изможденными лицами. Более того, многие казались даже знакомыми. <...>. Это была, большей частью, лагерная интеллигенция из Брусничного и прилегающих к нему итээловских подразделений: врачи, инженеры, бухгалтеры и другие специалисты из заключенных. В свое время они оказались нужными при организации больниц, гаражей, подстанций и это спасло их от доходиловки общих работ. Как правило, эти люди отдавали себя своей работе целиком, так как она не только спасала их от гибели, но и была единственным содержанием их нынешней жизни. Нечего и говорить, что почти все они были “врагами народа”. <...> Вон поехал хирург-чудотворец, в прошлом доцент из университетской клиники, спасший своим ножом великое множество людей, вон низко опустил голову доктор, без всякого рентгена видевший, что у больного внутри. Теперь таких, конечно, больше не будет» [9, с. 127-129]. Разумеется, прежняя легенда вступила в конфликт с «живой жизнью» Колымы и заставила заключенных-итээловцев и некоторых вохровцев-конвоиров увидеть в берлаговцах обычных «врагов народа», что, впрочем, положения дел никак не меняло.
В воспоминаниях, наряду с легендами, иногда граничащими со слухами, встречаются легенды другого типа. Легенда о Колыме, которую приводит в своих воспоминаниях Ибрагим Салахов, близка к разновидности географо-топонимических и героических легенд. О ней автор воспоминаний узнал из рассказа жителя этого края, старого якута - одного из своих колымских собригадников. Легенда колымского аборигена повествует о том, что в некогда райский край нагрянули злые подводные чудовища, похитившие солнце. Вслед за этим земля якутов погрузилась в пучину мрака и отчаяния. На защиту своей земли поднялся богатырь по имени Колым, который в неравной схватке отнял у чудовищ солнце. Однако счастье северного народа длилось недолго. Вскоре появился злодей-ревнивец, подсыпавший в чашу празднующего победу богатыря яд. Вслед за этим чудовища повергли солнце в пучину океана. И только раз в году в день своей гибели богатырь Колым поднимался из своего могильного царства, чтобы увидеть милые сердцу просторы. В это время окрестная земля озарялась потоками холодного света. Оказавшиеся на этой северной земле люди, назвали полярное чудо северным сиянием [17, с. 183-184]. Бывший зэка Салахов не оставляет без комментария услышанную им легенду: «Сказка сказкой, но в ее основе какой-то факт, видимо, существовал. Корни и жилы золотых колымских приисков, начиная с Аляски, занимали пространства самой Колымы, рассеивались по скалам, ущельям Алданского плоскогорья» [17, с. 184]. Этой древней красивой легенде Салахов противопоставил убийственную действительность4, разрушающую всяческие иллюзии о природной колымской красоте и живительном колымском «свежем воздухе»: «Страшную правду о золотых северных приисках я узнал не понаслышке [т.е. не из легенд. - прим. авт.], а все видел своими глазами, до золотых кладовых желтого металла докапывался разбитыми в кровь руками. <...> Все были заняты одним делом, добычей проклятого богом и дьяволом золотого металла» [17, с. 184-185]. Как видим, ни о каком Клондайке здесь речи не идет, а золото было тяжелейшей мукой и проклятием для подневольного человека. Та колымская реальность, которую изобразил Салахов, оказалась настоящим могильным царством, затмившим собой красивую якутскую легенду.
( окончание)